Текст книги "Оккультные силы СССР"

Автор книги: Александр Колпакиди

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 46 страниц)

Стоит заметить, что в показаниях отца не упоминается работа во Втором МХТе. Между тем тесные связи с этим театром установились у него в том же 1924 году, когда его возглавил М. Чехов, ушедший из розенкрейцерства в антропософию, позволившую ему создать на ее основе совершенно новую систему работы актера над собой и ролью. Произведения Э.-Т.-А. Гофмана, в особенности его роман «Золотой горшок», построенный целиком на легендах немецких розенкрейцеров XVIII века, повествующих о мире духов и о восточных магах, о тайнах алхимии и превращениях элементов – легендах, столь блистательно усвоенных и преображенных европейской литературой эпохи романтизма, всегда были предметом особого внимания Аренского. Встреча в Минске с Зубакиным – Богори Вторым, как видно, только дала этому увлечению новый толчок.

Первые попытки постановки «Золотого горшка» Аренский предпринял еще в декабре 1920 года на сцене театра Пролеткульта, как о том свидетельствуют эскизы, сохранившиеся в архиве

Эйзенштейна. Тогда из этой затеи ничего не получилось. Аренский продолжал работать и осенью 1923 года (или весной 1924-го) предложил свою пьесу Второму МХТу. Здесь она была принята с восторгом. Журналы репетиций свидетельствуют, что работа над ней шла полным ходом на протяжении всего сезона 1924 – 1925 года. Из воспоминаний матери я знаю, что отец, приглашенный Смышляевым, сделал эскизы всего оформления спектакля. Музыку написал композитор Н. И. Сизов. Все были увлечены работой настолько, что, по воспоминаниям Д. Л. Сулержицко-го и М. А. Скрябиной, память о ней жила еще долгие годы. Сообщения о готовящейся постановке неоднократно появлялись в печати, но 12 мая 1925 года Главрепертком окончательно запретил работу над пьесой. Просьбы и апелляции не дали никаких результатов. Пьесу запретили так «крепко», что при всем старании я не мог обнаружить ни одного эскиза, ни одной фотографии и выдержки из ее текста. Все сгинуло в недрах Репертуарного комитета. Оставалось только гадать, почему цензура ее запретила. Показания Гиршфельда приоткрыли эту тайну. Так же, как и тайну «Орестеи».

«Орестею» Эсхила зритель все же увидел. Ее премьера состоялась во Втором МХТе 16 декабря 1926 года и вызвала в печати поток брани и издевательств по поводу «протаскивания эсхи-ловщины на советскую сцену», как писал один из критиков. Она стала последним спектаклем того чеховского Второго МХТа, который был действительно глубоко мистичен – в «Эрике XIV», «Ревизоре», «Петербурге» и, конечно же, в «Гамлете». После «Орестеи» началось целенаправленное разрушение и удушение последнего «относительно свободного» театра, где догорал мистический огонь, зажженный Михаилом Чеховым, который, как свидетельствовал много лет спустя один из его ближайших друзей, будучи увлечен антропософией, оставался и членом ордена.

И вот теперь, добравшись до 1924 года, когда, по свидетельству признавшихся, имело место их вступление или «вовлечение» в орден, мы можем поставить вопрос: где это происходило? И – что происходило? Поскольку одним из центров событий называлась квартира моих родителей, то лучше всего начать с нее, как она предстает в воспоминаниях моей матери.

Вернувшись из Минска, они довольно долго скитались по Москве, пока не «осели» на Арбате в доме № 57, неподалеку от кинотеатра «Аре».

«Этот дом принадлежал теперь уже снесенной церкви (св. Троицы на Арбате. – А. Я.) на углу Арбата и Денежного переулка, теперешней улицы Веснина, – вспоминала мать. – Нас пустил к себе, „самоуплотнившись“, инженер Д. А. Ильин, мой сослуживец по Главкустпрому, с сыном которого, Юрием (по делу он проходил как Георгий. – А. К), мы потом очень подружились… Через год или два уехали соседи, и нам удалось сменить нашу маленькую комнатку на большую и светлую в той же квартире. У новой комнаты, кроме больших окон, в которых нам были открыты все закаты, было еще одно важное достоинство – отдельный ход через парадное. До революции квартира принадлежала братьям Лопухиным, они уехали за границу, и теперь мы вселились в кабинет одного из них, где сохранилась почти вся прежняя обстановка: большой старинный письменный стол, диван под красное дерево, обитый оливковым шелком, два глубоких „вольтеровских“ кресла, большой шкаф. Постепенно мне удалось создать в комнате тот незабываемый уют, который так привлекал наших многочисленных друзей и сохранялся до 1930 года. По воскресеньям к нам всегда собиралось много гостей, особенно если предстояло что-то интересное: лекция географа Баркова о Карадаге с диапозитивами, устные рассказы Е. Г. Адамовой, стихи Н. Гумилева в исполнении артистки Э. Л. Шиловской, доклад о Врубеле или об Атлантиде. <…> Особенно стало хорошо, когда в 1927 или 1928 году к нам поставила свой рояль моя молоденькая приятельница Ирина, дочь архитектора В. А. Покровского…»

Пианистка И. В. Покровская была первой из тех, кто назвал на допросах людей, посещавших «сборища Никитиных» (определение помощника уполномоченного 1-го Отделения СО ОГПУ А. Н. Кузнецова). Ее показания позволяют представить, как в трудных материальных, а еще больше – политических условиях остатки московской интеллигенции пытались поддержать напряженный ритм своей духовной жизни. Их нельзя назвать доносом, как нельзя винить в доносительстве и Гиршфельда, Поля, Смирнова, Шишко, других, – хотя бы потому, что, как явствует из документов, органам ОГПУ все уже было и без них хорошо известно – через осведомителей, посещавших многолюдные вечера гостеприимного дома на Арбате. Кроме того, следует помнить, что появление самого следственного дела № 103514 было не начальным, а скорее заключительным звеном цепи предшествующих событий. Как отмечали работники прокуратуры при реабилитации, целью арестов была ликвидация групп и изоляция арестованных, а вовсе не установление следственной истины…

Итак, 20 сентября 1930 года Покровская в своих показаниях писала:

"Сборища, происходившие у Никитиных, на которых я присутствовала с 1928 года, носили определенно организованный характер.<…> Программа была следующая. Читали стихи А. Блока, К. Бальмонта, Н. Гумилева, рассказывали легенды и сказки, читали доклады на разные художественные и мистические темы, как-то: иероглифы в Египте, Врубель и его творчество, портрет и его развитие. С этими докладами выступал Никитин. Были музыкальные номера и чай. Никитин же водил нас в музеи – в Щукинский, Кропоткинский, Моро-зовский, Музей Изящных Искусств. По прочтении докладов бывал обмен мнений. Жена Поля пела следующих композиторов – Глиэра, Рахманинова, Чайковского, Римского-Корсако-ва. Я играла и аккомпанировала…

Окраска вечеров носила характер литературно-художественно-мистический и не соответствовала современности. <…> Если мне встретятся подобного рода группы или контрреволюционеры, то считаю своим долгом в интересах пролетариата принять необходимые меры для ликвидации таковых".

Показания Покровской вместе с показаниями Ф. Ф. Гирш-фельда, А. С. Поля, В. Ф. Шишко позволяют очертить основной – постоянный – крут людей, собиравшихся у Никитиных на Арбате. Это фотограф Г. А. Любицкий, актриса Детского театра Галина Евгеньевна Ивакинская, младший брат матери Юрий и его жена Виктория, ее сестра Елена Григорьевна Самарская, в прошлом – студентка Института востоковедения, где она училась вместе с Н. Р. Лангом, искусствовед, сотрудник Государственной академии художественных наук (ГАХН) Николай

Михайлович Тарабукин, профессор университета и действительный член ГАХН Дмитрий Саввич Недович, молодая художница Татьяна Леонидовна Савранская, дочь известного оперного певца Л. Ф. Савранского, квартира которого располагалась под комнатой Никитиных на первом этаже, экономист Диодор Дмитриевич Дебольский, преподаватель МВТУ имени Баумана Сергей Романович Ляшук, о встречах с которым на Севере пишет О. В. Волков. По воспоминаниям матери, бывали еще артисты М. Ф. Астангов, Р. Н. Симонов, Дмитрий Леопольдович и Мария Николаевна Сулержицкие, художник М. К. Соколов и многие другие…

Однако можно ли всех этих людей считать причастными к ордену? Был свободный обмен мнениями по докладам, разговоры о том, что волновало людей, что интересовало тогда русскую интеллигенцию, которая, как всегда, мучительно искала выход из создавшегося положения и не видела никакого просвета впереди. Не отсюда ли интерес к прошлому – к Египту, Атлантиде, к Востоку? Не потому ли искали ответа на возникающие вопросы у Л. Н. Толстого, О. Шпенглера, А. Бергсона, Н. А. Бердяева, одновременно пытаясь разобраться в Парижской коммуне и крушении попыток анархистов построить «общество равенства и социальной справедливости»? Из этого дома отправлялись в музеи, на лекции, в ГАХН.

Но было и другое. Один из наиболее близких к семье Никитиных человек, А. С. Поль, в одном из своих показаний говорит:

"В 1925 году мне стало известно у Никитиных о существовании «Братства Милосердия», которое было организовано в связи с орденской работой. Никакого участия в Братстве я не принимал, но слышал о нем несколько раз. Оно имело своей задачей: 1) помогать всем нуждающимся, но так, чтобы им не было известно об этом; 2) каждый член Братства, узнав о чьей-либо нужде, должен был прийти на помощь лично или через друзей, в чем бы она ни заключалась, не сообщая, откуда эта помощь исходит.

Членами Братства могли состоять любые лица, оказывать же по просьбе Братства помощь могли также люди, ничего о нем не знающие. Наиболее активную роль в нем играла В. Р. Никитина, затем Корольков, Ивакинская, Шишко, Дебольский и другие, имена которых не помню. Знаю, что медицинскую помощь осуществлял доктор Л. Ф. Лимчер (кажется, врач Кремлевской больницы)…"

По отдельным репликам можно представить, что на собраниях у Никитиных, на музыкальных вечеринках в других местах периодически происходил сбор средств в пользу нуждающихся, а также заключенных анархистов. Средства поступали в «Черный Крест», куда входили А. А. Солонович, его жена – Агния Анисимовна Солонович, И. Н. Уйттенховен-Иловайская и ряд других анархистов, прямо не соприкасавшихся с кругом посетителей дома на Арбате.

Успех первых шагов в этом направлении, по-видимому, и привел участников собраний к мысли об устройстве специальных благотворительных вечеров, концертов и платных лекций. Об этом, как всегда вскользь, ссылаясь на забывчивость, говорил Ю. А. Завадский, в студии которого был организован вечер в пользу «нуждающихся и недостаточных студентов».

«Собрания были двоякого рода, – свидетельствовал Шишко на допросе 1 октября 1930 года, – 1) собрания, на которых рассказывались легенды, и 2) деловые. Деловые собрания касались вопросов устройства литературно-музыкальных вечеров за небольшую входную плату, сбор с которых поступал в пользу наиболее нуждающихся, не обязательно принадлежащих к рыцарям „Храма Искусств“».

Хотя из поименованных Полем лиц признался в своей причастности к ордену только Шишко, у меня нет никаких сомнений в реальности существования братства: его задачей было служение людям, а это соответствовало задачам ордена.

Сейчас я понимаю, что все они жили по заветам ордена – по тем же заветам, по которым жили и действовали члены московского кружка Новикова и Шварца в конце XVIII века, «работавшие над камнем» – над собственной личностью, чтобы освободить от уз невежества, себялюбия и других пороков ту божественную искру, которая должна указывать каждому дорогу к свету истинного знания и любви, помочь противостоять распаду личности.

Собственно говоря, это и было самым важным в том деле, которое начиналось на «воскресниках» у Никитиных на Арбате разговорами о культурных и духовных ценностях, с катастрофической быстротой выпадавших из крута тогдашней жизни, с ее варварской идеологией «обостряющейся классовой борьбы». На собраниях в кружках не только читали легенды, о которых мы еще будем говорить. Здесь велись беседы о самовоспитании, борьбе с собственными недостатками, о необходимости овладения знаниями и мастерством в избранной сфере деятельности, чтобы через нее преобразовывать к лучшему окружающий мир, воспитывать нравственное чувство.

Характерно, что на вопрос, почему члены этих кружков именуются «рыцарями», мой отец, по свидетельству Е. А. Поль, ответил: члены кружка должны иметь те же качества, что и средневековые рыцари, «с той только разницей,, что тогда эти качества реализовались в плане физическом, тогда как теперь они должны проявляться в плане духовном».

Под знаком ордена

21 сентября 1930 года во время третьего допроса «преподаватель различных вузов Москвы», как его характеризовал следователь Кирре, А. С. Поль в своих показаниях написал:

«Сообщаю, что я состоял в рыцарском „Ордене Света“ приблизительно с осени 1924 и до конца 1927 года, причем я принимал участие в собраниях Ордена, ведя в нем работу. Орден представлял собой мистическую организацию, ставящую своей задачей сообщением легенд способствовать внутреннему перерождению и духовному подъему рыцарей. <…> Он предоставлял самую широкую свободу всем входящим в него членам в смысле их убеждений и жизни, совершенно ее не затрагивая. В него не было входа лишь членам ВКП(б) и членам белогвардейских организаций, равно как и монархистам…»

Несмотря на то что за несколько дней до этого следствие уже получило «откровенные показания» Ф. Ф. Гиршфельда, который тоже признал свое членство в орденской организации, признания Поля были, по-видимому, особенно важны. Во-первых, он подтверждал предшествующие показания и значительно их расширял, будучи «рыцарем 3-й степени ордена», тогда как Гиршфельд был посвящен только в 1-ю степень. Во-вторых, занимал вполне определенное положение среди московской творческой интеллигенции как активный член и сотрудник Государственной академии художественных наук. Наконец, это были действительно «откровенные показания», которые не так легко получить от арестованных.

Часть из них – А. А. Солонович, Н. И. Преферансов, И. Н. Уйт-тенховен-Иловайская – категорически отказывалась сообщать какие-либо сведения о других людях, кроме себя, и признавать существование ордена и его кружков. Другие, например Е. Г. Адамова, Н. А. Леонтьева, В. Н. Любимова, моя мать и сестра отца, категорически отрицали не только свое участие в ордене, но и то, что когда-либо слышали о нем. Ю. А. Завадский настаивал на том, что никогда организационно не был с ним связан, а если что и слышал, то все давно позабыл, увлеченный непосредственной работой в театре. Мой отец, понимавший, что на нем лежит ответственность за судьбы арестованных, отстаивал преимущественно «игровой момент» по «системе Станиславского», точно так же отказываясь признавать существование каких-либо организационных форм.

В результате только несколько человек – Ф. Ф. Гиршфельд, А. С. Поль и Е. А. Поль, В. Ф. Шишко, Е. Н. Смирнов и К. И. Леонтьев – признали свое участие в орденской организации, именуя ее то «Орденом Света», то «Храмом Искусств». Впрочем, отвечая на вопрос о последнем, Шишко пояснил, что «Храмом Искусств» называлась «ассоциация, в которой члены Ордена могли приложить свои знания и работать по тому или другому отделу искусства».

Стоит отметить, что за исключением Гиршфельда, уже на первом допросе изъявившего готовность подробно рассказать обо всем, что ему известно по поводу «сборищ» и «рыцарских кружков», и И. В. Покровской, которая вообще не была посвящена в орден, остальные, как правило, поначалу отказывались о нем говорить, ссылаясь на свое «незнание». На последующих допросах они уже признавали существование ордена, однако отказывались называть людей и рассказывать о событиях, ссылаясь на данное ими при посвящении слово хранить все в тайне. Но, избрав однажды путь уступок, такие люди в дальнейшем рассказывали все, что им было известно, не отказываясь и от предложения впредь сотрудничать с органами ОГПУ.

Наиболее подробно о своем пути в «рыцарский кружок» рассказал Гиршфельд, человек, как можно судить, чуждый кругу людей, собиравшихся у Никитиных на Арбате, на квартире Леонтьевых или в студии Завадского на Собачьей площадке. Во всех этих местах Гиршфельд бывал благодаря брату моей матери Николаю Робертовичу Лангу. Последнего арестовали как анархиста еще 5 ноября 1929 года, и во время следствия по делу тамплиеров он уже отбывал срок в Верхнеуральском политизоляторе.

Гиршфельд учился с Лангом в гимназии в одном классе. Ланг ввел его и в кружок своих друзей-студентов, которым в то время А. А. Солонович, доцент МВТУ имени Баумана, читал курс лекций по истории философии и общества, противоречащий догмам экономического материализма.

По свидетельству Гиршфельда, на этих лекциях он встречал литератора Э. С. Зеликовича, К. И. Леонтьева и Е. Г. Самарскую, вместе с которой Н. Р. Ланг учился в институте. Прекращение работы кружка (хотя Гиршфельд об этом не пишет) было связано с арестом Солоновича в апреле 1925 года.

Названные люди представляют для нас безусловный интерес: мы можем понять, как отбирали потенциальных членов ордена. Кроме того, подобные свидетельства развеивают миф о конспирации, из-за которой члены «орденских кружков» якобы не знали друг друга. Солонович читал лекции и на квартире своих знакомых, и у себя дома, и в Музее П. А. Кропоткина. Переходя из одной компании в другую, люди вступали в дружеские, а то и родственные связи. Например, Е. Г. Самарская была не только приятельницей Н. Р. Ланга, но вскоре стала и его свойственницей, поскольку ее сестра, В. Г. Пухович, вышла замуж за его младшего брата Юрия, студента МВТУ.

Можно проследить также контакты преподавателей и студентов МВТУ с творческой интеллигенцией Москвы (актерами, литераторами, художниками) и с анархистами из Музея П. А. Кропоткина, а возможно, и с другими научными и учебными заведениями столицы.

Н. Р. Ланг ввел Гиршфельда еще и в «мистический кружок» (выражение Гиршфельда). В чем заключался этот «мистицизм», Гиршфельд, к сожалению, не говорит, сообщая только, что по сравнению с аудиторией, которой читал Солонович, этот кружок был весьма ограничен. Собирался он в Афанасьевском переулке на квартире «профессора Консерватории Григория Петровича», где кроме хозяина Гиршфельд встречал Н. Р. Ланга, Н. А. Никитину и другого профессора Московской консерватории – В. И. Садовникова. Какие-то занятия в этом кружке вел и мой отец. Осенью 1925 года эти собрания по какой-то причине были перенесены в квартиру Леонтьевых, на улицу Станкевича, 11, где помимо уже перечисленных лиц и хозяев квартиры бывали «небольшого роста, худощавый антропософ А. В. Уйттенховен, какая-то старушка Надежда Николаевна и брат Ланга – Юрий».

Неясно, какие лекции читали на собраниях этих кружков, но можно предположить, что там шла подготовка к посвящению: посещая эти собрания с весны 1925 года, Гиршфельд осенью или в начале зимы получил предложение вступить в орден. Посвящение происходило на квартире Е. Н. Смирнова в Кадашевском переулке. Там в присутствии «старших рыцарей» А. С. Поля, Смышляева, Никитина и «рыцарей» Королькова, Шишко и Леонтьева в орден вместе с Гиршфельдом были приняты артистка Детского театра Г. Е. Ивакинская, актер 2-го МХТа А. И. Благонравов, его жена актриса Л. И. Дейкун и хозяин квартиры Е. Н. Смирнов.

Но прежде чем рассказать о ритуале посвящения, обратимся снова к показаниям А. С. Поля, который прошел этот путь раньше Гиршфельда.

Поль познакомился с моим отцом, как они оба показывают, в 1924 году, во время одной из лекций, которые отец читал в бывшей Щукинской галерее (по-видимому, по курсу истории изобразительных искусств или современного западного искусства).

Вот что по этому поводу сообщал сам Поль.

"Осенью 1924 года я познакомился с Л. А. Никитиным и вскоре стал бывать у него дома. Мы много беседовали на темы об искусстве и вскоре перешли на темы, имеющие связь с мистикой. После ряда разговоров по этим вопросам, а также по вопросам о связи между искусством и мистикой и мистическим воздействием искусства на человеческую психологию Никитин рассказал мне о возможности ближе подойти к работе в этой области. Однажды, взяв с меня слово хранить в тайне все сказанное, он предложил мне вступить в рыцарский «Орден Света», причем указывал на то, что материалы этого Ордена высокой мистической ценности и что они имеют своим источником глубокую древность. При этом он сказал, что ответ, если он будет положительным, я могу дать в следующий раз. Мне было сказано, что Орден ставит своей задачей духовное перерождение человека, который должен стремиться к благородству и бороться с любой ложью. В то же время за мной остается полная свобода в любое время отойти от Ордена с единственным условием сохранения всего мне известного в тайне. Никаких клятв, тем более связанных с какими-то угрозами, от меня никто не требовал, так как это вообще не было в духе Ордена.

При новой встрече я дал свое согласие, поскольку интересовался проблемами мистики. Особенно верующим я никогда не был, но меня привлекала древность мистики, древность тех легенд, которые я должен был услышать…"

Поль рассказывает о своем посвящении, которое, как он утверждает, происходило в квартире моих родителей на Арбате. Судя по последующим показаниям, все это было выдумано А. С. Полем, чтобы сохранить тайну участия в ордене П. А. Аренского. Отсюда и утверждение Поля, что посвящение он принимал от моего отца в присутствии В. А. Завадской, а «В. Р. Никитина подошла позднее». Больше он не называет никого, хотя отсутствие других лиц противоречит орденскому ритуалу. Это заставляет думать, что в данном случае Поль был не столь искренен, как хотел казаться. По-видимому, он полагал, что мои родители находятся вне поля зрения ОГПУ (на Кавказе), а если это и не так, то они не станут его опровергать. Так и случилось.

Сама церемония посвящения была очень проста. Руководитель рассказывал «легенду о Древнем Египте», после чего обращался к посвящаемому с призывом «быть гордым и смелым», дорожить рыцарской честью, быть мужественным и стойким в борьбе со злом. Затем он слегка ударял посвящаемого правой рукой по плечу, что имитировало традиционный удар плашмя мечом при средневековом рыцарском посвящении, а присутствующие поздравляли нового «рыцаря». Таким же образом происходило посвящение и В. Ф. Шишко, только было оно на квартире Аренского, который его и посвящал в присутствии В. А. Завадской и О. Ф. Смышляевой.

Посвящение В. Ф. Шишко Аренским и Завадской снова возвращает нас к вопросу о дружеских и родственных связях, на основе которых формировались «отряды» ордена.

Как я уже говорил, первым розенкрейцером стал в Минске Аренский. Можно не сомневаться, что по возвращении в Москву именно он был инициатором привлечения к розенкрейцерству Смышляева и М. Чехова. Завадский со своей сестрой присоединился к ним несколько позже, так как осенью 1920 года они находились еще на юге, отрезанные от Москвы фронтом. Но В. А. Завадская была ученицей Шишко по классу фортепьяно в Харькове, поэтому, когда тот приехал в 1924 году в Москву из Харькова, то оказался в доме Аренского и вскоре стал пианистом в Студии Ю. Завадского (до 1928 года).

По словам Шишко, именно В. А. Завадская и предложила ему вступить в орден и объяснила, что задачей его является служение с помощью искусства всем людям, «нуждающимся и отягощенным жизнью и заботами». Перед посвящением «была рассказана легенда о происхождении мира, – показывал 1 октября 1930 года на допросе Шишко. – Самый ритуал посвящения состоял в следующем: тот, кто посвящал, имел в руках белую розу и говорил, чтобы вступающий был мужественен, так как его ожидает на пути много препятствий. Главная же задача – в помощи близким, в совершении добра. Тот, кого посвящали, если он соглашался со всем, что слышал, должен был ответить – „от мрака к свету“. Вступающий должен был сохранять в тайне свое посвящение. Нарушивший слово подвергался как бы мистическому отлучению от Ордена, в чем и заключалось его наказание…».

Посвящение Гиршфедьда, Благонравова, Дейкун, Ивакин-ской и Смирнова происходило осенью 1925 года на квартире Смирнова в Кадашевском переулке. Фактически этим посвящением было положено начало кружку, руководителем которого несколько позднее стал А. С. Поль.

Как явствует из показаний, ритуальная сторона «рыцарских собраний» была предельно проста. Приветствуя друг друга, «рыцари» младших степеней (степени первой? – А. Н.) складывали руки на груди крест-накрест; старшие «рыцари» клали руку на пояс или на талию, напоминая тем самым об отсутствующем мече. Знаком «рыцаря» второй и более высоких степеней (всего их предположительно в ордене было семь или восемь) служила белая роза. Рассказывая собравшимся очередную легенду, он держал ее в руке, или же она лежала (стояла) перед ним на столе. Можно предполагать, что эта роза в какой-то мере была связана с символикой розенкрейцерства, хотя прямо утверждать это невозможно, поскольку члены ордена давали ей различное толкование. По словам А. С. Поля, она была «символом любви и бесконечности», а по словам его жены – «символом чистоты».

Определенную роль в ритуале собраний и в орденской практике играло Евангелие, причем особое значение отводилось Евангелию от Иоанна, а также его Откровению (Апокалипсису). Главным для ордена был культ Богоматери и Иисуса Христа – во внедогматическом осмыслении.

Исключительно почиталась членами ордена икона Владимирской Божьей Матери, раскрытая из-под поздних записей реставраторами в 1918 году. Подтверждается это тем, что знаком ордена оказывается не восьмиконечный крест исторических тамплиеров и не «злато-розовый крест» розенкрейцеров, а голубая восьмиконечная звезда. И хотя, по словам Поля, она «символизировала надзвездный мир восьми измерений», в христианской иконографии такой знак напрямую связан с образом Богоматери (например, «Неопалимая Купина») и с Христом («Спас в силах» и пр.).

Это находит подтверждение в показаниях Е. Н. Смирнова, приоткрывшего именно христианскую направленность ордена на допросе 23 ноября 1930 года.

«Цель „Ордена Света“ чисто эстетического порядка, – писал он, – нравственное самосовершенствование личности через восприятие христианских основ и воспитание в себе рыцарских христианских добродетелей. Рыцарь – понятие этическое, как лицо, совершающее нравственные поступки. Очищение христианских основ от накопившихся столетиями догматов, затушевавших лик Христа-рыцаря [Сравнительно необычное для православной иконографии изображение Христа в рыцарских доспехах на „Четырехчастной“ иконе XVI века из Благовещенского собора Московского Кремля], а иногда и прямого обмана церкви – вот устремление участников Ордена. Легенды возвышают дух и сердце слушателя и нравственно его питают. Как искусствовед, видящий в искусстве также серьезную пищу для человеческого духа, я высоко ставлю легенды, как моменты высоких образов. Сочетание этического и эстетического момента всегда облагораживает душу. Обрядовая сторона Ордена сопутствовала самосовершенствованию, хотя и имела второстепенное значение: посвящение – как обещание подражать христианским добродетелям, хотя, как христианин, я давно уже посвятил себя Христу…»

Такое «исповедание» сына священника, брошенного в тюрьму в 1924 году только за то, что он пригласил друзей семьи совершить в доме панихиду по умершему отцу, приоткрывает глубоко религиозную направленность ордена, от которой всячески пытались уйти в своих показаниях арестованные «рыцари». В те времена связь с церковью, присутствие на богослужении, признание собственного религиозного чувства и веры в Бога могли привести к самым тяжелым последствиям. Найденные при обыске Библия или Евангелие квалифицировались как «хранение антисоветской литературы и антисоветская пропаганда». Любой интерес к духовности и религии, к идеалистической философии, уже одним своим существованием ставившей под сомнение «абсолютные истины» марксистских догм, представлялся свидетельством заговора против господствующего режима.

Из приведенных примеров видно, как складывались начальные кружки, объединявшие родственников и друзей, затем единомышленников из числа знакомых, позволяя отбирать людей мыслящих, ставящих духовные интересы и моральные принципы выше житейских, а смысл своей жизни полагающих в чем-то большем, чем бытовая обеспеченность и служебное преуспевание. Характерно прорвавшееся уже на втором допросе признание Гиршфельда, которое позволяет думать, что дом на Арбате он покинул потому, что для него «эти собрания перестали быть интересными» и в нем «крепло трезвое материалистическое марксистское мировоззрение».

Видимо, то обстоятельство, что его интересы были «совершенно другого порядка», тут же заметили и соответствующим образом оценили окружающие. По словам Гиршфельда, «они говорили, что я разлагаюсь: что начинаю жиреть, приобретать буржуазные замашки, делать советскую карьеру и т. п. Меня это настолько оскорбило, что я перестал у них совершенно бывать…».

Оно и неудивительно. «Органическое отвращение ко всяким ритуалам» Гиршфельда возбуждалось, как можно предположить, именно христианским и христологическим аспектом орденского учения и символики. Ему, убежденному материалисту, вообще должно было быть не слишком уютно в среде творческой московской интеллигенции, пытавшейся отстоять свой духовный мир от посягательств партийного пролетариата. Поэтому совсем не случайно в его показаниях мы обнаруживаем отзыв о ГАХН, которая, по его словам, «была убежищем для представителей идеалистических течений самых разнообразных толков» и ареной орденской пропаганды, поскольку в Секции живого слова «Смирнов был ответственным секретарем, а Поль – одним из членов Совета». "Насколько мне помнится, – продолжал Гиршфельд, – в этой секции было несколько выступлений Солоновича, одно из них на тему о Бакунине. Были выступления Никитина о египетском искусстве и Смышляева о творчестве актера <…> Нужно сказать, что обстановка на публичных выступлениях в ГАХН носила весьма специфический характер, и зачастую приходилось просто удивляться, что в Советском Союзе могли открыто проводиться ничем не прикрытые антимарксистские и антиматериалистические взгляды. ГАХН до самого последнего времени была оплотом вырождающейся интеллигенции, не сумевшей приложить своих сил в деле социалистического строительства, и только в прошлом году благодаря кампании, поднятой

«Комсомольской правдой», старый состав ГАХН был раскассирован…"

Действительно, в 1929 году Академию разогнали, а большинство ее членов и сотрудников рано или поздно были перемолоты советской репрессивной машиной. Так прекратилась жизнь одного из последних культурных центров России.