Текст книги "Тайна прикосновения"

Автор книги: Александр Соколов

Открыв книгу, нетрудно было догадаться, почему изо всей домашней библиотеки, паренёк выбрал именно эту. Иллюстрации сражений гладиаторов на арене амфитеатра были выполнены мастерски.

…– Айда к нам, мамка сёння хлеб выпекаить! – предложил Славка.

У его отца, местного батюшки Георгия Попова, было пять сыновей. Старший из них уже построил собственный дом рядом с отцовским. Недоброжелатели их называли «поповским отродьем», скорее всего, за то, что оба дома были добротные, просторные, крытые железом.

Попрятав под крыльцо свои сокровища, ребята помчались через улицу к Поповым.

Ребята проскользнули из сенцев прямо к русской печи, где стояла с ухватом мать Славки. Из печи дохнуло жаром, и Матрёна достала очередной горячий каравай. На столе уже лежало четыре таких же – чёрных, с толстой хрустящей коркой. Запах свежеиспечённого хлеба стоял на кухне.

Матрёна, женщина дородная, спокойная, знала, за чем пришли сорванцы. Взяла большой острый нож, прижала к груди тёплый каравай и срезала две узкие горбушки, причём бо льшую отдала Саньке.

– Погодите, ребята! Посыплю солью!

Ржаной хлеб был чёрного цвета, ноздреватый, ещё тёплый, с необыкновенным запахом печи, и вкуснее поповского хлеба в селе не было. Горбушек быстро не стало, и теперь поступило предложение от Саньки:

– Айда к Сахарихе!

У Сахарихи были очень вкусные яблоки в саду, и хотя дома – завались, – отец привозил антоновку в мешках, и мать рассыпала её под кроватью на газетах, чтобы сразу было видно порченое яблоко, – вкуснее было с дерева. Сахариха не запрещала ребятам рвать яблоки, только просила, чтобы не ломали ветки. А ещё одинокая бабка, потерявшая на войне сыновей, зазывала детишек к себе на «деликатес» – пареную в печи на противне тыкву. Вкуснее этой тыквы Санька считал только мороженое, но его здесь не было…

Санька возвращался домой, и мама звала за стол:

– Саня, кушать садись!

– Мам, я не хочу!

– Опять у Сахарихи был? Ну, тогда отнеси ей молока!

Паша видела, что в двенадцать лет поведение Саньки изменилось. Она часто видела его задумчивым, а когда спрашивала, о чём он думает, тот отмахивался руками.

Когда две недели назад она собирала его в Москву, куда посылали двух лучших учеников Курлакской школы, Санька заявил:

– Мам, а нельзя мне купить брюки?

Паша в «промтоварах» уже купила ему тёмно-коричневый вельветовый костюмчик – курточку до пояса с накладными карманами и штанишки, которые под коленкой застёгивались на пуговичку. Ему не нравились эти укороченные штаны, он заявил, что выглядит в них совсем как маленький. Пришлось идти за брюками!

В Москве он пробыл десять дней и прислал оттуда письмо, чем привёл Пашу в восторг. Это было первое письмо Саньки, он обстоятельно рассказывал в нём, где они были, что видели, и Паша недоумевала, почему в Москву отправили с ребятами самого бестолкового преподавателя в школе – учителя труда Мандры– кина, совершенную бездарь, похожего на большого грузного бегемота. На что Иван ответил: «У этого Ман-дыкина какие-то связи с «органами», и ему доверили детей от района, чтобы международный детский фестиваль в Москве проходил под неусыпным оком.»

Паша спрятала письмо и потом часто перечитывала его, удивляясь складности повествования незаметно подросшего сына. На листах из ученической тетради в линейку он писал со многими ошибками:

«Дарогие папа и мама! Пишет ваш сын, из очень бальшого города Москвы. С ночала мы все жили в общежитии для студентов, в высоком доме без лифта. В комнате читальне я писал вам письмо. Подошёл учитель Мандрыкин, стал смотреть, что я пишу. Я уже написал: как там поживает наша шарашкина контора, – а он спросил, что за «шарашкина контора»? Стал ругаться, сказал, что все конторы давно ликвидировали и что это письмо он заберёт и не даст отправить. Пришлось писать второе письмо, когда его не было. А как там наш Шарик?

Теперь я живу у своего друга – Володи Муравьёва. Утром его мама мажет белую булку маслом и кладёт на неё колбасу. Здесь все едят колбасу и сыр. Утром молока не пьют, пьют чай и кофе. Кофе очень горький, и я пил чай. Мама Володи спрашивала, кто мои радители, я сказал, что мама – врач, а папа – директор.

Мы были в Мавзолее, а в Кремле видели Царь-пушку и Царь-колокол. Очень большие! Были на выставке, а ещё ездили в уголок Дурова. Там слоны, обезьяны и верблюд. Верблюд плюнул прямо на лысину Мандрыкину. Все смеялись, а он ругался и стал проверять наши письма, что мы пишем домой.»

Позже выяснилось, что всех приехавших в Москву школьников разобрали по семьям, чтобы создать им хорошие условия проживания, и единственное письмо, дошедшее до адресата, было написано из квартиры московского друга.

В один из дней Ивану позвонил Володя, Пашин брат, предупредил о возможных очередных переменах на селе.

– Знаю, наслышан! – ответил Марчуков. – Как у тебя дела?

– Дела в районе идут неплохо. А вот Лида после рождения Славки стала болеть. Может, обойдётся – вроде всегда здоровой бабой была!

В пятьдесят седьмом у Володи Киселёва родился второй сын – Слава, и в этом же году его назначили вторым секретарём Верхне-Хавского района. Иван ездил к своему родственнику по делам – тот помогал ему с семенным фондом, заодно посмотрел несколько хозяйств, в том числе и большую птицеферму – детище Володи.

Володя был человеком деятельным, жёстким, энергичным, подчинённые его побаивались, колхоз в Белогорье он поднял практически за два года. Все свои успехи он праздновал шумно, за столом, и обязательно с водкой. Иван это не приветствовал, но считал бесполезным давать советы молодому шурину – у каждого своя дорога! Самое удивительное: Володя за одну поездку в Воронеж, выпивая с нужными людьми, добивался всего, чего хотел и на что Ивану требовались неимоверные усилия. Марчуков так не умел и не жалел об этом.

Этим летом он наконец-то поддался уговорам Паши. Смеясь, он говорил своему водителю при жене: «Коля, если не съездим, моя «пила» допилит меня окончательно!»

Они вместе с детьми побывали в Алешках, а потом заехали в Новохопёрск – к Ивану Степановичу. Всю долгую и пыльную дорогу пассажиры газика пели песни, подтягивал Ивану и Паше Николай, подпевали дети. Зная, что Саньке нравится песня про Щорса, Иван начал с неё:

 
Шёл отряд по берегу, шёл издалека,
Шёл под красным знаменем командир полка.
И-и – эх! Командир полка!
Чьи вы, хлопцы, будете, кто вас в бой ведёт
Кто под красным знаменем раненый идёт?
И– и – эх! раненый идёт!
 

– подпевал последнюю строчку Санька.

 
Голова обвязана, кровь на рукаве,
След кровавый стелется по сырой траве.
И-и – эх! По сырой траве!
Мы сыны батрацкие, мы за новый мир!
Щорс идёт под знаменем – красный командир.
И-и-эх! Красный командир!
 

Потом пели весёлую новую песню, так полюбившуюся всем:

 
Родины просторы, горы и долины,
В серебро одетый зимний лес стоит
Едут новосёлы по земле целинной,
Песня молодая далеко летит!
Ой ты, зима морозная,
Ноченька яснозвёздная!
Скоро ли я увижу
Свою любимую в степном краю!
Ты ко мне приедешь раннею весною
Молодой хозяйкой прямо в новый дом.
По полям бескрайним нашей целиною
Трактора мы рядом вместе поведём!
Вьётся дорога длинная,
Здравствуй, земля целинная!
Здравствуй, простор широкий!
Весну и молодость встречать вдвоём!
 

Эта песня была куда веселей, и её пела даже Олечка. Правда Ивану было непонятно, откуда в степи, где, вроде бы, кроме просторов ничего не должно быть, лес, но это было совсем не важно: песня поднимала настроение. Вид из окна автомобиля говорил о том, что вокруг много пустующих, невозделанных полей, – теперь, когда техника хлынула на целину, добиться чего-нибудь для себя стало сложнее. По слухам из района, этой осенью МТС прикрывают, и Иван уже подумывал о новом месте работы.

Потом Паша запела свою любимую – «Рушник», на украинском языке: «Ридна маты моя, ты ночей не доспала.» Она пела её высоким голосом, остальным к ней трудно было подладиться, и они замолкали, вслушиваясь в чистый голос, певший о любви к матери.

Родной дом показался Ивану высохшим, осевшим в землю, он с грустью смотрел на село, в котором провёл детство, юность и в котором с тех пор ничего не изменилось. Так же лыс и неприветлив был бугор с кладбищем за больницей, та же церковь и тот же одинокий клён-бобыль рядом с ней. Вот здесь стояли когда– то сгоревшие дом и амбары купца Скоргина и его сыновей, принявших мученическую смерть от рук банды Крюкова.

Отец постарел и сильно сдал. Шить он ничего уже не мог из-за катаракты, но старался что-то делать по хозяйству. Опираясь на палочку, он отвёл Ивана в сторонку во дворе и, глядя снизу вверх на сына, спросил:

– Ваня, ты в Бога-то веруешь?

Он уже забыл, что его сын член партии, что никогда не ходит в церковь…

– Верую папа, верую! – сказал Марчуков, чтобы не обижать отца.

Мама как-то исхудала, ссохлась, но по-прежнему хлопотала возле печи с ухватами.

Лёня взял в жёны местную крестьянку, необразованную, шумную и не совсем опрятную. «А зачем мне городская жена? У меня, видел, цветов сколько? Мне помощница нужна!»

Пока женщины готовили обед, Иван с Лёней сели играть в шахматы. Лёня выиграл, довольно смеялся, обнажая свои белые зубы.

Иван смотрел на его могучий торс, крутой выразительный лоб и думал: как щедро наградила природа его брата и умом, и здоровьем! Может, и неплохо, что живёт со стареющими родителями, но как же он сам, неужели доволен?

– Лёнь, ты же почти закончил академию, у тебя же голова – кладезь. Ты прирождённый руководитель!

– Оставь, Ваня! Сыт по горло! Здесь – мои цветы, и упрятать меня в психушку за то, что я их продаю, нет никакого смысла!

В Новохопёрске они нашли домик Ивана Степановича. Жил он один – бывший есаул войска Донского, бывший лесник Телермановского лесничества, а теперь пенсионер. Расплакался, увидев подросших внуков.

Он достал бутылку водки и разлил её в три стакана – Ивану, водителю Николаю и себе. Паша накрывала на стол:

– Папа, зачем же? Водитель не пьёт, он за рулём. да и Вам, может, многовато будет?

– Не много, дочка, в самый раз! Рази ж часто такое бываить? И-и-и-х! Ну, будем!

Опрокинув стакан, Степанович с сожалением глянул на непьющих мужчин, потом посмотрел на внука:

– Что ноне за мужик пошёл? А, Санька? Ты как в школе-то учишься, хорошо? Вот и невеста наша Оля подрастает. ишо недавно ей кроватку мастырил! А у меня вторая жёнка умерла, а третью я сам выгнал!

– Папа, может, к нам переедешь? Иван тебе найдёт отдельное жилище, и будешь ты рядышком!

– Пашуня! Вы сами-то как голь перекатная – с места на место. Так и меня буи– те за собой таскать? Нет уж, я здесь привык! Здесь и помру.

Когда уезжали, Степаныч заплакал. Паша прижала его тяжёлые узловатые руки к своим щекам и заплакала сама. Она долго смотрела в окошко машины, как стоит он у калитки, припав на простреленную ногу. Сколько ему ещё осталось?

* * *

– Розенфильда, каждый день ты не в настроении, даже поговорить не хочешь!

– Откуда взяться этому настроению? Нам опять грозит переезд, на этот раз, надо думать, в Анну, в районный центр. Только привыкнешь, обживёшься по– человечески – и снова в дорогу. И везде – по три года!

– Да, а места здесь какие, на Битюге! Евсигнеев приезжал вместе со всем своим семейством, наглядеться не мог. Ты тогда оставалась с Олей, она приболела. Мы ездили на любимое место. У Евсигнеева – две дочери: Тоня, младшая, и Сима – её назвали так в честь матери – постарше. Ничего, миленькие, особенно Тонечка. Борька фотографировался с ними на фоне речного затона, деревьев – встал посередине и обнял обеих за плечи, наш жених двенадцатилетний! А эти – «колобки николаевские» – так и вьются возле Борьки, а меня вроде и не замечают! Николай, отец сестрёнок этих, с улыбочкой: «Выбирай, Борька, и враз обженим!» Даже свой китель не снял, только расстегнулся. И смолит одну папиросу за другой. Что ты скажешь – секретарь! Собрался уезжать в Усмань «первым». А Марчукова сватал в Анну, в сельхозуправление, начальником агрономического отдела. Говорит: «Давай, Ваня, пока я здесь, а то потом неизвестно куда засунут!» А что Ивану остаётся делать? Поднимать очередное хозяйство?

– Да нет. Ему пришло время где-то осесть! И Паша ему тихонечко вопрос подкидывает: «А у нас когда-нибудь свой дом будет?». Мальчишке тоже школу менять. Кажется, он привык здесь.

– Ещё бы! Всё пыталась тебе рассказать, да тебе всё недосуг!

– А что стряслось?

– Как же, у нашего мальчика – первая любовь! Лидочка Бассардинская – первая красавица в классе, дочь комбайнёра.

– Что ты говоришь! И давно это у него?

– С майского утренника, когда они вместе должны были читать стихотворение. По сценарию, ещё на репетиции, он должен был взять её руку в свою. Боже! Что с ним творилось! Все мои средства памяти зашкалило от биотоков! Я записала невероятную по всем параметрам диаграмму! Так что наш шеф останется доволен – его тайна прикосновения расцвела здесь кустом алых роз, осталось только наблюдать за развитием.

– И ты до сих пор молчала?

– Я пыталась понять, случайный это всплеск или устойчивое чувство, иначе ты опять стала бы смеяться надо мной.

– Ну и как?

– Через неделю Варвара Ильинична, их учительница литературы, повела класс на экскурсию по окрестностям, чтобы дети затем описали это в сочинении. Она их вывела на обрыв – ты знаешь, он начинается за школой, – покрытый мелколесьем склон уходит вниз, к широкой пойме когда-то могучей реки, вдалеке виден изгиб Битюга, деревеньки. Картина – потрясающая!

– Да, ну и что с этого?

– А то, что тебе не вредно было бы почитать, что написал в сочинении двенадцатилетний паренёк! К описанию вида с обрыва он присовокупил: «Смотришь в эту даль – и хочется поднять руки и полететь над этой землёй, деревьями и реками. хочется обнять всю эту землю! И почему я не птица?» Каково тебе? Теперь тайна Создателя ощущается во всех его движениях, хотя сам он не понимает, что с ним происходит. Мальчишка носит чувство к этой девчонке в своих глубинах, но подойти и предложить дружбу не решается, и только его взгляды выдают первое помешательство, и он не знает, что с ним делать.

– Гм. А в рукоблудии он не замечен?

– Да уж лучше бы был замечен! С древности все мальчишки грешили этим, но в Советии это считается пороком и всячески клеймится педагогикой. Когда у нашего героя начинают чесаться определённые места, Паша, проходя мимо, с подозрением поглядывает на сына и говорит ему: «Санька! Убери руки!» Она хочет, чтобы он у неё вырос беспорочным созданием, и это никак не вяжется с конструкцией «тайны» нашего Создателя.

– По-моему, он характером – точная копия своего отца! Женщина в его жизни станет лабиринтом с тысячью тупиков.

* * *

Стылый сумрак. Родина у дома

Бесприютно спит на сквозняке…

Сирая Родина! Божия светы!

Так покалечено – неизлечимо

Нам и нести этот холод в спине.

Сирая Родина шествует мимо

И оттого-то дороже вдвойне.

Анатолий Аврутин

Перед отъездом Иван зашёл попрощаться к директору школы. Три года прошли в Курлаке незаметно, и смена руководства на селе, как водится, происходит осенью, когда заканчиваются все полевые работы. Новую реорганизацию села доверяют, как правило, новым кадрам, «чутко понимающим» политику верхов.

Когда Марчуков бывал в школе, он непременно подходил к обрыву, откуда открывался вид на десятки километров. Молча стоял здесь, вглядываясь в бесконечный равнинный ландшафт, смотрел, как блестят в лучах солнца изгибы реки.

В этот раз шёл мелкий осенний дождь, низкие облака жались к деревьям, было ветрено, и вряд ли что можно было разглядеть дальше сотни метров.

Но Иван всё-таки пошёл к обрыву, минуту постоял, глядя на тропинку, убегающую среди кустов орешника: равнина была закрыта облачностью, жёлтую листву мёл под ногами порывистый ветер.

Не было видно той земли, на которую он так любил смотреть. В хорошую погоду его глаза жадно припадали к этой прекрасной равнине, и у самого горизонта, где-то там, далеко, если не переставая идти к цели, казалось, могли сбыться его устремления. Но сегодня в голову приходили мысли сродни этой тяжёлой облачности, закрывающей даль от взгляда.

Только он развернул своё дело в «Комсомольце», как пришлось с ним распрощаться по причинам, которых ему никто не объяснил. Он прикипел к лесопитомнику, что стало его новым увлечением, но это так необходимое его земле дело – свернули за ненадобностью, организовав на селе новые структуры, просуществовавшие чуть больше пяти лет и затем тоже закрытые. Разве земля может терпеть эксперименты руководителей, далёких от неё? За всем этим стоит крестьянство, которое не понимает этих реорганизаций и едва успевает приспосабливаться к ним.

Может, Паша права? Надо наплевать на всё, осесть на одном месте, подумать о собственном доме?

С такими мыслями он направлялся к Болдыреву. Ему не раз приходилось оказывать помощь школе, но радушно встретил директор Ивана вовсе не из-за чина: они всегда подолгу беседовали. Иван с интересом выслушивал человека, преданного всей душой родному краю, ведь и себя он всегда считал руководителем, призванным улучшить жизнь людей, живущих в этом краю. И самым большим разочарованием последних лет для Ивана стало явное нежелание селян улучшать эту свою жизнь. Большинство старались «не высовываться», довольствовались минимальным. Редкие семьи, имеющие достаточное количество молодых рабочих рук, стремились завести достойные дома.

Иван нашёл директора школы в его классе географии за привычной работой.

– Пришёл попрощаться, Степан Николаевич! Уезжаю работать главным агрономом сельхозуправления, в Анну! – сообщил Марчуков то, о чём знал весь Кур– лак. Болдырев относился к тем, кому не хотелось этого отъезда, он искренне о нём сожалел и считал неоправданной смену руководителя, успевшего за три года разбудить людей, погрязших в воровстве и пьянстве.

– Иван Петрович! Очень жаль! – ответил Болдырев, порывисто пожимая руку Ивана. – Да ведь и у Вас могут быть какие-то планы, не век же Вам куковать в забытом богом Курлаке. В районе-то и возможностей побольше двигать агрономию, а здесь, благодаря Вам, понимание в обращении с землёй останется!

– Вы преувеличиваете мои возможности, Иван Степанович! Меня занимают печальные мысли: почему народ идёт по линии наименьшего сопротивления, почему не хочет трудиться? Последнее время я стал себя чувствовать среди людей, из которых вышел, одиноким странником. Вот моя соседка Таня, служительница богу, говорит, что человеку много не надо, ей достаточно её убогого жилища. Она считает, что люди живут неправедно, в том числе и церковники, и восхваляет какого-то старца – то ли пророка, то ли святого.

– Знаю, это Ефрем. Он живёт в старом Курлаке, проповедует свою веру, но ничего нового не придумал, всё это было на Руси и поросло быльём. Хотя имеет глубокие корни, и эти корни уходят во времена раскола – времена народного бо– готворчества, когда пророков и новых толкователей христианства стало больше, чем попов.

Например, в восьмидесятых годах семнадцатого века в Воронежском уезде появился пророк Василий Желтовский. Он отрицал всякую молитву в храме – ибо бог не в храме, а на небесах. отрицал церковные таинства. Крещение, произведённое в церкви, считалось наложением печати антихристовой; её нужно было смыть вторым крещением в чистой речке, и занимались этим обычно местные пророки наподобие Ефрема. Таинство брака тоже было отвергнуто, достаточно было простого благословения. Большая часть этого крестьянского раскола объясняется неприятием официальной власти и церкви, считавшимися «антихристовыми».

Вы понимаете, у всех на слуху бунт Стеньки Разина, но это лишь капля в море по сравнению с повсеместным духовным бунтом крестьянства, продлившимся три столетия, – этот бунт изучался узким кругом учёных, и только специалисты знают, что ввергло Россию в нищету. Не междоусобица, не татарское иго стали причинами той пропасти, в которой оказалась Русь. Извините, Иван Петрович, эта тема для меня наболевшая, и я, может быть, увлёкся!

– Что Вы, что Вы, Степан Николаевич! Я слушаю Вас с огромным удовольствием, и сам о многом стал задумываться. Былой оптимизм из меня давно испарился! Вы как раз говорите о важном: по части истории у меня значительные пробелы.

– Так вот. Величайшая смута, продлившаяся более трёх столетий, началась сразу после смуты официальной, зафиксированной во всех учебниках истории. И эту многовековую смуту узаконил ряд правительственных актов, которые увенчало «Соборное уложение» 1649 года. Оно окончательно ликвидировало договорные отношения с властью и превращало крестьян в быдло, в рабочий инвентарь помещика. Это и послужило причиной массового бегства крестьян с осёдлых мест проживания в глухие незаселённые места. «Бегуны» и «Самосожженцы», «Хлыстовцы», «Духоборцы», «Молокане» – это творцы собственной крестьянской веры, для которых не столь важен был сам обряд – «старый» или «новый». Важнее был способ независимой жизни и веры, отвергающей власть «Каина», т. е. официальную; отвергающей веру церковную, веру «антихристову», прислужницу власти. Бездомные и беглые, калики и нищие наводнили Русь по всем её пределам. Если бы меня попросили нарисовать Россию тех столетий, то у меня получился бы образ нищей старухи с клюкой, стоящей перед монашеским скитом, затерявшимся в тайге! Русская вера – ноша тяжёлая! Не так важно было верить в лучшее, о чём проповедовал Христос, как важно то, что Христос страдал, а оттого и мы страдаем, – нам необходим был его постулат о жизни-страдании. Русский человек слишком долго уповал на Бога – иного просто не оставалось, – оттого мы до сих пор убогие и нам до сих пор тяжко возвращаться оттуда, где мерилом духовности триста лет был способ «убожеской жизни».

Иван вспомнил, как совсем недавно слово «убогий» пришло ему в голову, и как кстати этот милейший человек расставил всё на свои места! Иван буквально впитывал каждое его слово. Степан Николаевич продолжал:

– Надо сказать, что коммунистический дух, зерно которого так обильно проросло в России, – не изобретение Карла Маркса, идеи которого так и не прижились на Западе, а итог сознательного, трёхсотлетнего коммунистического сектанства крестьян в общинах духоборцев и молокан, имевших общинную землю и свою веру. Крестьянин-собственник, начавший нарождаться после Столыпинских реформ, только послужил причиной новго раскола и новой кровавой драмы. Иван Петрович, ещё раз прошу прощения, что я так пространно! Может, чаю?

– С удовольствием!

– Тогда пойдёмте ко мне в кабинет!

Они просидели за беседой с чаем долго. На прощание Степан Николаевич сказал доверительно:

– То, что я скажу сейчас, я не сказал бы даже Вам в году, допустим, пятьдесят третьем. Вот Вы сетуете на то, что люди не хотят иметь приличных жилищ, не хотят хорошо трудиться. Хоть я и учитель, я хорошо знаю, что такое труд на земле. Он изнуряет не только физически, но и морально! Страхи сопряжены с непогодой, с неурожаями, со всем тем, что в любую минуту может сделать твой труд напрасным. Человек в буквальном смысле распят на земле – он не может её оставить ни на минуту, даже в своих мыслях! Когда он работает на барина – он ни за что не отвечает и работает только по принуждению. Вы считаете, что сейчас у нас нет барщины? Но ведь колхозник не имеет никакого интереса хорошо работать, он отбывает эту самую барщину, он батрачит в четверть своих сил! Красивые дома, крытые железом, крестьянин станет иметь только тогда, когда станет работать на себя, делясь излишками с обществом. Жаль, Иван Петрович, что в эту прекрасную пору жить не придётся ни мне, ни тебе! Страшный тихий бунт крестьянина, продлившийся три столетия, – продолжается! Но если в прошлом его держала вера, то, растоптанная, она умирает в пьяных конвульсиях народного тела. Самый убийственный для огромной страны протест – это тот, когда человек сложил руки, не хочет ничего делать, а просто «отбывает положенное», наблюдая из своей хатки за происходящим, забыв, что такое любовь к труду, погрузившись в алкогольный дурман!

Даже накануне отмены крепостного права, столетие тому назад, протест землепашца мог быть страшен, а сегодня таких форм нет: они просто не желают трудиться, хотя и живут в грязи! Вот пример начала века девятнадцатого: доведённый нуждой крестьянин Владимирской губернии Никитин решил, что всё горе ему ниспослано за грехи, что искупить он их может, только принеся в жертву собственного сына, как это сделал Авраам. Он сжёг свой дом, взял двух малюток детей, пошёл в сопровождении жены на соседнюю гору; там жена читала молитвы, а он собственноручно зарезал обоих детей. Осуждённый, он оказался в Сибири. И здесь уже он решил пожертвовать собой за грехи мира. В лесу он установил крест, надел на себя терновый венец, в сильный мороз разделся догола и распял себя на этом кресте. Его успели снять живым, и на допросе он поведал свою грустную историю жизни. В каком-то смысле он, как и Христос, считал себя мессией и хотел пострадать за всех униженных. Больше чем в крестьянской среде, нигде не было святых мучеников и пророков. Теперь таких совсем мало осталось. Вот Ефрем да Таня – на всю округу. Но протест их тихий, смиренный, этих «божьих» людей у нас просто не замечают.

Всё это время, пока Степан Николаевич говорил тихим глуховатым голосом, Иван напряжённо слушал не перебивая. Он начинал понимать, что, к стыду своему, знает о России очень мало, или почти ничего не знает. До сих пор он жил как парус на ветру, и этим ветром был его оптимизм, его желание улучшить жизнь крестьян. Теперь он словно наткнулся на высокую стену, проходов в которой не предвиделось.

– Степан Николаевич, но всё-таки почему так? Почему земельный вопрос в России всегда приводит в тупик? В иных странах, я слыхивал, по-иному.

– Дорогой Иван Петрович! Ответ на этот вопрос может лежать только в предположительной плоскости. Несомненно одно: грабительские отношения между властью и чернью на Руси выстраивались тысячелетие. Почему так, а не иначе? Дух кочевников, долгое время владевших русской равниной, предполагал брать силой, отбирать урожаи у оседлых, владеющих оралом, при помощи меча. В суровом климате проще было воевать, чем возделывать землю. В летописях сохранилось обращение дружинников к своему князю, они призывали его к походу, напоминая, что одёжка поизносилась, нет корма для коней и т. д. Привычка взять силой у людей труда, постепенно переросла в систему поборов и насилия на государственном уровне. Люди, которые возделывают землю, не должны быть «чернью», они станут трудиться только на собственной земле, на себя. И, представьте себе, оттого, что мы знаем ответы на некоторые вопросы, нам, увы, легче не станет! Как я говорил, нашей с Вами жизни не хватит, чтобы увидеть иные результаты. Нами движет парадокс: дух коллективизма в стране сильнее нас, но он же рождает «тихий протест» неимущих, люмпенов, пагубный, как медленная проказа. Как посторонние на празднике жизни, они наблюдают за всем, берегут силы, обзаводясь самым минимальным. Если ничего не менять, протест тружеников способен развалить великую державу!