Текст книги "Оккультные силы СССР"

Автор книги: Александр Колпакиди

сообщить о нарушении

Текущая страница: 31 (всего у книги 46 страниц)

Комитет приступил к организации музея, на что ушло два следующих года. Из дома были переселены жильцы, сделан ремонт. С. Г. Кропоткина перевезла из Англии библиотеку покойного мужа, началась работа над экспозицией. И с первых шагов деятельности общественного комитета среди его членов мы видим А. А. Карелина – единственного анархиста, вошедшего позднее в состав его исполнительного бюро.

Факт этот представляется мне в высшей степени важным: он еще раз напоминает о близости между Кропоткиным и Карелиным в период их эмигрантской жизни между двух революций (1905-го и 1917 гг.) и о влиянии Карелина на дальнейшую судьбу Комитета и Музея. Смерть Кропоткина пришлась на момент крайнего обострения отношений между анархистами и Советской властью. Решение Московского Совета о создании мемориала «опального революционера», да еще анархиста (не имеющее прецедента и последующих аналогий), скорее всего, было принято под давлением ВЦИКа, членом которого был не только Карелин, но и его достаточно близкий и влиятельный знакомый – член Президиума и секретарь ВЦИКа А. С. Енукидзе. Возможно, именно Карелин рекомендовал на пост председателя Комитета В. Н. Фигнер, которая была связана дружескими узами с семьей Кропоткина и, по-видимому, с Карелиным и его последователями.

Такая расстановка сил – Исполнительное бюро Комитета, где анархизм был представлен только Карелиным, и анархистская секция во главе с А. М. Атабекяном – неминуемо должна была разрешиться острым конфликтом.

Скандал разразился в начале марта 1925 года, когда на заседании секции Атабекян прочел оскорбительный реферат по только что выпущенной книге Н. К. Лебедева о Кропоткине. Лебедев был не только членом Исполнительного бюро Комитета, но и родственником Кропоткина. Судя по всему, реферат вызвал гневную отповедь С. Г. Кропоткиной, которая присутствовала на заседании, a 11 марта Атабекян послал ей вызывающее письмо, предложив уйти из Музея и передать его анархистам.

В архиве анархиста А. А. Борового, который входил в научную секцию Кропоткинского Комитета и в конфликте встал на сторону С. Г. Кропоткиной и В. Н. Фигнер, сохранились документы, которые позволяют представить развитие конфликта (их дополняют и материалы газеты «Рассвет»). Речь шла не о частностях, даже не о трактовке Кропоткина как анархиста или ученого, а о стремлении политических анархистов сделать Кропоткинский музей преемником закрытых к тому времени анархистских клубов Москвы, стать центром политической оппозиции. Насколько это было гибельно для Музея, говорить не приходится уже потому, что именно весной 1925 года по стране прокатилась волна массовых арестов анархистов.

Как видно из письма Атабекяна Кропоткиной, она крайне отрицательно относилась к «анархистским сборищам» и требовала не обсуждать на них политические темы, ссылаясь на уже полученные ею предупреждения от органов ОГПУ. Анархисты же считали руководство Музея и Комитета «полупраздными представителями разлагающейся и вырождающейся русской общественности» (как писал Атабекян, «образованными бандитами»). И когда на заседании Комитета в начале апреля было принято решение о закрытии Музея на ремонт и прекращении в связи с этим заседаний анархической секции, последняя категорически отказалась подчиниться Комитету и трижды после этого прорывалась в музей силой. Последний раз это произошло 26 апреля 1925 года – через два дня после того, как ОГПУ арестовало члена Кропоткинского комитета А. А. Со-лоновича и работника музея анархиста С. И. Андина по обвинению в «подпольном анархизме». В этих условиях проведение в здании музея собраний анархистов могло закончиться арестом всех членов Комитета и закрытием Музея. Чтобы предотвратить это, заведующий музеем М. П. Шебалин с согласия С. Г. Кропоткиной вызвал для выдворения ворвавшихся в музей наряд милиции. Она переписала собравшихся и отпустила их. Никаких репрессий по отношению к выдворенным не было, что наводит на размышления о возможной провокации.

Письма и воззвания Атабекяна, сохранившиеся в архиве Борового, позволяют думать, что в то время анархо-мистики еще не «легализовались» в стенах Кропоткинского музея и не выступали в качестве оппозиции «к мозолистым рукам и честным горячим сердцам истинных тружеников пролетариата», как рекомендовали себя сподвижники Атабекяна и Павлова.

Последующие события, скорее всего, развивались следующим образом. Если, как согласно показывали арестованные рыцари, они впервые услышали об ордене весной 1924 года, то знакомство с Карелиным и Солоновичем старших рыцарей – П. А. Аренского, В. А. Аренской, Ю. А. Завадского, В. С. Смышляева, Л. А. Никитина (посещавших первый Дом Советов) – приходится на конец 1922-го или начало 1923 года. В 1923-м (или 1924-м) году после запрещения и роспуска всех анархических организаций, в том числе ВФАК, Карелин ускорил организацию орденских кружков. К этому времени он уже ввел в Кропоткинский комитет А. А. Солоновича и его жену Агнию Анисимовну, поскольку оба они были в прошлом секретарями ВФАК и членами секретариата «Черного Креста», через который поступала денежная помощь анархистам из-за границы.

В пожертвованиях остро нуждался и Музей, существовавший исключительно на добровольные взносы, – государственных дотаций он не получал. С конца 1924 года в Чикаго (США). начала выходить организованная Карелиным газета «Рассвет», которая способствовала сбору и пересылке в Россию средств в пользу «Черного Креста», а затем и на нужды Кропоткинского музея. Объединение бывшего руководства ВФАК и «Черного Креста» с Кропоткинским комитетом и Музеем представлялось единственно разумным выходом из положения, поскольку прежние руководители ВФАК – Карелин, Солонович, Богомолов, Проферансов – в своей новой деятельности меньше всего стремились к конфронтации с Советской властью, видя перспективу сохранения идей анархизма только в работе на поприще культуры.

Судя по протоколам допросов, неожиданный арест Солоновича в апреле 1925 года приостановил работу кружков. Она возобновилась только осенью, когда (скорее всего, стараниями Карелина и Енукидзе, использовавших официальное ходатайство ректората МВТУ им. Баумана) Солонович был освобожден из суздальского концлагеря и дело на него было прекращено – факт исключительный для той эпохи. Объяснить его, как мне представляется, возможно только провалом широкомасштабной провокации ОГПУ против анархистов, задуманной как раскрытие терактов против правительства (в частности, Зиновьева). Вслед за провокацией должен был начаться широкий процесс над анархическим движением в целом. В этом причина массовых арестов анархистов весной 1925 года. Однако провокация не удалась, а внимание ОГПУ переключилось на «троцкистско-зиновьевскую оппозицию», уничтожение которой заняло три последующих года.

Для анархо-мистиков это было время передышки, время реализации наиболее значительных планов в области организации орденских кружков и в области искусства. Именно тогда, с осени 1925 года, вернувшийся в Москву Солонович становится во главе анархической секции Кропоткинского комитета. Секция почти полностью обновляет свой состав и резко меняет направленность работы. На ее собраниях, конечно, не читают орденских легенд, однако ставят вопросы, связанные с орденским учением.

Об этом свидетельствует «Подробная автобиография Владимира Ивановича Сно», которая находится в следственном деле «Ордена Света», – исповедь молодого человека, случайно оказавшегося в среде анархо-мистиков. Товарищ Н. Р. Ланга по ялтинской гимназии (1918 – 1919), он разыскал его в Москве, приехав туда в 1924 году. Сно полагал себя анархистом; знакомство с Н. Р. Лангом открыло ему двери дома Никитиных на Арбате. Там он познакомился с А. А. Солоновичем, получил приглашение бывать в Кропоткинском музее на докладах и лекциях, затем напросился к Солоновичам домой… В. И. Сно был вечным неудачником, больным человеком, который искал опеки и руководства. Не складывались в Москве ни его быт, ни служба, ни личная жизнь. В начале 1927 года он уехал в Ялту, окончательно порвав с анархизмом и московскими друзьями. Его свидетельство о заседаниях анархической секции приурочено к 1926 году (когда, по свидетельству большинства арестованных, орденские кружки начали распадаться).

«Посещая собрания (анархической секции. – А. Н.), – писал Сно, – я узнал, что эта группировка анархистов имела чисто мистический характер. Там говорилось о дуализме природы, добре и зле, о том, что добро есть первый стимул жизни и еще добро может победить только в том случае, если оно найдет достаточно своих поборников. Очень сложная философская и мистическая подготовка требуется человеку, чтобы он мог быть его (добра. – А. Н.) насадителем. Конечная идея социологической эволюции анархизма, по мнению этой группы анархистов, есть в беспредельном царстве добра, в победе над мраком, мудрости над невежеством. Все эти постулаты базируются на текучести и однородности всех религий и также всех революционных движений. Так, черпая свою символику из египетских и других религиозных и эзотерических преданий древних религий и культов, анархисты-мистики считали, что религия первоначально есть движение революционное, борющееся всегда за одно и то же, за победу света над мраком, засоренное впоследствии, после своей временной победы над человеческой психикой, официальным или рациональным пониманием. Поэтому они считали, что всеобщее обнародование анархизма, его навязывание приведет к такому же искажению самого анархизма. Чтобы оно удержалось в чистоте, его надо дать только подготовленным, то есть замкнуть в кружки, вроде степеней египетских храмов…»

Если вспомнить, что до осени 1925 года (до возвращения Солоновича) подобные собрания в анархической секции, возглавляемой Атабекяном, были просто невозможны, показания Сно говорят о том, что именно в год смерти Карелина анархо-мистики «вышли из подполья».

Что было сделано ими к этому времени? Мне представляется, что наиболее полно их идеи реализовались на театре и вокруг театра. 1924 – 1925 годы отмечены работой над «Золотым горшком» Э.-Т.-А. Гофмана в инсценировке П. А. Аренского на сцене Второго МХТа. Там же в декабре 1926 года состоялась премьера «Орестеи» Эсхила, поставленной В. С. Смышляевым с Б. М. Афониным. Оформление принадлежало Л. А. Никитину, композитором был молодой, но, по-видимому, уже принятый в орден В. Н. Крюков. Какая-то работа шла в театре им. Е. Вахтангова, но основная деятельность, вероятнее всего, разворачивалась в Белорусской государственной студии, во главе которой стоял В. С. Смышляев, а преподавателями («наставниками») выступали братья по ордену – В. А. Завадская, Л. А. Никитин, П. А. Аренский, Б. М. Афонин, не говоря уже о других педагогах, музыкантах и композиторах и общем патронировании студии Вторым МХТом. Именно в эти годы (1924 – 1926) были поставлены и оформлены спектакли студии, составившие Первую программу второго Белорусского государственного театра в Витебске (так стала называться студия, уехав из Москвы весной 1926 года) – программу, которая вызывала в дальнейшем яростные нападки партийной белорусской прессы на ее «васильковую мистику» и «националистичность».

Забегая вперед, следует сказать, что репрессии, которые обрушились в 30-х годах в Москве на руководителей Белорусской студии, не обошли стороной и бывших студийцев. Я уверен, что белорусские исследователи, добившись открытия следственных дел на репрессированных в начале 30-х годов актеров и режиссеров второго Белорусского государственного драматического театра в Витебске (ныне театр им. Я. Коласа), обнаружат такие же обвинения в анархо-мистицизме, как и в следственном деле «Ордена Света».

Движение быстро разрасталось – потому что не знало жесткой организации. Каждый новый член кружка, каждый рыцарь оказывался своего рода «центром кристаллизации», точкой притяжения единомышленников. Членами Ордена (или близкими к ним) были композиторы, востоковеды, химики, актеры, художники, певцы, архитекторы, историки, искусствоведы, филологи, экономисты, военные. Они работали во Втором МХТе, в театре им. Е. Вахтангова, в Московской консерватории, в ГАХНе, в Музее изящных искусств, в Московском университете, в Коммунистическом университете трудящихся Востока (КУТВ), в Центральном детском театре…

Вместе с тем благодаря усилиям Карелина и Солоновича с апреля 1927 года в Детройте начал выходить новый журнал «Пробуждение» – «ежемесячный орган свободной мысли, издаваемый русскими прогрессивными организациями США и Канады». Журнал был тесно связан с «Рассветом»: во главе обоих изданий стоял один и тот же человек (Е. Долинин?). Однако в отличие от «Рассвета», сохранявшего (при максимальном нейтралитете) анархистскую ориентацию, новый журнал предназначался в первую очередь для пропаганды анархо-мисти-ческого направления, которая, впрочем, не вторгалась непосредственно в область мистики. Новый журнал занял резко критическую позицию как в отношении коммунистов, с которыми анархисты все время порывались сотрудничать, так и в отношении анархистов с их бакунинской уверенностью, что «дух разрушающий уже есть дух созидающий».

«Наша задача – собирательно-организационного и воспитательно-просветительного порядка, – говорилось в редакционной статье, которая открывала первый номер журнала. – Вокруг „Пробуждения“ мы хотим сплотить ту часть русской эмиграции, которая отреклась от прошлого – монархизма, и не приемлет настоящего – большевизма, порожденного этим прошлым. Общество в целом только тогда прогрессирует и поднимается на высшую ступень, когда в нем накопляется достаточно энергии, опыта и сил, чтобы сделать шаг вперед от данной формы общежития к высшей, более совершенной. Социальная же революция в лучшем случае является лишь одной из крайних форм стихийного протеста, который в известных случаях может быть и неизбежным, но в то же время не может быть, как правило, признан созидательным процессом. В силу своей стихийности, а следовательно случайности, социальная революция может таить в себе в одно и то же время розы свободы и шипы деспотизма и реакции. На всех бывших в прошлом революциях лежит какая-то роковая печать неудачливости. Почти все они не оправдали надежд, а русская революция, ввергшая страну в какую-то дикую татарщину, являет собой разительный пример того, каковы могут быть последствия социального бунта, стихийно разразившегося в стране культурно отсталой, политически незрелой и поэтому подпавшей под власть политических фразеров и демагогов… Мы хотим не руководить, а будить спящих, открывать глаза невидящим, призывать к активности бездействующих, убеждать сомневающихся в правоте и благородстве нашего идеала».

Эти идеи развивались и в статье Е. Долинина, где, в частности, говорилось, что «многие революционеры, в том числе и анархисты, проповедуют социальную революцию, но очень немногие из них поняли истинную сущность этой великой катастрофы. Немногие из них уразумели и такой вопрос: какими должны быть пути подлинной социальной революции? Одни из них нам говорят, что подлинная революция заключается в полной „экспроприации экспроприаторов“, другие думают, что истинная революция заключается в установлении „диктатуры пролетариата“ и в полном истреблении буржуазии и интеллигенции; третьи же утверждают, что подлинная революция будет происходить тогда, когда она отвергнет всякие моральные и юридические нормы и утвердит один лишь принцип: господство революционных чувств… Финал подобных революций бывает обычно трагическим. Если революция отвергает современное принудительное право, то она может отвергать это право только во имя права лучшего, но не во имя бесправия. Полное бесправие есть, в сущности, самый разнузданный и дикий деспотизм… Классический образец такого абсолютного беззакония мы видим в начале большевистской революции, когда высшим законом была воля чекиста и грабителя. Без всякого суда и следствия чекисты могли бросить в тюрьму человека, и этот человек нигде не мог найти защиты, <…> если только он не принадлежал к верховной властвующей касте».

Крайне современно звучат слова из статьи Б. Вышеславцева, напечатанной в одном из последующих номеров «Пробуждения» – о «капитало-коммунизме» с его «казарменным социализмом», который есть «самая всеобъемлющая форма властвования и самая совершенная форма эксплуатации». Автор предупреждал: «Когда коммунистическая идеология совершенно выветрится и будет окончательно уничтожена, тогда встанет проблема новой идеологии и новая опасность. Русские западники и западные социалисты скажут: это был ненастоящий социализм, опыт был проведен неправильно, коммунизм совсем не есть социализм. Таким нужно прежде всего напомнить слова Прудона, которые получают теперь совсем особую ценность: „Коммунизм есть фатальный конец социализма“».

Во всех публикациях журнала в первые годы чувствовалась его программа, всесторонне продуманная Карелиным вкупе с Солоновичем и Проферансовым. Они продолжали и после смерти основателя анархо-мистицизма направлять журнал из Москвы, посылая оттуда материалы. Первое место занимал вопрос о сущности человека, его значении в истории. Так были напечатаны работы А. Солоновича, И. Хархардина, А. Пастухова, В. Худолея, Л. Никитина, многие из которых являются текстами докладов, прочитанных на заседаниях анархической и научной секций Кропоткинского комитета в Музее Кропоткина.

В целом можно сказать, что «Пробуждение» воплотило в себе третью легальную сторону деятельности Карелина – его культурно-просветительную работу. Эта работа была одинаково важна и для введения анархизма в новое русло, и для строительства «внутреннего человека», путь к которому пролегал через знания, накопленные человечеством. Символично, что первый номер журнала, вышедший через год после смерти Карелина, открывался воспоминаниями о нем и фотографиями его похорон – похорон земного тела, в то время как его мощный дух начинал новое существование в основанных им печатных органах…

Однако, как я уже говорил, в истории орденского движения 1926-й и 1927 годы были только счастливой случайностью, передышкой. Смерть Карелина, создание Карелинского комитета (по образцу Кропоткинского), куда вошли Солоновичи, Н. К. Богомолов, А. В. Андреев, родственники Карелина – брат, сестра и племянница с мужем, И. Н. Уйттенховен-Ило-вайская, М. М. Брендстед и ряд других лиц, а вместе с тем временное «потепление» в отношении Советской власти к анархистам подали надежду московским сторонникам «практического» анархизма захватить Кропоткинский музей изнутри, войдя в Кропоткинский комитет и составив большинство если не в анархической секции (которую теперь возглавлял Солоно-вич), то в научной, где распоряжался А. А. Боровой, ставший к тому времени заместителем В. Н. Фигнер. Судя по документам, публиковавшимся в журнале «Дело труда» (его издавал в Париже П. Аршинов – бывший личный секретарь Н. И. Махно и историк махновского движения), Боровой и был инициатором этого замысла. Впрочем, мне представляется, что видный анархист стал орудием ловко проведенной интриги.

История трехлетней провокационной кампании, развернувшейся на страницах парижского журнала и расколовшей (к запоздалому стыду наиболее ярых ее участников) русских анархистов за рубежом на два враждующих лагеря, заслуживает специального рассказа. Поэтому я ограничусь общей канвой событий, важной для понимания судьбы «Ордена Света».

Едва замолкли отголоски смерти Карелина, как уже в августовском (1926) номере «Дела труда» поднялись голоса против «Рассвета» и «рассветовцев», в частности редакторов Ру-бежанина и Долинина. Издателей и газету обвиняли в монархизме, фашизме, контрреволюционности, «заигрывании» с русской эмиграцией, в нападках на Советскую Россию. Вскоре (это стало особенно заметно в 1927 году, когда появились первые номера «Пробуждения») обвинительный арсенал пополнился «мракобесием», «фетишизмом» и «поповщиной».

Особенно бросались в глаза заявления московского анархиста В. Худолея, выделявшиеся как своей оголтелостью (в общем-то для него не свойственной), так и загадочностью. В первом из них было сказано, что он не желает иметь ничего общего с газетой «Рассвет», поскольку она «развращает читателей буржуазной идеологией, солидаризируясь с белой эмиграцией». Худолей признавался, что, «живя в Москве, он не имел возможности получать американские издания» и узнал о том вреде, "который причиняет анархическому движению газета «Рассвет», только по вырезке из журнала «Дело Труда», почему и советовал анархистам «организовать бойкот этой газеты». Но кто и зачем показал ему эту вырезку?

Месяц спустя Худолей попросил редакцию опубликовать значительно более пространное заявление, в котором обрушивался уже и на «Пробуждение», повторяя домыслы аршиновских авторов. Он заявлял: «Живя далеко от Америки, я не могу знать, кто из работников этих изданий повинен в измене <…> Но я твердо убежден, что среди лиц, близко стоящих к „Рассвету“ и „Пробуждению“, имеется небольшая, хорошо законспирированная группа фашистов <…> имеющая целью воспитание палачей всякой революции. Очевидно, редакции обоих изданий бессознательно работают на полицию и ку-клукс-клан…»

Чтобы не осталось сомнения в том, кого он имеет в виду, Худолей просил напечатать, в «добавление к своей подписи» под опубликованным в предыдущем номере журнала «Заявлением» группы московских анархистов буквально следующее: «Я не подозреваю Солоновича в провокации, но считаю, что идеология мистических „анархистов“ не менее, а более вредна для анархического движения, чем полицейская провокация».

В «Заявлении» же, о котором идет речь, содержался прямой донос ряда видных анархистов – Н. Рогдаева, В. Бармаша, А. Борового и других, что «музей анархиста-материалиста и позитивиста Кропоткина стал цитаделью анархо-мистиков», которые «под маской освобождающейся философии распахнули двери самым реакционным формам фетишизма», создав в музее «атмосферу грязного, зловонного болота». Они заявляли, что «в музее, где хранятся памятники революции и анархизма, мистическое ханжество глумится над атеистическим мировоззрением Кропоткина, а Бакунина нимбует под масона-мистика…».

Что же за этим стояло?

Как объяснял в одном из своих заявлений А. А. Боровой, чья подпись стоит первой под указанным «Заявлением», на протяжении всего 1927 года он пытался сколотить группу анархистов-практиков, чтобы ввести ее в Кропоткинский комитет через научную секцию с целью «выявлять и защищать в противовес мистической секции анархизм, очищенный от инородных примесей».

В январе 1928 года Боровому удалось ввести в свою секцию группу из одиннадцати человек – М. Кайданова, В. Котлярев-ского, Н. Рогдаева, 3. Гандлевскую, А. Андреева, В. Худолея, Ф. Гецци, А. Фомина, Г. Мудрова, В. Бармаша и С. Фалька – всех тех, кто потом вместе с Боровым подписал заявление в «Дело труда» и впоследствии не раз выступал с новыми заявлениями. Однако первый успех Борового оказался и последним. На ближайшем заседании исполнительного бюро с протестом против приема Н. Рогдаева выступили С. Г. Кропоткина и А. А. Солонович, ссылаясь на резко отрицательные характеристики, которые дали ему Кропоткин и Карелин. Не исключено, что именно Рогдаев в 1913 году сыграл роль провокатора цюрихской группы анархо-коммунистов, сорвав создание федерации, которую готовил Карелин во Франции.

Однако Боровой, будучи заместителем председателя Комитета, на этот раз победил, пригрозив своим выходом из Комитета в случае отказа Рогдаеву. Но уже на следующем заседании бюро против Рогдаева выступил Г, И. Аносов, а затем было зачитано письмо Н. .И. Проферансова, который, опираясь на мнение ряда членов Комитета, потребовал аннулирования выборов как незаконных: в момент приема указанных одиннадцати анархистов в секции, насчитывающей двенадцать членов, присутствовали лишь четверо, причем одним из них был сам Боровой.

Боровому ничего не оставалось, как уйти. Ушли и одиннадцать не принятых оппозиционеров, а следом за ними комитет покинули еще несколько человек – Н. Отверженный, И. Озеров, Р. Чимбарева, А. Чимбарев, Г. Капусто-Озерова, К. Н. Медынцев и Пиро.

Комично звучали уверения отвергнутых, что никто из вновь вступавших товарищей (в научную секцию. – А. Н.), разумеется, не мыслил себя «ученым» и не предполагал заниматься «наукой», в то время как выгораживавший их Боровой всячески старался доказать их необходимость именно в этом качестве. Ничего не получалось у них и с обвинением Солоновича в проповеди анархо-мистицизма в Музее: как свидетельствовал сам Боровой, разговор об анархо-мистицизме шел лишь однажды – в 1927 году, на устроенном им диспуте с Солоно-вичем, после чего прямые выступления на анархо-мистические сюжеты в стенах музея были запрещены им самим как заместителем председателя Комитета.

Что же было на самом деле? Об этом с обезоруживающей искренностью свидетельствуют сами «потерпевшие», которые признали, что «мистикам-анархистам <…> было важно не пустить в Комитет своих злейших врагов, с приходом которых безграничному хозяйствованию их в секции рано или поздно должен был наступить конец». И столь же наивно заявляли: «Версии <…> о якобы готовящемся со стороны пришельцев (их самих. – А. Н.) разгроме Комитета, о их намерении превратить музей в клуб для анархической агитации и пр. было довольно, чтобы терроризировать безразличных к судьбам анархизма отдельных членов Бюро и заставить их схватиться за любое средство, вплоть до аннулирования выборов, чтобы устранить надвигающуюся угрозу…»

И все же, мне кажется, было бы ошибкой полагать, что за этой вакханалией страстей, выплеснувшейся на страницы парижского журнала, стояло только желание захватить Музей и подчинить себе Комитет, образовав из него политический клуб. Анархисты, скорее всего, этим бы и удовлетворились. Но надо помнить о тех, кто стоял за этими «детьми природы», просчитывая каждый их шаг, подкладывая вырезки из журналов, где уже было сформулировано «их мнение».

Такой анализ публикаций в «Деле труда» представляет безусловный интерес. С одной стороны, этому журналу практически был закрыт свободный доступ в СССР, а с другой – явно существовал какой-то канал, по которому материалы оппозиции незамедлительно поступали из Москвы в Париж. Если же вспомнить о последовавшем несколько лет спустя саморазоблачении П. Аршинова, который признался (к позору его защитников, в том числе Н. И. Махно) в провокационном характере журнальных публикаций «с целью расколоть международное анархическое движение», в своем сотрудничестве с ОГПУ, то все предыдущее предстанет хорошо спланированной акцией со стороны секретного отдела органов. Ее острие было направлено не только против Солоновича, но и против «буржуазных специалистов» – М. П. Шебалина, заведующего музеем, и его заместителя П. А. Пальчинского, который вскоре был арестован и расстрелян в связи с «шахтинским процессом вредителей».

Как можно думать, организаторы провокации рассчитывали не столько на раскол внутри анархистского движения, сколько на получение максимально компрометирующего анархистов материала. Его публикация могла придать готовящемуся процессу над анархистами необходимый резонанс и окончательно опорочить их в глазах международного рабочего движения. Таким образом можно было бросить мрачную тень и на Кропоткинский музей, ограничив его международные связи.

Апофеозом аршиновской травли анархо-мистиков стал уже упоминавшийся мною памфлет Ю. Аникста, посвященный Солоновичу – «Трубадур мистического анархизма», где политический донос получил свое окончательное воплощение.

"Куда политически тянет эта кампания? – патетически вопрошал автор и сам же отвечал: «Из сказанного ясно, что даже не к буржуазно-демократической революции: маска анархизма, идея гегемонии лучших, ненависть к индустриальной культуре (тогда это было равнозначно обвинению во вредительстве. – А. Н.), черносотенная форма мистики – все это говорит, что здесь мы, по-видимому, имеем дело с деформацией дворянско-мистической контрреволюции в условиях современности».

Сказано было непонятно, безграмотно, однако как раз так, как требовалось для советского массового читателя, воспринимавшего уже не смысл, а определенную «знаковую систему» – «дворянство», «мистика», «контра» и тому подобное.

Как курьез можно отметить, что в этом же летнем номере «Дела труда» за 1929 год, в котором напечатана статья Ю. Аник-ста, передовица сообщала о массовых арестах анархистов в СССР с последующей административной (то есть без суда и следствия) высылкой на различные сроки поселения. Первыми жертвами стали те, кто лил потоки брани и грязи на анархо-ми-стиков и Кропоткинский музей. Для большинства арестованных это была смерть от болезней, лишений или, если удалось дожить до конца 30-х годов, от пули НКВД…

Впрочем, дни анархо-мистиков тоже были сочтены. В 1929 году был разгромлен ГАХН, одна за другой закрывались научные и общественные организации. На смену старым «спецам» приходили новоиспеченные «специалисты», готовые переписывать законы природы и до основания разрушать старый мир. Трагизм ситуации, когда безработица достигала астрономической цифры именно среди интеллигенции, очень точно отразил на одном из допросов Н. И. Проферансов (1885 – 1934) – старый революционер, историк, сподвижник Карелина, научный сотрудник Института Маркса – Энгельса по истории социалистических движений, а к моменту ареста – технический редактор в Большой Советской Энциклопедии.

«Советская власть, – констатировал он, – готовит свою новую интеллигенцию. Отсюда – процесс вытеснения старой интеллигенции. Положение этой старой интеллигенции я считаю безнадежным даже в тех случаях, когда эти интеллигенты хотят добросовестно работать с соввластью. Те условия, в которых приходится работать интеллигенции в стране, чрезвычайно тяжелые. В той сфере, в которой я работал, становится работы все меньше, так как новое поколение вытесняет старых, беспартийных интеллигентов. Призывы к интеллигенции со стороны правительства ничего не дают. Социальные отношения в стране таковы, что старой интеллигенции все равно приходится уходить…»

Если «анархическая оппозиция» была арестована в мае – июне 1929 года, то первый удар по Кропоткинскому музею и анархо-мистикам был нанесен в начале ноября 1929 года, когда накануне октябрьских торжеств прошли аресты молодежи, занимавшейся в библиографическом кружке анархистской секции.

Наиболее подробные показания об этом кружке дал Г. Д. Ильин – сын соседа Никитиных по квартире. В 1924 году по вечерам он работал над составлением каталога личной библиотеки П. А. Кропоткина, перевезенной С. Г. Кропоткиной из Лондона. Вскоре Ильин уехал в геологическую экспедицию, вернулся в Москву в конце 1925 года, а уже весной 1926 года был арестован и осужден на год тюрьмы по делу скаутов. Окончательно он возвратился в Москву осенью 1928 года и сразу же возобновил работу в Музее. Дежурил в читальне, приводил в порядок библиотеку, посещал лекции и заседания анархической секции, которые, по его словам, были «весьма многолюдны». Здесь, при секции, в 1928 году по инициативе Н. Р. Ланга (1900 – 1962) был создан библиографический кружок, в который вошли члены секции и некоторые постоянные посетители библиотеки-читальни музея (против чего, кстати сказать, поначалу резко протестовал Солонович).