Текст книги "Оккультные силы СССР"

Автор книги: Александр Колпакиди

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 46 страниц)

Собирались «братья», как правило, по средам. Помимо обычного для таких собраний чтения рефератов на религиозно-философские темы случались на «средах» В. И. Иванова и масонские оргии, известные как «Дионисово действие». Во время черной смуты 1905 года, с укоризной отмечал в связи с этим В. Ф. Иванов, наши «богоискатели» и рыцари Св. Софии создавали «христианские братства борьбы» и оправдывали «освободительное движение» с его ложью, грязью, насилием и кровью.

«Мы были свидетелями, когда самые выдающиеся представители нашей интеллигенции, пресловутый „мозг страны“, устраивали мистерии с музыкой, песнями, плясками и вином, причащались кровью, выпущенной из музыканта-еврея, и посвящали восторженные стихи дьяволу», – писал он в книге «Православный мир и масонство». Факт, как оказалось, действительно имевший место 2 мая 1905 года на квартире петербургского литератора Николая Минского (Виленкина). «Где-то, кого-то кололи булавкой и пили его кровь, выжатую в вино под флагом той же мистерии – это только смешило», – свидетельствует в связи с этим Андрей Белый.

Кроме самого Вячеслава Иванова (в 1926 году он перешел в католичество) активное участие в работе кружка принимала и его жена – Л. Д. Зиновьева-Аннибал. Разыгрывая из себя дионисийскую натуру, она принимала своих гостей в «Башне» не иначе, как в красном хитоне. Широкой публике эта дама была известна скандальной повестью «Тридцать три урода» (СПб., 1907), в которой подробно описывается лесбийская любовь.

Усилия членов кружка были направлены на внедрение в общественное сознание идеи «свободной любви», или, проще говоря, подготовки сексуальной революции в нашей стране. В этом плане обращал на себя внимание доклад М. Волошина «Новые пути Эроса», прочитанный на одном из заседаний кружка в «Башне». В ходе возникшей затем дискуссии «дивно говорил» Вячеслав Иванов, энергично доказывавший, что «в сущности вся человеческая и мировая деятельность сводится к Эросу, что нет ни этики, ни эстетики – обе сводятся к эротике».

Среди увлекавшихся оккультизмом и спиритическими сеансами «братьев» был и поэт Валерий Брюсов. Вот что вспоминал об этом увлечении известного поэта В. К. Станюкович: "Как-то раз я зашел к Брюсову вечером, – пишет он (воспоминания относятся к 1894 году. – В. Б.), – он торопился к А. Лангу на спиритический сеанс и затащил меня к нему, зная мое отрицательное отношение к этим сеансам. В слабо освещенной комнате с темными портьерами мы нашли длинного, странного, с блестящими глазами Ланга. Он был один и никого не ждал. В торжественной тишине хозяин и Брюсов приступили к священнодействию. На дощечку, сквозь которую проходил карандаш, они положили правые руки, и он тотчас забегал по большому листу, расположенному на столе.

Как только лист исписывался, он убирался в сторону, а под ним оказывался чистый, готовый к дальнейшим откровениям. Быстро покрывались листы строками, написанными крупным почерком. Мягкий мрак и тишина кругом, а в круге света, падающего из-под низко опущенного абажура, склоненные фигуры над бегающими по белому листу руками. Я сидел в глубоком кресле, мне было уютно, и никакой таинственности я не ощущал. Продолжая так около часу, они остановились.

Спириты хотели и меня вовлечь в их мистерию, но я отказался, и мое явное неверие вызвало чрезвычайное раздражение Духа. Он начал покрывать очередной лист самыми отборными ругательствами, которыми никогда не осквернялись уста товарищей. Я начал хохотать и разогнал таинственную атмосферу уютной комнаты с мягкими темными драпировками, разомкнув руки товарищей. Дух, возмущенный моим присутствием, перестал двигать карандаш, и исписанные листы были приобщены к толстой груде прежних откровений.

Мы возвращались по темной Москве. Брюсов упрекал меня в нетерпимости и неверии. Убеждал меня в том, что Дух, а не он ругал меня. В этом я ему наполовину поверил (их было двое). Обещал никогда более не искушать Духа. Насколько помню, – замечает В. К. Станюкович, – эти общения с духами, совместно с Лангом, длились долго. Брюсов вообще интересовался областью тайного знания, а Ланг был убежденный спирит. Брюсов говорил мне, что стихи Ланга написаны не им, а духами <…> Ланг выступил со стихами вместе с Брюсовым в первом выпуске «Русских символистов» под псевдонимом Митропольский, а затем выпустил под фамилией Бедина книжку стихов «Одинокий труд»".

Самое удивительное, что увлечения своего Валерий Яковлевич не оставлял и в зрелые годы. "В эту зиму (1903 год. – В. Б.), – писал в своих воспоминаниях М. А. Волошин, – литературная молодежь обычно встречалась у Брюсова в старом фамильном доме на Цветном бульваре. Дом этот, очевидно, принадлежавший родителям Брюсова, находился на противоположной стороне, супротив тогдашних цирков Саломонов-ского и Никитина, на самой периферии московской «Субур-ры», описанной в рассказе А. Чехова «Припадок». Дом носил московский купеческий характер. Здесь, в небольшой белой столовой, рядом с гостиной, уставленной цветочными горшками, где «лопасти латаний рисовались на эмалевой стене» высокой изразцовой печки, собиралась у Валерия Яковлевича, в зиму, предшествующую основанию «Весов», московская поэтическая молодежь того времени. За чайным столом читали по очереди свои стихи и выслушивали критические замечания хозяина. Разговоры Брюсова, который в это время собирал ма-терьялы для «Огненного Ангела», были сухи, богаты, остры, осведомлены и часто вращались около оккультных тем. Его интерес к оккультизму был не только книжный. Незадолго до этого он сам, по-видимому, пережил оккультный роман.

"Меня интересовало, – рассказывал он, – как спиритические духи, т. е. те существа, с которыми мы разговариваем на спиритических сеансах, сами относятся к нам, как они видят и принимают человеческий мир. Я иногда ставил им вопрос об этом и получал ответы очень неожиданные:

– Так, как будто огонек в поле и около него тени.

В виде огонька они, значит, видят спиритический столик. Я пробовал спрашивать:

– А сколько же нас сидит около огонька?

Но у них не было явно ни восприятия лиц, ни числа. Ответы были самые противоречивые и разные:

– Один, пять – толпа…

Считать они совсем не умели. Мы занимались обыкновенно вдвоем с Лангом (Миропольским, поэма которого «Лестви-ца» напечатана «Скорпионом»). Постепенно у нас составился круг знакомцев, которые с нами беседовали. В этом круге сущностей они являли свои виды и планы на нас – и мы им в чем-то должны были помочь. В чем, так и осталось для меня неясным. Они начали нами руководить и давали нам ряд указаний и формул, носивших характер чисто магический, который часто трудно было исполнить. По смыслу их требований, необходимо было иметь в своем распоряжении обширное пустопорожнее место. Требование, которое трудно было осуществить в условиях городской жизни. Мне показалось, что этому мог бы удовлетворить большой чердак недостроенного дома. Я подал эту мысль, и они одобрили. У меня был на примете такой четырехэтажный, строящийся дом, хозяин которого был знакомым моей семьи. Я отправился к нему просить разрешения, и тут случилась первая странность. Этот человек, уже не молодой и почтенный, принял меня в отдельной комнате, и когда я ему изложил все мое дело и он поднялся со стула, чтобы ответить мне, – он вдруг упал – у него был удар и паралич языка. Ответа я так и не получил.

В другой раз все уже было устроено и разрешение получено – я ждал только Ланга, чтобы идти туда, он должен был зайти за мной. Но он не пришел ко мне, и сеанс не состоялся. Потом выяснилась вещь еще более странная: когда он шел по Цветному бульвару, какой-то прохожий, поравнявшись с ним, ударил его по голове тяжелым кирпичом, завернутым в клетчатый платок. Он потерял сознание и очнулся только через два часа в аптеке, куда его отнесли. Так и второй раз наш сеанс не состоялся.

Лишь по третьему разу нам удалось его устроить. Я расставил светильники, как нам было указано, начертил знаки и круг, но когда начал произносить заклинания, то рядом с нами упала тяжесть в несколько десятков тысяч пудов. Светильники наши были разбиты вдребезги и погасли, не понимаю, как чердачные балки вынесли этот удар и как мы сами не пострадали. Очевидно, я сам недостаточно тщательно замкнул круг или сдвинул один из светильников. Словом, эксперимент был неудачен, и наше общение с этой группой духов этим кончилось. Никто из них на сеансах с нами больше не разговаривал. Мы старались узнать о их судьбе, расспрашивая других духов, но ответы были странные, малопонятные. Нам отвечали: «Их нет. Они заперты» и раз даже – «Они умерли»".

Любопытна в связи с этим реакция Брюсова на провозглашенный Андреем Белым на одной из «сред» у Вячеслава Иванова масонский тост: «Пью за Свет!» «Брюсов, сидевший рядом со мной, – свидетельствует А. Белый, – вскочил как ужаленный и, поднимая свой бокал, прогортанил: „За тьму!“» Впрочем, такие «богомерзкие» выходки были обычным явлением в этой среде. «Я не выдержал, – вспоминал А. Белый, – вдруг за столом при всех сорвал с себя крест, бросив его в траву. А. А. (Блок. – В. Б.) усмехнулся недоброй улыбкой».

Сам Андрей Белый всю свою сознательную жизнь оставался глубоким и законченным мистиком. «Человек начинается там, – писал он, – где кончается слово, где слово свивается – там начинается оккультизм; и все мы – оккультисты <…> Оккультизм – это воздух, которым мы дышим; и изучение оккультистов без овладения жестами, без уменья их видеть, читать – есть дурная привычка. Назвавши себя оккультистом, не думаю, что я оккультист в полном смысле: тот смысл постигается в десятилетиях подвига упражнений, в конкретности и не лежит путь смысла в сентенциях об оккультизме». Воспаленное воображение поэта рисовало впечатляющие картины некоей вселенской мистерии, участники которой «строятся в им одним открытые знаки и образуют фигуры как в танцах; танцуют треугольники из людей, пересекаются в гексаграммы <…> если знак пентаграммы есть пять, то вхождение шестого в обряд пентаграммы обогащает в шесть раз возникающие возможности встречи <…> Но этого не поймут, о чем, собственно, говорю; обрываю слова…», – записывал он в своем дневнике («Записки чудака»). И далее следует обширный пассаж о месте оккультной символики в современном мире: «Священные фигуры – оккультные знаки нельзя созерцать безнаказанно (опрокинутый треугольник – не то, что прямой: опрокинутый – самосознание, обращенное к Духу, прямой – на себя); созерцание треугольника на калоше, которую топчем мы (знак божества!) есть пародия на обряд: и неспроста святым этим знаком давно штемпелюют калоши, и ежедневно мы топчем в грязи властный знак Божества. И это – дело „их“ рук…»

«Приступ медиумизма» и усиление антиправославных, антихристианских настроений у «аргонавтов» во многом были связаны с деятельностью в их среде А. Р. Минцловой – известно, что одно время она подвизалась в качестве помощницы известного теософа Рудольфа Штейнера. Порвав с ним, она появилась сначала в Москве, а затем в Петербурге в качестве представителя некой таинственной организации, судя по всему, ордена розенкрейцеров, и имела своей задачей создание «Братства Святого Духа».

"Минцлову, – писал в связи с этим Н. Валентинов, – дочь известного в Москве адвоката, я видел один только раз в кафе на Тверской улице: меня познакомил с нею приехавший из Петербурга Арабажин – двоюродный брат Белого. Она произвела на меня самое неприятное впечатление: толстый обрубок, грязные желтоватые волосы, огромный глупый лоб, узенькие свиные глаза, а главное – речи! За два года я привык говорить с символистами, к «воздуху» символизма достаточно принюхался и на всякие мистические «всмутки» уже не реагировал. Но Минцлова раздражала своими таинственными намеками вроде: «Как маловажно то, что вы говорите, в сравнении с тем, что вот здесь, рядом с нами, находится и нас слушает». – «О ком вы говорите?» – «Да зачем мне отвечать – ведь все равно вы этого не поймете. У вас нет для этого органов восприятия».

Минцлова была вхожа ко всем писателям, и особенно к символистам. В Петербурге она была постоянным гостем и другом Вяч. Иванова, а в Москве «обрабатывала» А. Белого. Осенью 1908 года Белый действительно бегал не только к «раввину» (М. О. Гершензону. – В. Б.), проникаться у него духом «Вех», – мысль его бежала и в другом направлении: он входил «в стихию теософических дум», штудировал «Doctrine Secrete» Блаватской, посещал теософический кружок Христо-форовой, где у него завязались отношения с Минцловой, уже прошедшей через антропософскую школу Рудольфа Штейне-ра. «Оккультистка» Минцлова была несомненно сумасшедшей, и она околдовала Белого".

Результатом медиумического затмения Андрея Белого стало появление (июль 1908 года) у него антирусского по своему духу, упаднического стихотворения «Отчаянье», заканчивающегося следующим пассажем:

 
Исчезни в пространстве,
Исчезни, Россия, Россия моя!
 

Что это было затмение, свидетельствует появившаяся в 1909 году в журнале «Весы» большая статья А. Белого под названием «Штемпелеванная культура», где он восстает против засилья инородческих элементов в русской культуре.

Проштемпелеванный, т. е. прошедший сквозь цензуру биржевиков, интернационализм с пафосом провозглашается последним словом искусства морально шаткой и оторванной от народа группой критиков, негодует здесь А. Белый. Кто же эти критики?

«Главарями национальной культуры, – пишет он, – оказываются чуждые этой культуре люди <…> Чистые струи родного языка засоряются своего рода безличным эсперанто из международных словечек <…> Вместо Гоголя объявляется Шолом Аш, провозглашается смерть быту, учреждается международный жаргон <…> Вы посмотрите на списки сотрудников газет и журналов в России: кто музыкальные и литературные критики этих журналов? – Вы увидите сплошь и рядом имена евреев <…> пишущих на жаргоне эсперанто и терроризирующих всякую попытку углубить и обогатить русский язык». Рать критиков и предпринимателей в России пополняется «в значительной степени одной нацией; в устах интернационалистов все чаще слышится привкус замаскированной проповеди самого узкого и арийству чуждого юдаизма». «Ударяясь в космополитизм, – предупреждает Андрей Белый, – мы подкапываемся под само содержание души народной, то есть под собственную культуру». С резким протестом против «об-россиивания» и интернационализации русской культуры выступил в это же время и П. Б. Струве.

«Не знаменательно ли, – писал он в статье „Интеллигенция и национальное лицо“, – что рядом с „Российской империей“, с этим в глазах всех радикально мыслящих, официальным казенным чудовищем-левиафаном, есть тоже „российская“ социал-демократическая рабочая партия. Не русская, а именно „российская“. Ни один русский, иначе как слегка иронически, не скажет про себя, что он „российский“ (уже говорят. – В. Б.) человек, а целая и притом наирадикальнейшая партия применила к себе это официальное – ультра-осударственное название, ультраимперское обозначение. Это значит: она хочет быть безразлична, бесцветна, бескровна в национальном отношении <…> Для меня важно сейчас подчеркнуть, что ради идеала человечной и разумной государственности – русская интеллигенция обесцвечивает себя в „российскую“. Этот космополитизм очень государственен, ибо „инородцев“ нельзя ни физически истребить, ни упразднить как таковых, то есть нельзя сделать „русскими“, а можно лишь воспринять в единое „российское“ лоно, и в нем успокоить». «Но позвольте мне, – заявил П. Б. Струве, – убежденному стороннику государственности, – восстать против обнаруживающейся в этом случае чрезмерности культа государственного начала. Позвольте мне сказать, что так же, как не следует заниматься „обрусением“ тех, кто не хочет „русеть“, так же точно нам самим не следует себя „оброссиивать“». Мы, русские, также имеем право на свое «национальное русское чувство», и «не пристало нам хитрить с ним и прятать наше лицо». Однако погоды такого рода заявления не делали, и большинство представителей русской дореволюционной интеллигенции твердо стояло на космополитических, интернационалистских позициях.

«В кратких заметках, – отмечала в своих мемуарах А. А. Тургенева (первая жена А. Белого), – нельзя передать бредовую атмосферу, окружавшую группы людей в России, переживавших эти и подобные им происшествия в обстановке того времени. С разными оттенками эти настроения были свойственны многим кругам. И приезжая из Западной Европы, ты каждый раз был захвачен душевным богатством и интенсивностью московских разговоров до трех часов ночи, за остывшим самоваром; в Петербурге в „Башне“ Вячеслава Иванова они длились нормально до шести часов утра, но были более определенными, литературно-эстетическими. Но что следовало из этих разговоров? Они велись изо дня в день непрерывно, пока кто-нибудь из учеников не выдерживал и не начинал бунтовать, впадая в истерику, – такой тотчас отправлялся друзьями в деревню на поправку».

В 1910 году Минцлова неожиданно исчезает из поля зрения «братьев», оставив Андрею Белому аметистовое кольцо, по которому его должны были найти посланцы «братства». В 1912 году Андрей Белый увлекается антропософией и становится учеником и последователем Рудольфа Штейнера. Вместе со своей тогдашней женой Асей Тургеневой он покидает Россию и уезжает в Швейцарию, чтобы слушать лекции Учителя и принять участие в строительстве антропософского храма в Дорнахе («Иоанново здание»).

* * *

К этому времени в Петербурге и Москве уже вовсю действовала новая масонская организация – «Религиозно-философское общество» (РФО). Возникло оно в 1907 году и состояло в основном из последователей учения Владимира Соловьева и так называемых «обновленцев», требовавших «обновления» и реформирования Православной Церкви в духе времени, а то и вовсе замены ее учения неким «новым религиозным сознанием». Результатом этой кипучей деятельности «реформаторов» было резкое усиление нападок либеральной прессы на православное духовенство. Само же Общество быстро превратилось во враждебный всему русскому центр масонства.

Кого только не было на его собраниях – богоискатели, вла-димиросоловьевцы, раскаявшиеся декаденты, отважно либеральничающие священники, соборные анархисты, эсдеки, а также оккультисты всех мастей, теософы и антропософы. Само собой разумеется, студенты, курсистки, взыскующие Града Господня и просто ищущие.

Председательствовал на заседаниях петербургского отделения Общества профессор Санкт-Петербургской духовной академии масон Антон Владимирович Карташев. Среди наиболее активных членов РФО – масоны Д. С. Мережковский, Зинаида Гиппиус, Петр Струве, Александр Мейер, Д. В. Философов, Евгений Аничков и целый сонм сливок петербургской масонствующей интеллигенции.

Духовным и организационным предтечей Общества явились уже упоминавшиеся выше Религиозно-философские собрания 1901 – 1903 годов. Вот какое впечатление произвели они на только что возвратившегося в январе 1903 года из Парижа М. А. Волошина.

«Петербург и русская жизнь меня поразили, – пишет он в своих воспоминаниях. – Читался доклад В. В. Розанова на тему о возможности творчества в области церковных догматов. Читал доклад не Розанов, который никогда публично не говорил, а читал Мережковский по его рукописи. Нервный, женский и высокий голос Мережковского, трагический шишковатый лоб В. В. Розанова, который он молча и нервно охватывал властными пальцами, прикрывая глаза; бледные испитые лица петербургских литераторов, вперемешку с черными клобуками монахов; огромные седые бороды и живописные головы священников, лиловые и коричневые рясы; острый трепет веры и ненависти… над собранием. Это рождало смутные представления о раскольничьем соборе XVII века». Неудивительно поэтому, что в том же году собрания были закрыты. Однако идея их не умерла, воплотившись в заседания «Религиозно-философского общества».

Возглавлял петербургское отделение Общества с 1912 года Вячеслав Иванов, которого сменил в 1917 году А. В. Карташев. Секретарем была Ксения Половцева. «Мятежный дух» в Обществе постоянно поддерживала уже упоминавшаяся нами Зинаида Гиппиус – «святая дева с ликом бляди» (С. Соловьев), в отношении которой современники расходились, пожалуй, только в одном: гермафродит она или только лесбиянка.

Во главе московского отделения Религиозно-философского общества стояли: Г. А. Рачинский (председатель), Андрей Белый, В. А. Свенцицкий, С. Н. Булгаков, Н. А. Бердяев, Е. Н. Трубецкой. Церковное течение в софианстве представлял Сергей Булгаков. Наиболее же радикальная часть Общества группировалась вокруг В. П. Свенцицкого и его «Христианского братства борьбы» (1905), пытавшегося вести революционную работу под флагом христианских идей.

Результатом оголтелой проповеди «внецерковного религиозного революционаризма» стал очевидный накануне 1917 года раскол среди членов Общества. Еще в 1914 году в знак протеста против исключения В. В. Розанова вынуждены были покинуть его ряды С. А. Аскольдов (Алексеев) и П. Б. Струве. И уж совсем нетерпимое положение сложилось в петербургском Религиозно-философском обществе после «победоносного февраля», когда потерявшие всякое чувство меры «леваки» (А. А. Мейер, К. А. Половцева) попытались организовывать религиозные митинги на животрепещущие по тем временам темы: социализм и религия, Бог и наука, церковь и государство, революция сознания, религия и революция. Не менее любопытен и состав предполагаемых участников «народных митингов»: А. Ф. Керенский, Б. В. Савинков, А. В. Карташев, А. А. Мейер, Н. Д. Соколов, В. П. Соколов, Н. О. Лососий, Г. В. Плеханов.

Неудивительно поэтому, что деятели РФО не только не испугались «Великого Октября», но, напротив, основав (ноябрь 1919 года) в Петрограде так называемую «Вольную философскую ассоциацию» (Вольфила), можно сказать, удвоили свои силы в борьбе против ортодоксального православия и традиционных ценностей русского народа. В октябре 1921 года было открыто и московское отделение Вольфилы. Однако должного взаимопонимания с большевиками они не нашли, и в 1922 году многие активные деятели Вольфилы и Религиозно-философского общества были высланы из страны на «философском пароходе».

Антигосударственный, антиправославный, антирусский пафос «сливок» российской интеллигенции предреволюционного времени далеко не случаен. Корни его – в специфике исторического развития России и характере ее европеизации. Однако если до середины XIX века идеи скептицизма и неверия были характерны главным образом для аристократических кругов, то уже в 1860-е годы в связи с отменой крепостного права и быстрой капитализацией страны положение коренным образом меняется и болезнетворный вирус нигилизма все больше и больше начинает овладевать массами, практически беспрепятственно проникая в самую толщу народного сознания. Русская интеллигенция хотя и была создана Петром Великим, но настоящим духовным отцом ее был, несомненно, «неистовый» Виссарион Белинский. Да и само пущенное в широкий оборот с легкой руки популярного романиста Петра Боборыкина слово «интеллигенция» обозначало первоначально не всех, а только так называемых «передовых», «прогрессивно» мыслящих людей умственного труда, если и не преданных, то уж во всяком случае сочувствующих идеалам революции и освободительного движения.

«История русской революции, – отмечал в этой связи В. Ф. .Иванов в книге „От Петра I до наших дней. Русская интеллигенция и масонство“, – есть история передовой либерально-радикальной социалистической интеллигенции. История либеральной радикально-социалистической интеллигенции есть по преимуществу история масонства». Важно иметь в виду, что речь здесь идет не о всей, а только о либерально-радикальной интеллигенции. Ее и русской назвать-то по сути нельзя, настолько чужда была она своему народу.

«Мы люди без Отечества, нет – хуже, чем без Отечества. Мы люди, у которых Отечество – призрак», – писал «прогрессивно» мыслящий русский интеллигент Виссарион Белинский. «Мы не люди, а калеки, – вторил ему в „Вехах“ М. О. Гершен-зон, – сонмище больных, изолированных в родной стране, – вот что такое русская интеллигенция». «Весь XIX век, – констатировал Николай Бердяев, – интеллигенция борется с империей, исповедует безгосударственный безвластный идеал, создает крайние формы анархической идеологии». Антинациональный, антигосударственный характер мировоззрения, непримиримость, даже ненависть ко всему русскому, православному и преклонение перед Западом всегда являлось отличительной особенностью этого сорта людей.

«Безбожие было самой опасной болезнью не только моего поколения, но и тех, кто пришел после меня. Так же было и с патриотизмом. Это слово произносилось не иначе, как с улыбочкой. Прослыть патриотом было просто смешно. И очень невыгодно. Патриотизм считался монополией монархистов, а все, что было близко к самодержавию, полагалось отвергать, поносить», – вспоминала позже об этом времени А. Тырко-ва-Вильямс.

"Нас звали к борьбе с дворянством, которое было разгромлено постепенно реформами Николая I, Александра II, Александра III и Николая II, – отмечал Иван Солоневич, – с дворянством, которое и без нас доживало свои последние дни, и нам систематически закрывали глаза на русских бесштанников и немецких философов, которые образовывали нас и «чекой» и «гестапой». Нас звали к борьбе с русским империализмом – в пользу германского и японского и к борьбе с клерикализмом, которая привела к воинствующим безбожникам, к борьбе с русским самодержавием, на место которого стал <…> азиатский деспотизм. Нас учили оплевывать все свое, и нас учили лизать все пятки всех Европ – стран святых чудес.

Из этих стран на нас перли: шведское дворянство, польская шляхта, французские якобинцы, немецкие расисты, приперло и дворянское крепостное право, и советское. А кто припрет еще? Какие еще отрепья и лохмотья подберут наши ученые старьевщики в мусорных кучах окончательно разлагающегося полуострова? Какие новые «измы» предложат они нам, наследникам одиннадцативековой стройки?"

Даже далекий от русской национальной идеи кадет и масон академик В. И. Вернадский – и тот вынужден был отметить «безразличие» русской интеллигенции к одному из «величайших проявлений духовной жизни человечества – религиозной жизни» и отсутствие у нее какой-либо связи с государством. «Русская интеллигенция, – писал он в своем дневнике, – не была связана с государством, не ценила государственности, не понимала и не ценила великого блага – большого государства».

Трагедия русской интеллигенции состояла в том, что, увлеченная масонской проповедью равенства и братства народов и приоритета общечеловеческих ценностей, она либо попадала в конце концов в тенета мистицизма, теософии и каббалистики (розенкрейцерство, мартинизм), либо, что было еще хуже, – в беззастенчивые руки бесстыдных политиков так называемого «кадетского масонства» начала XX века. И то и другое было страшно далеко от нужд и интересов народа и самой интеллигенции.

Нет поэтому никаких оснований рассматривать, как это делают некоторые близкие к масонским кругам авторы, историю «вольного каменщичества» в России как демократическую, прогрессивную струю в русской культуре, русском общественном движении. И напрасно ссылаются адвокаты масонства на имена Н. И. Новикова, А. Н. Радищева, А. С. Грибоедова, А. С. Пушкина, П. А. Чаадаева и других выдающихся деятелей русской культуры, указывая на их принадлежность к братству «вольных каменщиков» как бесспорный, с их точки зрения, аргумент в пользу «прогрессивности» ордена. На самом деле принадлежность к масонству и увлечение мистицизмом лишь тормозили раскрытие творческого потенциала этих людей, и если им удалось оставить крупный след в русской культуре, то не благодаря, а вопреки «братству». Деятели русской культуры становились масонами, восприняв внешнюю сторону их деклараций, привлеченные заявлениями о стремлении к «усовершенствованию рода человеческого». Но как только им становились понятны истинные цели масонства, они – и Карамзин, и Пушкин, и многие другие – покидали ложи, чтобы никогда туда не возвращаться.

«Рабства враг А. Н. Радищев стоял бы не так одиноко на рубеже XIX века, если бы дебри розенкрейцерских премудростей не увлекли за собой таких выдающихся для своего времени людей, каким был Н. И. Новиков», – писал в этой связи историк С. П. Мельгунов. А ведь С. П. Мельгунова, который сам был близок к масонам (правда, политическим), в необъективности не обвинишь. Тем большую значимость приобретает его мысль о том, что вопреки широко распространенному мнению «русские масоны отнюдь не были передовыми борцами за культуру и новые общественные идеалы». Еще в меньшей степени как о передовых борцах за культуру и новые общественные идеалы мы можем говорить о «политическом» или «кадетском масонстве» начала XX века.

Как бы то ни было, масонская идеология в начале XX века пустила настолько глубокие корни в среде российской интеллигенции, что даже знаменитый большевистский террор 1920-х годов оказался не в состоянии сразу уничтожить ее быстрорастущую поросль. На сегодняшний день известно по крайней мере девять тайных масонских или полумасонских организаций, действовавших в 1920-е годы в СССР: «Единое трудовое братство», «Орден мартинистов», «Орден Святого Грааля», «Русское автономное масонство», «Воскресенье», «Братство истинного служения», «Орден Света», «Орден Духа», «Орден тамплиеров и розенкрейцеров». Шесть первых из них располагались в Ленинграде. «Орден Света» объединял в своих рядах московских «братьев и сестер».

Тесно связанные с московским «Орденом Света», «Орден Духа» и «Орден тамплиеров и розенкрейцеров» располагались соответственно в Нижнем Новгороде и Сочи. Дочерними ложами «Русского автономного масонства» были ложа «Гармония» в Москве и «Рыцари пылающего голубя» в Тбилиси.

* * *

Крупнейшей оккультной организацией 1920-х годов в Ленинграде был «Орден мартинистов», представлявший собой ветвь одноименного французского ордена. (О его дореволюционной истории рассказывалось выше.)

В основе учения мартинистов лежит оккультизм – особое направление религиозно-философской мысли, стремящееся к познанию божества интуитивным путем, путем психических переживаний, связанных с проникновением в потусторонний мир и общением с его сущностями. В отличие от своих «братьев» из «Великих Востоков» Франции, Италии и «Великого востока народов России» (А. Ф. Керенский и К°), преследовавших чисто политические цели, мартинизм ориентирует своих членов на внутреннюю духовную работу над самим собой, своим собственным моральным и интеллектуальным совершенствованием.