Текст книги "Тайна прикосновения"

Автор книги: Александр Соколов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 24 страниц)

Глава 20. НЕОЖИДАННЫЙ ВИЗИТ

Погожий июньский денёк удался на славу. Иван особенно любил ранние утренние часы, когда прохлада ещё таится меж листьев клёнов, в пышных кустах сирени. Он выходит из дома, вдыхает эту свежесть лета, смотрит, как лучи восходящего солнца ведут перепляс среди веток деревьев, слышит мычание коров, которых собирает пастух.

Всем этим можно насладиться, пока идёшь до конюшни – там его уже ждёт конюх Усков, осёдланные Резеда или Аргентина. Сегодня – Аргентина, более быстрая, но и более норовистая. В этот день он запланировал объехать поля, побывать на ферме с Зотовым и разобраться с бухгалтером и его отчётностью по посевной. Слишком много замечаний получили из треста за отчёт!

Покончив с намеченным, Марчуков спрыгнул с разгорячённой кобылы возле правления совхоза, провёл рукой по лбу лошади, на котором светилась белая звёздочка, достал из кармана кусок хлеба, поднёс к влажным губам любимицы.

– Иван Петрович! Вас ждут! Корреспондент из областной «Коммуны»! – раздался женский голос из окна.

Вот те раз! Этот народ зачастил к нему, все хотят узнать «секреты передового опыта». Но обычно звонят заранее, просят забрать их со станции, а этот – как снег на голову!

Он подошёл к крыльцу и буквально столкнулся с выходившим человеком.

Вот те два! Перед ним стоял Гаврюша Троепольский собственной персоной! Иван, разглядывая его, отступил на шаг: потёртый пиджачишко на любимой косоворотке, брюки, заправленные в хромовые сапоги, толстые, желтоватые линзы больших очков на «гаврюшенском», не поддающемся описанию формы, носу и улыбка узких губ за прокуренными зубами.

– Каким ветром, Гаврюша? – воскликнул Иван, заключая его в объятия.

– Тише, леший, задушишь! – отбивался друг. – Я тут проездом из соседнего хозяйства. Дай, думаю, загляну к передовику, больно шуму ты много наделал! Страна должна знать своих героев.

– Мефодиевна! – крикнул Иван женщине в окошке, не пропустившей ни слова из диалога закадычных приятелей. – Вызови Ускова, пусть заберёт Аргентину!

– Ты всё по старинке, на лошадях! А вот сосед твой на «виллисе» по полям разъезжает. В какой-то воинской части обменял на фураж.

– Каждому своё, Гаврюша! Ты знаешь, я люблю лошадей. Не нужен бензин, фураж цел, и скотина довольна! Сколько мы с тобой не виделись? Пожалуй, с сорокового?

– Да, почитай семь лет. На войну меня не взяли из-за зрения, одно время поработал агрономом, а сейчас вот журналюгой заделался. Книжку издал, «Записки агронома».

– Книга – с тебя! А сейчас идём ко мне. Сначала показываю своё жилище, обедаем, гуляем по территории, а утром едем смотреть поля!

– Давай, если не возражаешь, погуляем. Есть ещё не хочется, а я засиделся в конторе.

– Принимается! Слушай, как и где погиб Стуков Гаврюша? Из его родных в Алешках никого не осталось.

– Пока не знаю. Сделал запрос через военкомат, ответа пока нет.

– Ты помнишь, как мы клялись на земле?

– Как же забыть! И свадьбу твою с Пашей помню, и как мы свидетелями на ней со Стуковым были. Только вот второго Гаврюши уже нет, а я. пишу о земле. По-настоящему – только ты у дела.

– Как знать, может быть, ты своим словом сделаешь больше!

– Словом – больше? Да я озабочен тем, как бы не сказать лишнее! За нас с тобой всё давно решили!

– Ладно, пойдём! Здесь, под окнами, нам не поговорить. Да и всю свою усадьбу хочу тебе показать. Мы пройдём её по периметру, потом покажу манеж, лошадей. Ты находишься сейчас в бывшей усадьбе графа Орлова, владевшего здесь, в Воронежской губернии, многими землями. Ему и принадлежал конезавод в Хреновом, с его знаменитыми орловскими рысаками. Там и сейчас разводят лошадей, под опёкой Будённого. Я у них племенных для себя выписываю, да и для выезда подобрал несколько кобыл. В следующем году планирую открыть собственный ипподром.

Друзья не спеша шли от конторы, мимо буйных зарослей сирени, на которой кое-где сохранились цветущие грозди. За сиренью, в тени клёнов и лип, стоял двухэтажный дом. Первый этаж был выложен из камня, второй – деревянная надстройка, с выступающей открытой террасой под крышей. Часть крыши и террасу держали две кирпичные опоры над входом в дом. Было очевидно, что добротная постройка относится если не к прошлому веку, то к началу нынешнего.

– Это дом управляющего имением. Здесь и живёт твой покорный слуга. Я выбрал второй этаж. Хотя дома только ночую, но бывают и приятные минуты.

выйдешь на балкон – и ветки деревьев можно потрогать руками. Когда цветёт липа, дивный запах! Тут я поставил кресло-качалку, и Паша с Санькой восседают в нём летом целыми днями. Да вот и она, на балконе! Паш-у-ня! Ни за что не догадаешься, кто рядом со мной!

Но Паша, кажется, узнала Троепольского, она всплеснула руками.

– Готовь сразу обед и ужин! Через пару часиков зайдём! – распорядился Иван.

Они шли не спеша по тропинке, вдоль ряда могучих тополей. Солнце в этот день не слишком припекало, ветерок ласкал лица, и Гаврюша то и дело поднимал голову вверх, пытаясь взглядом измерить исполинов. Приходилось переступать через толстые корни, пересекающие дорожку.

– Хорошо, что сюда война не дошла. неизвестно, что стало бы с этими долгожителями, которые помнят графа Орлова, – раздумчиво сказал Иван, потом стал рассказывать эпопею возвращения сына из эвакуации.

Когда тополя закончились, им пришлось перебраться через канаву. Дальше путь шёл вдоль яблоневого сада. Так они вышли к леску, где начинался пруд. Лесок представлял собой типичную для среднерусской местности поросль, что зовётся смешанным подлеском. Уж об этом-то Троепольский, окончивший лесотехнический институт, знал не понаслышке. Если слегка изменить слова известной песни – это разнообразие можно было представить так: «То берёзка, то осина, куст ракиты над рекой.». Этот кусочек леса был как раз тем «краем», который больше вряд ли где найдёшь. Друзья подошли к глади пруда, и Тро– епольский, сняв свои очки с толстыми линзами, шумно выдохнул воздух: «А красота-то какая!»

Они двинулись вдоль берега пруда, огибая лесок, вышли на большую поляну со сторожкой.

– Здесь традиционно проходят все народные гулянья, от майских праздников до пасхи. Здесь же, рискуя быть не понятым, я поначалу хотел заложить ипподром. Но потом не решился трогать эту красоту, нашёл другое место – пустующее поле. Мы сейчас пройдём с тобой через цветущую жасминовую аллею, и ты поймёшь, почему я передумал. Ты не боишься укусов пчёл?

– В эдэме даже пчёлы кусаются без боли! После города я здесь словно в раю, без всяких преувеличений. Ты посмотри, ведь за всё время, что идём, мы не встретили ни одного человека, кроме шныряющих мальчишек.

– Гаврюша, у меня все работают! И ты видел бы, с какой жадностью народ работает после войны! Кто не задействован в поле, те трудятся в посёлке, на стройке собственных домов. Захочешь – побываем и там. Ты увидишь моих людей, с блеском в глазах. Я радуюсь, когда понимаю, что мне удалось зажечь эти глаза.

Они идут за мной, потому что я многое им даю, пекусь о них. Я не начальствую, я веду их за собой, снимаю, если надо, рубашку и переворачиваю лопатой зерно на токах вместе с ними; я один из них – и они чувствуют это.

– Друг мой, всё ли так идеально? Знаю тебя неисправимым романтиком с вечно горящими глазами, распахнутой душой. Помню тебя активистом, представителем комбеда района, открывающим «Театр Чернышевского» в Борисоглебске. Как мы радовались этому театру для бедноты, где мы сами ставили пьесы и сами были артистами. сколько было восторгов!

Ты говорил тогда: «Мой театр в Борисоглебске.» – и искренне, по праву, считал его своим, как считаешь сейчас «своими» людей, работающих в совхозе, «своими» – этот парк, и манеж, и лошадей – свою сокровенную любовь.

Я понимаю, в этом звучит наша гордость за вложенный труд, но разве мы по– настоящему можем сказать, что это – «моё»? Ты не боишься, что в какой-то момент у тебя всё это отберут, найдётся тот, кто «положит глаз» на твой «эдэм», на твой, испеченный собственными руками, кусок сладкого пирога и вышвырнет тебя отсюда под самым благовидным предлогом, чтобы сесть здесь самому или посадить своего наперсника?

Иван с удивлением воззрился на друга, как будто видел его впервые. Гаврюша снял очки, и на его переносице обнаружились два тёмных следа. Глубоко спрятанные глаза на ярком солнце превратились и вовсе в щелочки и смотрели устало, без всякой насмешки, так свойственной им.

– Гаврюша, откуда в тебе это? Ещё семь лет назад ты был другим человеком. Откуда в тебе такой пессимизм?

Со стороны жасминовой аллеи раздался крик:

– Папа, папочка! Как хорошо, что ты здесь! Мы с Митькой хотим запустить змея, но он никак не хочет подниматься! – двое мальчуганов мчались им навстречу с лёгкой конструкцией из деревянных планок и бумаги в руках.

– Борька! Этот дядя – мой очень старинный друг, мы с ним давно не виделись, и у нас очень важный разговор. Так что ты должен.

– …запустить этого змея, – перебил Ивана Троепольский, – и важнее этого занятия я себе не могу представить! Борька! Откуда у тебя такие замечательные веснушки на носу? Смотри, у папы нет, у мамы, вроде, тоже. А-а-а! Знаю, это они от солнышка в Казахстане, папа мне тут рассказывал! Давайте запускать змея!

После пяти попыток змей, поймав ветерок, взмыл в воздух, к всеобщей радости, и радовался этому больше детей Троепольский, а Иван с задумчивым лицом наблюдал полёт змея. Разговор заново начал Троепольский:

– Ваня, это не пессимизм, это реалии, в которых, увы, мы живём. Просто ты, занятый здесь по уши своей работой, на которую положил всё своё здоровье, немножко оторвался от действительности. А я – варюсь в области, вижу многие хозяйства, среди которых твоё – редкое исключение. Вот ты, к примеру, с кем в области отметил свою награду?

– С Зиночкой, с Мильманами. Ты же знаешь, родней и ближе в Воронеже у меня никого нет.

– Идеалист! Ты ошибаешься! Роднее у тебя должен быть обком! Туда приходят из хозяйств машины с продуктами, там завязываются связи крепче родственных и решаются вопросы поставки техники в колхозы, а также втихую замаливаются грехи «обезлички», когда успехи только на бумаге. Тебе просто повезло с директором треста, это – настоящий человек, но о нём можно только написать повесть. Над ним, как и над всеми, – обком партии. Там казнят и милуют, и случись чего, ни твоя медалька, ни прошлые заслуги тебя не спасут!

– Как-то ты грустно обо всём, Гаврюша! Ладно! Если чёрт подведёт, может бог не выдаст? Идём дальше.

– Ваня, я знаю – твой оптимизм несокрушим. Я вовсе не пытаюсь его подточить, но поразмышлять ты должен: может, иногда, для общей пользы дела, надо и держать про запас «ход конём», водить дружбу с «нужными» людьми, а не так как ты – прёшь по линии наибольшего сопротивления, пытаясь своими успехами удивить мир.

Они прошли плотину с устройством для слива воды и мостиком на другой берег. Отсюда были виден полукруг красных кирпичных стен манежа – старинного и грандиозного для этих мест здания, оставшегося в наследство от графа. Сферический купол крыши перекрывался несколько раз, последний раз – до войны – был накрыт оцинкованным железом. Говорят, что здесь, когда встал вопрос о выделении средств, приложил свою руку Семён Михайлович. Здесь потомок старинного русского рода Орловых выгуливал своих скакунов, приучая к седлу, учил слушаться узды и стремени, стремительно галопировать по кругу.

Рядом с выездными массивными деревянными воротами, обитыми металлической полосой, – боковые двери, куда и вошли хозяин со своим другом. По узкому коридору они вышли в проход между металлическими прутьями, за которыми располагались стойла, и стенкой самого манежа. Сюда, в этот проход, выводили лошадей и вели до входа на круглую ровную площадку с несколькими рядами лавок для посетителей. Площадку время от времени укатывали катком, в который запрягалась лошадь.

Иван подводил Гаврюшу к каждой лошади, белозубо улыбался, не скрывая своего восторга, представлял своих питомцев, хотя у каждого стойла крепился металлический держатель со вставленной картонной табличкой – здесь можно было прочитать дату рождения, сведения о породе и всей родословной.

Вороная красавица Аргентина, стоявшая в первой клети, тревожно задвигала ушами, кося глаза на посетителей. Её жесты были понятны Ивану: мол, чего пришёл, ты же не берёшь меня дважды в день – хотя я бы с удовольствием – на просторы…

Ускова не было видно – время обеденное, поди, покормил лошадей, поел и спит в какой-нибудь каморке.

– Резеда-вторая – это моя рабочая лошадка, дочь той Резеды, что была у меня в Алешках. Ты её помнишь, тоже на неё садился. Вылитая мама! Старушка проехала со мной полстраны и вернулась назад. Почти ослепла, стоит в стойле с противоположной стороны. А вот это – мой. наш рысак, будущая беговая гордость.

– Да ладно, Иван! Не поправляйся. Твой он, твой! И только благодаря тебе он здесь стоит. Я же не пытаюсь отобрать у тебя что-то! Не будь тебя, может, ничего бы этого не было, ты же должен был понять, о чём я протрубил.

– Понимаю. Смотри, какие у него тонкие ноги! Масть – каурая, очень редкостного оттенка.

Жеребец по кличке Цезарь неожиданно вскинул голову и заржал.

– Видишь, негодует, хочет на прогулку. Утром мы запряжём его в двуколку и дадим ему возможность надышаться ветром!

Троепольский добросовестно прошёл все стойла, удивляясь звучности имён жеребцов и кобыл. Здесь были лошади, как лебеди, белые, серые в яблоках, гнедые и чёрные – Саламандра и Суламифь, Циния и Резеда, Гнедой и Глечик, Ганнибал и Цезарь..

– Ваня, скажи, кто придумывает имена твоим красавцам?

– За помощью не обращаюсь, я действительно чувствую, что они принадлежат мне, как мои дети! У Будённого есть Софист – он берёт все призы на скачках на Московском ипподроме. Моя мечта – пригласить Семёна Михайловича на собственный заезд. Вот тогда у меня появилась бы броня – крепче не бывает!

– Это, пожалуй, верно! В наше время надо иметь покровителей, иначе всякая мышь подгрызёт сухожилия – и не заметишь! Ты мне скажи, чего ты такой худой? У тебя ж щёки ввалились, один нос остался.

– А к чему мне килограммы? Настоящий жокей должен весить не больше пятидесяти двух… Ладно, надо двигать в сторону кухни, чтоб поправить вес, ты не находишь? Только зайдём в правление, позвоню Евсигнееву Коле, пусть приезжает в гости. Хочу вас познакомить – превосходный человек! Директор Ново– чигольского лесхоза. Пока он воевал на фронте, хозяйством руководила его жена, Серафима. Вернулся после серьёзного ранения из госпиталя, оклемался, поднял лесхоз. Замечательная чета, очень милые люди! Я беру у него саженцы, и мы крепко дружим.

В этот вечер в двухэтажном доме, окружённом сиренью и акациями, было весело, с балкона доносились звуки гитары и мандолины, слышались песни и смех.

На кухне Феклуша вытирала слёзы передником. Она каждый раз плакала, когда слышала эту песню, а сейчас специально дверь оставила приоткрытой и сидела за столом, подперев голову рукой. Баритону вторил чистый женский голос под аккомпанемент мандолины:

 
Белой акации гроздья душистые
Вновь ароматом, ароматом полны.
Вновь разливается трель соловьиная
В тихом сиянии, сиянии луны…
Помнишь ли, милая, под белой акацией
Слушали трели, трель соловья?
И ты мне шептала, чудная, нежная:
Милый, поверь мне, навеки твоя!
 

Последние две строчки повторялись, и «чудная, нежная» звучало во второй раз с особой силой – Феклуша всхлипнула, зажав рот рукой. Открылась дверь, вошла Мария Фёдоровна, стараясь тихо ступать по скрипящим половицам, прошла к столу, села рядом.

 
Годы прошли давно, страсти остыли,
Молодость жизни давно уж прошла…
Но белой акации гроздья душистые,
Нет, не забыть мне, не забыть никогда!
 

Закончился повтор, и голоса на какое-то время стихли, Феклуша встала, подошла к печке:

– А давай, Фёдоровна, картошечки молоденькой!

– Нет, спасибо, я уже в столовой перехватила. А ктой-то к нам приехал?

– Знамо, друг детский! Петрович его всё Гаврюшей величает. Силён играть на мандолине! Борька аж к Семутенковым носился за струментом. И энтот, Са– ныч с питомника приехал, с жёнкой, Серафимой. Он такой маленький, сухонький, в гимнастёрочке, всё время улыбается да курит. А она – больше его ростом, волосы чёрные, глаза жгучие, как у цыганки. Знать, хорошие люди, коль Петрович их привечает. Он худых не позовёт!

– А песнь-то, песнь-то какая! Всё про любовь. а Иван Петрович сказывал – с той песни и война с немцем почалась!

Мария Фёдоровна смахнула со щеки слезинку. Уже два года, как она получила похоронку на мужа, при упоминании о войне на её глазах появлялись слёзы. Дом её сгорел, родственников не было, вот и прибилась она к совхозу. Марчуков за умение распорядиться, за характер назначил её заведующей столовой. А уж как она готовила еду, и Феклуше можно было поучиться! Мария Фёдоровна жила в комнате на нижнем этаже – директор постарался, выделил – очень удобно: и столовая, и правление рядом, в двух шагах.

Из-за дверей раздался взрыв хохота.

– Чё грохочут-то? – спросила женщина Феклушу, только что вернувшуюся из комнаты.

– Да Борька учудил. Спрашивают его: «Боря, может что-нибудь споёшь?» Он и спел. Вместо «пролетают кони, да шляхом каменистым» – «пролетают кони по шляпам-коммунистам!»

– Феклушинька. детка. Ты это больше никому не рассказывай! Хорошо?

– А я никогда ничего не рассказываю! Что я, дура? – надула губы Феклуша.

– Ну, кто же это сказал? Я просто беспокоюсь, ты же знаешь!

Выскочил Борька – лёгок на помине.

– Ма Фёдын, Ма Фёдын, ты мне супчику принесла?

– Конечно, Боренька! Вон он, на печке стоит. Феклуша, видно, стол взрослых ему не подходит, давай ему любимый супчик! Он и днём ко мне в столовую прибегает, чашку умолотит и побежал!

– Будто я хуже готовлю, – буркнула недовольная Феклуша, доставая тёплую кастрюлю с печи.

– Да нет, просто у меня в столовой горох долго вымачивается, и суп получается как кашица.

Две женщины, лишённые собственных семей, с умилением смотрели, как мальчишка управлялся с едой. Каждая из них считала его своим сынком, и Борька не подозревал, что мам у него гораздо больше, чем он думал.

– Боря, а теперь пойдём спать. Сегодня я тебе почитаю твою любимую книжку…

– Ма Фёдын, про двух братьев, ладно?

– Хорошо, сынок.

Пока Борька раздевался, женщина включила на столе лампочку под абажуром, постелила ему постель, накрыла одеялом, села рядом, раскрыв книжку, стала читать негромким голосом. Не прошло и трёх минут, как Борька стал закрывать глаза, и Мария Фёдоровна, видя это, перескочила в самый конец сказки:

«Стояла тёмная-тёмная ночь, и тихо-тихо было вокруг. Брат пропал бесследно. Свежий снег запорошил землю, но и на снегу не было следов Младшего. Он исчез неизвестно куда, как будто его унесла птица Рок.»

Глава 21. ЧЁРНЫЕ КРЫЛЬЯ ПТИЦЫ РОК

Счастье человека может быть различным – осознанным или глупым, его можно вовсе не замечать – просто жить вовсю, вдыхая воздух полной грудью, и радоваться всему, что тебя окружает.

С сорок четвёртого года, после своей войны, Паша наслаждалась жизнью, как может наслаждаться ею человек, прошедший испытание адом. Она могла с полной уверенностью сказать, что счастлива, и была убеждена, что ошибки молодости позади и что её семья – крепче любой крепости.

Женщины всеми порами ощущают любовь мужчины, и это делает их лёгкими, крылатыми, и Пашка-Пташка, подвижная по своей природе, просто летала над землёй. Она не могла подолгу читать только потому, что при чтении надо было сидеть, а это было не по ней. Если чем-то занималась, то принималась петь. Её глаза светились синими васильками, а улыбка не сходила с лица. Она была самой красивой женщиной в посёлке, и она успевала всё!

Дом сверкал чистотой, постели постираны и выглажены, из кухни доносились волшебные запахи: она любила готовить сама. И, хотя мысли об учёбе она забросила, работать очень хотелось. (Какая тут учёба! Иван требовал девочку, и уже к концу августа она поняла – муж добился своего!). Саньке полтора годика, может побыть и с Феклушей, и она определилась заведующей совхозным фельдшерским пунктом.

Страна жила на подъёме, дети делались по-стахановски, и она акушерствовала по всей округе, один раз заехали даже за пятьдесят километров, в Анну, там заболела акушерка. Эта работа делала Пашу нужной людям, к ней относились уважительно не только из-за того, что она директорская жена.

В директорском доме было всегда весело, Иван вечно шутил, смеялся. Она никогда не слышала, чтобы он повысил голос. Да и когда повышать, если он являлся только в темень, как ясно солнышко, и в темень уходил? Летом у него не было выходных, и, чтобы не скучать, она приглашала Зиночку, Аню.

Зиночка приезжала из Воронежа со Славиком – на свежий воздух, на молочко, Аня – из своих Лисок. Этим летом получилось так, что собрались все вместе. Решила Паша прокатиться с Зиной и Аней в соседний посёлок Зеленино за очень вкусным, жирным творогом – даже у них в совхозе не умели делать такого.

Конюх Усков уже был под хмельком, запряг им самую спокойную лошадку – Муху, и тронулись потихоньку. Погода в воскресный августовский денёк была теплая, солнечная. Муха, раскачивая боками, двигалась не торопясь, а они песни пели да поглядывали на поля.

И вот – уже подъезжали к Зеленино – дорога пошла под уклон, лошадь затрусила под тяжестью телеги, и вдруг оглобли упали вниз, кобыла бежит в одну сторону, а телега, разгоняясь, – в другую. Перед ними – канава! Благо оглобли упёрлись в бруствер, ходок встал. Подошла Муха, таща за собой висящие постромки, виновато опустив голову. Когда прошёл испуг, женщины принялись хохотать, но потом стало не до смеха. Как запрячь лошадь?

Паша этого не умела, Зиночка тем более, у Ани даже никто не спросил. Бросать ходок нельзя, мигом подберут. Значит, надо кому-то идти в деревню!

Вдруг Аня говорит: «Это мы в два счёта!»

Паша и Зина переглянулись. Как заправский конюх, Аня разобралась во всём, и уже через десять минут они вновь ехали по дороге. Аня не стала делать секрета: «Девочки, в Карабулаке у меня была служебная лошадь. Запрягала сама. Лошадь кусучая, как собака! Как-то тяпнула одного узбека за плечо, тот неделю рукой не мог пошевелить! А меня не кусала. Они как-то звали её по-казахски, а я дала свою кличку. Когда она куснула очередного мужика, пристававшего ко мне, я сказала: «Ну, ты и молодец, собака!» Так потом и звала – Собака. Пошли, говорю, Собачка моя, водицей напою!

Страда сорок седьмого года стояла в полном разгаре. Иван говорил, что в этом году урожай зерновых будет не меньше рекордного. Он совершенно измучился с уборкой, ночевал в поле, дома появляясь лишь изредка. Паша, видя его потемневшее, осунувшееся лицо какого-то землистого оттенка, заставляла его пить горячее молоко с растопленным бараньим жиром. Он не противился, морщась, пил «эту гадость», но по ночам она слышала, как воздух со свистом выходит из его лёгких.

– Всё, хватит! Вот закончишь уборочную, сама повезу тебя в Воронеж, в областную!

В середине сентября Иван, как всегда, с раннего утра ускакал на Аргентине. Вечером, когда только начало темнеть, Паша развешивала постиранное бельё на балконе, ей помогала гостившая у них Зиночка. Она услышала звук ударов копыт о землю, увидела Аргентину. Иван сидел на ней как-то странно, привалившись к шее. Затем он стал медленно сползать с лошади. Паша бросилась вниз. Её Ванечка стоял к ней спиной, прижавшись лбом к крупу лошади, его тело вздрагивало от кашля, он прижимал ко рту белую тряпку, испачканную кровью.

– Ваня, Ваня. сейчас, сейчас. ну. пойдём же!

Она подставила своё плечо, завела его руку себе за шею: было неудобно подниматься по узкой лестнице вдвоём.

– Феклуша! – крикнула Паша изо всех сил, и тут же в дверном проёме на кухню появилось встревоженное лицо Феклуши с расширенными глазами, – старые чистые простыни, холодной воды!

Паша уложила мужа в спальне, сняла сапоги. Лоб горел, и без градусника она определила – не меньше сорока! Зиночка стояла рядом, сжимая на груди руки, с расширившимися от ужаса глазами.

– Ванечка, потерпи, родной. сейчас станет легче. – Паша произносила слова, которые привыкла повторять раненым.

Кровь шла изо рта толчками, при выдохе, и она крикнула Феклуше:

– Не копайся, порви одну из простыней!

Паша вытерла мокрым полотенцем лицо мужа, он виновато улыбался:

– Вот. я устроил вам. – вымолвил еле слышно.

– Да всё будет хорошо, сейчас сбегаю позвоню в районную, вызову врача. Зина, держи холодную тряпку у него на лбу. Я – в контору.

Паша бегом бежала в контору, и только одна мысль преследовала её: «Как же ты, медик, не сумела заставить его обследоваться! На что ты надеялась, если человек на глазах терял вес?» – говорила она себе, ругаясь, как конюх. Что толку корить себя! Нужно срочно врача!

Растолкав сонного сторожа, она схватила телефонную трубку. В больнице уже врача не было, как и не было телефона у него дома. Паша умела принимать решения быстро, этому её научила война:

– Быстро! Гони к Ускову, пусть запрягает лошадь – и сюда! Едем в Чиглу, за врачом! – заорала Паша на растерявшегося сторожа, а сама принялась дозваниваться в Воронеж. Не веря в то, что у неё что-то может получиться, она яростно крутила ручку телефона: с пятого раза её соединили с Воронежем.

– Девушка, миленькая, надо срочно, человек погибает!

Ответила Ниночка:

– Да, Пашуня! Что случилось? Давид здесь, вышел на улицу. Что случилось? Родная, не плачь!

Что делать? Она должна быть рядом с Ваней, а Усков пусть едет за врачом. Нет, он может вернуться без врача, ехать надо с ним! С Ваней посидит Зиночка.

В наступающих сумерках Паша увидела подводу, приближающуюся к правлению.

– Ваня, – крикнула она конюху, – давай к дому, я мигом!

Она бросилась бежать домой. Иван лежал с тряпкой у рта, его потемневшее за лето лицо серого, землистого цвета выделялось на белой подушке, рядом сидела его сестра.

Паша схватила горячую руку мужа:

– Ванечка, ну как ты? Я сейчас с Усковым в Чиглу, за врачом, боюсь, он один не сможет её вытащить с постели. Мы мигом, держись, страшного ничего нет, кровотечения из горла разные бывают.

– Да уж вроде и закончилось. Езжайте. – ответил Иван, улыбаясь.

Уж лучше бы не улыбался! Что за натура, умирать будет – будет улыбаться!

До Чиглы добрались за сорок минут. Нашли дом главврача. Опасения Паши были напрасны. Инна Семёновна Соловьёва, полноватая, неторопливая женщина с седыми волосами, – человек старой закалки. Она выслушала Пашу, молча собрала свой саквояж, надела лёгкое пальто: ночи уже стояли прохладные.

После осмотра и прослушивания Инна Семёновна ввела Ивану внутривенно хлористый кальций. Минут через десять, обессилевший от потери крови, Марчуков уснул.

– Что я вам скажу. – проговорила врач, – налицо все признаки туберкулёза. Надо срочно везти в Воронеж!

Паша ничего другого и не ожидала услышать, но мало ли что? Она знала даже в своей практике иные причины кровотечений, и какая-то надежда до этих слов ещё была.

Поплакали они с Зиночкой, провели вместе бессонную ночь, а утром кровотечение прекратилось, Иван сам сходил в туалет, попил чаю и лёг. Паша решила ехать на станцию Таловая, за билетами на поезд Калач – Воронеж. Она послала Феклушу к водителю Андрею Ивановичу, чтобы готовил полуторку, ту, на которой их встречал из Казахстана Иван и которую запрещал использовать для личных нужд, экономя топливо.

Прибежал Борька из школы, закричал с лестницы:

– Мама, мама! Там самолёт сел на поле! Можно я пойду смотреть?

– Подожди, сынок. Папа серьёзно заболел. Какой ещё самолёт?

Но Борька так и не успел объяснить. По лестнице вместе с Феклушей поднимались незнакомые гости: впереди шла импозантная городская женщина в очках, в лёгком летнем помятом плаще, за ней – молодой человек в кожаном реглане и кожаных штанах.

– Игнатовская Надежда Николаевна, областной фтизиатр, – представилась женщина приятным голосом.

Молодой человек промолчал, но все поняли, что это был лётчик – на его поясе висел шлемофон с очками. Феклуша отправилась кормить пилота, а врач прошла к больному.

Игнатовская после осмотра ничего нового не сказала:

– Нужно срочно везти на обследование!

– Доктор, а вроде бы уже и ничего! Крови нет больше, может, обойдётся? – Иван вовсю улыбался, как будто для него и не было этой страшной ночи. Игна– товская глянула на Марчукова так, как смотрят на нашаливших детей, и с нажимом повторила:

– Обследоваться, и как можно быстрее!

Паша пошла провожать неожиданных визитёров, в буквальном смысле свалившихся с неба.

– От хлористого кальция у него временное улучшение, поэтому ваш муж геройствует, – сказала Игнатовская на улице.

– Я знаю. – отозвалась Паша. Хотела добавить «я тоже медик», но передумала. – Скажите, а кто Вас прислал, да ещё на самолёте?

– Давид Ильич организовал, мы с мужем давние друзья его семьи. Он просил спросить, если нужно срочно, он пришлёт ещё самолёт, но забрать он может только больного. Вам придётся на поезде.

– Спасибо большое! Я сегодня же возьму билеты, поедем вместе на поезде, если Мильману не трудно, пусть встретит нас на вокзале.

Зачем было спрашивать? Паша вспомнила о собственном глупом вопросе. Кто ещё мог прислать самолёт с врачом?

Начинал накрапывать дождь, и пилот спешил улетать, пока ещё было светло. Иван Андреевич на своей полуторке отвёз гостей на поле, которое Иван держал под будущий ипподром для скачек, и явился снова, чтобы ехать в Таловую. Борька помчался провожать самолёт.

Зина тоже решила ехать в Воронеж, поэтому нужно брать три билета. Мария Фёдоровна с Феклушей справятся с ребятами. Может быть, на помощь им вызвать Аню? Верная душа! Примчится по первому зову, сильно скучает по Борьке.

Паша побежала в контору, дозвонилась до Ани, затем на станцию в Таловой, начальнику Должикову, он хорошо знал Ивана Петровича, сразу ответил: «Приезжайте, билеты подготовим на завтрашний поезд».

Когда полуторка отъехала, стало смеркаться, всё небо обложило низкими облаками, пошёл мелкий дождь. Ехать нужно было пятнадцать километров, по плохой дороге быстро не поедешь, а надо было вернуться и подготовить к утру Ваню и все вещи в дорогу. Как назло сломался дворник, и Андрей Иванович высовывал из кабины руку с тряпкой, протирая стекло перед собой, а Паша не видела ничего за мутными каплями дождя и только держалась обеими руками за металлический поручень на дверке.

Уже стемнело, когда они подъезжали к железнодорожному полотну. Паша еле различала за мокрым стеклом какие-то огоньки на переезде, в свете фар она увидела поднятый шлагбаум.

Это было последнее, что она видела из окна полуторки. Удар страшной силы сотряс машину, Пашу подбросило куда-то вверх, она почувствовала боль в ноге, потеряла сознание…