Текст книги "Тайна прикосновения"

Автор книги: Александр Соколов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 24 страниц)

– Паша. Заканчивай свою службу! Ты необходима своему сыну. Вернёшься в Москву, сразу отнеси письмо члену военного совета, по адресу, который я тебе дал. Ты должна написать всё как есть! Вложи туда копию свидетельства о рождении сына.

Паша смотрела на Георгия. Лицом он чем-то напоминал Ваню, но, с тех пор как она видела его в Алешках, сильно изменился. Переносицу разделяла решительная мужская складка, а лоб до самых волос был прочерчен появившимися морщинами. Его добрые светлые глаза улыбались, но за улыбкой крылась тень неизвестности: вернётся ли он домой, придётся ли увидеться снова?

Уже в поезде Паша продолжала думать о Жорже. Они виделись всего три раза: первый раз она была девчонкой – Жорж одаривал их с Зиночкой подарками в Борисоглебской школе… После этого он снился ей. И она, вольно или невольно, сравнивала с ним всех парней. И не напрасно: здесь, в Москве, в эту страшную войну, он будто явился из снов, чтобы помочь Паше, чтобы сделать, казалось, невозможное! Ещё два дня назад она не могла себе представить, что будет сидеть в поезде, везущем её к сыну.

Глава 12. ПОЧЕМУ ЖИВА ПАМЯТЬ

Паша вернулась в спальню, заглянула в кроватку к малышу, забралась под одеяло, но так и не уснула. Она понимала, что в этот день они с Ваней и малышом чудом спаслись, и вообще в её жизни уж больно много чудесного! И этой ночью она вновь вспомнила, как ехала в поезде, который останавливался на каждом полустанке, как бегала на станциях за кипятком, чтобы запить галеты из сухого пайка. Пассажиров было не очень много: к этому времени передвижение людей на восток остановилось, люди возвращались из эвакуации.

На третьи сутки днём стало заметно теплее, в окнах вагона появились хлопковые поля, на полустанках возле плетнёвых мазанок толпились старики казахи, предлагая помидоры, дыни. Паша хотела купить дыню для Бори, но потом отказалась от этой мысли. Ей предстояло нести в эту жару на себе скатку шинели, рюкзак.

В Чимкенте до детского дома она добралась на попутке. Под детский дом была переоборудована бывшая школа. За забором стояли высохшие акации, под ними на пыльной площадке носилась босоногая ребятня. С замирающим сердцем, Паша остановилась, надеясь увидеть своего мальчика: а вдруг она его не узнает? Но нет, его здесь не было.

В кабинете заведующая детским домом, пожилая казашка, с любопытством смотрела на старшего лейтенанта медицинской службы, приехавшую в такую даль из самой Москвы.

– Боря Марчуков? А его забрала женщина, с неделю назад. Чуть постарше Вас будет.

Паша выронила вещмешок из рук:

– Как? Кто его мог забрать? Куда забрали?

– Сейчас, сейчас. Посмотрим.

Заведующая наклонилась над амбарной книгой:

– Вот: Киселёва Анна Ивановна. Вот её паспортные данные.

– Куда они уехали?

– Они отправились в Чимкентский военкомат, вместе с представителем из военкомата.

Через час Паша была у военкома Чимкента.

– Да Вы не волнуйтесь, присаживайтесь! Всё хорошо с Вашим сыном! – уговаривал её высокий полковник. Под орденскими планками боевых наград на груди полковника висела на перевязи высохшая рука.

– Тут такая история! Мы призвали Вашу сестру в действующую армию, но она проявила завидный характер. Даже не знаю, как ей это удалось, но через десять месяцев она вернулась. Она заявила мне: «Я этого мальчика не брошу! Его мать, моя сестра, на фронте. Я не дам ему остаться сиротой!»

Здоровой рукой военком снял трубку и тут же дозвонился в Манкент.

– Вот видите! Они в Карабулаке.

Чтобы попасть в Карабулак, Паше нужно было снова сесть на поезд до Ман– кента. В поезде она уснула и проехала Манкент. Сошла ночью на полустанке, спросила у путевого обходчика – единственной живой души, – где дорога на Манкент. Ночью было холодно, пришлось надеть шинель. До Манкента – тридцать пять километров. Поезд в обратном направлении ожидается только через сутки. Паша подумала, что в детстве она ходила и бо льшие расстояния через лес, а здесь была степь, лунные проблески из-за редких облаков убегали к далёкому горизонту. Она закинула вещмешок на плечи и пошла по твёрдой пыльной дороге, уходящей за невысокий холм: зыбкий холодный свет только подчёркивал пустынность этого места.

… Паша шла уже около двух часов. В песке по обе стороны дороги слышалась какая-то возня, писк грызунов напоминал о том, что мелкие хищники тоже не спят. В поезде она слышала о стаях шакалов, которые стали перебираться поближе к жилью, к дорогам. Она глянула на свою союзницу луну: та спряталась за облако, Паша почувствовала тревогу и на всякий случай положила руку на кобуру с револьвером.

Она обернулась назад и увидела свет фар. Неужели машина? В это невозможно было поверить! Свет приближался, Паша встала посреди дороги, не веря своей удаче.

Грузовая машина остановилась в клубах оседающей пыли, из кабины появился человек в форме. «Залезай в кузов!» – крикнул он.

В кузове было ещё четверо мужчин: милиционер с винтовкой и трое казахов со связанными назад руками. Как выяснилось, в Манкент везли пойманных дезертиров.

Крестьян-казахов сгрузили в милиции, дальше машина военкомата отправлялась на сборный пункт. Паша уговорила водителя прихватить её с собой и высадить на дороге в Карабулак. «Э, женщина! Зачем в ночь? Переночуй на сборном пункте, места есть, утром найдёшь попутка», – настаивал молодой казах-водитель. До Карабулака пятнадцать километров, это два с половиной часа пешком, высчитала Паша, но всё же стояла на своём. «Дорога от моего гаража недалеко, доедем, я покажу», – деловито сообщил молодой сын степей.

Был первый час ночи местного времени, Паша думала о том, что если останется ночевать, то потеряет ещё сутки из десяти, отпущенных ей на отпуск.

На сборном пункте Паше снова повезло: в телегу, запряжённую лошадью, грузил свои музыкальные инструменты ансамбль народной музыки из Карабулака. Они выступали перед призывниками, потом загостились у родственников, но в Манкенте остаться не захотели, решили ехать домой ночью. Возраст казахов был более чем почтенный, но три музыканта сразу согласились взять с собой девушку со звёздочками на погонах.

Один из музыкантов оказался народным акыном – сочинителем песен. Всю дорогу он распевал под нос самую длинную песню, которую слышала в своей жизни Паша. Вероятно, почтенный аксакал пел о бескрайних просторах степи, о дороге, ночном небе, звёздах. Одеты все трое были в тёплые стёганые халаты, подпоясанные цветастыми платками не первой свежести, на головах – тёплые шапки из овечьей шерсти. Казахи сидели на досках телеги, поджав ноги, что казалось Паше немыслимым: она пристроилась сзади, свесив ноги с ходка. Вскоре Паша стала засыпать под мерный скрип колёс и монотонную песню, голова её стала клониться набок, и она вздрагивала, боясь свалиться с телеги.

– А ты ложись, дочка! Ложись, не бойся! – ласково сказал ей седобородый, тот, что сидел ближе. Он бросил ей под голову мешок, набитый сухой травой.

Паша отметила про себя, что старики сдержанны, не пристают к ней с расспросами. В её деревне за несколько минут попутчики умудряются узнать всё о новом человеке… Когда она сказала, что едет забирать сына, назвала его имя, имя сестры, она тут же услышала то, что ожидала: в небольшом селении жители знают друг о друге всё.

– Наш доктор Аня с мальчиком живёт у почтенного Бекбулата. Был род, однако, большой, но старики одни осталися, с внуком.

Паша проснулась, когда телега остановилась. Было темно, и она едва различала рядом полуразрушенную от времени глиняную стенку-забор.

– Приехали, дочка!

Казах подвёл Пашу к проходу в стене с незакрытой калиткой:

– Иди туда прямо! Двери у нас не закрывают!

– Спасибо вам большое!

Мелкими шагами Паша пробиралась к двери, пытаясь привыкнуть к темноте. Очертания мазанки с крышей, крытой то ли соломой, то ли камышом, обрисовались на фоне более светлого неба. Дверь от толчка поддалась, жалобно скрипнула, и Паша оказалась в непроглядной темени. Вытащила коробок из кармана шинели, чиркнула спичкой, увидела вторую дверь, покосившуюся, тёмную от времени. Она зашла с горящей спичкой в небольшую комнату, увидела двух женщин, спящих на полу, кто-то спал на единственной кровати. Спичка погасла.

– Аня! – позвала она негромко, потом громче: – Аня, проснись!

– А? Что? Что вам, Мария Фёдоровна? – отозвался знакомый сонный голос от кровати.

– Это я, Паша! Аня вставай! – говорила Паша, дрожащими руками доставая вторую спичку. Слабый огонёк высветил расширенные глаза сестры, и она тут же то ли крикнула, то ли простонала:

– Пашуня!

Наконец-то она окончательно проснулась, зажгла керосиновую лампу на табуретке, бросилась к Паше, разрыдалась, обнимая её.

– Как Боря? Где он? – спросила Паша, отстраняя сестру руками.

– Да всё нормально. спит на кровати. – сквозь рыдания выдавила Аня.

Паша осторожно пробралась среди спящих, отвернула лоскутное одеяло, в тусклом свете керосиновой лампы увидела худенькое личико и поняла: с едой тут не богато. Слёзы потекли у неё по щекам, она поцеловала сына, вернулась к двери и стала лихорадочно выворачивать запасённую провизию из рюкзака. Несколько девчат, зная, что она уезжает за сыном, отдали ей свои сухие пайки.

Они сели на табуретки за единственный стол и, перебивая друг друга, стали говорить, говорить.

– Подожди, Аня! А это что за женщины, тоже эвакуированные?

– Представь себе! Они приехали только вчера, их прислал за Борей Иван Петрович. Это Мария Фёдоровна Струкова, вторая – Настя. Так что весь совхоз Петровича в полном сборе!

Аня говорила своим обычно громким голосом, не заботясь о том, что может разбудить спящих женщин. Она принялась стелить на полу для себя:

– Ты с Борькой поспишь!

Неожиданно какая-то тень соскользнула с кровати, и худенькое тельце мальчика прижалось к Пашиной юбке. Он обхватил её колени руками и молча стоял, задрав вверх подбородок.

Утром состоялся настоящий пир, куда был приглашён почтенный Бекбулат и его жена с маленьким Абдунаби. Старик в своём старом, залатанном халате был похож на нищего – дервиша. Его тюрбану на голове было столько же лет, сколько Паше. Но на сморщенном лице с жидкой белой бородкой узенькие щелочки глаз были подвижны. Эти щелочки теплели, когда он смотрел на Борьку, и видно было, что его не радовало известие о том, что его гости уезжают, – он уже привязался к этим русским людям. Казах слабо говорил на русском языке, плохо видел и слышал, от каши с тушёнкой отказался, тем более от совхозного сала Марии Фёдоровны, но предложил всем плов без мяса, из старых запасов риса.

Выяснилось, что женщины, посланные Ваней, ехали в одном поезде с Пашей, но они сошли в Манкенте. Если бы Паша осталась ждать обратный поезд на полустанке, где она оказалась, то не застала бы здесь никого… Сегодня утром все женщины вместе с Борей должны были уехать в Манкент и сесть на поезд.

Услышав об этом, Паша расплакалась. Борька ни на шаг не отходил от матери. Увидев её слёзы, он, сдвинув брови к переносице, сказал: «Не плачь, мама!»

– Это я с радости сынок! Больше уже не буду! – она взяла его шершавые ладошки в руки, прижала к губам и заплакала навзрыд. – Аня, что же у него цыпки на руках? Смотри, все в корках!

– Пашуня! Здесь воды попить не хватает. А мыла – днём с огнём не найдёшь! Ничего, приедем домой, мы его отчистим, как новый пятачок будет!

Бекбулат помог найти в селении повозку за деньги, которые предложила Паша. Он вышел проводить постояльцев и долго стоял у своего развалившегося забора, приставив ладонь ко лбу.

Вокзал в Манкенте был полон военного и гражданского люда. Поляки сформированного полка ожидали отправления. Они заполнили всю территорию, лежали по всему перрону на шинелях, подставляя лица щедрому южному солнцу. Начальник станции даже не захотел выслушать Пашу: «У меня задача отправить боевое подразделение. Нет ни одного свободного места!»

Паша пристроила женщин с Борей за вокзалом, на единственном свободном пятачке, напоминавшем своим видом клумбу:

– Никуда не сходить с этого места! За водой идёт кто-то один, в туалет Борька сходит и здесь, под чинарой. А вы – только по очереди! Я в Манкент, к военкому! До вечера у нас времени хватит.

Паша ехала на попутке, в кузове, и гадала: «Что за человек военком? Русский, казах? Казах – навряд ли. Главное, чтоб человек был!»

Что ж, и здесь ей повезло! Усталый полный мужчина крыл кого-то в телефонную трубку отборным матом. У Паши отлегло от сердца: она с каких-то пор стала доверять людям, умеющим так ругаться, и в том, что человек перед ней русский, – тоже не оставалось сомнений. Он только мельком глянул на неё и, кажется, даже никак не отреагировал на её слова: «Я нашла сына, везу домой, мне надо успеть на фронт.»

– Садись пока! – рявкнул он и самозабвенно продолжал ругаться.

Наконец он бросил трубку и посмотрел на Пашу:

– Всем надо на фронт! И даже этим вшивым полякам! Нет, я не хочу их обидеть, но где я возьму им для помывки столько воды? Кричат мне в трубку: «Пся крев! У нас волосы шевелятся от насекомых! Нам воевать с немцем, а нас уже победили вши!» Вот пусть Москва их и отмывает! Подожди, я сейчас еду на вокзал. Что-нибудь придумаем.

Они сели в старенький открытый «Виллис», и разговорчивый военком продолжал:

– Все сейчас едут на Москву, сюда мало кто едет! Я сам здесь недавно. После госпиталя. Под Ржевом был ранен, полжелудка вырезали.

Когда Паша сказала, что ей выходить в Воронежской области, полковник повернулся к ней:

– Да ну? Я сам из Воронежской области, из Семилук! Значит, землячка? А ты молодец, настырная! Другая так бы и сидела на вокзале! Люблю настырных!

Военком сам лично посадил женщин в поезд, набитый поляками.

– Ну вот, землячка, всё, что я могу для тебя сделать. Сейчас водитель принесёт матрас для мальчика. Ночь вам придётся провести в тамбуре.

– Спасибо Вам! Не знаю, как Вас звать-величать, но мой Вам низкий поклон!

– Василем Степанычем меня зовут. Кончится война, даст бог, свидимся в Воронеже. Я был там, в феврале, после того, как наши взяли город. Сильно разрушен!

Польское воинство не оставило ни единого свободного пятачка в вагоне, солдаты сидели даже в проходе. Открыв окна, они курили, не сходя с места, некоторые пытались проникнуть в тамбур, но, увидев женщин с ребёнком во главе со старшим лейтенантом, отступали с шуточками. За окнами наступила ночь, стихло шумливое воинство в вагоне, и Паша распорядилась:

– Спим по очереди, по два человека! Аня, Мария Фёдоровна! Ложитесь «валетом», Борьку посередине, а мы с Настей постоим.

Запах мазута, лязг сцепного устройства и стук колёс мало волновали Пашу, но наступивший холод ночи проник в тамбур. Как тут не вспомнить земляка– военкома! Они раскатали матрас на полу, Паша прикрыла своей шинелью женщин и сына. Борька, привыкший ложиться рано, уже засыпал стоя. Запасливая Мария Фёдоровна достала из сумки тёплую кофту для Паши.

На третьи сутки поезд катил по России. За окнами мелькала милая сердцу картина: поля, лесополосы, перелески. Поляки угощали Борьку леденцами. Один из них, сносно говоривший на русском, утверждал, что у него такой же сын и неизвестно, увидятся ли они с ним.

Меж собой поляки хвалили генерала Андерса, сумевшего уговорить «вождя всех народов» создать польские боевые формирования для борьбы с фашизмом. Расконвоированные поляки из Казахстана и Сибири следовали в Союз на сборные пункты. Исхудавшие, в старой, изношенной и грязной польской форме, будущие воины имели жалкий вид, но настроение было боевое: «Лучше погибнуть в бою, чем от вшей!» – смеялись они. С верхних полок, где спали солдаты, словно шелуха от проса, сыпалась белесая пыль.

– Откуда песок на полках? – недоумённо вопрошала Аня.

– Какой песок, Анечка? Это вши! – прошептала Паша ей на ухо.

Часть поляков перешла в освободившиеся вагоны, и женщинам с мальчиком предложили свободные места. Польские кавалеры наперебой ухаживали, особенно за Настей и Аней (ладного старшего лейтенанта почему-то не задевали), шутили, громко смеялись, вспоминая Гитлера, но развернуться во всю мощь их неистощимой на выдумку братии мешали «обстоятельства» – они постоянно чесались! Если бы не открытые окна, можно было бы задохнуться от смрада, который стоял в вагоне из-за скопища долго не мытых тел. Среди поляков было много ещё молодых, и все они радовались самой возможности общения с женщинами, которого были лишены. Но, в целом, они были обходительны и хамства себе не позволяли.

Паша вспомнила теплушку, в которой ехала на фронт: вот так же там шутили и смеялись, пока не попали под обстрел под Ельней. Она смотрела на гимнастёрки, и ей вдруг представились пятна крови на них, от боли страдающие лица. Для них война начнётся через несколько дней, и лишь один бог знает, кто из этих весёлых, исхудавших парней останется жив.

Пока Борька спал, Аня неторопливо и обстоятельно рассказывала, как она решила ехать в Алешки, чтобы глянуть на Борьку:

– Прихожу на работу отпрашиваться, а начальник не отпускает. Чего, говорит, удумала, не такое нынче время, чтоб разъезжать. Да как же, говорю, сестра с мужем в разводе, сам он неизвестно где, мать на фронте. мальчик без отца-матери. А сама думаю: забирать Борю не буду, разве плохо ему с дедом да бабкой? Только посмотрю и – обратно.

Приехала, вошла в калитку, да так и замерла на месте: выбегает заморыш, словно он всё время ждал у этой калитки, кричит: «Мама, мамочка моя дорогая, ты приехала!» А сам весь дрожит, худенький, грязный. Прижала его к груди – и думать не думала, что он помнит меня. Гладит щёку мою, глазёнки блестят от радости, и всё тараторит без умолку: «Ты теперь будешь жить со мной, мамочка? Я буду спать с тобой. Ты больше не уедешь, да, мамочка?»

Я слова не могу вымолвить, сердце разрывается, как же я теперь его оставлю? Тут дед вышел, за ним бабка Оля, невестки – одна, потом вторая – все собрались. И стали причитать, как им всем тяжело.

– Неужели и Зинуля жаловалась?

– Да нет, особенно за всех старалась Галка, жена Жоржа. Я решила: будь что будет, заберу Борьку! Так им и сказала. Принялась ребёнка мыть, одевать. И никак слёз не остановлю. Скоро и отец откуда-то явился, улыбается: «А, Анюта приехала! Здравствуй!» Ну, думаю, не отдаст сына. Но он только помрачнел: «Я сутками дома не бываю, на мне хозяйство разваленное. А тут – две невестки со своими детьми, не ладят меж собой, старики слабы здоровьем, смотреть за всеми не могут». Вечером собрал кое-каких продуктов, отвёз на станцию: с тобой, говорит, Борьке будет лучше.

Доехали мы до Поворино, а оттуда с эшелоном до Воронежа. Приехали домой, посадила я Борьку на кровать и опять в слёзы. Да что же, говорю, я с тобой делать буду, господи! Завтра мне на работу, а тебя куда? А он мне: мамочка, ты иди на работу, а я буду сидеть здесь тихо-тихо и ждать, только не вези меня обратно. И заплакал.

Тут я пришла в себя – мальчик ты мой, никуда я больше тебя не повезу, будем жить как-нибудь вместе. Так и стали жить: я уходила на работу, а Боря взаперти сидел один; еды ему наготовлю, а он сам и поест, потом играет с игрушками. Купила ему трёхколёсный велосипед – уж так он радовался! Так целыми днями и катался по комнате, пока не приду.

Узнал об этом начальник, вызвал и давай костить меня: дурья ты голова, ребёнок не твой, зачем его привезла, под военный трибунал пойдёшь. Слава богу, главврач помог.

Потом приказали готовиться к эвакуации. За нами прислали машину, никаких вещей брать не разрешили, только чемоданчик с Бориной одеждой. На станции погрузили нас в товарный вагон-теплушку – посередине стояла железная печка. Вагон с нарами, битком набит. Нам место досталось у входа, двери открывать нельзя, часто бомбили. Через двое суток на какой-то станции нас высадили из вагонов, привели в станционное помещение, накормили, дали хлеба… На следующие сутки подали пассажирский состав и стали всех распределять по вагонам. Нам с Борей повезло: попали в комсоставский и даже устроились у окна.

Здесь я познакомилась с Верой Петровной, она ехала с тремя дочками – двенадцать, девять и шесть лет девочкам. Муж, старший лейтенант, – на фронте. Ехали мы почти два месяца вместе. Я всей душой полюбила эту замечательную женщину. Сама с тремя детьми – и нас ещё выручала из всех бед. Никогда этого не забуду.

Прибыли в Алма-Ату, там нас не приняли, отправили в Манкент, где и распределили по колхозам. Мы с Верой Петровной попали вместе в аул Кара-Булак и поселились у деда Бекбулата Исаева. Он жил с женой и внуком Абдунаби, ровесником Бори. Боря сразу с ним сошёлся, подружился, хорошо научился разговаривать на их языке – потом даже стал у нас переводчиком.

На воинский учёт мы стали ещё в Манкенте – через месяц меня вызвали в военкомат. Вера Петровна получила деньги и карточки на хлеб, а мне ничего не выдали. Военком сказал мне – аттестовать ребёнка не могут, так как на запрос о его матери пришёл ответ, что сведения о ней отсутствуют. Уж не знаю, что было бы с нами, если бы не Вера Петровна! Пока я на работе, она вместе со своими детьми кормила и Борю, присматривала за ним. Потом она переехала на другую квартиру, нам стало труднее.