Текст книги "Под чистыми звездами. Советский рассказ 30-х годов"

Автор книги: Александр Куприн

Соавторы: Александр Грин,Максим Горький,Константин Паустовский,Илья Ильф,Вениамин Каверин,Аркадий Гайдар,Михаил Пришвин,Валентин Катаев,Андрей Платонов,Антон Макаренко
сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 37 страниц)

Люди, говорившие, что Шамшин мало работает, просто не знали тех Монбланов, через которые он перешагивал.

Он работал. Ирина вслух читала книгу. Он не слыхал ее.

Ему необходим был только голос. Иногда она прерывала чтение и снимала с плитки чайник. Работая, он поглощал кипящий чай.

Шамшин швырнул кисть. Она полетела под ящики.

– Не так! – закричал он. – Разве понятно, о чем трубит этот сенегалец? Это просто черный дурак…

Вдруг прозвенел телефон. Шамшин махнул рукой. Побежала Ирина и крикнула из коридора:

– Тебя.

– Пошли всех к черту, – ответил он.

– По экстренному делу.

Сжав зубы, Шамшин подошел к телефону.

– Вася?

– Я.

– Брук говорит. Слушай, Вася. Что ты вчера кричал о Рембрандте?

– Я ничего не кричал.

Шамшин скривился в телефон и тихо повесил трубку. Брук разговаривал так, как будто между ними ничего не произошло. Через секунду снова прозвенел телефон.

– Нас разъединили. Слушай, Вася. У тебя есть деньги?

– Есть.

– А то могу подсыпать…

Молчание. И снова однообразный и тягучий, точно лапша, голос Брука:

– Я сейчас буду проезжать в твоих краях. Он у тебя?

– Кто он? – уже обозлившись, крикнул Шамшин. – У меня никого нет! Отстань!

– Зачем орать! – печально сказал Брук. Звякнула трубка.

3

Вечером, чтобы отдохнуть и рассеяться, Шамшин предложил Ирине пойти с ним в Народный дом. Пока она переодевалась, он разбирал у себя в комнате всякую старую рухлядь.

Среди хлама ему случайно подвернулась одна доска, плод увлечения Рембрандтом, реакция на мастера. Картина изображала молодую женщину, полулежащую среди разбросанного белья и кружев. Склонясь к ее едва прикрытому животу и держа ее за руку, стоял еврей-врач. Пламя свечи падало пятном на его рыжую бороду. Глаза женщины улыбались. Смеялась ли она над бессилием врача, или, наоборот, ей представлялась будущая праздничная жизнь, когда она встанет и скинет с себя эти широкие шерстяные одежды? Во всяком случае, беременность ничуть ее не тревожила. Она мечтала… Она была далека и от этой постели и от своего материнства. Шамшин вздохнул, поставив доску на мольберт. Картина пропиталась пылью, немножко потрескалась. Она долго пролежала около радиаторов. Шамшин написал ее совсем случайно, счистив чью-то живопись со старинной доски.

Вот годы юности… Ничего не знал – ни жизни, ни опыта, ни ученых соображений, их уже потом натвердила критика.

Несмотря ни на что, одним инстинктом была создана эта вещь… В любви, в искусстве, даже в науке, да, пожалуй, и в политике, что сделаешь, если у тебя нет инстинкта?

Была жена. И нет ее… Был ребенок. И нет… Все умирает, даже дети. Был старый итальянец, живший на Васильевском острове, он составлял художникам краски по какому-то старинному рецепту… Где же все это? Исчез, как все… Сколько исхожено дорог? Он прошел по всем путям живописца, от Сезанна и Матисса до черного пятна на незагрунтованном холсте.

Здесь караулила смерть. Он отшатнулся к Рембрандту. Его глазами он написал эту вещь, думая, что он берет только традицию и перебрасывает в этот мир новую Голландию… и здесь завяз. Это не годилось для современного сюжета. Он хотел быть современным. А современность не давалась. «Кто же я?

Где я живу?» – спросил он самого себя.

– На Манежной площади, – съязвил он вслух, чтобы оборвать свои воспоминания.

Ирина вошла в комнату и заинтересовалась картиной.

– Что это? Почему я ее никогда не видала? Это Александра Петровна? – спросила она, прикусив губу.

– Нет.

– А похожа… Александра Петровна, переселенная назад, в столетия.

Шамшин усмехнулся:

– Все может быть!

Он захохотал, накинул на мольберт тряпку, и они ушли.

4

Поезд в составе трех вагонеток скрежетал, подскакивая на поворотах, падал в ущелья и снова взвивался вверх. Около управления стоял худой человек. Он улыбался, оглядываясь на пассажиров, точно скелет, не разжимая челюстей. Сзади всех, на самой последней скамейке, сидел молодой пьяный парень.

Еще в начале пути с головы пьяного сдуло кепку, она упала прямо в толпу, около американских гор. Парень требовал моментально остановки. Народ хохотал. Когда поезд взлетел на самый верх, Ирина от страха закрыла глаза и уцепилась за Васю.

Вместе с ними взлетела тяжелая Нева, черные граниты, электрический пунктир мостов, синие бастионы, коричневые дворцы, трубы Монетного двора и плоский ангел.

Пьяный крикнул:

– Спускайся, черт!

Поезд ухнул вниз, упал в туннель, в сердце горы, там замигал багровый глаз и застонали рельсы. Шамшин нагнулся и крепко поцеловал Ирину. Тут поезд замедлил ход и подполз к игрушечному дебаркадеру. У Ирины билось сердце и кружилась голова. Она улыбалась. А Шамшин подумал: «Она счастлива».

И позавидовал ей. Он тоже хотел счастья. Ночью Ирина пришла к нему. В коридоре опять зазвонил телефон. Шамшин, набросив на себя пальто, побежал к аппарату. Он думал, что звонит Апрельский.

– Да! – крикнул он.

– Добрый вечер!.. Это Брук!

– Не мешай мне спать. Я сплю.

– Да погоди… Не вешай трубку… Я был сегодня у тебя. Открыла мне твоя старуха… Я видел эту вещь… – Брук явно волновался. – Сто хочешь?

– Слушай, Брук. Не сходи с ума. Я хочу спать.

– Откуда ты ее достал?

– Я хочу спать! Я вешаю трубку. Спокойной ночи…

– Погоди, погоди, Вася-… двести хочешь?

– Отстань, пожалуйста. Я хочу спать.

– Я думаю, это подделка, но все-таки… А ты, Вася, как думаешь?

– Я ничего не думаю… Меня ждут.

– Ты же сказал, что ты спишь?

– Да, я сплю.

– Погоди… Как ты думаешь, может быть, все-таки следует отдача на экспертизу?

– Позвони завтра… Я сейчас сплю.

– Что значит спишь? Ты же не спишь… Ты же стоишь у телефона…

– Я больше не в силах стоять…

– Ты болен, что ли?

– Да, болен.

– Странная болезнь… Когда человеку предлагают деньги…

– Я больше не могу…

– Да погоди, мне надо выяснить…

– Мне некогда!

– Что значит – некогда?

– Всего!

Шамшин брякнул трубкой.

На следующий день Брук встретил Шамшина и первый подбежал к нему.

– Ты сердишься? Зачем?

Шамшин молчал.

– Ну! Триста хочешь? – Брук хлопнул Васю по плечу. – И кончим дело… Что за канитель?

– Это моя вещь… – сказал Шамшин, улыбаясь. – Моя!

Пойми!

– Твоя? – Брук плутовато подмигнул. – за твою я дам тебе три копейки, а за эту даю триста рублей… Ты меня, надеюсь, понял?

– Вполне! Ты сволочь и арап!

Расхохотавшись, Шамшин круто повернул от Брука.

Брук стоял на тротуаре Невского. Прохожие толкали его, звенели трамваи, извозчики кричали «берегись», поджаривало солнце. Опомнившись, Брук почесал коротко остриженный затылок, поправил кепку и пробормотал:

– Однако!

5

Однажды в соседней комнате, у Александры Петровны, веселились гости. Из-за стены непрерывно слышались шутки, шум и смех. Шамшин злился. Его раздражало это веселье. Он не был желчным человеком, но ему опротивел быт. На столе две недопитые чашки чая. У окна груда неоконченной работы для журнала. На мольберте надоевший портрет. В кресле Ирина, читающая книжку Перелистывая страницы, она поднимает голову и смотрит на Шамшина влюбленными глазами. За стенкой кто-то пропел пьяным голосом: «Мальчик резвый, кудрявый, влюбленный…» Шамшин не выдержал и стукнул в стенку кулаком; «Эй, Моцарт, тише! Здесь Сальери!»

На минуту за стеной притихли, затем раздался взрыв хохота.

Обхаживая комнату вдоль и поперек, Шамшин думал: «Хоть потолок бы провалился, что ли».

Когда в коридоре позвонил телефон, Шамшин кинулся к нему, точно птица за пищей. Шамшина спрашивал незнакомый, свистящий голос. Шамшин ответил, что он у телефона.

– Очень рад. Я давно ищу случая с вами познакомиться. Говорит Агафон Бержере.

Шамшин был изумлен.

– Вы ко мне?

– Да, именно к вам.

– Собственно, по какому делу?

– Разрешите мне объяснить это при личном свидании. Где мы можем встретиться? Может быть, мы вместе позавтракали бы в «Европейской»?

Шамшин замялся.

– Я затрудню вас только на полчаса.

– Ладно, – согласился Шамшин.

– Значит, завтра, – сказал Агафон Бержере, – в два часа в «Европейской». Спокойной ночи.

Ровно в два часа Шамшин вошел в ресторан «Европейской гостиницы». Официанты, одетые в белые куртки и белые брюки, толклись без дела. Зал был освещен только одной люстрой. В самом конце зала, под эстрадой, скрывшись за вазочкой с цветами, сидел у столика немолодой человек, сухой, коренастый, с коротенькими, почти выстриженными усиками и гладкими, приклеенными волосами. На нем был жакет бутылочного цвета.

Стоячий крахмальный воротничок повязан узким черным галстуком. Синий абажур скрывал выражение его лица. Этого человека знали все. Агафон Бержере, полуфранцуз-полуголландец, получив от своего отца, выходца из Голландии, небольшое дело, развернул его до европейских масштабов. Драгоценности, дорогие камни, украшения, ювелирные работы, статуэтки зверей, выточенные из минералов, – все эти вещи с маркой Агафона Бержере всюду в мире считались первоклассными. Собственно, биография знаменитого ювелира была довольно банальной: мраморный дом на Морской, двуглавый орел поставщика его величества, одна, законная, семья в апартаментах, другая, незаконная, в скромном доме на набережной Мойки, у Крестовского яхт-клуба яхта, в Левашове богатый особняк, наполненный коллекциями, и т. д…

Семнадцатый год прихлопнул все великолепие Агафона Бержере, Законная жена с детьми отправилась в Париж. Агафон переселился к незаконной, записался с нею в загсе и занялся антиквариатом. Девять раз его сажали, девять раз он выходил.

К революции он относился точно к погоде. Даже в камерах он вытачивал перочинным ножичком деревянные мундштучки и ставил свою марку. Находились любители, за эту дрянь платили деньги…

Бержере встал, приветствуя Шамшина. Метрдотель, выгнув. шею, как лошадь, почтительно принял от Бержере заказ: омары, рыба, утка по-руански, апельсины, французский сыр и теплое старое бордо. Ничего лишнего… И разговоры самые общие.

Потом черный кофе. Агафон подымает узенькую рюмку с тяжелым ликером.

– За искусство! – холодно говорит он Шамшину. Он краснеет от еды и выпитого вина, в его голосе прорывается что-то грубое. – Я довольно внимательно всматриваюсь в ваши работы.

Вы будете или великим, или ничем.

– Почему же такая дистанция? – смеется Шамшин.

Бержере дергает головой.

– Вам не хватает пустяка! Но этот пустяк имеет большое значение.

– Какой пустяк?

– Признание! Одних оно губит, а других окрыляет и ведет к вершинам. Я это знаю по себе…

Бержере хвастливо дергает рукой.

– Что такое полупризнанный художник? Полупочтенный дворянин… Признание – это. мостик к славе.

Бержере понюхал ликер и вздохнул.

– Да, в искусстве страшно жить. Вообще сейчас страшно жить. Смотрите, что происходит во всем мире… Но я люблю жизнь.

Он улыбнулся, и Шамшин увидел рот Бержере, наполненный маленькими, как у женщины, зубами.

– Больше жизни я люблю искусство… – продекламировал он; он все-таки был французом, – А кто сейчас понимает искусство? Никто! Нигде! В особенности здесь.

Шамшин решил вскочить, но удержался. Из любопытства к людям хотелось узнать этого человека поглубже.

– Зачем же тогда вы остались жить здесь, у нас? – нарочно подчеркивая, спросил Шамшин.

– Видите ли… – Агафон загадочно улыбнулся. – Мне необходим воздух революции… Да, да, не удивляйтесь. В эпоху войн и революций рождаются великие антиквары. Они идут в тылах – армий и…

– Грабят! – смеясь, закончил Шамшин.

– Смело сказано! Если хотите – да… Если хотите – нет…

Я покупаю! Кстати…

Тут он нагнулся к Шамшину и шепнул:

– Мне говорили, у вас есть хороший Рембрандт, Шамшин рассмеялся.

– Я отослал его, – сказал он.

– А разве он не ваш?

Шамшин отрицательно покачал головой.

– Кому же он принадлежит?

– Одной старухе.

Шамшин расхохотался, сам удивляясь своему нелепому, случайному ответу. Агафон разочарованно поправил бровь, ткнул окурок в пепельницу и кивнул метрдотелю. Оба гостя встали из-за стола. В вестибюле гостиницы Бержере мимоходом, как будто небрежно, спросил Шамшина:

– А вы знаете эту старуху?

– Да нет… – Шамшин иронически пожал плечами. – Неизвестная старуха.

6

История с картиной странно оживила Шамшина. Дней через пять после встречи в «Европейской гостинице» Бержере опять звонил ему по телефону и спрашивал: не может ли он взять на себя хлопоты по разысканию этой неизвестной старухи?

– Нет! – Шамшин отрезал начисто. – Я не знаю, где эта старуха… А может быть, ее и нет…

Звонил Юсуп об этом же. Очевидно, антикварный муравейник кишел слухами. Только Брук пропал, он перестал существовать на свете. Шамшин всем отказал, но его самого втянула эта фантастическая игра с картиной. В том, что она замечена, было какое-то признание, это странно бодрило.

Он встретил Бержере в балете. Был первый дебют молодой, только что выпущенной из школы артистки. Они подошли друг к другу в конце спектакля. Много раз подымался занавес. Уже потухли люстры. В партере и наверху публика еще отхлопывала себе руки.

– Какая прелесть… – сказал Бержере. – Это Тальони!

Шамшин балета не любил, балет казался ему глупым, но спорить на эту тему не хотелось. Первый снег покрыл площадь перед Мариинским театром, кричали извозчики, подзывая седоков. Гудели редкие машины. Бержере – предложил Шамшину поехать с ним отужинать во Владимирский клуб. «Чем я рискую…» – подумал Шамшин и принял приглашение. По дороге Бержере забавлял Шамшина анекдотами из жизни старого балета. Шамшин почувствовал, что все это опять только предлог к дальнейшим разговорам. «Пусть его…» – решил Шамшин.

Сани остановились около подъезда с чугунными столбами.

В прямоугольных фонарях, оставшихся еще из-под газа, желтело электричество. Швейцар выбежал навстречу саням, распахнул теплую медвежью полость и с поклонами кинулся отворять двери. Раздевшись, они поднялись во второй этаж по широкой лестнице, сплошь затянутой красным бобриком. Лепные стены, грубые картины, пыльные амуры, маляром написанные фрески, гипсовые грязные богини – все говорило о вертепе. На эстраде танцевала худая, стройная еврейка в желтых мягких сапогах, сверкая монетами и бусами. За столиками аплодировали: «Бис, Берта! Браво, Берта!» Журчал серый фонтан. В бассейне дремали золотые рыбки. Пальмы свешивали над столами искусственные веера. Сиял свет люстр в хрустальных подвесках. Было жарко, душно, пахло жареным мясом и вином. Сновали официанты. Шныряли женщины, почти полуодетые. Шамшин оглядывался, точно путешественник. За одним из столиков сидел Юсуп. Увидав вошедших, он вскочил. Бержере отвел Шамшина в сторону:

– Нам неудобно быть вместе с этой бандой.

Бержере брезгливо кивнул на компанию, окружавшую Юсупа. Они стояли посреди ресторана, не зная, куда приткнуться.

Все места были заняты. Тогда Юсуп, подмигнув своим, подкатился к Бержере:

– Устроить, Агафон Николаевич?

– Да нет… мы сами… – сморщился Бержере.

– Я вас устрою отдельно. – Юсуп улыбнулся и схватил за рукав мимо пробегавшего официанта, – Сафар, сделай столик. Почтенные гости!

Бержере вежливо поблагодарил Юсупа. Юсуп поклонился и прижал руки к сердцу:

– Хоп май ли, Агафон Николаевич… Хоп!

«Однако буржуазия чувствует себя довольно бодро», – подумал Шамшин, усаживаясь с Бержере. Подали ужин. В соседнем помещении, за огромными дверями из красного дерева, шумела толпа. Там шла игра.

Волнение, люди, нагретый воздух, духи, глаза и плечи женщин, улыбки их, возгласы, холодок, азарт, гул вентиляторов, шелест бумажных денег – все это смешалось и дразнило воображение. Бержере подливал шампанского.

– Кстати, вас можно поздравить… Вы женились?

– Да нет.

– А мне говорили, что вы женились на соседке по квартире.

– Напрасно говорили, – Шамшин отрекся. – Мне говорят уже десятый год, что падает Исаакиевский собор.

Они чокнулись, и в эту минуту легкие влажные пальцы притронулись к уху Шамшина. Около столика стояла женщина. Ее лицо было покрыто густым слоем пудры. Прижав руки к плоской, маленькой груди, она смотрела на Шамшина зелеными улыбающимися глазами и прошептала ему: «Вася, дай десять рублей… Я должна поставить, я все проиграла. Если, конечно, можешь».

Шамшин дал. Сунув деньги в вырез платья, она так же неожиданно убежала. Бержере поджал губы.

– Какие бесстыдные глаза.

– А чего стыдиться?.. Она красивая… Ее зовут Лялькой.

У этой девушки есть мать. Вполне приличная женщина. Отца я не знаю… Может быть, они скрывают отца.

Бержере, слушая Шамшина, задумчиво качал головой.

– Почему вы не женитесь на ней? Вам нравятся такие женщины… Я заметил ваш взгляд.

Шамшин лениво ответил:

– Если бы в каждой женщине мы могли видеть будущую жену, мы никогда не ложились бы в постель рядом с женщиной.

– Неужели? – как будто намекая на что-то, ядовито захохотал Агафон. – В жизни бывает именно так. Случай из любовницы создает жену, честного человека делает преступником, величину ничтожеством, а ничтожество величиной. Это даже тривиально… Вам не надоела моя. болтовня? Я вас сейчас развлеку.

Бержере вытащил из кармана замечательной работы золотую табакерку и подал ее Шамшину:

– Откройте.

Шамшин приоткрыл крышечку. В табакерке лежала маленькая горсть камней, они сияли гранями и радугой.

– Здесь на двести тысяч, прекраснейшие образцы! – шепнул Бержере. – Я никогда в жизни не расстаюсь с этой табакеркой, конечно, за исключением тюрьмы. Мне необходимо рассматривать и чувствовать эти камни. Я постоянно тренирую свой глаз и свои пальцы. Так же и в жизни надо ничего не бояться, надо тренировать себя, чтобы чувствовать случай. Успех, победу, славу имеет только тот, кто стремится им навстречу. Человек, чувствующий случай…

– …почти бог! – зло подхватил Шамшин.

Бержере рассмеялся:

– Просто бог… Так думал Франс.

Они встали.

– Пройдем в соседний зал, – сказал Бержере, – я хочу вернуть сегодняшний ужин.

– Сколько с меня? – спросил Шамшин.

– Какие пустяки! – Бержере зевнул, прикрыв рот, – Мы сейчас выиграем. Allons bon![1]1
  Начнем! (франц.)


[Закрыть] За овальным зеленым столом, на самой середине, выше всех сидел желтый крупье. Посматривая на стороны, точно жулик, он кричал:

– Банк принимает! Банк принимает!

Наваливаясь на спины игроков, стояла жадная толпа державших мазу. Растратчики, рвачи, шулера тесно облепили стол, ожидая счастья. От толпы пахло, и стены были захватаны потными руками. Плавал табачный дым. Синяя муть зеркал превращала всю эту картину в мираж. Проигравшиеся подходили к зеркалам, чтобы поправить волосы или просто посмотреть на себя, и отходили в недоумении. Счастливец, мокрыми руками рассовывая по карманам деньги, бежал в ресторан. Столы заполнялись бутылками, слетались женщины, и лихо запевали цыгане. Нищие, в грязных сорочках, бродили из одного зала в другой. Они ни на что не надеялись, они дремали в креслах, потерявших позолоту. Утром очередной счастливец бросал им на колени бумажку в три рубля.

Бержере локтями растолкал всю эту толпу. Взявшись за спинку стула, он протянул руку через чье-то плечо и крикнул банкомету:

– Прошу!

По его тону поняли – пришел крупный игрок. Шум сразу затих. Все посмотрели на Бержере глазами изумленных животных.

– В банке три тысячи, – тихо сказал крупье. В руках у него хрустела новая колода карт.

– Ва-банк! – спокойно ответил Бержере.

Крупье поднял голову и, прицелившись к игроку, улыбнулся.

– Простите, может быть, будете любезны обеспечить? Не правда ли?

Бержере тоже улыбнулся, сунул руку в жилетный карман и выбросил на стол табакерку. Все в толпе переглянулись. Все смотрели за тонкими пальцами крупье. Крупье вынул себе туза, затем валета, секунду помедлил и выбросил третью карту. Все увидели, что это тоже валет.

– Банк бит, – сказал крупье.

Бержере снял со стола три тысячи, табакерку и отставил стул.

– Не желаете ли испытать счастье в следующую очередь? – ласково сказал он Шамшину… Тот почти механически сел, взял у Бержере выигранные деньги и, кинув их в банк, принял две карты. Кто-то сбоку подсказал: «Еще!» Он получил третью. «Жир!» – громко заявил сосед.

Это был Юсуп.

– Банк берет! – крикнул крупье и длинной деревянной лопаточкой кокетливо сгреб деньги в свой ящик. Почти все игроки вздохнули облегченно, справедливость была восстановлена.

– Я не понимаю… – спросил Шамшин. – Что это? Я проиграл?

Улыбающийся Бержере держал его за руку. Они покидали клуб. На лестнице к Шамшину подскочил Юсуп и спросил:

– Ну, как дела, Василий Игнатьевич?

– Какие?

– Нашли старуху?

– Не одну, а десять!

Шамшин был, конечно, подавлен, но по-прежнему смеялся и грубил.

7

Утром Шамшин проснулся в невероятном настроении. Его мучил проигрыш. И вообще все поведение казалось недостойным. Он долго лежал, завернув голову в одеяло, делая вид, что спит.

«Можно этого долга не отдавать… – думал он. – Да у меня и нет никакой возможности. Кроме того, страшно глупо сунуть этой гнуси свои кровные деньги. Конечно, никаких денег он не увидит. Да он и сам, по-моему, на это не надеется. Деньги-то шальные. И все-таки как некрасиво получается! Разве спустить ему картину? А кто за нее даст три тысячи? Какой дурак? Это нужно сделать так: в стиле любезности. Так сказать, в обмен.

Дело не в деньгах, а любезность за любезность… Я проиграл, ты получи картину. Только этот паршивый черт, несомненно, сморщится, если я ему так предложу. Тут надо сделать хитрее…

Надо, чтобы он умолял меня ее продать. Нет, и это нельзя. Ведь я же сказал, что картина не моя. Она принадлежит старухе…

Какой старухе?.. Вот положение. Теперь изволь искать старуху, да еще не какую-нибудь, а подходящую старуху. Если поехать к Ляльке да попросить ее достопочтенную мамашу? Опасно путать старух в эти дела… Нет, тут, я. думаю, следует поступить так. Нужно этих антикваров еще немножко повозить около картины, помучить, чтобы они вошли в раж, чтобы у них накипело до отказа и слюнки потекли… А потом сказать: пожалуйста, есть одна вещь! Как хотите, дело ваше, я тут ни при чем… Я дам адрес… Пусть они туда сегодня съездят. Лялька им скажет, что мамаши нет и неизвестно, когда вернется… Правда, Бержере может узнать Ляльку… И прекрасно! Пусть узнает… Это даже правдоподобнее. Ведь мог же я скрывать. А потом пройдет некоторое время, дело завертится, я тут что-нибудь придумаю…

А если они действительно возьмут картинку, я могу сказать:

картинка-то моя! Да. Так и сделаю… Комедия!»

Он выскочил из постели. Полетел в ванную, окатился холодной водой, выбрился, тщательно оделся и позвонил Бержере и Юсупу, чтобы они приезжали сегодня к семи часам вечера по интересующему их делу на Разъезжую, дом № И, л там он их встретит у ворот. Каждого он звал в отдельности, не сообщая о конкуренте, чтобы создать азарт.

За завтраком он весело рассказывал Ирине про Владимирский клуб, не упоминая об игре. Она огорчилась:

– А ты напрасно, по-моему, ездил.

– Почему?

– Надо все-таки разбираться в своих знакомствах. Не нравится мне этот Бержере.

– Ну, мало ли кто нам не нравится… До вечера!

Он поцеловал Ирину в нос и беззаботно удрал.

Все, что случилось дальше, напоминало сон. Днем Шамшин заехал к Ляльке, уговорился с нею. Лялька пошла на все с большой охотой.

Ровно в семь вечера к воротам дома подкатили два извозчика. На одном был Бержере, на другом Юсуп. Расплачиваясь, они еще не замечали друг друга. Столкнувшись у калитки, они отпрянули, но делать было нечего. Они поморщились и примирились с судьбой. Увидев Шамшина, стоявшего за воротами, Бержере церемонно приподнял котелок, а Юсуп ласково хлопнул Шамшина по плечу:

– Хитрец! Столкнул!

Шамшин повел их по лестнице.

– Сейчас вы подыметесь на второй этаж и спросите Агнию Николаевну Баринову.

Дали звонок. К дверям никто не подходил. «Сдрейфила!» – решил Шамшин.

– Попробую я, – сказал Юсуп, приподымаясь к звонку на цыпочках. Звонок задребезжал. Наконец Лялька отворила.

Бержере, постукивая тростью, быстро осмотрел переднюю.

Ляльки он не узнал. Она была не напудрена, в глухом черном платье. Шамшин не мог взглянуть ей в глаза. Он давился от смеха.

– Мы желали бы видеть Агнию Николаевну, – сказал Бержере.

– Ее нет… – бойко ответила Лялька.

– Позвольте, нам сказали…

– Она уехала! – перебила Лялька.

– Куда? – Бержере чуть не уронил трость.

Лялька выгнула спину и с озорством лисицы посмотрела на него.

– В Москву!

Шамшин не ожидал такого ответа. Бержере наморщил брови.

– Вы дочка?

– Да.

– Нам бы только посмотреть картины… Покажите их – и все в порядке.

Лялька растерялась:

– У меня нет картин…

– Как нет? – закричал Юсуп.

Лялька покраснела, поймав взгляд Шамшина, и храбро соврала, почти не задумываясь:

– Мама все картины увезла в Москву.

Антиквары переглянулись. Шамшин зачесал в затылке.

– Вы знаете адрес вашей мамаши в Москве? – спросил Бержере.

– Нет.

Антиквары мрачно повернули к выходу. Лялька подмигнула Шамшину и показала ему язык.

Около ворот состоялось совещание.

– В Москву… – сказал Бержере. – Надо разыскать старуху. Собственно, куда ей деться в Москве? Ясно, она будет где-нибудь среди антикваров. Василий Игнатьевич, едемте в Москву. Расходы на мой счет!

Шамшин пробовал сопротивляться. Но Бержере был настойчив.

– Ехать! Иначе упустим. Ясно… Старуха повезла картины на продажу!

– Да! Надо ехать… – сказал Юсуп.

Шамшин испугался.

– Видите, у меня дела…

– Какие там дела? – энергически заявил Бержере.

– Я только вечером сумею вам дать ответ: поеду я или не поеду.

– Вечером? Ничего подобного! Вечер уже сейчас! – Бержере необыкновенно воодушевился. – Вечером мы будем уже сидеть в поезде и пить красное вино. – Он посмотрел на часы: – Поезд отходит через два часа… Я еду на вокзал. Заказываю носильщику билеты для троих. Потом еду домой, забираю продукты и чемодан… и ужинаем мы в вагоне! Пошел… – сказал он, садясь в сани и дотронувшись до плеча извозчика, и уже с ходу крикнул:

– Встреча в вестибюле!

Юсуп сел на своего извозчика. Шамшин остался на Разъезжей.

– Что делать, черт возьми!

Накаленная атмосфера заразила его. Он почувствовал, что иного выхода нет… Или все позорно проваливается, или надо как-то действовать… Он снова бросился на второй этаж, надавил звонок изо всей силы. Лялька открыла.

– Где мать?

– Спит…

– Буди! Некогда спать… Через два часа она едет в Москву.

– Да ты с ума сошел!

– Буди скорей.

На крик вышла в переднюю старуха, седая, напудренная, подстриженная, с подмазанными губами, в прекрасном суконном платье лилового цвета. На руке у нее бренчала золотая браслетка, а на носу торчало маленькое пенсне без оправы, так называемая «бабочка».

– Я не поеду, – сказала она.

Шамшин понял, что старуха все знает. Лялька ей, несомненно, разболтала.

– Агния Николаевна, – сказал он решительно. – Нам уже некогда убеждать друг друга. Я сейчас еду на вокзал, заказываю вам билет у носильщика… Я еду в десять, вы в одиннадцать! В Москве я вас встречаю и устраиваю у своих знакомых.

Все расходы на мой счет.

– Я не понимаю, Василий Игнатьевич, зачем мне ехать?

– Агния Николаевна, вы в Москве все поймете.

– Я не хочу тащиться в Москву неизвестно зачем.

– Как неизвестно? Я продаю картину… Это вам известно?

– Известно.

– Вы владелица этой картины, это вам известно?

– Ну, не совсем…

– Вы с продажи получите десять процентов.

– Василий Игнатьевич, – вдруг важно сказала старуха и высморкалась в маленький кружевной платок. – Простите меня, за кого вы меня принимаете?

– Как за кого? – Шамшин опешил и посмотрел на Ляльку, обращаясь к ней за помощью.

Лялька повела плечами и улыбнулась.

– Я вас очень уважаю, Агния Николаевна, – сказал Шамшин, – но вы сами понимаете, все помимо моей воли так неожиданно обернулось, мои антиквары…

– Мне нет дела до ваших антикваров, – резко перебила старуха. – Я не могу Лялечку оставить без глаза! Это во-первых… А во-вторых: какой мне интерес?

– Я же вам сказал…

– Вы мне ничего не сказали. Что значат ваши проценты?

Пятьдесят рублей, сто, триста… Я ведь ничего не знаю. Зачем я поеду? Я не девчонка, мотаться взад-вперед, неизвестно зачем.,

– Да… – Шамшин вздохнул. – Я об этом не подумал.

– Вы странный человек, Василий Игнатьевич… Как будто не от мира сего! – наставительно произнесла старуха и сняла дрожащее пенсне. – Не желаете ли чаю?

– Благодарю вас, некогда! Агния Николаевна, я умоляю вас…

Шамшин приложил руку к сердцу. Он уже вошел в отру, бес азарта им овладел. Он решил подействовать на воображение.

– Агния Николаевна! Это, конечно, риск. Рискните!

Риск – благородное дело. И вы, может быть, получите несколько тысяч.

Тут он понял, что порет какую-то невообразимую чушь. Растерявшись, он подмигнул старухе. Но пошлых людей сильнее всего убеждает пошлость. Вот почему старуха сперва удивилась, потом задумалась и наконец вопросительно взглянула на дочку.

– Ну, Лялечка… Что ты посоветуешь?

– Право, не знаю, мамочка.

– Да чего не знать? – снова врезался Шамшин. – Ну, потеряете дня три, только и всего… А вдруг?

– Рискнуть?

Старуха опять посмотрела на Ляльку. Лялька, задрав ноги, раскачивалась на стуле.

– Обдерни юбку… Где у тебя юбка? Что за мода?

Лялька захохотала. Старуха рассердилась.

– Я не понимаю, Ляля, ведь Василию Игнатьевичу, некогда. Он спешит… Надо же решать!

– Езжай, по-моему… —

– А это не опасно, Василий Игнатьевич?

– Да что вы, Агния Николаевна… Что тут может быть опасного? Люди-то свои… Я вас не в Америку везу. Согласились?

Он схватил ее за руку.

– Я сейчас еду домой, потом на вокзал, потом забрасываю вам картины… Говорю номер носильщика, вы забираете у него билет и… в Москву, в Москву!

Он расцеловал и Ляльку и заодно старуху. Старуха сразу же забегала по квартире, хватая вещи.

Лялька закричала прислуге:

– Даша, вытащите с антресолей чемодан… Да оботрите!

Начался переполох.

Шамшин опрометью скакал вниз по лестнице. Думать уже было некогда…

Ирине была оставлена записка: «Иринушка! Па экстренному делу выехал в Москву дня на три. Вася».

8

Старуха поселилась в одном из московских переулков, в каменном особняке с помещичьим двориком, занесенным пухлым солнечным снегом. Среди снега стояли три восковые замерзшие березы. Все вокруг и в самом домике было очень приятно. Домик, отведенный под маленький музей начала девятнадцатого века, довольно хорошо сохранился. Заведующий музеем, старый художник-реставратор, был большим приятелем Шамшина по винной части. Старуху он приютил в жилой половине дома, которая не экспонировалась, среди красного дерева и ширмочек, около тяжелой круглой изразцовой печки.

Старуха радовалась тихой жизни и готова была жить в этом особнячке до бесконечности. Утром она пила кофе, потом уходила обедать к московской приятельнице и там проводила вечер.

Когда, наступил решительный день, старухе стало страшно, а может быть, ей не хотелось расставаться с московской жизнью.

Она категорически заявила Шамшину, что у нее сосет под ложечкой, что сегодня ночью ее томили скверные предчувствия и что она вообще не согласна на эту авантюру.

– Вы смеетесь надо мной, Агния Николаевна, – заявил испуганный Шамшин. – Отступать уже поздно. Через полчаса сюда приедут антиквары.