Текст книги "Тайна прикосновения"

Автор книги: Александр Соколов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 24 страниц)

Глава 13. БОРИС МАРЧУКОВ: ЛИНИЯ СУДЬБЫ (из воспоминаний)

Прямоугольный глухой дворик, залитый ослепляющим, горячим светом, я хорошо вижу его: глинобитные белостенные мазанки, сараюхи по периметру, телега с оглоблями на земле, небольшой навес с жердями-подпорками. Одна из дверей ведёт в нашу каморку…

Молчаливый старик, с морщинистым, тёмным, как брошенное возле стены конское седло, лицом, смотрит на меня сощуренными донельзя глазами-щелками, показывая жестом, чтоб я подошёл. Я подхожу, и моя ладошка оказывается в его узловатой, тёмной руке.

Он ведёт меня обедать. Зная, что хозяева наши едят руками, мама снабдила меня деревянной ложкой. И напрасно… Едва все уселись у большого чёрного котла – старик, не говоря ни слова, отобрал у меня ложку и спокойно, безо всяких объяснений, переломил её и отбросил обломки. Когда бабушка поставила передо мной миску и все принялись за еду, я понял, что должен есть, как все.

… Очень скоро я крепко подружился со смуглым черноглазым Абдунаби и его дедом. Бывало, ходил за Бекбулатом по пятам, мешая ему во всех домашних делах, но он никогда не гнал меня от себя. Я выучился их языку и уже не только понимал, но и сам мог объясняться.

Дед строже относился к своему внуку, чем ко мне. Несмотря на некоторую угрюмость, дед был всё же добрый.

Вот он под навесом стрижёт нас с Абдунаби большими «овечьими» ножницами: совсем белые, выгоревшие на немилосердном солнце, мои волосы падают на землю, на чёрные как смола волосы Абдунаби; потом мама выметет их, перемешавшиеся, со двора.

… Солнце клонится к закату, но ещё горячи пески за нашей саклей, стоящей на краю аула. Раскалённый сухой воздух дрожит над барханами, но уже не слепит глаза и нет дневной духоты. В тени под стеной я играю с дынными корками. Мама разрешила играть на улице, сидеть под замком до смерти надоело. Несколько дней кряду во дворе никого не было: Абдунаби со стариками уехали в район, и меня запирали на замок на целый день, и я мечтал, что мама будет брать меня с собой на работу, и я увижу ослика и верблюдов, о которых столько слышал.

Однажды, вернувшись с работы, мама не нашла меня в нашей маленькой комнате. Во внезапном слепом страхе она бросилась искать меня по двору, потом на улице. Едва ли не в обморочном состоянии, после бесплодных поисков она возвратилась, в слезах повалилась на сундук и тут увидела меня – в узкой щели между сундуком и стеной, крепко спящего…

На улице время протекает быстрее. Каждая дынная корка – кораблик, их у меня целая флотилия, и плывёт она по песчаным волнам туда, где есть настоящая вода, много воды, где воздух свеж и прохладен, где деревья и трава зелёные, где поют птицы и летают стрекозы…

Плывут мои кораблики. А перед глазами встают вдруг тонкие деревья, белоствольные, лёгкие как дым, – а под обрывом я вижу речушку, выглядывающую из густых зарослей ивняка.

Вот ведь! Сейчас, спустя годы, думаю: я и мои родители родились у речушки Карачан, в местах, где вольно гуляли хазары, где прошли полчища Батыя. Мальчишкой я попал в аул Кара-Булак, названием до странности схожий с именем моей родины.

И что я запомнил, малое дитя, из своих первых впечатлений? Потрясения, пережитые в детстве, видимо, усилили мои впечатления до такой степени, что я помню то, что не свойственно сохранить в памяти крохе, начинающему жизнь.

… В мае сорок первого отец повёз меня к своим родителям. Я не забыл, как сидел на его плечах, когда мы шли пешком шесть километров от станции Народной. Нам было весело, и мы смеялись вволю. Окружение моё до этого времени состояло из женщин, и это был первый осознанный мой контакт с мужчиной, тем более с родным отцом. Это был очень весёлый человек, неистощимый на выдумки.

Старая изба, в которой я начинал свою жизнь, но куда сейчас попал как впервые, показалась мне сказочным дворцом, похожим на лабиринт, войдя в который со двора и поплутав изрядно, можно было очутиться в саду, с другой стороны дома. Все комнаты здесь располагались вокруг большой русской печи – на неё я забирался по приступкам, как в гору. Хорошо помню горницу, в которой за длинным столом, стоящим посередине, собиралась вся семья, божницу в углу, близко от стола – полукруглый зев печи.

Во главе стола всегда сидел дед. Он был набожен, строг, каждый раз перед едой творил молитву. В те дни, когда разрешалось есть мясо, он сам раскладывал по мискам из чугунка куски баранины, а уж бабушка разливала густой, дымящийся паром кулеш. Младших детей, вроде меня и дальнего родственника Сёмки, сажали поблизости от деда, чтобы тот всегда мог дотянуться до наших лбов своим грозным оружием: длинной деревянной ложкой. Стоило нам разбаловаться за столом, щелчок по лбу следовал незамедлительно. Было не больно, но звонко и – поскольку происходило это при всех, – стыдно до слёз. И запоминалось надолго.

Однажды отец принялся смазывать кусочек мяса чем-то похожим на яблочную кашицу. Я попросил для себя того же. Мне отказали, но я стал требовать. Дед нахмурился, но ложку не успел взять в руки. Отец подал мне в маленькой ложечке требуемое кушанье. Из моих глаз градом посыпались слёзы. Все смеялись, а потом успокаивали меня. Так я расширял свои представления об окружающем мире.

А этот мир был для меня очень велик, и я жадно изучал его. Палисадник с множеством ярких и душно пахнущих цветов – распустившиеся бутоны были похожи на длинные платья бабушки, – казался мне лесом, а уж в саду можно было вовсе потеряться…

Не обошлось в этом мире и без врагов: красавец петух в великолепном оперении, переливающемся изумрудом и золотистой ржавчиной, подстерёг меня у крыльца и набросился сзади, поранив мне кожу на спине до крови. Разбойник был наказан, лишён свободы: его привязали верёвкой за ногу к столбу, как собаку. Теперь я обходил этот круг, очерченный верёвкой, стороной.

Мой дальний родственник Сёмка был на год старше меня, но удивлял своей важностью. Он гордо мне рассказывал о том, что город, в котором он жил, единственный на свете – с Железными Конями на мосту. В первый же раз, когда я назвал его по имени, он сердито заявил мне: «Никакой я тебе не Сёмка, я – Семён! Запомнил?» Ещё он гордился тем, что так метко плевал через зубы, что мог попасть в муху. Окончательно он сразил меня, когда, отбив ладошками дробь на коленях и притопнув босыми пятками, спел:

 
Эх, яблочко, куды ты котисся?
Попадёшь милой в рот – не воротисся!
Эх, яблочко, да на тарелочке,
Надоела мне жена – пойду к девочке!
 

Отца целыми днями дома не было, появлялся он, когда я уже спал. Утром он ранёхонько садился верхом на серую в яблоках лошадь и уносился, как ветер в поле.

Главным воспитателем в доме был дед. В наказание за шалости он отводил меня в сумеречную спальню и ставил в угол, напротив старинных часов с боем. Дед показывал мне цифру, до которой должна была дойти большая стрелка, и я, не сводя глаз с часов, с нетерпением ждал момента обретения свободы. Монотонное качание маятника за стеклом, как будто нарочно замедленное движение стрелки. Так я впервые познакомился с «долгими» минутами. И только на Сёмку стояние под часами не производило никакого впечатления: «Поду-у-маешь. – тянул он с усмешкой, – и не такое видали!»

… На песчаной косе я лежу нагишом на животе, рядом с девочкой, тоже голенькой. Мы лежим на мелком месте. Я лежу выше по течению, прохладные струи, обтекая меня прозрачными нитями, уходят к ней – у меня возникает незнакомое сладкое ощущение, что струями я касаюсь её, что вода как-то связывает нас.

Наплескавшись до посинения, мы ложились возле самого обрыва на чистый зелёный ковёр травы и глядели вниз, следили, как стрекозы с сине-прозрачными крылышками, миновав чисто-белый, как гусиное перо песок, пролетают над серебряными речными струями, опускаются на глянцевые, нежно-зелёные листочки осоки, покачивающиеся над самой водой.

Как пахла обыкновенная трава! Как пахла нагретая солнцем собственная кожа, когда под ласковыми лучами уткнёшься носом в согнутый локоть! Этот неуловимый, непередаваемый запах самого солнца. И каким беспощадным было это солнце здесь, так далеко от дома!

Плывут мои кораблики, плывут далеко за пески.

Играя, я потихоньку напеваю песню деда. Нечаянно перехожу на русский и, позабыв о чахлой пустыне, об узких улочках, о сонных на жаре мазанках, пою о зелёных деревьях, склонившихся над речкой. И то, о чём пою, кажется мне сном, а жгучее солнце, барханы, аул – всё это, кажется, будет теперь всегда.

Я поднимаюсь на ноги. Солнце уже коснулось песков. Огромное зарево взметнулось к небу – будто горит пустыня. Я терпеливо жду, пока скроется солнце. И вот маленький язычок огненного диска прощально сверкнул и скрылся за барханами. Над мазанками, в быстро темнеющем воздухе, поплыла тягучая, заунывная песнь муэдзина. Сердце замерло в груди, и я смотрю, как в угасающем пламени, будто маленькие отверстия в мир, появляются первые бледные звёзды.

Заслышав тарахтенье колёс по каменистой мостовой, я радостно, вприпрыжку бегу навстречу. Едет дед, и не один: в повозке я вижу и маму, и бабушку, и Аб– дунаби.

Неожиданно я проснулся. В свете керосиновой лампы увидел мужчину в военной форме: он сжимал маму в объятиях, странно поворачивал голову, будто искал ртом чего-то, пытаясь повалить маму на спину. Военный отводит руки мамы, которыми она упёрлась ему в грудь, по-бычьи нагибает свою голову.

Я понял, что это не игра. Мужчине нужно что-то, чего мама не хочет, но он сильнее и вот-вот одержит верх.

Я закричал, яростно вцепился в мужчину и принялся колотить его руками, ногами, головой.

Лица человека не помню, помню только, что оно было бледным, на лбу блестели капельки пота. Мама, плача, прижала меня к себе, и я почувствовал себя спасителем.

Спустя много лет я узнал, что таким вот образом мы вступили в конфликт с начальством, прибывшим, как и мы, из России. Вскоре начальство официально вызвало подлежащую мобилизации гражданку Киселёву (ребёнок-то на руках – чужой!). В кабинете предложили выбрать: или поддерживать «хорошие отношения» с владельцем кабинета, или отправляться на фронт.

Мама бросила в наглеца чернильницу.

Наверное, это было в тот последний вечер, перед нашим отъездом. Дед сидел на корточках, привалившись спиной к глиняному дувалу. Он как-то долго и странно смотрел на меня, будто собираясь сказать что-то. От его взгляда мне стало беспокойно и холодно, и я стоял перед ним неподвижно. Потом вздрагивающей ладонью дед легонько погладил мою голову и отвернулся.

Он так и не сказал мне ни единого слова.

Глава 14. ВОЗВРАЩЕНИЕ

Паша не перебивала сестру вопросами. Она сидела рядом на полке вагона, сжимая её ладонь обеими руками, и невдомек было полякам, почему эти женщины так заняты собой и не обращают на них никакого внимания.

Паша слушала жадно, смотрела в потемневшее лицо Ани: вспоминая, сестра заново переживала события, в глазах её появлялись слёзы.

– Вернулась я из района, зашла к Вере Петровне, сели мы с ней и давай реветь.

На следующий день повезла Борю в Чимкент, оформлять в детский дом. По дороге держалась, чтобы не сорваться. Ни о чём он, бедный, не догадывался и пошёл туда даже с охотой, увидев много детей, спросил только, скоро ли я за ним приеду. Пришлось обмануть, что уезжаю ненадолго.

И пошла я обратно, не видя дороги. Может, мы в последний раз с ним разговаривали. Одна надежда на письма, которые отправила в Воронеж, – может, хоть одно до отца дойдёт. Если меня убьют на войне, останется Борька один. Его улыбка так и стояла перед глазами – всю душу выворачивала!

Вернулась в Карабулак, собралась, барахлишко оставила у Бекбулата. Дед прощался со мной туча-тучей, ещё больше почернел с лица. Борьку он полюбил как родного, души в нём не чаял. Как-то раз, во дворе это было, схватилась я за хворостину, для острастки, конечно, уж больно довёл чем-то. А дед с оглоблей на меня: «Не мога трог Бору! Не мога трог!»

Повезли нас в Ташкент, там одели всех в форму, посадили в эшелон. Привезли в Баку, разместили в горах. Однажды по тревоге подняли, вновь погрузили всех в эшелон и повезли ночью. Бомбёжка была, но, славу богу, пронесло. Где-то в степи выгружались, шли пешим строем, потом опять ехали. Прибыли на место назначения, опять налетели самолёты и давай бросать бомбы, часто и много. уж больше ничего не запомнила – меня сильно контузило. Очнулась в госпитале. Спасибо врачам, хорошие были люди – и русские, и казахи, – вытащили меня с того света, а когда выписали, подчистую демобилизовали и даже дали провожатого до места.

Я сразу в Чимкент. Чувствовала себя не очень хорошо, сильно болела голова, плохо слышала, но об этом и думать не хотела – слава богу, жива осталась. Душа изболелась, как там мальчик мой? Оказалось, слава богу, жив, здоров, подрос, худенький – кинулся ко мне: «Мама, мамочка! Как долго тебя не было!» Я нашла его в комнате для игр, где было много детей. Вошла казашка с подносом нарезанного хлеба, все дети бросились к ней, за несколько секунд поднос опустел, а Борька так и стоял рядом со мной, заглядывая в глаза. «Ничего, – сказала казашка, – если вы пойдёте со мной, я вам тоже дам по кусочку». Но у меня в вещмешке была еда, и хлеб был, и мы заспешили домой, к деду.

По дороге он мне показывал зажившие раны на ногах: оказывается, у него выскочили чирьи, и их вскрывали в лазарете.

Вернулись мы в Карабулак, Веру Петровну уже не застали – ей прислали вызов, она уехала с детьми на родину. Бекбулат нам обрадовался, принял как родных. Он и работать меня устроил в артель, где работал сам. В уборочную мы помогали колхозникам, возили хлеб на элеватор. Стала я получать зарплату, паёк, и мы с Борькой не так уж и плохо зажили, я даже купила ему кое-что из одежды.

Глава 15. ДВЕ МАМЫ (из воспоминаний Бориса Марчукова)

Ночью я неожиданно проснулся: в тусклом свете лампы увидел женский силуэт в военной форме и подумал, что мама опять уезжает на фронт. Я бросился к ней, обнял её, но когда поднял глаза, увидел незнакомое лицо.

Меня снова уложили, а утром я увидел за столом рядом с мамой Аней незнакомую красивую женщину в новенькой военной форме с накрест идущими через высокую грудь скрипящими ремнями, с пистолетом на боку, и эта женщина обняла меня и сказала, что она – моя настоящая мама. Поражённый, я оглянулся на маму Аню, и тогда она, с трудом выговаривая слова, объяснила: «Да, правильно – это мама-Паша, она тебя родила, но потом ушла на фронт, биться с фашистами, а я заменила её».

И тут они обе заплакали, глядя на меня, а я удивился ещё больше. Недавно у меня не было ни одной, а теперь нашлись сразу две – это ж хорошо, чего тут плакать? Пускай у меня будут две мамы, я согласен. Военная мама мне очень понравилась, я не слезал с её колен, не подозревая, что при этом переживает мама Аня.

Я так и уснул на коленях военной мамы. В тот вечер (мы были в гостях) меня оставили спать у русской женщины, работавшей с Аней, потому что в нашей комнате нам не поместиться, а нести меня сонного не было смысла.

Не знаю почему, но я уже привык просыпаться ночью: неожиданно моё тело вздрагивало, словно в предчувствии какой-то беды, и я просыпался, вглядывался в темень, затем засыпал снова.

Проснулся я и на этот раз и обнаружил, что ни одной из мам рядом нет. Что же это? Наверно нарочно мне всего наговорили, ведь не зря плакали, значит, прощались? А теперь уехали на свою войну, а меня опять – в детский дом, и больше не будет у меня ни одной мамы!

Найдя входную дверь, я попробовал открыть её, но она была заперта. Я колотил в неё, рвался на улицу, а хозяйка дома, у которой мы все сидели в тот вечер, не пускала меня, объясняя, что мама придёт утром, потому что здесь всем спать негде.

Я не слушал её увещеваний, колотился в дверь и орал так, что женщина не выдержала, с трудом меня одела и отворила дверь, надеясь, что я никуда не пойду.

Я окунулся в чёрную непроглядную ночь и пошёл улицей, не видя ничего перед собой, всё так же плача и зовя маму, – теперь я уже звал одну, ту, которую знал, любимую, прежнюю, – больше мне ничего не было нужно…

И по сей день я отчётливо помню гладкую тяжёлую дверь, железный крюк, до которого мне было не дотянуться, и прыгающий свет коптилки, и свои руки – их та женщина никак не могла оторвать от двери, чтобы сунуть в рукава свитера.

Как всякий мальчишка, я польстился на военную форму, на красивые погоны и, разумеется, совсем не думал о том, какая из мам носила меня под сердцем, а какая согревала своим сердцем по жизни.

Страх потерять одну единственную маму, ещё долго будет жить во мне, но я ни разу не подумал о том, каково будет маме Ане расстаться со мной, хотя она и радовалась, что все мытарства позади и мы возвращаемся в свой дом, что уже нет войны!

Глава 16. ВОЗВРАЩЕНИЕ (продолжение)

Паше не сиделось на месте. Она ещё раз сбегала к проводнику: поезд прибудет в Таловую через два часа! От станции до Новочигольского совхоза «Комсомолец» – пятнадцать километров. С волнением она смотрела в окно, по которому растекались капли дождя. В Таловой их должен встретить начальник станции, Фрол Иванович Лаушкин, хороший товарищ Ивана.

– Не волнуйся, если не встретит, пойдём к нему сами! Он же и живёт на станции. – успокаивала Аня.

Эти два часа тянулись для Паши неимоверно долго. Конечно! Поезд может опаздывать на сутки. Какой смысл Ивану приезжать?

Поезд ещё громыхал на стыках, а они уже стояли в тамбуре в ожидании, когда заскрипят тормоза и их вагон остановится на той станции, с которой каждая из женщин связывала свои надежды. Борьку одели в пальто, которое привезли с собой посланцы Ивана. Паша взяла сына на руки:

– Вот, смотри. скоро мы будем дома!

В Таловой шёл мелкий осенний дождь. Народ из поезда высыпал за кипятком, и Паша не сразу увидела встречающих. Фрол Иваныч, в форменной фуражке железнодорожника и дождевике, стоял на платформе рядом со своей супругой, Марией Михайловной.

Борька сразу попал в её объятия:

– А вот и наши странники дорогие! А ну-ка марш под крышу! Вас картошка горячая ждёт!

Борька оказался под плащом Марии Михайловны, все двинулись в станционную квартиру Лаушкиных, но дойти не успели. Навстречу им бежал, разбрызгивая лужи, высокий человек в зелёной полувоенной фуражке, плаще и сапогах.

– Паша! – крикнул он, все остановились. В следующее мгновенье Паша увидела перед собой мокрое лицо Ивана и, оказавшись в его объятиях, закрыла глаза.

А он как сумасшедший целовал её, и все вокруг смотрели на них. Наконец, он осмотрелся вокруг:

– А где Боря? Куда Борьку подевали! А, вот он где спрятался! – Иван вытащил сына из-под плаща Марии Михайловны, взял его на руки. – А смотрите чёрный какой, как негритёнок с белыми волосами! Всё! Едем домой! Печка топится, вода греется! Всем генеральная помывка!

За углом вокзала стояла «полуторка» с деревянной кабиной. Водитель Серги– енко, человек уже в возрасте, прихрамывая, вышел встречать своих пассажиров. Иван распорядился:

– Мария Фёдоровна, Аня! Берите Борьку и – в кабину!

Кузов был застелен соломой, накрытой брезентом. Настёна, молодая крепкая девица с курносым носом, забралась под брезент, а Ваня с Пашей, казалось, не замечали, что идёт дождь: они сидели обнявшись. Иван смотрел в лицо Паше: слёзы из глаз стекали по щекам вместе с каплями дождя. Невозможно было поверить: он ехал встречать сына и никак не думал увидеть Пашу. Откуда, как, почему? Но он ни о чём не спрашивал её. Паша тоже не в силах была говорить. Машину кидало на ухабах. Иван, накрыв Пашу плащом, крепко обнимал её за плечи. Она, прижимаясь щекой к его шее, вдыхала знакомый, еле уловимый запах его любимого одеколона «Шипр».

Дождь перестал, «полуторка» остановилась возле двухэтажного особняка. Иван спрыгнул на землю, помог спуститься женщинам, взял на руки из кабины Борьку:

– Вот наш дом! – сказал он Паше.

Феклуша к этому времени нагрела воды. Первым попал в корыто Борька. Как и следовало ожидать – в поезде мальчик не отходил от гостеприимных «военных дядей», – и в волосах, и в одежде обнаружились вши. Одежда полетела в печь и вспыхнула с таким треском и фейерверком, будто была напичкана порохом. Борьку дважды вымыли в крутом соляном растворе, насухо вытерли, покормили горячим борщом и уложили спать.

– Аня, теперь очередь за нами! Снимай всю свою одежду, будем кипятить!

Два дня прошли для Паши, как сон. В дождливую осеннюю распутицу Иван сам отвёз её на вокзал на «полуторке». И снова поезд, и впереди Москва и неизвестность.

Дома успела написать письмо члену Военного Совета армии. В Москве она была утром. Сдав документы в строевую часть, Паша сразу отправилась к Раисе, вместе они пошли в приёмную, где письмо зарегистрировал молоденький лейтенант-секретарь.

Через пару недель Паша должна была отправляться на фронт с уже сформированной частью. В один из холодных дней ноября её вызвал к себе начальник штаба Зейглиш. В руках он нервно теребил бумагу, как показалось Паше – шифровку.

– Вам надлежит прибыть на приём к члену Военного Совета армии! Явитесь в политуправление завтра в десять часов, в сопровождении майора Сидоренко.

Сидоренко был помощником начальника штаба, его закадычным дружком, и Паша поняла: полковник боялся, что она станет жаловаться.

Что ж будешь делать! Приказ есть приказ.

Ровно в десять они сидели в приёмной, рядом с подвижным лейтенантом, одетым в форму с иголочки. Ждать долго не пришлось, они прошли в кабинет, где окна были закрыты шторами, на столе горела настольная лампа. Паша знала: все военачальники работали по ночам, и глаза, привыкшие к свету лампы, у многих плохо переносили дневной свет. И действительно, глаза у человека с генеральскими погонами, сидящего за столом, были красные, слезились, и он часто вытирал их носовым платком.

Мельком глянув на вошедших, он махнул рукой на уставной доклад.

– Вы Марчукова? А это кто с Вами?

– Майор Сидоренко! Прибыл, так сказать, для сопровождения!

– Вас, товарищ майор, я не вызывал! Можете быть свободны! – отрезал генерал.

Когда майор вышел, хозяин кабинета предложил Паше присесть. У начальника политуправления было худое усталое лицо; по расположению морщинок у глаз, у губ, по тому, как «держит» своё лицо обладатель кабинета, Паша уже научилась распознавать, что кроется за этим лицом. Нет, этот не носит маску генерала – просто усталый человек.

– Скажите, как получилось, что Вы, имея ребёнка, оказались на фронте?

– Товарищ генерал, начало войны я встретила на военных сборах. Сын находился с сестрой. Нашу дивизию отправили на фронт, как я могла отказаться? Шли разговоры о том, что война закончится через месяц.

– Как же Вам удалось разыскать сына в Казахстане?

– Мне пришёл ответ из Бугуруслана, из главного управления по эвакуации. К этому времени мою сестру призвали, а сын находился в Чимкенте, в детском доме.

– Вы были в окружении под Вязьмой. Как выбирались?

– Меня спрятала в подвале Вьюгова Мария Антоновна. Времянка над подвалом горела, дочка хозяйки погибла, меня спасли наши врачи.

На этом вопросы закончились. Генерал нажал на кнопку звонка, явился секретарь.

– Забирайте этого старшего лейтенанта в приёмную! Пусть пишет рапорт на моё имя и готовится к демобилизации. А пока оформите её перевод в главное санитарное управление!

Пашу нельзя было назвать слабым человеком, но слёзы потекли по её щекам, ведь она была женщиной. Она никак не ждала быстрого решения проблемы и от волнения не успела сказать даже слов благодарности. Уже возле дверей она обернулась и прошептала: «Спасибо!», – но генерал не смотрел на неё, он подошёл к окну и отодвинул штору. Из окна виднелись Красная площадь и Кремль.

Только в марте сорок четвёртого года был подписан приказ о демобилизации военфельдшера Марчуковой Прасковьи Ивановны.

Прошёл год с того момента, как Пашу вытащили из подвала, из-под горящих обломков. Самыми счастливыми днями за этот год были, пожалуй, те, когда она получила весточку от Вани и пришёл ответ из Бугуруслана (её сын нашёлся!). Да ещё когда они с Раисой в августе отпраздновали победу наших войск под Курском. Даже Раечка тогда выпила с ней медицинского спирта.

Теперь младшая подруга пришла провожать её на вокзал. Они обнялись, поплакали. Паша оставила Раечке свой адрес и взяла с неё обещание приехать в гости после войны.

Паша возвращалась домой, где ждали самые близкие, дорогие ей люди, и сердце её пело…

За то короткое время, что Паша провела в Александровке рядом с Иваном, она поняла: её любимый человек сильно изменился. Куда девался тот улыбчивый, смешливый парень? Она видела: Иван переживает, что ему не пришлось воевать, хотя он и слова не сказал об этом. Все его братья оказались в действующих войсках, и на двоих из них, Виктора и Константина, пришли похоронки из Ленинграда, лётчик Николай погиб ещё раньше, на Халхин-Голе.

К началу войны директора совхоза в Алешках арестовали, и в обкоме ломали голову, кого поставить руководителем. Подвернулся Марчуков – из комбедовцев, комсорг института, с образованием. Иван досадовал: «Если бы не пошёл записываться в десантники, никто бы не послал меня на ренген!» На что Паша ответила: «О чём ты говоришь! Если бы тебя не подлечили в Воронеже, увезли бы в госпиталь из окопа! Ты знаешь, сколько лёгочников мы отправляли в тыл зимой?»

Иван рассказывал ей, как они эвакуировали совхоз в Ульяновск, когда немцы стали подходить к Воронежу, как разгружать состав в Ульяновске прислали курсантов пехотного училища. Там разыскал директора совхоза брат Паши, Володь– ка, семнадцатилетний доброволец из Карачана.

«Где же он сейчас?» – заволновалась Паша. – «Скорее всего, на фронте. Их готовили по ускоренной программе. Обещал писать мне. Но в Ульяновске я так и не успел получить от него письма».

Этой ночью Паша боролась со сном: покачивая качалку с малышом, она думала и о Володьке, закончившем свою войну в сорок пятом в Вене. Ему к тому времени исполнился двадцать один год, боевые ордена украшали его грудь, когда он поступал в институт в Воронеже. Весной он приезжал в Александровку, привёз отрез шинельного офицерского сукна стального цвета, произведённого для вермахта, и несколько немецких фигурок из старинного фарфора.

Все три года Володька воевал в разведке и закончил войну без ранений. «А я по-быстренькому, между пулями!» – смеялся он. Худенький, небольшого росточка, необычайно подвижный, большие синие глаза под широким лбом светились ясным светом молодости: он чувствовал себя героем и, видимо, не собирался снимать свою гимнастёрку с орденами. Вот только волосы его рано начали редеть, и уже к тридцати годам голова Володи обнаруживала сходство с лысой головой отца – Ивана Степановича.

Тогда, весной, Володька достал из своего солдатского рюкзака бутылку водки:

– Давай посуду, Пашуня! За твоё здоровье, за будущего сына да за разведку! А где Иван?

– Иван появляется дома ночью и раньше солнышка уходит. Посевная!

Так и не дождался Володька Марчукова, допил бутылку водки один. Пил не пьянея, поглядывал на круглый живот старшей сестры, рассказывал об отце, к которому только что ездил, а она вспоминала, как ночью бежала с ним на руках под ливнем… Как давно это было!

Паша рассказывала о том, как ездила в Казахстан за Борькой, с тревогой смотрела, как пустеет бутылка. Боря не отходил от дяди Володи, с восхищением разглядывал его гимнастёрку с наградами.

– Кем будешь, Борька? Лётчиком, как дядя Жора? А я вот, брат, по-пластунски пол-Европы. на брюхе пропахал. Твоя мама знает, что это такое!

Рано утром Володька пешком ушёл на станцию, он тоже понимал: посевная – дело не шуточное!