Текст книги "Тайна прикосновения"

Автор книги: Александр Соколов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 24 страниц)

– Ляля! Принимай гостей, теперь скучать не будешь!

Яна Маршалович ушла через день, ночью, под утро.

– Пойду через леса, к Орше. Там живут мои родители. – Она достала из кармана сложенный вчетверо листок карты, где красным карандашом было прочерчено направление на Оршу.

Паша пыталась отговорить её:

– Надо переждать, – убеждала она, – ведь тебя схватят немцы, угонят в плен!

– Ничего, прикинусь тифозной.

На прощанье они обнялись, расплакались. Мария Антоновна собрала ей еду в узелок, дала тёплый платок, свитер и вывела окольными путями к лесу. С тех пор Паша о Яне ничего не слышала, хотя позже и писала ей письма в Оршу по оставленному адресу её родителей.

Видно, золотые руки были у хозяина подворья, куда привела Пашу её военная судьба! Погреб под времянкой был скорее похож на укреплённый бункер с вентиляцией, большой кроватью и столом. Вдоль стен стояли полки с заготовленной летом провизией, отдельно, за дощатой стенкой, хранились картошка и морковь. Будто муж Марии загодя готовился к войне и знал, что этот погреб станет убежищем для дочки. Паша ещё раз задумалась о своей судьбе, о том, что могла оказаться в плену. Бредя наугад по снегу, они вышли к женщине, которая не побоялась спрятать их.

Дочка Марии – тихая, неразговорчивая четырнадцатилетняя девочка с большими глазами – читала книжки при свете керосиновой лампы, но вскоре мать попросила не жечь керосин без надобности. Долгими днями в погребе Паша рассказывала Ляле о своём детстве, родителях, любимом сыне…

Мысли о Бореньке не покидали её. Как он там, у родителей Вани? Где сам Ваня? Где немцы? Если они подошли к Москве, то. Неужели Воронеж отдали? Может, Алешки в оккупации?

От этих мыслей холодело внутри, и Паша каждое утро просыпалась с надеждой: вот прибежит Мария Антоновна и крикнет им в погреб: «Вылезайте, наши пришли!»

Мария приходила каждую ночь, когда засыпали немцы, поселившиеся у неё. Она готовила им еду из их продуктов, и обитателям погреба доставалась горячая каша с тушёнкой со стола оккупантов. Немцы из регулярных частей Вермахта не обижали её, Мария слышала их ругань по поводу русской зимы и уверения в том, что весной они войдут в Москву.

Хозяйка не разрешала ни Паше, ни дочке высовываться наверх, сама выносила за ними ведро, снабжала их водой. Но в одну из ночей Мария не пришла, как обычно, не пришла и во вторую. На третий день Паша начала думать, что случилось несчастье. Она не подавала вида, убеждая Лялю, что её матери, возможно, пришлось куда-то отлучиться. Они с Лялей разговаривали только шёпотом, в эти дни они прислушивались к каждому шороху наверху. По звукам, проникавшим в подвал, можно было понять, что кто-то ходит по времянке, доносились отзвуки отрывистой немецкой речи. Из этого можно было заключить, что во времянку подселились немцы и надо как-то приспособиться к новым условиям.

Запасов воды у них хватало, но Паша решила экономить: можно обойтись без умываний. На третий день заявил о себе голод, и Паша принялась чистить ножом морковь и картошку.

– Ляличка, ты никогда не пробовала сырой картошки? Мы её сейчас порежем тоненько кружочками и вместе с этими сухими галетами будет неплохо!

Девочка отказалась от картошки, но морковь ела с удовольствием. Солёные огурцы остались стоять на полке – от них захочется воды.

Мария появилась только через неделю. Она спустилась в погреб и расплакалась:

– Как вы тут, родненькие? Злыдни и сюда влезли! Пришлось сказать им, что печь здесь плохая, можно угореть. Помёрзли здесь, потом ушли куда-то. Чтоб они сгинули!

Прошло время, Мария осмелела и стала по ночам выпускать пленниц наверх подышать. Лёгкий морозец сковал раскисающую днём под потеплевшим солнцем землю, в воздухе чувствовалась весна. Даже звёзды светились как-то по– особенному. Тогда впервые в своей жизни Паша поняла, что воздухом можно наслаждаться, как водой в пустыне. Окна в хате не светились: хозяйка сказала, что немцы неожиданно ушли, были чем-то озабочены.

Пришла весна, а прихода своих так и не дождались. Где-то шли бои, взрывы тяжёлых бомб сотрясали землю. «Наши бомбят железнодорожную станцию», – рассказывала Мария. Паша пытала свою спасительницу:

– Мария Антоновна, далеко ли фронт, где наши? Мне надо пробираться к своим, попробую ночью.

– Ты что, деточка! Сразу попадёшь к ним в лапы! Какая с этого польза? Здесь всё кишит немцами: нагнали уйму техники и войск. Я когда-то преподавала немецкий, понимаю, о чём они говорят. Болтают о каком-то секретном оружии, что, мол, скоро Москве каюк. Митрофан, сосед, работает на станции. Говорит, разгружают составы по ночам, работают только их солдаты, всё кругом оцеплено. Совсем недалеко от нас аэродром, возят всё туда. Завезли даже строительные краны, укладывают шестиугольные бетонные плиты. Зачем – никто не знает!

– Марья Антоновна, а может, партизаны есть в лесах?

– Да кто ж тебе этих партизан покажет? Тут на днях провели по улицам троих с табличками на груди, повесили на площади. Сиди, милая, даст бог, выкинут немчуру! Велик ли прок от того, что ты сдашь себя в их лапы? Подумай о своём сыне, как он будет расти без тебя?

Как же не думать? На это время хватало, и мысли о сыне, родных отзывались болью в сердце. Паша вместе с девочкой провела в подвале полтора года! За долгое время надежда поизносилась и стала похожа на ветхие лоскуты. Отзвуки боёв время от времени заставляли встрепенуться, вновь рождали ожидание, которое опять заканчивалась ничем.

Пашу удивляли выдержка и спокойствие девочки, её тихая решимость. Ляля никогда не жаловалась, ничего не просила. Но однажды ночью Паша услышала, как она рыдает. Паша прижала голову девочки к своей груди и стала ласково шептать: «Не бойся, я с тобой! Нас никто не найдёт. Твой папа – просто замечательный человек! Он сделал так, что крышку люка ни за что не найти, она спрятана под полом. А кто же будет разбирать пол? Папа бьёт сейчас фашистов, и, вот увидишь, скоро он придёт и сам откроет люк!»

Они согревали друг друга под стёганым одеялом в холодном погребе. Паша, исчерпав все свои рассказы о детстве, в том числе и о том, как она спасла своего отца от бандитов, когда была совсем маленькой, принималась тихонько напевать песни. Паша пела всё, что знала, в том числе и романсы, и неразговорчивая Ляля порой просила: «Спой про Кубу!» И Паша полушёпотом выводила: «На Кубе, где под сводом лазурных небес ты, прелестная дева, цветов королева, блестишь красотой».

За полтора года Паша приросла сердцем к этой девочке, как к младшей сестре. Всё, что случилось после долгожданного освобождения, – было новым рождением после смерти, и это рождение омрачалось болью потери.

В то мартовское утро сорок третьего года Паша, проснувшись, взяла огрызок химического карандаша и, послюнявив его кончик, вывела на внутренней стороне обложки «Домашней агрономии» десятое число. Неожиданно люк наверху стал открываться, и Паша похолодела: в это время Мария никогда не приходила.

Через минуту показались знакомые валенки в калошах, а затем и сама хозяйка: «Немчура уходит! Грузятся на машины!» – сообщила она радостную весть и бросилась по лестнице обратно.

Одиннадцатого марта, в середине дня, Паша почувствовала запах дыма. Он появился из вентиляционных отверстий, из-под потолка. Вскоре дым стал сочиться струйкой и собираться вверху, перемешиваясь с более тёплым воздухом.

Паша бросилась к лестнице, попыталась открыть тяжёлый металлический люк, обитый досками. Люк не сдвинулся с места! Она била его плечом, упираясь ногами в лестницу, давила что было мочи – бесполезно!

Дым постепенно заполнял всё пространство подвала, и она слышала, как закашлялась Ляля. Бросила свои бесплодные попытки, нашла чистые тряпки, опустила их в ведро с водой.

– Ляля! Закрой себе рот и нос, дыши через тряпку!

Они обнялись и сели на кровать. Это последнее, что помнила Паша.

Уходя, немцы подожгли Вязьму. Мария Антоновна спряталась на гумне, когда зондеркоманда направляла огненные струи огнемётов на её дом. Если её убьют, кто спасёт её дочку и девушку, которую она приютила? Когда она поняла, что ей не подойти к полыхающей времянке, где на потолке хранилось сено, она бросилась к дороге, туда, откуда доносился рокот приближающихся танков. Она стала посередине дороги с расставленными руками, и танкисты были удивлены, увидев на своём пути селянку с непокрытой головой.

Дом, объятый пламенем, ещё стоял, а времянка уже рухнула, оставив нетронутой печную трубу, окружённую горящими обломками. Танк, отвернув назад орудие, въехал в горящую времянку, сдвинув брёвна вместе с кирпичной трубой в сторону. Ломиками, которые танкисты используют при замене трэков на гусеницах, они принялись поднимать дымящийся пол.

Лялю и Пашу подняли из подвала без признаков жизни. Их увезли в медсанбат на машине.

Паша отошла от окна и, осторожно ступая по полу босыми ногами, подошла к двери. Здесь стояли коротко обрезанные валенки: она сунула в них ноги, надавила плечом на дверь. Надо глянуть печку!

Феклуша спала на диване под стёганым одеялом, хотя здесь, на кухне, было теплее, чем во всём доме. Чугунные кружки на печи уже не светились малиновым цветом, и Паша открыла дверцу топки, подложила дров.

И всё же: почему ей судьба оставила жизнь, а девочку врачи не спасли? Она думает о Марии Антоновне как о матери, подарившей ей жизнь. В первые же месяцы после возвращения домой Паша получила письмо от своей спасительницы и с тех пор каждый месяц высылала ей свою получку: они так решили с Ваней.

Собственное возвращение в жизнь она не забыла. Долго не могла понять, что с ней: видит ли она сон или контуры людей реальность? Но укол в руку она почувствовала и снова погрузилась в сон, на этот раз без чёрных провалов. Потом Ивановна, пожилая медсестра, рассказывала ей:

– Доченька, когда ты заговорила в бреду, я и поняла – жить будешь! Всё звала Бореньку.

Как только Паша почувствовала возможность сидеть, попросила бумагу и карандаш, стала писать письма. Неровные строчки расползались вверх и вниз, бумага становилась мокрой от слёз. Она писала Ане, Зине, адресуя письма в Алешки. Жив ли Иван, где Боря?

В обратном адресе Паша указывала полевую почту своей части – надеялась вернуться, не зная, что таковой уже не существует и все остатки войск командарма Ефремова отправлены в Москву на переформирование.

Из медсанбата Пашу переправили на станцию Новоторжскую. В лесу под Пыжов– кой снова разворачивался первый в Советской Армии сортировочно-эвакуационный госпиталь, вывезенный из этих мест в тыл в октябре сорок первого года.

По двухкилометровой узкоколейной дороге из Вязьмы сюда подвозили оборудование и хозяйство госпиталя, строительный батальон готовил новые землянки в два наката на сто двадцать мест каждая. Люди работали день и ночь не переставая: фронт не мог ждать, раненые из медсанбатов поступали в наскоро поставленные палатки.

Главврач госпиталя, посмотрев Пашины документы, коротко сказал: «Согласно приказу, я должен отправить Вас в Москву, в резерв Главного санитарного управления. Но я прошу задержаться здесь, оказать помощь госпиталю. У нас острая нехватка персонала!»

После отравления угарным газом Паша не могла принимать пищу, один вид еды вызывал у неё спазмы в желудке. Она похудела килограммов на десять, чувствовала слабость во всём теле, но лежать наотрез отказалась. Нечего ей занимать место, необходимое раненым!

Когда вместе с другими ей пришлось на платформе разгружать вагоны, у неё в голове шумело и передвигаться от вагона к машине с ящиком в руках быстро не получалось.

– Ей, девки, шевелись! Что вы, как сонные! – зашумел из вагона разбитной солдатик с озорными глазами. Несмотря на прохладную погоду, он сбросил шинель и играючи выставлял деревянные ящики на край дощатого пола.

– Девки у тебя в колхозе остались! – с вызовом откликнулась Паша, вытирая холодную испарину со лба. Девушка, проходившая мимо в надвинутой на самые брови шапке, повернулась к ней лицом, и обе замерли на мгновенье:

– Пашуня, ты, что ли? По голосу тебя признала!

– Катерина!

Подруги обнялись и стали прыгать на лужице из-под растаявшего снега. Лейтенант, руководивший разгрузкой, недовольно глянул в их сторону.

– Паша, увидимся вечером. Я в инфекционном отделении, только сегодня прибыла, вместе с грузом.

В эту ночь они говорили до тех пор, пока их не сморил сон. Долго послужить вместе подругам не удалось. Через неделю главврач вызвал к себе Пашу:

– Спасибо за помощь, но приказ мы всё-таки должны выполнять. Вам доверено сопровождать раненого генерала в Москву, до госпиталя в Тимирязевке. Самолёт за ним уже вылетел, будьте готовы.

Глава 11. МОСКВА ЗОЛОТОГЛАВАЯ

Паша раньше не бывала в Москве, да и на самолёте ей пришлось лететь в первый раз. Она ожидала увидеть город в руинах (слышала о том, что столицу немцы бомбили непрерывно), и мирная жизнь на улицах, где все баррикады были убраны, работал транспорт, поразила её.

На аэродроме под Москвой их ждала специально оборудованная санитарная машина. Генерала в неё перенесли на носилках, и Паша снова устроилась рядом: весь полёт он спал после укола, а сейчас его тёмные глаза на обескровленном лице открылись, смотрели куда-то выше Пашиной головы. Из тела военачальника хирурги извлекли тринадцать осколков, требовалось срочное переливание крови.

На территорию Тимирязевской академии они въезжали в рассветных сумерках. Паша вышла из машины, и ей показалось, что их вывезли за город: главное здание было похоже на дворец, кругом аллеи деревьев, повсюду клумбы и цветочные вазы. Смотреть на эти красоты ей было некогда, тем более что деревья ещё стояли голые. Генерала забрали, а её повели в приёмное отделение госпиталя, здесь она сдала документы худенькой девушке, имевшей очень усталый вид. Несмотря на это, она оказалась разговорчивой. Когда узнала, что Паша прилетела из Вязьмы, стала задавать вопросы:

– Ну, как там? Наши наступают?

– Наступают. Вязьма наша, – сдержанно ответила Паша.

– Ой, что это я! Лучше я напою тебя сейчас чаем, наверно, всю ночь без сна! Впрочем, я тоже не спала! Меня зовут Рая, пошли со мной.

Она привела Пашу в маленькую комнату, где стояли две кровати и небольшой столик. Паша развязала свой вещмешок и стала доставать оттуда сухари, галеты, банку тушёнки. Но перекусить ей не пришлось. Пока Раиса бегала за кипятком, Паша, не сняв шинели, свалилась на койку и мгновенно уснула.

На следующий день Пашу приняла у себя военврач Усольцева, исполняющая обязанности заместителя главного врача госпиталя. Женщина в очках показалась ей строгой. Она посмотрела Пашины документы, предписание, в котором значилось явиться в Главное санитарное управление, ещё раз оглядела её.

– Вы были в окружении под Вязьмой?

– Да, меня спасла местная жительница, спрятав у себя. Времянка, где мы с её дочерью прятались в подвале, сгорела. Её дочка погибла, я осталась жива.

– У меня к Вам предложение. Надо поработать в приёмном отделении госпиталя. Там девочка осталась одна, и пока никого не прислали. С Главным управлением я согласую.

Паша осталась работать в знаменитой «Тимирязевке», а точнее, на том пятачке госпиталя, куда привозили раненых. Её пространство было ограничено приёмным отделением с рядами носилок, выставленных в коридоре, и комнатой, в которой она ела и спала. Здесь проводила она полные сутки, чередуясь с Раисой Усольцевой, дочерью военврача Усольцевой.

Началась весна. Липы покрывались молоденькими листочками, зеленела трава, полюбоваться этими картинами можно было в те редкие минуты, когда удавалось выскочить на улицу. Теперь Паша уже знала, что находится не на окраине Москвы, а на территории старинной усадьбы «Петровско-Разумовское», где обосновалась Московская сельскохозяйственная академия. Обо всём этом ей рассказывала Раечка, обещавшая сводить Пашу к Большому Садовому пруду, возле которого, как она уверяла, любили прогуливаться посещавшие эти места Короленко, Лев Толстой и Чехов.

На прогулки времени не хватало. Частое недосыпание и нагрузки подорвали и без того слабое здоровье Раечки. Она часто падала в обмороки, и Паша почти насильно укладывала свою напарницу в постель. Её новая подруга никогда не жаловалась, своё нездоровье переносила с улыбкой. Более того, она уговорила Пашу молчать, чтобы, не дай бог, об этом не узнала мать. Однако та сама всё видела, тем более что ей частенько приходилось посещать приёмное отделение, где каждые сутки дежурные врачи менялись.

Как-то Усольцева вызвала Пашу к себе и без предисловий спросила:

– Вы сутками вместе. Что с моей дочерью?

– Думаю, переутомление. Но она не хочет ничего слушать об отдыхе! Ей нужно два-три дня, чтобы она выспалась.

– У нас некем подменить. Справитесь?

– Конечно! – без раздумий ответила Паша, ей было не привыкать.

Историю Паши военврач Усольцева узнала от дочери (Паша больше никому не рассказывала о своём сыне), и в одно из своих дежурств в приёмном отделении она подозвала Пашу, не тратя время на лишние разговоры, сказала:

– Если Ваш сын был эвакуирован, то Вам следует обратиться в центральное управление эвакуации в Бугуруслане. Именно так я нашла своих родственников.

«Тётечка», как звал младший персонал меж собой Усольцеву, была строга и неприступна, и Паша, когда она вот так, запросто, заговорила с ней, просто онемела! Письмо было написано тут же, а спустя месяц Паша получила ответ из Бу– гуруслана, на машинке было отпечатано всего две строчки:

«Ваш сын, Марчуков Борис Иванович, 1938 года рождения (регистрация рождения: с. Алешки Воронежской обл.), эвакуирован в Казахстан, Сайрамский р-н, с. Карабулак».

От радости Паша прыгала до небес! Несколько раз она писала письма в Алешки, на этот раз со своим московским адресом, но ответа пока не было.

В конце июля у Раисы взяли анализ крови, и гемоглобин оказался настолько низким, что мать приняла решение отправить дочь в Главное санитарное управление, на более спокойную работу. Паше тоже пришло время явиться в это учреждение, где должна была решаться её дальнейшая судьба. Взамен вместо них прислали двух девушек, которым дали три дня на стажировку. Паша готовилась покинуть «Тимирязевку»: свернула свою шинель в скатку, тщательно выгладила юбку и гимнастёрку. Остаток дня она провела рядом с Раисой, держа её исхудавшую руку с ниточками голубых вен в своих ладонях:

– Вот вольют тебе глюкозы с витаминами – будешь бегать, как ветер…

– Да уж. Вот только жаль. к пруду так с тобой и не сходили!

– После войны, Раиса, обязательно сходим!

Паша глянула на бледное лицо подруги, кожа которой будто просвечивалась изнутри, но, несмотря на нездоровье, её тёмные глаза тоже светились: в них не было ни сомнений, ни страха. Какая же она молодец!

Ещё Паша подумала о том, что завтра они уедут отсюда, а письма станут приходить в «Тимирязевку». Удобно ли обращаться к военврачу Усольцевой с просьбой, чтобы забирала её письма? Впрочем, об этом можно попросить и девушек, которые будут работать вместо них.

В приёмном отделении Пашу ожидало то, на что уже она перестала надеяться, то, что заполняло её мысли всё последнее время: письмо! Она выхватила его из рук фельдшера, разносившего почту, помчалась в комнату, не обращая внимания на его крик вдогонку: «Танцуй! Танцуй!»

Слёзы сами катились из глаз, но и сквозь слёзы узнала беглый почерк Ивана. Трясущимися пальцами она надрывала края конверта, сидя на кровати. Тонкий, исписанный листик из школьной тетради лёг в её ладони:

«Дорогая Паша! Пишу тебе из Ульяновска, куда эвакуировали наш совхоз. Из– за моих лёгких меня не взяли на фронт, поставили директором совхоза. —Паша неожиданно зарыдала и, бросив письмо на кровать, схватила со стула вафельное полотенце, прижала к лицу. «Да ведь жив! Чего ж ты ревёшь!» – сказала она вслух и отбросила полотенце.

… Аня забрала из Алешков Борю в Воронеж. Когда немцы подошли к Воронежу, Аня с Борей были отправлены в Казахстан, Сайрамский район, село Ка– рабулак. Недавно получил от Ани письмо, её мобилизовали, а Борю отправили в Чимкентский детский дом. Следом пришло твоё письмо, его мне переправила из Алешков Зиночка. В сорок первом, в сентябре, она родила сына и живёт у родителей. В Алешки, когда Жорж уехал на фронт, приехали ещё и Галка с дочерью. Теперь ты понимаешь, почему Аня забрала Борю.

До Алешков немцы не дошли, не было их и в Новохопёрске. Зина писала, что брат твой Володька из ремесленного училища в Воронеже ушёл на фронт.

Мы планируем в следующем месяце возвращаться, а куда – ещё не сказали. Как только вернусь, заберу Борю. Пиши на моё имя в Алешки, Зиночка будет знать, где я нахожусь. Желаю тебе возвратиться скорее домой в добром здравии, знай, что я жду тебя! Целую. Ваня».

На следующий день военврач Усольцева вышла к машине, чтобы проводить Раису и Пашу в Главное управление. Она наказала дочери не забывать пить лекарства и затем повернулась к Паше:

– Спасибо Вам за работу! Жаль Вас отпускать, к сожалению, в приёмном отделении далеко не все справляются. Кстати, мой Вам совет: пишите рапорт по команде, Вам обязаны предоставить отпуск!

В санитарной машине, приспособленной для перевозки раненых, не было окошек, и когда они вышли, Паша замерла, у неё перехватило дух. Прямо перед ней – Кремль с Красной площадью, собор Василия Блаженного. Такое она видела только в кино!

– Ой, Раечка, дай минуточку наглядеться, я в Москве в первый раз! Мне такое понарассказывали, что просто ужас! Что Москву бомбят каждый день, что зажигалки падают с неба на крыши домов!

– Так и было. в сорок первом и сорок втором. Почти каждую ночь мы со старшей сестрой по сигналу воздушной тревоги бежали в подвал соседнего дома, в бомбоубежище. Ночи тёмные, ни огонька вокруг, только по небу бегают лучи прожекторов. Пулемётные трассы, разрывы снарядов. Я страшная трусиха, бежала не чуя ног, а сейчас вспоминаю: даже в этом страшном небе была какая-то красота, ведь наши не давали фашистам места в этом небе. Грохот стрельбы зениток, падающие с неба осколки: всё это было похоже на какой-то адский фейерверк. Ты с фронта, тебе не надо об этом рассказывать. В парке культуры имени Горького лежали останки сбитых немецких бомбардировщиков. Сейчас, может, уже и убрали. По всей Москве работали специальные восстановительные полки. В августе сорок первого у Никитских ворот упала большая бомба. Памятник Тимирязеву был сброшен, разрушено всё вокруг. Представляешь, уже на следующий день площадь была заасфальтирована, памятник стоял на месте!

В Главном санитарном управлении повторилась история, Паше знакомая: ей предложили поработать в архиве при управлении. Паша объяснила, что она с сорок первого года на фронте, её сын эвакуирован в Казахстан и ей необходим отпуск. Кадровик предложил ей дождаться назначения в действующую часть – отпуск могут предоставить только в части. Паша написала Зине, чтобы она выслала ей свидетельство о рождении сына. В сентябре Паша получила назначение в шестьдесят четвёртую зенитную артдивизию и с документами отправилась в одну из Московских средних школ, где расположился штаб формируемой дивизии. Вместе с бумагами она везла и заранее написанный рапорт на имя командира дивизии с просьбой о предоставлении отпуска.

Принял Пашу начальник штаба дивизии полковник Зейглиш. Его кабинет располагался в бывшей учительской, здесь же стояли железная армейская кровать и стол с кухонной утварью. Полковник был крупным мужчиной с бритой головой и короткой щёточкой усов под носом. Пашин уставной доклад не вызвал никакой реакции у начштаба: он достал папку из стола и рассматривал в ней какие-то бумаги.

Паша терпеливо ждала, полковник пожевал нижнюю мясистую губу и неожиданно спросил:

– Вы явились в Главное управление в августе. Где Вы находились с марта месяца?

– Работала в эвакуационном госпитале под Вязьмой, затем в «Тимирязевке». Справки я отдала в управлении, и они должны быть в личном деле.

– Я вижу эти бумаги. Хотел услышать от Вас. Полтора года Вы отсиживались у этой женщины… Как её фамилия?

Паша поняла, что на столе полковника её личное дело, вместе с объяснительной, которую заставили писать женщину, спасшую ей жизнь.

– Вьюгова Мария Антоновна. Плен или смерть – такой был выбор. Но тогда я бы не стояла здесь перед Вами.

– Вы не стояли бы здесь, если бы Жуков не дал органам распоряжения не трогать окруженцев!

Паша почувствовала, что сейчас скажет нечто такое, о чём потом придётся жалеть. Её подмывало спросить, а был ли он сам в окружении, этот лощёный тип? Но она помнила, что в кармане гимнастёрки у неё лежит рапорт об отпуске.

– Товарищ полковник, Вы не забыли, что перед Вами женщина? У меня есть к Вам просьба. Насколько я знаю, формирование продлится месяц. Мне нужен отпуск, чтобы привезти своего сына из Казахстана, куда он был эвакуирован.

Она улыбнулась, надеясь, что это смягчит её напоминание, и протянула ему рапорт. Война не война, но на мужчин улыбка действовала!

Кажется, она ошиблась.

Полковник пожевал нижнюю губу, прочитал рапорт. Сложив листик вдвое, он разорвал его и бросил в урну.

– Найдите сержанта Уфимцева, он Вас разместит и выдаст всё необходимое. Представьтесь руководству медсанбата. Всё!

За дверью Паша расплакалась, но решила добиваться своего. Она ждала письма от Зины. А пока она просыпалась в классе, где стояло около сорока кроватей. Здесь жили не только девушки из медсанбата, но и зенитчицы, прошедшие ускоренные курсы подготовки. Поговаривали, что в сентябре школы возобновят свою работу и их переведут в какое-то учреждение. Но прошёл сентябрь, всё оставалось на своём месте. Дивизия ждала поставок вооружения, и время для частей проходило в учёбе.

В первых числах октября случилось два события, которые много значили для Паши. Приехала к ней в гости Раечка, привезла письмо от Зины. В нём было свидетельство о рождении Бори. Зина писала о том, что Иван, с хозяйством совхоза «Комсомолец», прибыл на станцию Таловая и размещается в селе Александровка.

Раиса приготовила для Паши и второй сюрприз: она достала из сумочки два билета в Большой театр:

– Паша! Мы идём с тобой на оперу «Севильский цирюльник»! «Большой» недавно отремонтировали. Говорят, на первую постановку, оперу «Иван Сусанин», распределить билеты приказал сам Сталин. В первую очередь строителям– ремонтникам театра, колхозникам, рабочим предприятий, военным. Особенно – зенитчикам, защищавшим Москву.

В погожий солнечный день Паша стояла на остановке метро, поджидая Раису. Ей нравилась Москва, но путешествовать в метро ей приходилось редко, и она не очень любила эти поездки.

Раечка появилась в лёгком плаще и берете, и Паша опустила глаза на свои до блеска начищенные сапоги: у неё не было ни платья, ни туфель, тем более такого роскошного плаща. Рая рассмеялась:

– Не переживай! Там большинство будет в сапогах и при погонах! Это моя одежда сейчас не в моде. А ты – просто красавица, хоть и в гимнастёрке!

Рая взяла подругу под руку, и через несколько минут они были на эскалаторе. С этим техническим удобством Паше пришлось познакомиться в Москве впервые, и эскалатор произвёл на неё странное впечатление. Фигуры и лица людей, проплывающие мимо неё, появлялись и пропадали, как в какой-то ленте кино: это были живые люди, со своими горестями и переживаниями, и каждый из них, появляясь перед Пашей, исчезал навсегда, и ей никогда не узнать, чему эти люди радуются и чем опечалены.

Паша смотрела в чужие озабоченные лица. Но среди них неожиданно увидела лицо знакомое. Пашу словно ударило током! «Георгий! Жо… ра!!!» – закричала она что было силы, повернув голову вслед удалявшейся фигуре майора в кителе. Он поднял руку, помахал Паше, а она продолжала кричать, и все на эскалаторе повернули к ней головы.

– Давай срочно наверх! – скомандовала Рая.

Георгий ждал возле эскалатора.

– Пашуня, ты ли это!?

Он обнял Пашу, и её слёзы ручьём полились на его новенький китель с орденами. Наконец Паша успокоилась.

– Я был в отпуске, в Алешках. У Зиночки сын растёт, Слава. Галка моя с дочерью, Риммой. Борька твой.

– Я знаю! Пытаюсь получить отпуск, чтобы забрать его!

Торопясь и сбиваясь, Паша стала рассказывать свою историю и про то, как полковник Зейглиш порвал её рапорт.

– Паша, я тебе помогу, научу, что надо делать. Здесь я пробуду десять дней, ещё увидимся.

Жорж достал из накладного кармана маленький блокнот и карандаш, и Паша увидела на его груди два ордена Красной Звезды.

– Куда это мы так спешим?

– Не поверишь! В «Большой», на «Севильского цирюльника»! А это моя подруга, Раиса!

– Очень приятно, Георгий, штурман эскадрильи дальней авиации! Паша, я приеду завтра в твою школу и сам зайду к начальнику штаба! До завтра, приятных впечатлений!

Большой театр и «Севильский цирюльник» – всё это прошло для Паши как счастливый сон: она оробела среди этой непривычной для неё роскоши, огромного количества военных и звёзд на погонах.

Раечка не замолкала ни на минуту:

– Паша! Здесь, в вестибюле, два года назад, разорвалась тяжёлая бомба. Эти скульптуры в нишах, лепнина, дубовые двери – всё было разрушено. Перекрытие вестибюля обрушилось, была повреждена роспись свода и стен, разрушены ступени парадных лестниц.

– В это невозможно поверить! – отзывалась Паша, оглядывая главное фойе.

– Я была здесь зимой сорок первого. Работы шли вовсю, несмотря на то что здание не отапливалось!

Для Паши всё происходящее вокруг перестало походить на реальность: первые впечатления всегда самые сильные, но обстановку праздника в театре, роскошную архитектуру, мягкие кресла и таинство действия на сцене – всё это заслонило лицо Жоржа, его слова: «Не волнуйся, поедешь ты в отпуск, чего бы это мне ни стоило!». У Паши появилась надежда, и, слушая Раю, она пыталась представить себе далёкий Казахстан, песок и верблюдов. и этот детский дом, в котором жил её Боря.

А вдруг не получится? Вдруг Боря заболеет в детском доме, кто о нём там позаботится, в далёком Казахстане? Скорее бы кончилось это представление, скорее бы настало утро следующего дня!

Жорж приехал утром, как обещал. Он забрал Пашин рапорт об отпуске и отправился к командиру полка. Эти десять минут, что он там пробыл, показались Паше вечностью. Наконец он появился, размахивая подписанным рапортом:

– Осталось выписать проездные и отпускной билет! Пошли к начальнику штаба!

Полковника Зейглиша явно не обрадовал визит Паши в сопровождении фронтового лётчика с орденами на груди. Изображать каменную неприступность было бесполезно, и он, бросив уничтожающий взгляд в сторону Паши, черкнул на рапорте: «В строевую часть».

Жорж помог Паше взять билет на поезд «Москва – Алма-Ата», а на следующий день отвёз её на вокзал на штабной машине. Лётчику через неделю предстояло отравляться на фронт. Они стояли на перроне возле вагона, и Жорж взял Пашины ладони в руки: