Текст книги "Тайна прикосновения"

Автор книги: Александр Соколов

Глава 4. ПРАСКОВЬЯ КИСЕЛЁВА: ЛИНИЯ СУДЬБЫ

На Теллермановское лесничество, что раскинулось от села Карачан до уездного городка Борисоглебска, опускались зимние сумерки. Мороз крепчал, выстуживая влажный воздух на ветках елей, и они одевались в серебро. Ветер стих, было слышно, как потрескивают деревья, предвещая ясную погоду.

Лесник Иван Степанович Киселев – владелец единственного домика на лесном кордоне – вышел на крыльцо подышать воздухом да покурить собственный ядреный самосад. Он не мог объяснить, почему его завораживал вид деревьев, покрытых инеем, почему ему мила эта безмолвная сень леса, не похожая на шумную жизнь в Карачане, на суету и гомон скопления людей.

Иван затянулся дымом, глянул на оконце, теплившееся светом сальной свечи: там, в доме, его единственная пятилетняя дочурка уснула поперек кровати, раскинув руки в стороны. Чудо девчушка! Лесник души в ней не чаял, думал сейчас о том, что Бог подарил ему жизнь в четырнадцатом году на германском фронте не зря. Казачий есаул Войска Донского после конной атаки вернулся домой с пробитым пулей бедром, теперь одна нога была короче – верхом на лошади он чувствовал себя куда увереннее.

Чу! Послышалось иль в самом деле? Ржание коней. Откуда залётные? Дорога проходила далеко в стороне, звуки с нее сюда не долетали. Забеспокоилась, заслышав ржание, кобыла в риге, стала бить копытами. Всё одно – что татарин, что гость незваный. Припадая на ногу, хозяин кордона вошел в сенцы, задвинул засовы, подпёр дверь бревном. В углу комнаты стояло его ружьецо. Патронташ висел на клыках вепря, и, торопясь, он стал отбирать патроны с картечью.

Плохо, что нет жены, отправил бы дочку с ней в лес. Мария осталась у родителей в Карачане, и бог весть, что она теперь найдет здесь завтра утром! Бывалый солдат погасил свечу, стал вглядываться в еще светлое оконце: «Один, второй.» – шептал он губами. С десяток вооруженных конников спешились возле его крыльца, принялись стучать в дверь.

– Открывай, лесник, твою мать. Подпалим! – матерились пришлые. Иван понял никчемность своей затеи, сунул оружейный арсенал подальше за печку. Надо разбудить дочку, поди, со сна может испугаться! Тронул ее за плечико, но она уже открыла глаза от стука и смотрела, как отец зажигает свечку.

От бородатых мужиков в малахаях, перетянутых зелёными лентами, несло сивухой, не глядя на хозяина, они прошли в избу, расселись за столом.

– Неси всё, что есть! – командовал безбородый, с бабьим лицом и свирепыми глазами.

Лесник принес две четверти самогона, сало, хлеб, вареное мясо, разложил на скатёрке, которую Мария купила на днях на ярмарке.

– Деньги! – коротко бросил главарь.

– Откуль у бывшего солдата? – выдохнул Иван. – Берите всё, что есть!

Стали переворачивать весь дом: разбили сундук, забрали всю одежду, бельё и даже детское одеяльце вытянули из люльки.

– Ведь вы вроде за народ, а чего вытворяете? Грабите последнее. бандиты! – не вытерпел солдат.

– Бандиты?! А ты никак думал, – отозвался рябой и тощий, с провалившимися щеками мужик, – что мы там, в лесу-то, святым духом живы? Уж мы-то за народ, да народ энтот чегой-то сидит в тёплых избах, а итить к нам не желаить, печка ему милее. Мы одни за вас всех бьёмси. – матерно выругался борец за народное счастье.

Пока двое шарили по избе, тот, что стоял рядом со столом, связал углы скатерти в узел, забросил провизию на плечо. Конники спешили. Лесника подталкивали прикладом к выходу. Кто-то рванул его овчинку с плеч, и он остался в одном исподнем.

– Снимай валенки, тебе не понадобятся! Говорят, с советами шуры-муры крутишь?

Из риги выводили кобылу, в голове пронеслось: «От немца ушел, от своих не уйти!» Его толкали к дереву, что стояло неподалеку, а он с тоской смотрел на крыльцо. Лишь бы не вышла дочурка, хотя бы не подпалили хату!

Раздался выстрел, пуля ударила в ветви, осыпало снегом, но он не чувствовал холода.

– Па-па! – услышал Иван звонкое, и ещё раз: – Па-па!

Пашка с крыльца бросилась в своем легком платьице, босиком пробежала два десятка метров и обхватила ручонками солдата.

Тот, кто стрелял, был пьянее других, готовился исправить промах. Поднял обрез во второй раз, но его товарищ, не сводивший глаз с девчушки, неожиданно положил руку на ствол, опустил его. Вторая пуля зарылась в землю.

– Всё! Айда! – сурово изрек спаситель лесника.

Иван, не дожидаясь выстрела, упал в снег, прикрывая своим телом дочь. Когда поднялся – во дворе никого не было.

Еще не померк последний серый свет сумерек, но темень уже поглощала все вокруг – тени от деревьев лежали на истоптанном снегу. Иван босой ковылял к хате, прижимая к груди маленькое тело дочери, по его щекам текли слезы: «Кровиночка ты моя родная».

* * *

В этот же день и в такой же час нагрянули антоновские повстанцы, борцы за свою, крестьянскую землю, в село Алешки, что неподалеку от железнодорожной станции Народная. Вот ведь: конники – народ, и в избах, которые они жгли и грабили, жили тоже крестьяне. В общем, народ, да не тот!

Большинство бедной молодёжи Алешков потянулось к новой власти: у неё, этой власти, свет виделся в помыслах. Те, кто уверовал в неё, радостно ожидали прекрасное, незнакомое, и вряд ли кто мог толком сказать, как все будет в реальности. Это было похоже на ожидание «Царствия Божия», обещанного Христом верующим: бедным все простится, богатых призовут к ответу, а потом бедные получат всё и заживут как никто и никогда. Сбыться могли только два последних слова: никто и никогда. Но для верующего результат не важен, важна сама вера. Она может свернуть горы!

Молодёжь Алешков шла в комитеты бедноты – комбеды. Собирались активисты чаще всего у пятнадцатилетнего сироты Ваньки Лопарева, в избе его умерших родителей. Здесь юноши грезили о переустройстве мира, читали стихи известных и народных поэтов Черноземья Кольцова, Никитина. Но большее впечатление на всех производили стихи неизвестного автора о революционере. Эти слова переписывались на клочках бумаги и передавались из рук в руки. Приходил к Лопарю и одиннадцатилетний Ванятка Марчуков. С замиранием сердца он слушал, как складно читает трагическую оду о свободе Петька Шувалов:

 
Как дело измены, как совесть тирана,
Осенняя ночка темна.
Темней этой ночи, встает из тумана
Видением мрачным тюрьма.
Кругом часовые шагают лениво.
В ночной тишине то и знай,
Как стон, раздается протяжно, тоскливо:
Слу. шай… Слу…шай!
Не дни и не месяцы – долгие годы
В тюрьме осуждён я страдать.
А бедное сердце так жаждет свободы.
Нет, больше не в силах я ждать!
Здесь штык или пуля, там – воля святая!
Эх, темная ночь, выручай!
Будь хоть одна ты защитницей нашей!
Слу. шай! Слу…шай!..
 

Узник прыгает с каменной стены, но шум услышали часовые: «Забегали люди, огни замелькали, и вот словно ожил острог.» С пулей в груди вместо долгожданной свободы остаётся лежать под тюремной стеной арестант, успев сказать на прощанье: «Прощай, свобода! Жизнь, прощай!» «Слушай! Слушай!» – как эхо, продолжает звучать под стенами тюрьмы. Конечную строку каждого куплета Петя не декламировал, а пел – протяжно, надрывно, так, как это делали охранники острога.

Стихотворение вызывало бурю оваций. Ваня Марчуков слово в слово запомнил всю балладу, когда оставался один, пробовал декламировать, подражая Петьке. Острог в сознании деревенского мальчишки тесно был связан с ушедшим царизмом, а свобода – с новыми ветрами. А пока эти ветры приносили суровую повседневность: председатель комбеда, составляя списки будущих колхозников, ходил по избам и каждый раз молча выкладывал на стол заряженный наган.

Столкновение человеческой мечты о лучшем и древнего инстинкта – мир как добыча – предполагало кровавую развязку. Учение Спасителя породило в своё время небывалый духовный подъём среди верующих, но теперь новая мечта о равенстве была готова похоронить под развалинами старого религию первого на земле человека, идеи любви и справедливости которого дали столь глубокие корни. А ведь большинство мальчишек – активистов пели в церковном хоре и еще буквально вчера их дела и поступки сверялись с библией.

* * *

Конников было около сотни. Ручейками они растекались по двум улицам в Алешках, вскоре стали слышны крики. У селян, принявших новую власть, забирали лошадей, коров, одежду, продовольствие. Когда стемнело, стали сгонять в пустующий амбар комбедовцев. Строение поставила новая власть на месте сгоревшего склада Скоргина. Всего набралось двадцать четыре активиста, в основном молодые, почти мальчишки. Не попали в их число Лопарев да Марчуков Ваня – посчитали сопливыми!

Два пьяных антоновца выводили по одному активисту со связанными руками, вели за две сотни метров по свежевыпавшему снегу на пустырь. Патроны берегли, жертву рубили шашкой. Петьку Шувалова вели последним. Около часа, ожидая своей участи, он крутил ладони, завязанные сзади, пока веревки не ослабли. Петя, как и все, шел раздетым, босиком по снегу, держа руки за спиной, сжимая пальцами веревки, чтобы не свалились в снег.

В тулупах и бараньих шапках пьяные мужики еле волоклись, останавливались, припадали к бутылке.

– А што, – сказал один из них, сделав очередной глоток, – хлебни, коммуняка, напоследок, хоть ты и нехристь поганая!

Петька не стал отказываться, глотнул из подсунутого ему в рот горлышка вонючей самогонки. Вскоре он увидел кровавый снежный наст, тела, лежащие ничком в разных местах, и понял, что его поставят на колени, и дожидаться этого никак нельзя. Он остановился, покрепче упёрся ногами. Когда убийца поднял саблю, Петро выкинул из-за спины руки, толкнул бородача что было сил; со второго рванул винтовку, висевшую на плече, и, словно лопатой, двинул прикладом по голове растерявшегося крестьянина.

Бросив винтовку в снег, Шувалов бежал, словно заяц, прыжками, не чувствуя земли под ногами. Впереди оказался обрыв, в горячке Пётр сиганул вниз, съехал по склону в лощину, не помня себя, провалился в снег, скакал вдоль плетня подобно волку, уходящему от погони. Он слышал, что сзади стреляли, и в какой-то момент рухнул как подкошенный, но не от пули, а, как оказалось, от сабельного удара.

Не сразу Пётр почувствовал горячую кровь на лице: достал-таки бандит его шашкой! И тут он потерял сознание.

Очнулся в тишине ночи, где полз, где ковылял, но добрался до чьей-то хаты, хватило сил постучаться. Обморозил лицо, уши, пальцы на руках и ногах.

Повезло Петьке: сабля попала вскользь, подняв с головы добрый кусок кожи.

Перед рассветом, как тати в ночи, антоновцы покинули деревню. А поутру трое подростков, среди которых был и Ваня Марчуков, обнаружили порубленных, окоченевших людей. Мороз сковал полураздетые тела в тех позах, в которых их застала смерть. Где друг на друге, где поврозь. кто лежал плашмя, а кто в жуткой скрюченной позе, многие с открытыми глазами – на окрашенном кровью снегу были разбросаны двадцать три изуродованных тела: проколотые насквозь, с посечёнными головами и рёбрами, с поднятыми вверх порубленными руками.

Петра отвезли в больницу. Весть о том, что один из приговорённых остался жив, дошла до антоновцев. Проверить слухи явился в больницу сам Токмаков – правая рука Антонова. Вот как Пётр вспоминал об этом:

– Ну, думаю, всё, на этот раз уж точно мне каюк. А он сказал: «Ладно, ежели сам не подохнешь, ещё свидимся. От нас не уйдёшь!»

Только свидеться больше не довелось, пришла Красная Армия.

Глава 5. ДЕТСТВО НЕ ЗНАЕТ ПЕЧАЛИ

Детям известен страх, но они не знают печали. Знакомство с большим миром переполняет чистые детские души, не ведающие сомнений. Непоседливую Пашку родители звали «быстрые ножки». Первая помощница Марии – летом частенько пропадала в лесу, забывая про время, обследовала все поляны кордона в поисках ягод. Лес для девочки что второй дом, все тропинки для нее знакомы и привычны. Она любила забраться в копну свежескошенного сена; этот маленький человек, возвращаясь из путешествий по своим любимым местам, словно нёс в пригоршнях пряные запахи лета, саму свежесть этого утра жизни, которое никогда не кончится. Светлые вьющиеся локоны обрамляли ее ангельски чистенькое лицо с синими глазами: надо думать, она уродилась в светловолосую жену лесника Марию. С шести лет Пашка пела в церковном хоре. У нее были прекрасный слух и звонкий голос, поэтому на богослужениях в Карачанской церкви она стояла в первом ряду, чем родители были чрезвычайно горды.

Пашин дед, Степан Иванович Киселев, владелец чайной, рыжебородый осанистый мужик, любивший по случаю и без него уходить в пьяные загулы денька на три, при виде внучки вытирал слезу кулачищем: «Пашка-пташка ты моя певчая! Жисть ты наша пропащая, судьба завалящая. Жарены индейки, рубли да копейки!» Он одаривал внучку без меры крендельками да конфетками, печеньем и сладкими пастилками. Каждый день девочка бегала в Карачанскую начальную школу за три километра; мимо чайной деда, что стояла рядом с местом для ярмарки, она не проходила. Здесь на дощатых столах стояли большие фарфоровые чайники, расписанные разноцветными чудными птицами, пыхтели паром сверкающие медные самовары. Бородатые купцы среди табачного угара пили водку, заедая жирной сельдью, чай, чтоб не захмелеть, потом опять водку, коль хмель вся вышла.

Степан имел неплохой доход со своего заведеньица, особенно с тех пор, когда красные конники порешили с бандитами и новая власть объявила о НЭПе. В лесах стало спокойно, пошла вовсю торговля.

В один из октябрьских дней Пашка забежала к деду из школы. Киселев пил водку и был сегодня особенно ласков: «А я вот жду да поджидаю именинницу свою драгоценную! Ты что ж, поди, забыла? Сегодня семь годков нашей Пашке– пташке! Принимай подарок!»

Он снял со спинки стула холщовую сумку с вышивкой и протянул девочке. Сумка оказалась тяжёлой. Не дожидаясь, пока оробевшая от гогота купцов девочка заглянет в сумку, Степан сам извлек изделие из дерева: видавшие виды гости ахнули от изумления – это были деревянные коньки с искусно прикрепленным металлическим блестящим прутом вместо лезвия! Дед показал, как при помощи ремешков, оказавшихся здесь же, нужно привязывать коньки к валенкам.

Два следующих месяца Пашка каждый день ходила к пруду, чтобы глянуть на воду: может, уже замерзла? А как сковал крепкий декабрьский мороз зеркало пруда – вся молодежь принялась кататься. Коньки были не у многих, но рядом с прудом была приличная горка, и уже на лёд выносились кто на чём горазд. Были здесь санки и лыжи самодельные, а у кого не было ничего – тащили плетеные корзины, обмазанные снизу навозом, политым водой: неслись «плетенки» по ледяной корке пуще санок, крутились, переворачивая в снег седоков, вызывая смех у степенных зрителей, сходившихся поглазеть на зимние забавы. А иные летели через весь пруд, выскакивая на берег с противоположной стороны. Одобрительные крики селян были наградой таким умельцам.

Пашка – самая маленькая среди всего народа, но уж больно ловка, успевала уворачиваться на своих коньках. Дед Степан забирал ее с пруда оледеневшей сосулькой, они возвращались в чайную довольные, краснощекие. Пашка пила горячее молоко с белой булкой, дед наливал себе рюмку.

Жену свою он уже давно схоронил, прислугу дома не держал, огонь в его печи согревал пустующие комнаты, и когда здесь появлялась внучка, дом наполнялся ее голоском, оживал, словно каждый угол окропили святой водой.

Девочка знала, где лежит старинный бабушкин черепаховый гребень на две стороны – одна редкая, другая частая. Пока дед наливал из большого чёрного чугунка теплую воду в корыто, она открывала ящик старого комода, доставала бабушкины сокровища – гребешок и заколки. После купания дед расчесывал ей вьющиеся волосы, затем отправлял спать: «Ты скажи! Да ведь копия моя Катерина!» – любуясь девчушкой, бормотал старик. Однажды Пашка забралась на колени к деду и принялась расчёсывать рыжую, пробитую сединой бороду, закрывающую грудь. С тех пор этот ритуал стал повторяться, Степан терпеливо сносил фантазии малышки, укладывающей его бороду и так и сяк. При этом она заливисто смеялась, разглядывая свое творение со всех сторон, – а дед, казалось, готов был терпеть что угодно.

Мамина помощница участвовала во всех делах Марии, быстро научилась вышивать крестиком, штопать одежду. В доме Ивана ожидали пополнение. Его погрузневшая жена с округлившимся животом сидела за швейной машинкой – заготавливались пелёнки, распашонки и прочие нужные вещи. Пашка ни на минуту не отходила от матери. Она была в восторге от крошечных рубашечек с тесемками на шее и не упускала из виду ни одного движения Марии. Когда их изба огласилась криками маленького Володи, Пашка стала не по-детски терпеливой няней, умевшей делать всё, что полагается в этих случаях.

День ко дню, месяц к месяцу – и оглянуться не успели, как Пашке сравнялось одиннадцать годков, проучилась она четыре года в Карачанской начальной школе, превратилась из маленькой в большую помощницу – с характером, строптивую девчонку. Отец обсуждал с женой судьбу дочери: они решили, что ей надо учиться. Не было иных вариантов: надо отправлять дочь в Борисоглебск, в девятилетку. У дальней родни можно было найти жилье для расторопной девчушки.

Заслышав эти разговоры, Пашка заявила громким уверенным голосом: «Не хочу в Борисоглебск! Я стану портнихой и буду вышивать!»

Накануне отъезда у обычно спокойной девочки началась истерика. Иван сгреб ее в охапку, спустил в тёмный погреб и закрыл крышку. Полчаса из подпола слышались завывания, лесник маялся, не находя себе места, затем спустился вниз и. нашел дочь спящей, на картошке. Он вынес ее на руках, уложил в кровать, а утром она уже была такой же приветливой, как будто ничего не случилось.

Мария тоже была против этой затеи, но муж заявил твёрдо: «Пташка способная, она должна учиться!» Иван сам повез свою любимицу в уездный город на поезде. Пока ехали в вагоне, набитом сельским людом с мешками да баулами, отец держал на коленях засыпающую девочку и вспоминал случай, поразивший его. Около трёх лет назад, когда Володьке исполнилось шесть месяцев, они с женой, полагаясь во всем на дочь, решили отлучиться на пару часов в Карачан, но задержались у его отца.

Тревожно было у Марии на сердце, и она торопила, хотя погода не сулила легкого возвращения: была гроза, шел ливень, вода шумливыми потоками скатывалась с жестяной крыши чайной. Собравшись ехать, они подошли к двери, открыли её и остолбенели: на пороге стояла Пашка, держа в руках завернутого в кусок брезента Володю. Она была вся в глине, дождь не успевал смывать с ее лица кровавые полосы. Казалось, она вот-вот упадет, и трудно было понять, каким образом она еще держалась на ногах. Три километра девочка бежала в кромешный ливень с ребенком на руках. Стремясь сократить дорогу, Пашка пошла через овраг, ноги поехали по мокрой глине, и она упала, успев перевернуться на спину и прижать малыша к груди. Результат – синяк на спине от камня, подранное о кустарник лицо. И ни одной слезинки!

В тот день она покормила малыша, и Володечка неожиданно начал кричать – громко и непрерывно, чего за ним раньше не водилось. Когда личико ребенка начало синеть от крика, Пашка испугалась не на шутку. Завернув его поплотнее в пелёнку, бросилась бежать в Карачан. С тех пор ее родители не рисковали оставлять детей одних. На следующий день Мария зажгла в церкви свечку, поставила перед ликом Девы Марии и долго молилась, благодаря Господа Бога за счастливый исход.

В Борисоглебске для девочки началась новая жизнь – не было рядом мамы.

В двадцать седьмом году не столь важны были деньги как оплата за квартиру приютившему Пашу семейству, сколько продукты, на которые лесник не скупился. Иван приезжал на лошади, привозил картошку, овощи, иногда – мясо. Зимой он замораживал молоко в эмалированной миске, кружки складывал в ведро и ставил его в ящик с опилками. Такое молоко могло долго простоять в сенцах.

Глава семейства, в котором предстояло жить квартирантке, был печником, работал в основном летом, а дома занимался столяркой. Молчаливый, сухощавый, сурового вида мужик с прокуренными усами слыл набожным, своих двух дочерей– школьниц заставлял читать евангелие. Хозяйка, тетка Надя, наоборот – приветлива, разговорчива, приняла девочку тепло, обняла и расцеловала. Она привела её в комнатку дочерей – Насти и Маши, показала кроватку, помогла разложить вещи, а вскоре две светловолосые головки явились перед Пашкой, с минуту разглядывали ее и без всяких знакомств разложили перед ней самодельные куклы.

У сурового печника, видать, золотые были руки! Этот дом на улице Набережной возле реки Вороны ставил сам: с двумя входами (отдельный в мастерскую), зал, спальня, да еще детская. На больших окнах висели красивые занавески – похожие Пашка видела у деда Степана.

Эта зима показалась Пашке длинной, ночами ей снился родной дом, мама. Но вот весна вступила в свои права, и три девчонки из Карачана решили на пасху идти домой. Они заранее припасли продукты на дорогу и договорились встретиться на выходе из города. Пашка, зная, что её не отпустят в такую неблизкую дорогу, ничего не сказала взрослым, лишь шепнула своим подружкам сёстрам, что сегодня не пойдёт в школу, а отправится домой, к родителям, наказав сверстницам не выдавать её.

Пашка полагалась на свою память: она запомнила дорогу домой, когда ездила с отцом на лошади, а лес не пугал её.

Три закрученные в платки фигурки вышли с окраины на подтаявшую дорогу. Тонкие валенки Пашки, обутые в резиновые галоши, скользили по влажному грунту. Несмотря на солнечный день, дул холодный ветер, девчушки старались идти по обочине, где лежала нестаявшая корочка наста. Пустынная дорога вдоль перелеска не испугала троицу, Пашка протянула руку в варежке вперёд: «Вона, там уже будем итить в лесе, всё напрямки!»

Солнце поднималось всё выше, с удивлением разглядывая девчушек на пустынном шляхе: перед великим праздником все успели сделать свои дела и сидели дома. Ряды берёз и осин густели, среди них ещё лежал снег, не успевший почернеть, он искрился в набиравшем тепло воздухе.

– Мамка, поди, уже яйцы красить… – заговорила курносая Катька, тем самым пробудив отклик в девочках, наперебой ставших вспоминать домашние блины да пироги. Разговаривая на приятные для них темы, они дошли до густого ельника, дальше дорога шла по лесу.

– Гляди-ка! Ктой-то шапку обронил! – глазастая Пашка что-то узрела в двадцати шагах в ельнике.

– Где, где? – затрещали любопытные подружки.

– Да вот же, смотрите, там, где корявая палка торчит!

Девчонки, не раздумывая, сошли с дороги и двинулись к небольшому бугорку, из которого торчал корявый кусок деревяшки.

– Ой! – вскрикнула Катька и зажала себе рот ладонью.

Из-под стаявшего снега на них смотрело лицо мертвеца со склёванными вороньём глазницами. Его череп прикрывала шапка из овчины, а то, что они приняли за ветку, – было скрюченной рукой, повисшей на кустарнике.

– Святая Богородица! – прошептала Пашка и стала пятиться назад, к дороге, куда опрометью бежали её подруги. Страшное, бородатое лицо с чёрными дырами вместо глаз словно стояло перед её глазами.

Теперь уже троица шла молча, оглядывая обе стороны леса, окружающего дорогу. У Катьки стучали зубы, а самая маленькая ростом Варвара тоненько пропищала: «Можа, вернёмси?»

– Пойдёшь одна, Варька! Мы с Катькой – домой, а ты – как знаешь! – ответила решительно Пашка. Катька молчала, её зубы мелко постукивали, она озиралась по сторонам. Девчонки ускорили шаг и уже почти бежали от страшного места. Пашка, зачинщик этого похода, надеялась, что их нагонит какая-нибудь повозка и добрый дяденька довезёт их до самого Карачана, но дорога была пустынна, один лишь лес окружал этих крох, так страстно желавших оказаться дома.

Они шли уже три часа по безлюдной дороге, и Варвара стала хныкать, она жаловалась на усталость и не хотела идти дальше.

– Потерпи! Скоро выйдем из леса – а там до Карачана рукой подать, – уговаривала её Пашка. – Я эти места знаю. Вот если мы здесь свернём, то можем пройти короче.

По верхушкам высоких деревьев разгуливал ветер, будил лес от зимней спячки, и уставшие дети стали жалеть, что оказались здесь одни.

– Говорять, здеся и волки водятся. – ввернула Катька.

– Днём твои волки не бегають. Они по ночам рыщуть, а днём спять в волчих ямах. Мне папаня сказывал. Он знаить.

Но всё же в лес Пашка не повела, решила идти по дороге. Они присели возле пенёчка, достали из заплечного мешка яйца, хлеб, воду. Варвара глотала кусочки свежеиспечённого хлеба вместе со слезами. Через час они увидели встречную подводу. Двое мужиков остановились, дивясь этому явлению:

– Кто ж такие будете, откуда и куда путь держите?

– Из Борисоглебска мы, идём домой, – за всех ответила Пашка.

– Ого-го! – присвистнул мужик, – а не лучшей ли будить завернуть назад, с нами?

– Нет, – решительно ответила Пашка, – скоро мы будем дома!

.. Домой они явились, когда начало смеркаться, еле живые. Пашка постучалась к деду, и тот обмер, увидев её на пороге.

– Да как же можно? Иван только что уехал в лесничество! Сама на поезде?

– Нет, дедушка. пешком пришла, – еле прошептала девочка. – Папе не говори.

* * *

В большом или в маленьком человеке поступки зреют спонтанно, повинуясь устремлениям души, но не каждому хватает характера довести начатое дело до конца.

Родители Пашки оценили её самовольный поход как сумасбродство не в меру резвой девчушки, и только дед увидел в «малявке» задатки цельной натуры. Шутка ли? В десять с лишком годков отшагать двадцать пять километров, большую часть лесом, да ещё вести за собой подружек!

– Ай да Пашка-пташка! Быть тебе птицей-перепелицей! – глубокомысленно высказался он.

Пашка объясняла всем, что сильно соскучилась по брату Володе.

Родители особенно не бранились за этот поступок лишь потому, что Пашка была в школе круглой отличницей, все учителя ставили её в пример. И ещё – уж очень быстра на ножки, везде всё успевала, всем старалась помочь.

Иван Степанович регулярно ездил в Борисоглебск, возил продукты, исправно платил за квартиру дочери. Время бежало в трудах и заботах, Киселёвы оглянуться не успели, как их дочурка окончила семилетку, выросла синеглазой красавицей с особенной женской статью. И хотя ростом она не сильно выдалась – фигурка словно точёная: обует туфли на каблуках – глаз не оторвать.

При всей привлекательности характерец у неё не женский, весь в папу. Лишнего слова не скажет, рассудительна, не перед всяким раскроется, не каждому подарит свою дружбу.

В Борисоглебской школе в параллельном классе училась Зиночка из Алешков. Все звали её Алешковская, но фамилия её была Марчукова. Тихая, улыбчивая, курносая девочка с карими глазами притягивала к себе какой-то обнажённой беззащитностью. Они подружились, и Пашка сразу взяла её под свою опёку, ведь в ней, в Пашке, с детства жила тяга кого-то опекать, о ком-то заботиться, а братик Володя был от неё далеко.

Паша подошла к Зиночке в первый раз, когда та плакала, забившись в тёмный угол школьного коридора. Причина слёз была нешуточная. Брат Зины, курсант Тамбовского военного училища лётчиков, не приехал, как обещал.

– Ну, и чего реветь? – рассудила Пашка. – Может, его не отпустили.

Появился брат Зиночки ровно через год, в день рождения сестрёнки. Он был ослепителен. В хромовых сапогах и зелёных бриджах, в лётной кожаной куртке, в карман которой небрежно была засунута пилотка с крылышками.

– Жорж, – представился он Пашке с чувством собственного превосходства, протянул руку.

Пашка покраснела, как это с ней часто случалось, но через минуту пришла в себя и разглядывала выпускника лётного училища. Он был красив. Тонкие черты лица делали его похожим на девушку, на нежной коже лица не было видно признаков растительности. Но вёл себя уверенно, как поживший мужчина. Лётчик застал подружек на квартире, где жила его сестра. В маленькой комнате стояли две кровати, шкаф, стол, за которым ели и делали уроки.

Георгий снял с плеча холщовую сумку с вышитым на ней цветком, высыпал на струганые доски стола содержимое. (Где это Пашка видела этот цветок на сумке? Ах да! Ведь Зинуля вышивала его здесь, в этой комнате!) Девчонки ахнули. По столу рассыпалось песочное печенье, глухо застучали яблоки, зашелестели скрипучими обёртками конфеты. Но самое главное: большая плитка шоколада, которого Пашка в жизни ещё не пробовала.

– С днём рождения! – сказал молодой человек и накинул на шею сестры длинный шерстяной в чёрно-белую полоску шарф. Затем надел на её мелкие кучеряш– ки на голове такую же шапку с круглым помпоном наверху. Ничего прекраснее девчонки не видели, они принялись визжать от восторга так, что их хозяйка не выдержала, приоткрыла дверь и сказала: «Батюшки светы!»

Вещи, как и люди, имеют свои истории и судьбы. Эти шарфик и шапочка проживут долгую жизнь, по своим, конечно, меркам. Их хозяйка будет бережно хранить и надевать только тогда, когда в доме соберётся много родни, и будет говорить всем: «Это подарок Жоржа в тридцать втором году, когда я была школьницей».

И хотя подарок был сделан в тридцать первом, всем запомнился больше тридцать второй, неурожайный, когда пришёл голод и люди боролись за выживание всем миром, поддерживая друг друга, изыскивая способы, чтобы прокормиться.

Паша после окончания семилетки, в этот голодный год, возвращалась в Карачан. Поезд прошёл половину пути, вдруг вагон тряхнуло, что-то заскрежетало, и пол под ними накренился набок. Поезд остановился, у дверей образовалась давка.

Пашка так и не узнала, почему поезд сошёл с рельсов. Народ поговаривал, что виноваты враги советской власти. Как когда-то, Паша снова добиралась до дома пешком. Дома все радовались её появлению, а мама расплакалась:

– Видишь, доченька, блинами угостить не могу. кушать совсем нечего.

Но всё же ради такого случая Мария испекла лепёшки из лузги проса, добавив туда остатки муки.

Паша не унывала. Она уговорила двух подружек идти в колхоз. Там давали за работу подсолнечное масло, пшено, кукурузу, а позже стали давать муку. Паша гордилась тем, что приносит домой продукты. Мама подолгу смотрела на неё – подойдёт, обнимет: «Какая ты у меня большая, доченька!»

В этом тяжёлом для всех году умер дед Степан. С его здоровьем – мог бы ещё пожить, но подкосила всеобщая коллективизация. Закрыли трактир, и он, Степан, стал никому не нужен. Жил за счёт квартирантов, которых пускал в свой пустой дом. Умер дед легко. Вечером, как всегда, принял несколько рюмок, лёг спать, утром не проснулся.

На кладбище июньским погожим деньком было пустынно. Степана пришли хоронить только родные. Здесь, у свежей могилки, встретились две сводные сестры. Анна была старше лет на пять и работала медсестрой в районной больнице. Когда-то, втайне от матери – первой жены Ивана Степановича, Аня бегала на кордон к отцу, нянчила маленькую Пашу.