Текст книги "Былое и думы. Части 1–5"
Автор книги: Александр Герцен
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 67 страниц)
А. ГЕРЦЕН
БЫЛОЕ И ДУМЫ
Части 1-5
Роман о русском революционере и мыслителе
I
Мемуаров издано на свете так много, что даже имеющиеся специальные библиографические указатели не могут дать в этом отношении полной картины. Автобиографии же, которые в мировой литературе приобрели и сохранили классическое значение, можно сосчитать по пальцам.
Таковы воспоминания Челлини, «Исповедь» Руссо, «Поэзия и правда» Гете, автобиографическая трилогия Горького, «Былое и думы» Герцена. Правда, может возникнуть желание пополнить этот перечень. Но даже такие выдающиеся художественные произведения, как автобиографические повести-хроники С. Т. Аксакова и «История моего современника» В. Г. Короленко не отличаются той полнотой и глубиной раскрытия себя, тем охватом целой эпохи, которые характеризуют классические автобиографии.
Конечно, автобиографии могут ставить себе различные цели. Большую, даже мировую известность завоевали некоторые автобиографии, преследовавшие и выполнившие строго ограниченные задачи: рассказать не столько о себе, сколько о той деятельности, которой автор отдал себя целиком, и о подготовке к ней. Таковы, например, «Записки революционера» П. Кропоткина или «Моя жизнь в искусстве» К. С. Станиславского.
Но мы говорим об автобиографии, в которой автор исследует и раскрывает самого себя, свой ум и свое сердце, свою жизнь и деятельность и воплощает свой рассказ о себе и других в художественных образах, обладающих непреходящей эстетической ценностью.
Для создания такой автобиографии требуется сочетание, встречающееся чрезвычайно редко: синтез высших человеческих качеств в чем-то очень существенном выражающих передовые устремления эпохи, с литературным дарованием, способным выполнить труднейшую задачу безоглядного и отважного рассказа о себе и своем времени.
Такую автобиографию способен создать только большой – если не великий – человек и большой – если не гениальный – писатель.
«Былое и думы» можно назвать романом о русском революционере. Но это роман и о человеке со всеми его личными особенностями, исканиями и заблуждениями, победами и поражениями, со всеми противоречиями его внутреннего мира, это повествование и об его личной жизни, любви, увлечениях и страстях.
Создание «Былого и дум» знаменует собою в жизни их автора тот пункт, в котором встретились, пересеклись и запечатлелись все многообразные и многосторонние искания Герцена – человека, революционера, мыслителя.
Поэтому и необходимо представить себе, хотя бы в самых общих чертах, путь Герцена, приведший его к созданию «Былого и дум».
Герцен рано и целеустремленно стал искать поприще, достойное тех сил и способностей, которые он ощущал в себе. Его, образующая целый том, переписка 30-х годов с другом и невестой Н. А. Захарьиной во многом посвящена страстным раздумьям об их будущем, освещенным поисками осуществления высокого призвания.
Тогда же, в годы вятской ссылки, стало вырисовываться своеобразие герценовского художественного дарования, стремление рассказать о себе, о своем духовном мире, о своем жизненном опыте и связать свою биографию с «биографией человечества». «Записки одного молодого человека», напечатанные в 1840–1841 годах и подведшие итоги вятским автобиографическим опытам, в сущности представляли собою уже ранний вариант некоторых глав первых частей «Былого и дум».
Затем, в 1841–1846 годах, Герцен публикует ряд завоевавших ему имя и известность произведений как в области философии («Письма об изучении природы», «Дилетантизм в науке» и др.), так и художественной литературы («Кто виноват?», «Сорока-воровка» и др.).
Но Герцен не хотел быть только писателем, только ученым. Этим он не был в состоянии удовлетвориться. Больше того, он чувствовал, что и как философу и тем более как художнику ему совершенно необходима опора в такой собственной деятельности, которая дает право писать о своем идейном и практическом опыте, о своих переживаниях и думах. А для Герцена такой жизнью могла стать только жизнь русского революционера.
Эмиграция (1847 г.), открытое объявление войны царизму, создание в Лондоне в начале 50-х годов вольной русской печати, издание альманаха «Полярная звезда», а с 1857 года газеты «Колокол» определили новый важнейший период деятельности Герцена. И не случайно тогда же, когда он готовился обратиться со свободным словом к России, Герцен приступил к «Былому и думам». Ибо найден был тот жизненный, проверенный делом фундамент, который давал право углубить и расширить давно задуманный роман о русском революционере и мыслителе. Поэтому всякая попытка отделить в авторе и герое «Былою и дум» революционера от чело-века была бы насильственной.
«Былое и думы» раскрывают и человека и писателя. Для читателя это открытие и данной замечательной личности, и, неотрывно от нее, тех могучих общественных сил истории, которые отразились и воплотились в человеке.
Недаром Герцен сказал в предисловии к пятой части «Былого и дум», что это произведение представляет собой «отражение истории в человеке, случайно попавшемся на ее дороге».
Перед нами предельно откровенная история духовного, нравственного и идейного развития человека, действительно постоянно «встречавшегося» с историей, с важнейшими силами, событиями, идеями и деятелями того ее отрезка, который начинается на склоне 20-х и заканчивается на исходе 60-х годов XIX века.
В самом деле, еще в юности Герцен, ровесник Отечественной войны 1812 года, завязывает отношения с такими видными представителями старшего, пушкинского поколения, поколения декабристов, как М. Ф. Орлов и П. Я. Чаадаев. В 40-х годах он в центре дружеского кружка с Н. П. Огаревым, В. Г. Белинским, М. А. Бакуниным, со знаменитым историком Т. Н. Грановским, с великим актером М. С. Щепкиным. Вместе с тем он находится в сложных взаимоотношениях с такими лидерами славянофильства, как К. С. Аксаков, Ю. Ф. Самарин, А. С. Хомяков, братья Киреевские – всё обострявшиеся идейные конфликты помешали изначальной симпатии к некоторым из них перейти в дружескую близость.
Покинув в 1847 году Россию, Герцен играет крупную роль среди таких деятелей международного демократического движения, как Виктор Гюго, Ворцель, Кошут, Гарибальди, Маццини, Оуэн, Прудон, Луи Блан, Ледрю Роллен, Феликс Пиа, Гервег и многие другие.
В 60-х годах в борьбе с царизмом Герцен находится по одну сторону баррикад с Чернышевским, Добролюбовым, Н. Серно-Соловьевичем и другими русскими революционерами этого периода.
Если еще иметь в виду отношения Герцена с Толстым, Тургеневым, Ф. И. Тютчевым, Н. Н. Ге, В. В. Стасовым, с рядом русских ученых-естествоиспытателей и другими деятелями русской культуры – а мы называем лишь наиболее громкие и то далеко не все имена, – то широту всех этих связей нельзя не признать удивительной.
Правда, некоторая, сравнительно небольшая, часть этих отношений не получила по разным причинам прямого отражения в «Былом и думах». С Чернышевским, например, у Герцена была лишь одна и крайне трудная для автора «Былого и дум» встреча, о которой нельзя было публично рассказать, в частности и по конспиративным соображениям.
Однако такие «лакуны» не влияют на полноту отражения духовной идейной жизни в «Былом и думах». Думается, одна из наиболее примечательных особенностей этого произведения, выражающих его индивидуальную неповторимость, заключается в художественном отражении в нем главных идей и мировоззрений эпохи, – тех идей, которые определяли расстановку сил в духовной борьбе этих десятилетий. Это встречи Герцена и с идеями дворянской революционности, и с утопическим социализмом Сен-Симона и Оуэна, и с философией Гегеля, и со взглядами эпигонов, опошлявших последнюю, и с естественно-научным материализмом, и с воззрениями разного рода представителей буржуазной и мелкобуржуазной демократии, и с анархиствующим прожектерством Бакунина, и с мировоззрением молодой русской революционной демократии, и с идеей исторической необходимости, выдвинутой марксизмом.
Каждая из этих идей, каждое из этих мировоззрений выступают в «Былом и думах» или неотрывно от облика их носителей (вспомним портреты Чаадаева, Белинского и многих других), или как образы, складывающиеся из черт и черточек, передающих мысли и впечатления, ими вызываемые (например, о воззрениях Пьера Леру 60-х годов Герцен пишет: «Все мутит ум и давит грудь, все заставляет искать света и воздуха, все носит следы тревоги и недуга, чего-то сбившегося с пути…»).
Встречи Герцена с идеями эпохи одновременно и художественное изображение, и художественное исследование их.
Для Герцена собственная жизнь и идейная борьба эпохи нераздельны. Его путь – от отрочески беззаветного сочувствия декабристам и их делу до трудных раздумий последних лет, в период выступлений I Интернационала и в канун Парижской коммуны – это путь исканий истинной революционной теории и передовой науки.
Горький нашел замечательные слова, сказав, что Герцен «представляет собою целую область, страну изумительно богатую мыслями»[1]1
«А. И. Герцен в русской критике», М. 1953, стр. 253.
[Закрыть].
В «Былом и думах» мы как бы видим путника в такой стране идей. С замечательной научной требовательностью, выработавшейся в школе классической немецкой философии, и с глубокой революционной чуткостью проникает этот неутомимый искатель и исследователь в глубь идей своего времени. Но проникает не толкаемый любознательностью только, не интеллектуальной забавы ради, как многие столь иронически очерченные им дилетанты от науки, не школярски, не подражательно.
Это человек, развивающий и творящий мысль, вновь и вновь проверяющий ее и испытывающий себя, постоянно идущий вперед и ускоряющий умственное движение своей родины и своего времени. Мысль Герцена овеяна волнением и страстью, живым человеческим чувством, в ней бьется горячее сердце, ощущается размах революционной мечты и фантазии.
Через все встречи с идеями и их носителями, через духовные коллизии и споры перед нами раскрывается мужающая и растущая мысль самого Герцена. Мы видим, как он, пусть со срывами и колебаниями, прокладывает свой выстраданный путь к научному социализму. Он не дошел до него, но опыт Герцена имел огромное значение для русской передовой мысли, для ее будущего. Герцен ясно сознавал свою роль и роль своих друзей и соратников в тех поисках правильной революционной теории, которые, как указывал Ленин, начались в России в 40-х годах.
«Былое и думы» – роман о русском революционном мыслителе, достойно и гордо представлявшем Россию на форуме международных революционных, научных и литературных сил. Не случайно Ленин писал о Герцене: «В крепостной России 40-х годов XIX века он сумел подняться на такую высоту, что встал в уровень с величайшими мыслителями своего времени»[2]2
В. И. Ленин, Полное собрание сочинений, т. 21, стр. 256.
[Закрыть].
В «Былом и думах» Герцен выступает как художник, для которого борение собственной мысли, ее движение и противоречия, надежды и сомнения, иллюзии и разочарования, страстные мечты и не менее страстный скептицизм стали полным драматизма предметом высокого искусства.
И средствами искусства Герцен воплотил здесь ту высоту, которую русская мысль, его собственное мировоззрение достигли в 40-х годах. Именно этот период наложил свой отпечаток на все творчество писателя, и, в частности, на «Былое и думы».
С этим временем, с его заветами Герцен чувствовал себя связанным всю жизнь, ибо тогда «…сложилась, окрепла та мысль борьбы, которой мы остались верны»[3]3
А. И. Герцен, Собр. соч. в 30-ти томах, т. XVI, М. 1959, стр. 80. (В дальнейшем ссылки на это издание даются в самом тексте указанием тома и страницы.)
[Закрыть], – писал он в 1862 году.
Можно сказать, что в «Былом и думах» отразилась весна русской передовой мысли, русской революционной теории, сила ее юности, радость ее первых и уже замечательных открытий и побед. Здесь весь мир как бы проникается и озаряется этой мыслью, которая, овладевая буднично-повседневным и бытовым, различными путями и средствами побеждает его.
Конечно, чем дальше повествование в «Былом и думах» удаляется от юности и переходит к тем духовным испытаниям, которые выпали на долю Герцена после поражения революции 1848 года и в 60-х годах, после нового наступления самодержавно-помещичьей реакции, тем больше в «Былом и думах» проступают краски осени, ноты грусти и печали. Но хочется сказать словами Тютчева, поэта, при всех коренных мировоззренческих отличиях во многом по глубине и остроте ощущения духовных сдвигов и драм той эпохи близкого Герцену, что и тогда
Вдруг ветр подует, теплый и сырой,
Опавший лист погонит пред собою
И душу нам обдаст как бы весною…
В «Былом и думах» нашла живое воплощение и такая черта русской передовой мысли, как органическое сочетание глубокого патриотизма, истинной национальной гордости со способностью ценить высокие достоинства национальных характеров других народов, вдумываться в их исторический, политический, духовный опыт.
По рельефности и тонкости воспроизведения черт и красок, присущих другим народам и нациям, Герцен в русской литературе XIX века следует непосредственно за Пушкиным.
Таковы некоторые основные линии художественного исследования, художественного мышления Герцена в «Былом и думах». Но как двигается его художественная мысль, каков ее склад, манера и «повадки»; иными словами, каков стиль этого произведения?
Обычно при характеристике стиля «Былого и дум» ссылаются на слова Герцена из письма к Тургеневу, восхищавшемуся этим произведением. По словам Герцена, его призвание, его жанр «…это просто ближайшее писание к разговору – тут и факты, и слезы, и хохот, и теория и я… делаю из беспорядка порядок единством двух-трех вожжей очень длинных…» (XXVI, 60).
Герцен совершенно прав в таком определении своего стиля. Он действительно писал, как говорил. Поэтому в его рукописях почти не найти стилевых вариантов, а встречаются главным образом смысловые.
Но понятие «ближайшее писание к разговору» требует пояснений. Ссылка на непринужденность герценовского стиля явно недостаточна.
Благодаря тому что в мыслях, устах и под пером Герцена русская революционная теория цвела первым цветом и впервые действенно помогала открывать и понимать целый мир, она с удивительной естественностью сопрягается с непосредственным восприятием жизни в ее самых старых и вечно юных чертах и красках. Оперируя столь разнородными материалами, стиль Герцена как бы передает одному из них качество другого. «Теория» приобретает черты непосредственности, – иначе думать, говорить, писать Герцен и не мог, а вечное, общечеловеческое и каждодневное предстает освещенное, углубленное и обобщаемое этой теорией.
Герцен пишет, например, в начале XXV главы, вспоминая о «той простой, глубокой внутренней жизни», которой характеризовалось пребывание во Владимире после женитьбы:
«Юность невнимательно несется в какой-то алгебре идей, чувств и стремлений, частное мало занимает, мало бьет, а тут – любовь, найдено – неизвестное, все свелось на одно лицо, прошло через него, им становится всеобщее дорого, им изящное красиво, постороннее и тут не бьет: они даны друг другу, кругом хоть трава не расти!
А она растет себе с крапивой и репейником и рано или поздно начинает жечь и цепляться».
В этих строках даже трудно отделить друг от друга непосредственные впечатления, воссоздающие образ духовного склада юности, с ее пренебрежением к трудностям и самозамыканием в первом чувстве, от обобщающей, как бы философской характеристики этого склада при помощи таких понятий, как алгебра, отыскание неизвестного и т. д. В сущности, то и другое срослось нерасторжимо, и целое приобрело очарование глубоко своеобразной поэтичности.
Каждый большой писатель по-своему строит и объединяет создаваемый им художественный мир, как новое поэтическое единство. По-своему достигает единства своего мира и Герцен, делая, по его собственным словам, «из беспорядка порядок». Его стиль – особенно выпукло и многогранно эти качества выступают в «Былом и думах» – сплавляет в стройное и грациозное единство резко контрастирующие друг с другом элементы: чувственно-единичное и случайное с теоретическим обобщением; интимно-частное и общее с политическим; зачатки смутных эмоций с резкой мыслью; облик человека с его миросозерцанием; этические проблемы с черточками быта, нередко служащими ироническому снижению того или иного фразерства, той или иной риторики…
«Лики святых» революции и передовой мысли и иронически подсвеченные быстрые диалоги, драматические сцены и веселые анекдоты, лирические и философские отступления – все это и многое другое сменяет друг друга, ни в чем не нарушая органичности незаметных сцеплений.
В языке Герцена философские термины неразъединимо сплетаются с высокой поэтической лексикой, архаизмы – со смелыми неологизмами и просторечием.
Не раз было сказано о том, что одна из существенных черт герценовского стиля заключается в способности сближать при помощи сопоставлений разнородные предметы, поражать блеском и неожиданностью сравнений и метафор. И здесь невольно возникают параллели с лирической прозой Гейне, в чем-то несомненно родственной Герцену.
И все же, думается, суть герценовского стиля не в такой неожиданности и эффектности сравнений (как бы смелы они ни были), а быть может, еще в более удивительном даре достигать поэтической стройности и слитности в стилевом объединении, и, если угодно, «примирении» многих противоречащих друг другу элементов. Даже само строение великого произведения, писавшегося в течение более пятнадцати лет (1852–1868) и становившегося все более отрывочным, поражает своим внутренним единством, определяемым личностью писателя.
Замечательная цельность, открытость и чистота всегда характеризовали Герцена, столь щедрого в своем общении с людьми, в дружбе, в обмене идеями и чувствами. В нем живое воплощение получила красота человеческого достоинства, поэзия чувства и ума, который Белинский назвал «осердеченным».
Для Герцена жить полно и многосторонне, наслаждаться человеческими отношениями, жизнью в ее движении и развитии, в изменчивости ее очертаний и красок, и мыслить, писать, проповедовать свои убеждения – все это было для него неотделимо одно от другого.
Белинский писал по поводу «Записок одного молодого человека», этого раннего автобиографического опыта Герцена: «Давно уже я не читал ничего, что бы так восхитило меня. Это человек, а не рыба: люди живут, а рыбы созерцают и читают книжки, чтобы жить совершенно напротив тому, как писано в книжках»[4]4
В. Г. Белинский, Полн. собр. соч., т. XII, М. 1956, стр. 62.
[Закрыть].
В «Былом и думах» доминирует согревающая, симпатическая и умная веселость повествовательного тона, но раз оттеняемая трагическими аккордами и отзвуками драматических событий и тем не менее сохраняющая все свое обаяние. Герцен часто давал волю шутке и даже каламбуру – он умел находить «комический бортик к трагическим событиям», его стиль блестящ и наряден, и все же это скорее «приправы» этого стиля, нежели его глубинная суть.
Главное – это высокий юмор, как его понимал Чернышевский. В юморе Герцена больше ласковой и веселой улыбки и умной иронии, нежели смеха. Полный сознания человеческого достоинства, этот юмор выражает способность автора проницательно оценивать людей, ощутить их своеобразие, их поэтичность и тут же подмечать и комические черты, им присущие, видеть и свои слабости и иллюзии и мужественно встречать лицом к лицу грозные трагические события, заставляющие улыбку отступить перед сарказмом и инвективой.
Не будет преувеличением сказать, что симпатическая веселость тона Герцена без малейшего нажима властно превращает читателя в друга автора «Былого и дум».
Начиная в 50-х годах свое произведение, вскоре завоевавшее всемирную известность, Герцен обращался тогда, в первую очередь, к близким ему людям и верным своим друзьям, проверяя на них действенность столь дорогих ему страниц. Стиль «Былого и дум» – это и стиль беседы с сердечным другом, беседы в дружеском кружке и вместе с тем столь общезначимой, что с ней можно и должно ознакомить всех.
С этим связана и своеобразная дружеская мягкость тона «Былого и дум», отнюдь не затушевывающая, однако, остроту общественных и идейных противоречий.
Объяснение этому своеобразию стиля и повествовательного тона «Былого и дум» следует искать в связях Герцена с первым, еще очень узким, поколением русской революции, с литературной эпохой, возглавленной Пушкиным.
В некоторых отношениях «Былое и думы» перекликаются с художественным миром, воплощенным великим русским поэтом (вспомним, в частности, поэзию революционной дружбы), и не случайно ряд образов пушкинской лирики отозвался в прозе Герцена, а он явился одним из творцов того русского философского языка, к созданию которого призывал родоначальник новой русской литературы.
Пушкин, певец поколения русских дворянских революционеров, впервые поэтически полнокровно утвердил мир русской жизни как мир красоты, противостоящий уродствам действительности, и эту великую традицию по-своему, в существенно новых и отягченных гораздо более острыми внешними и внутренними конфликтами условиях развивал Герцен.
Герцен всем содержанием и стилем «Былого и дум» утверждал красоту тех новых сторон и черт русской жизни и прежде всего мира передовой мысли, которые столь пристально еще не привлекали и не могли привлечь взгляд Пушкина, глубоко чувствовавшего, однако, всю прелесть «светлых мыслей красоты».
Вера в русскую передовую мысль и в ее замечательных представителей, в великое будущее России, а также постепенно, хотя и очень медленно крепнувшее убеждение в возрастающей роли западноевропейских революционных сил и прежде всего пролетариата, – все это позволяло Герцену и на склоне лет надеяться на неминуемое торжество «исторической эстетики», то есть на победу прогрессивных, исполненных мощи, поэзии и красоты, исторических сил.
Как каждый великий художник, Герцен, найдя и открыв те стороны жизни, чье поэтическое перевоплощение влекло его неудержимо, сумел в сфере действительности увидеть и отразить целое, весь склад русской духовной жизни, русского человека в их исторических корнях и их движении к будущему.
II
Мы до сих пор сосредоточили внимание главным образом на историческом своеобразии в корнях «Былого и дум». Конечно, та роль, которую это произведение играет в духовной жизни нашего времени, не может быть охарактеризована вне этих исторических связей. Тем не менее определение этой роли является самостоятельной и крайне существенной задачей.
Еще в раннем своем произведении – «Записки одного молодого человека» – Герцен дал очень глубокое объяснение того, почему классические произведения обладают непреходящей ценностью и вновь и вновь перечитываются сменяющими друг друга поколениями. Он говорит здесь о себе, что любит перечитывать творения великих мастеров – Гете, Шекспира, Пушкина, Вальтер Скотта и каждый раз находит в них нечто новое: «…в промежутки какой-то дух меняет очень много в вечно живых произведениях маэстров. Как Гамлет, Фауст прежде были шире меня, так и теперь шире, несмотря на то что я убежден в своем расширении. Нет, я не оставляю привычки перечитывать; по этому я наглазно измеряю свое возрастание, улучшение, падение, направление… Человечество своим образом перечитывает целые тысячелетия Гомера, и это для него оселок, на котором оно пробует силу возраста» (I, 279).
Слова эти с полным основанием могут быть отнесены к произведениям самого Герцена. Как настоящий художник, он так полно и чувственно конкретно воссоздавал те явления и стороны действительности, которые им были прочувствованы и пережиты, что это изображение продолжает жить, и мы, подходя к этим образам и мыслям, находим в них глубокое освещение вопросов, которые волнуют нас именно сегодня.
Под этим углом зрения необходимо взглянуть и на «Былое и думы». Это не означает присочинять великому произведению то, чего в нем не содержится, навязывать ему нашу, сегодняшнюю злобу дня.
Речь идет о духовных исканиях, органически присущих самому Герцену, и о том, чтобы учиться у него мудрости, поэтическому пониманию жизни и человека. Это нужно для того, чтобы успешнее искать ответы на вопросы, которые не могли быть решены в то время, а в наше время ставятся в масштабах, неведомых Герцену, и, хотя и с острейшими противоречиями, решаются практически, шаг за шагом в повседневном быту социалистического общества.
«Былое и думы» – одно из тех великих художественных творений, которые стали могучим средством самовоспитания миллионов читателей. Сам Герцен ясно понимал эту функцию художественной литературы. В 1859 году в письме к сыну, упрекая его за самозамыкание в кругу естественно-научных занятий, Герцен писал: «…без чтения нет настоящего образования, нет и не может быть ни вкуса, ни слога, ни многосторонней шири понимания; Гете и Шекспир равняются целому университету. Чтением человек переживает века, не так, как в науке, где он берет последний очищенный труд, а как попутчик, вместе шагая и сбиваясь с дороги» (XXVI, 276).
Действительно, читая и перечитывая классические произведения, читатель «переживает века», переживает прошлое, отразившееся в книге как нечто такое, чему он сам стал современником, попутчиком.
Однако в великом художественном произведении читатель не только находит прошедшее, чудесным образом ставшее для него живым, сопереживаемым настоящим, но, оторвавшись от книги, он чувствует, что это прошедшее заставляет в чем-то по-новому взглянуть на то настоящее, которое живет и развивается вокруг.
Художественное произведение не только дает, но и требует «многосторонней шири понимания». Без глубины сопереживания и понимания великое творение себя не раскроет.
Конечно, автобиография Герцена может быть прочитана без проникновения вглубь. Ведь, например, ее первые части, рассказывающие о детстве и отрочестве, доступны и тому совсем юному читателю, которого невольно привлечет рассказ о таком смелом, благородном, блестящем сверстнике своем, но который только глазом скользнет по многим размышлениям и рассуждениям автора. И тем не менее даже такое чтение принесет свою пользу.
Но и взрослый читатель может отнестись к «Былому и думам» лишь как к занимательным, великолепно написанным мемуарам, богатым фактами, портретами, историческими подробностями и анекдотами. Однако герценовское произведение способно раскрыть нечто неизмеримо большее.
Бесспорно, проблемы революции и социализма отозвались в целом ряде классических произведений русской литературы второй половины XIX века. Но «Былое и думы» – единственное из них, в центре которого находится судьба и духовный мир передового человека своего времени, с юношеских лет отдавшего себя делу русской революции, уверовавшего в идеалы социализма. Притом это был человек, всегда стремившийся к полноте жизни и умевший, по собственному выражению, жить «во все стороны» Он прошел трудный и сложный опыт русской и международной революционной борьбы и борьбы за социализм, он узнал многие разочарования, испытал колебания, и ему в последние годы своей жизни пришлось пережить немало тяжелого и мучительного в «общем» и в «частном».
К каким же выводам толкают уроки этой жизни? На примере ее мы невольно задумываемся о соотношениях личности и социализма, личности и революционной борьбы и над рядом других, не менее существенных вопросов общественной духовной жизни современности.
Дана ли человеку свобода выбора жизненного пути, способен ли он сознательно преследовать и достигать поставленные себе цели? Какова роль внешних обстоятельств, среды и исторической необходимости, и в состоянии ли человек ее познать и тем более согласовать с ней свободу выбора своих жизненных целей?
Это именно те пункты, по которым в наше время буржуазная идеология пытается опровергнуть выводы марксистско-ленинской науки, нередко привлекая для этой цели как раз пример Герцена.
Буржуазные ученые утверждают, что социалистические идеалы и тем более социалистический общественный строй противостоят интересам личности, ее расцвету, что человек обезличивается в революционной борьбе, что никакой гармонии здесь не может быть и лишь индивидуализм дает внутреннюю свободу личности.
Для таких концепций характерно и отрицание познаваемости закономерностей общественного развития, а тем самым и исторической необходимости. Социалистическое же будущее объявляется надуманной утопией, и ей противопоставляется такая богатая, ярко и полно живущая настоящим личность, как Герцен, якобы все более разочаровывавшийся в революции и социализме.
О чем же на самом деле свидетельствуют «Былое и думы» и какие выводы на этой основе вправе сделать для себя каждый?
Когда сопоставляешь первые и последнюю части «Былого и дум», то поражаешься коренным отличиям тона и настроения. В первых частях Герцен воссоздал ту светлую поэтическую атмосферу, которая окружала его в пору отрочества и юношества, а затем в 40-е годы.
Одна из самых поэтических глав первой части «Былого и дум» – это рассказ о юной и восторженной дружбе с Огаревым, проникнутой «общечеловеческим интересом» и вдохновленной, пусть смутными, овеянными шиллеровской романтикой, но становившимися все более стойкими революционными идеалами. Герцен говорит здесь о себе и своем верном Патрокле (с героями «Илиады» Ахиллесом и Патроклом сравнивал Герцена и Огарева Чернышевский): «Мы уважали в себе наше будущее, мы смотрели друг на друга как на сосуды избранные, предназначенные».
И действительно, жизнь друзей как будто бы полностью оправдала их надежды, их гордую веру в себя. Они нашли то, что искали. Они оказались в авангарде того круга русских передовых людей, которые в 40-е годы сделали огромный шаг вперед в области философии, науки, литературы, искусства.
За границей Герцен сумел полноправно войти в международную демократическую и революционную среду и сыграть своими произведениями немаловажную роль в ее духовной жизни.
В 50-х годах он совершает дело гигантского революционизирующего значения – создает вольную русскую печать, получившую горячий отклик в России, вместе с Огаревым приступает к изданию «Колокола», вокруг которого стали группироваться новые революционные силы.
Казалось бы, Герцену оставалось лишь с глубоким удовлетворением всматриваться в прошедшие годы. И он имел право, по собственному выражению, надеяться на «верховный суд России, потомства, истории» (XIV, 204), который, как мы теперь знаем, увидел в Герцене великого предшественника русской социалистической революции.
Однако к этому чувству удовлетворения примешивались совершенно иные – тяжкие и мучительные – чувства и настроения, во многом проникающие собою последнюю часть «Былого и дум» (1865–1868). В чем же их корни?
Прежде всего Герцен должен был убедиться в том, что «Колокол» своей пропагандой не сумел воспрепятствовать победе реакции в России. В конце 60-х годов издание газеты оказалось бесплодным.