Текст книги "Воевода"

Автор книги: Александр Антонов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 34 страниц)

   – Вот смотри, голубушка, это стрельницы подошвенного боя. Чуть выше ведётся средний бой. Там, над ними, стрельницы для верхнего боя. Всё это для стрельцов с пищалями. А из пушек можно стрелять со стен и из-за стен навесным огнём...

Слушая Даниила, Катерина мило улыбалась. Такого увлечённого рассказчика она ещё не видела. И он всё знал о крепости. Она подумала, что перед нею истинно будущий воевода.

Осмотрев новую крепость, Даниил и Катя отправились через центр города на Сивцев Вражек. Они шли, держась за руки. Москвитянам было непривычно видеть такую пару. Казалось многим «матушкам», что уж слишком вольно они ведут себя. Ну ежели брат с сестрой, то куда ни шло. Да ведь нет между ними ничего родственного: она сероглаза, белолица, ямочки на щеках появляются, коли улыбается, коса цвета спелого пшеничного колоса – русачка, одним словом. А он смугловат, усы чёрные пробиваются, черноглаз, в талии тонок, в плечах широк. Ну есть восточный князь, кои наезжают иной раз к царю. Вот и гадай.

Однако сегодня Даниил и Катя не замечали на себе ничьих взглядов, какими бы осуждающими они ни были. Даниил испытывал радужное состояние оттого, что полный день провёл рядом с той, которую видел только «из-за угла». Да и отчего было смущаться от кого-то, ежели сговор свершён и отныне они суженые! Прошедший день внёс спокойствие и в смятенную душу Кати. Она ни разу не подумала о святочном гадании, грозящем ей неминуемыми бедами. «Я прожила этот день под крепким крылом воеводы», – так подумала она. Улетели из груди тревоги. Ведь ей жить да жить у Адашевых до самой глубокой осени. И она настраивала себя на то, чтобы прожить эти летние месяцы рядом с Даниилом без каких-либо упрёков со стороны и её, и его родных. Не приведи Господь, чтобы её уличили в каких-либо пороках!

Катя и Даниил появились в Сивцевом Вражке уже в сумерках угасающего апрельского дня, как раз перед вечерней трапезой. Они были усталые и голодные, но довольные минувшим днём. Их встретили три супружеские пары: Фёдор с Ульяной, Питирим с Авдотьей и Алексей с Анастасией смотрели на них с осуждением.

   – Эко вы задали нам мороки болеть за вас и беспокоиться, – строго сказала матушка Ульяна. – Много воли вам дали родители.

   – Это я виноват, семеюшка, меня и казни, – отозвался Фёдор. – Сам отпустил вожжи.

   – Простите нас, матушки и батюшки. Благодать весенняя головы затуманила, – с поклоном произнёс Даниил.

   – И коль в седьмой раз повинился брат после греха, простить его надо, сказал Господь Бог, – с улыбкой молвил отец Питирим.

   – Уж коль так, то и простим, – подвела черту матушка Авдотья.

На том и кончились внушения гулёнам. Все пошли в трапезную, прибежали кучкой дети. В трапезной Даниила и Катю ждал великий сюрприз. На столе между яствами высился необычный для повседневной пищи пирог-каравай. Ещё стояли серебряные блюда с гречневой кашей и лежала на серебряной тарелке большая головка костромского сыра. Катя не поняла сути украшения стола, а Даниил, как более искушённый в свадебных помолвках, догадался, что к чему. Сердце его забилось от волнения, на лбу выступил пот, он посмотрел на Катю и остался доволен, что она ещё не ведает того, что предстоит ей пережить. А это было приготовление для исполнения брачного сговора.

Так и случилось. Когда все уселись за стол, утихомирились, поднялся Фёдор Григорьевич и повёл речь:

   – Многие лета живём мы в мире и товариществе, два костромских вотчинника. Ноне дети у нас есть в зрелом возрасте. Вот мы и оговорим в вольный час свершение над детьми нашими сговора и помолвки.

Катя восприняла эти слова как гром среди ясного неба, и уже готов был вырваться крик: «Нет и нет!» Но как глянула на Даниила, так поняла, что этот крик будет самой жестокой расправой над любящим её человеком. Да знала же она, что воля родителей безгранична и, откажись она сегодня от помолвки, завтра выдадут её замуж и сговор пройдёт заглазно, а кого для неё найдут в наказание за непокорство, того и Всевышнему неведомо. И когда Катя услышала вопрос отца: «Доченька, согласна ли ты почтить волю отца и матушки, мил ли тебе сын Фёдоров Даниил? » – она встала, нашла в себе силы посмотреть на отца и на Даниила и чётко вымолвила:

   – Согласна, батюшка и матушка.

Тут же последовал вопрос Фёдора к Даниилу:

   – Согласен ли ты, сын мой, почтить волю родителей?

   – Отрадно мне исполнить вашу волю, батюшка и матушка.

   – Ну так подойдите сюда. – Катя и Даниил подошли к Фёдору. – Вот вам ложка и нож. Ты, Катенька, разложи кашу на всех свидетелей да поровну. А ты, сынок, разрежь каравай-пирог, да не ошибись, одели каждого куском. Мы же, родители, над сыром помолимся, подумаем, как его разделить.

И началось домашнее священнодействие: Катя кашу всю по тарелкам раскладывала, Даниил пирогом-караваем всех оделял, и помогали ему Ульяна да Авдотья. Тут и медовуху по кубкам Алексей с Анастасией разлили. Детям сыты[9]9
  Сыта – вода, подслащённая мёдом; медовый отвар на воде.


[Закрыть] налили. И пошло русское пированье по поводу столь знаменательного события в жизни двух семей. И завершилось оно тем, что был заключён брачный сговор и намечен день свадьбы на февраль будущего года.

– И повенчаем мы вас в самом Кремле, в храме Ризположения, – завершая благостный вечер, сказал Фёдор Адашев.

И все были бы довольны этим вечером, если бы заноза в душе Кати не дала себя знать. «А свадьбы-то и не будет», – испустила она тяжкий вздох. И для неё самой это было настолько неожиданно, что на глаза навернулись слёзы и, дабы скрыть их, она нагнула голову к самому столу, да так и сидела, пока к ней не подошла мать.

ГЛАВА ВТОРАЯ
БЕДСТВИЕ

Утро 11 апреля 1547 года выдалось на редкость погожее. Всюду по Москве уже подсохли улицы. Сады буйно распускались, белокипенно цвела черёмуха. Адашевы, отец и два сына, с первыми лучами солнца покинули палаты и поспешили в Кремль на службу. У окольничего Фёдора дела были поважнее, чем у его сыновей, которые к этому времени ходили в стряпчих: Алексей в главном приказе державы – Поместном, а Даниил при воеводах в Разрядном приказе. Сегодня Фёдор был намерен покинуть Москву, чтобы выполнить поручение царя и побывать в загородном дворце, в Коломенском, навести там порядок. Сам-то он был волен уехать тотчас. Надо было лишь послать человека на Колымажный двор, чтобы подали карету. Но хотелось ему взять с собой Питирима, Даниила и Катю. Он думал вместе с ними осмотреть дворец после зимы, потом отправить молодёжь гулять по Коломенскому, а самому заняться заботами о Питириме. Была у него задумка перетянуть священника со службы из Козельска в Коломенский храм. И место священника там пустовало. Знал Фёдор, что Питирим пришёлся бы по душе молодому царю: видом благороден, голосом чист, памятью крепок, книжен изрядно. И стал бы Питирим иереем в царёвом храме. Но пока всем этим Фёдор ни с кем не делился: нельзя благовестить раньше времени. И Питириму не будет ведомо, зачем его в Коломенское повезут. Что поделаешь, а вдруг задумка лопнет.

Как пришли в Кремль, Фёдор обратился к младшему сыну:

   – Иди, Данилша, к главе приказа, скажи, что я прошу тебя в помощь выполнить царёву волю в Коломенском дворце. А какую, ежели спросит, так скажи, что не ведаешь. На месте, дескать, обскажут.

   – Ой, батюшка, строг ноне будет Дмитрий Романыч. Не даст мне воли. Я ведь и вчера отпрашивался.

Фёдор не настаивал. Знал, что Романов-Юрьев, как и Захарьин-Кошкин, после того, как породнились с царём благодаря Анастасии, гордостью взыграли непомерно и без унижения к ним не подойдёшь.

   – Ладно, Бог с ним, не ходи к приказному боярину. Без нужды шапку нечего ломать. Иди к своему делу.

   – А ты, батюшка, когда вернёшься из Коломенского?

   – И не ведаю, но, даст Бог, завтра к вечеру вырвусь. Я ведь хотел взять отца Питирима, тебя и Катю туда. Вы бы с Катей красоты посмотрели, мы бы с Питиримом дела делали. Теперь без тебя умчим.

Даниил с досады чуть не взбунтовался. И что бы стоило поклониться боярину, умилостивить его, отпустил бы! И вновь с Катей-отрадой провёл бы день. Выход, однако, Даниил нашёл скоро.

   – Батюшка, я примчусь к вам повечеру. Как службу кончу, так на Ласточку и у вас...

   – Ну смотри. Да беги, беги на службу, не задерживайся.

И отец с сыном расстались на Соборной площади. Даниил побежал к арсеналу, где в правом крыле располагался Разрядный приказ. Он и ста шагов не сделал, как навстречу ему неведомо откуда выскочил послушник Чудова монастыря Ивашка Пономарь.

   – Здравия желаю, ваше благородие.

И пономарь согнулся перед Даниилом в земном поклоне. А как выпрямился, чуть ли не на голову выше Даниила стал. Его лицо ещё не утратило отроческой округлости, и на нём сверкала улыбка. Лик его казался глуповатым. Но это была обманчивая видимость. В серых, глубоких и затенённых густыми ресницами глазах таилась большая разумная сила. На нём была чёрная монашеская мантия, подпоясанная верёвочкой из липового лыка. На месте он не стоял, а прыгал из стороны в сторону.

   – Что тебе надо, Ивашка? Ишь под ноги ломишься, как лось, да мельтешишь перед глазами.

Не пряча улыбки, пономарь ответил:

   – Милости твоей прошу, воевода.

   – Какой я тебе воевода?

   – А ты будешь им, мне то ведомо. Потому и прошу тебя избавить меня от скудной жизни, от узды из верви крепкой, от монастырской кабалы. Ивашке, как молодому жеребёнку, воля нужна.

   – Зачем же в монастырь на послушание пошёл?

   – Так батюшки нет, матушки нет, а опекун-то паук. Опутал паутиной и – в послушники.

   – Вот и просил бы у него воли.

   – Пытался. Грит, в Чудовом тебе плохо, так в Волчью пустынь отвезу. Там будет вольно.

   – Отчего он так жестокосерд к тебе?

   – Вельми жестокосерд. Избу мою рубленую забрал. Туда погорельцев пустил, мзду с них получает. А я вот в монастырь угодил.

Ивашка был года на три помоложе Даниила, но покрепче статью, и грудь у него была бойцовская, руки в пудовые кулаки сжимались. И подумал Даниил, что, ежели попал бы Ивашка к добрым людям, вышел бы из него отменный ратник. Он спросил Пономаря:

   – Как же я могу взять тебя из монастыря? Твой дядя, поди, воспротивится, препоны чинить будет.

   – Как пить дать воспротивится, и препон не оберёшь.

   – Вот видишь!

   – А ты ему грамоту под нос от Разрядного приказа.

   – Это какую же грамоту? – удивился Даниил. «Вот и подумай, дурак-дураком, а умный», – мелькнуло у него. – Ну говори, мне некогда с тобой лясы точить. Какую тебе грамоту нужно?

   – А ту, что в феврале—марте по городам и весям рассылают, на береговую службу зовут русичей.

   – А ты из дураков да ранний, Пономарь. Откуда тебе ведомо про те грамоты?

   – Так к нам в монастырь приносят списки делать. И я делал.

   – Вон что? – удивился Даниил. – Да ты и письмён и книжен, выходит.

   – Сподобился. Сподручно оказалось.

   – Ну идём. Нечего столбами стоять.

И они пошли рядом.

   – Я тебя вот о чём хочу спросить: зачем тебе воля? Это ведь такая вещь, что не каждый ею может распорядиться.

   – Ведаю то, воевода. Да мне она и нужна-то на день, на час, чтобы отраду душевную испытать.

   – Ишь ты, какой заковыристый. Говори без загадок.

   – Да просто все: ты мне добудешь волю, а я к тебе служить пойду. Вот и вся недолга.

   – Голову ты мне морочишь, Ивашка. Иди к монахам, а мне на службу пора.

   – Господи, и ты, воевода, жестокосердный! Да ведь лучше, чем я, ты не найдёшь себе рынду. Я ведь лихой. И саблей, и мечом владею. Испытай же, испытай! – И Пономарь отважно надвинулся на Адашева.

У Даниила рука была крепкая, если что схватит, как железом обожмёт. Он за грудки взял Ивашку, притянул к себе.

   – Не лезь, Пономарь, ушибить могу. А ежели есть в тебе терпение, жди, добуду волюшку. Искры Божьей в тебе много.

Слегка оттолкнув Пономаря, Даниил скрылся в дверях Разрядного приказа.

   – Подожду, воеводушка, подожду, терпения хватит, – проговорил Иван вслед и побрёл к себе на монастырское подворье.

Тихий и тёплый апрельский день показался Даниилу маетным и долгим. И дел-то, кажется, было полно. Два раза отлучался из Кремля со служебными посылками к большим воеводам. Носил грамоты в царские палаты, к государю. Правда, до самого царя Даниила не доходил. Грамоты у него забирал князь Юрий Васильевич Глинский, а Даниилу оставалось только ждать новых поручений. Служба в приказе начиналась в шесть часов утра и длилась до четырёх часов дня. Там была полуденная трапеза, и после неё вершились лишь неотложные дела. У многих же этих неотложных дел не было, и они уходили со службы. У Даниила день оказался короче ещё на два часа, и он покинул приказ и помчался на Сивцев Вражек. Дома он наскоро кое-чего поел прямо в поварне, сказал матушке, что спешит по воле отца в Коломенское, и, выведя из конюшни резвую кобылку Ласточку, поднялся в седло и поскакал туда.

Ехать в Коломенское надо было мимо Крутицкого подворья, мимо Симонова монастыря, за ним по наплавному мосту через Москву-реку, и вот он – загородный царский дворец. Но вначале Даниил увидел шатровый храм Вознесения. Сей храм, словно гранёный рубин, вознёсся в небо над Москвой-рекой, и у подножия его раскинулся великокняжеский дворец с садом, со службами. Придёт время, и о Коломенском дворце скажут, что это одно из чудес света.

Даниил прискакал в Коломенское разгорячённый и возбуждённый. Слетев с кобылицы, он побежал искать Катюшу, но нашёл её рядом с отцом и батюшкой Питиримом, и всё, что приготовился сказать, пришлось отложить на потом. Все они были в саду и вместе с работными людьми чистили дорожки, обрезали кусты. Даниил заметил сосредоточенность Кати: она собирала граблями прошлогоднюю листву и, увидев Даниила, лишь на миг оторвалась от дела, улыбнулась ему.

   – А найдётся ли мне дело? – спросил Даниил, подойдя к Кате.

Её лицо разрумянилось, на лбу выступили капельки пота. Было видно, что она работала с усердием. И в какое-то мгновение у Даниила появилось желание, даже что-то похожее на жажду, подойти к невесте и обнять её. Но нет, он не осмелился нарушить благонравие в их отношениях и лишь взял у Кати грабли и принялся сгребать листву.

   – Ты прямо со службы и, поди, голодный, – сказала она. – А мы только что из-за трапезы.

Катя была в лёгком летнике, который облегал её стройную фигуру, и Даниил украдкой полюбовался ею. «И какая же она манящая», – мелькнуло у него.

   – Да нет, я не голоден. Дома забежал в поварню и перекусил, – ответил он, не желая покидать невесту.

Тут к ним подошёл Фёдор Григорьевич.

   – Ладно уж, оставьте работу. Доченька, ты знаешь, как накормить молодца, вот и веди его к дворецкому.

   – И то верно, батюшка Фёдор. А он говорит, что сыт, да как ему верить?

Даниил и Катя покинули сад. В пути первой заговорила девушка:

   – Как хорошо здесь! Вот предложили бы мне остаться птичницей или за садом ухаживать, и я бы осталась.

   – Тут жить не хлопотно, когда царя нет. А когда он приезжает сюда потешиться, не приведи Господь. Ни приближённым, ни дворовым покоя нет. Собакам и медведям здесь вольнее, чем любому человеку.

Во дворце Даниил и Катя нашли дворецкого Фёдора Черемисинова.

   – Низкий поклон тебе, батюшка Фёдор, и здравия. Сказывают, что я голоден, так уж покорми меня.

Дворецкий улыбнулся. Он был одних лет с отцом Даниила. Вместе при дворце многие дела правили, и сыновей Адашевых Черемисинов уважал.

   – Идём, голубчик, в поварню, там и поснедаешь. И ты, доченька, иди с нами, всё занятнее будет.

Как завечерело, Даниил и Катя ушли к реке. Здесь она была шире, чем в Москве. На берегу уже поставили уютные беседки. И даже купальню успели восстановить после зимы. Катя шла впереди, словно нацелилась на что-то. Она вошла в беседку, в которой можно было посидеть, укрывшись от посторонних лиц, а самой видеть всё в округе. Усевшись на скамью, она и Даниила попросила сесть, но не рядом, а напротив. Она долго молчала и смотрела на Даниила. Он чувствовал, что у Кати есть некое желание выговориться, и тоже молчал, терпеливо ожидая, пока она обретёт мужество. И дождался.

   – Сегодня ночью я долго не спала. Всё думала о том, что случилось вечером. Это было так неожиданно, – начала Катя.

   – И для меня тоже, – отозвался Даниил, проявляя некую настороженность. – Да что случилось, не повернёшь вспять.

   – Но ведь мы с тобой никого не побуждали к тому.

   – Никого.

   – Однако как же так получилось, что наши батюшки завели беседу, словно сговорившись?

   – Наверное, они болели тем же, чем и мы.

   – Ладно, что случилось, то случилось. Год или даже меньше пролетит незаметно. И всё бы хорошо, если бы нам не возвращаться в Козельск.

   – Ты боишься там жить?

   – Очень. Когда меньше была, не ведала страха. А последний год я встречала каждый день с ужасом. Вот-вот, думаю, налетит орда, всё сметёт, сожжёт, всех похватает и в полон погонит. И я это всё вижу, словно уже была в угоне, словно меня привязывали за шею к коню, опутывали руки ремнями и гнали, гнали через степи в неволю. Ой, как страшно, Данилушка, что меня такая участь ждёт.

   – Я тебя понимаю, Катюша. А как батюшка с матушкой?

   – Не знаю. Может быть, тоже страдают от страха, но виду не показывают. Или я такая трусиха?

   – Я не удивлюсь. Всё наше порубежье живёт в страхе за свою участь со времён Батыевых. Даже трудно представить себе сотни тысяч русичей, угнанных в рабство, в неволю. У нас в приказе между воеводами только о том и разговор. Силы бы нам побольше, опрокинули бы наши воеводы Крымское ханство в море.

   – Что же делать-то, Данилушка? Как избавиться от страха, живя в Козельске?

   – Может, молить батюшку, чтобы взял где-нибудь другой приход?

   – У нас никогда о том разговора не было. Вот привёз он нас в Москву на время, а сам через день-другой возвращаться надумает. Прихожане для него всё равно что мы, родные дети.

   – Если бы каждый был таким священнослужителем, как твой батюшка!

   – Хорошо это, ничего не скажешь, а нам-то каково?

   – Но ведь твой батюшка не козельский, а костромской.

   – Да что с того! Он митрополитом послан в Козельск и им поставлен. Это как воевод шлют на службу туда, где нужно...

   – Тоже верно. Но я бы на твоём месте поступил так. Лето ты проживёшь у нас, не переживая за грядущее, а на зиму упросишь родных, чтобы оставили в Москве. Я же попрошу своего батюшку порадеть за вас, найти твоему родимому новый приход. Вдруг да удастся!

   – Дай-то Бог.

   – Я же знаю, что мой батюшка вхож к митрополиту Макарию. Владыка властен. Ради чад ваших проявит участие и радение. Или не так я говорю?

   – Истинно так, Данилушка. И у меня теперь на душе посветлее, как выговорилась.

   – Я ещё вчера не мог понять, почему ты пасмурна, словно осенний день. Теперь я знаю.

Уже погасла вечерняя заря, стало холодать, темнеть, а Катя и Даниил всё сидели и перебирали то, что знали о татарских набегах, о жестокости ордынцев, с какой относились они к русичам, когда врывались в их города и селения. Беседа, может быть, и затянулась, но пришли Питирим и Фёдор и прервали потаённый разговор молодых.

   – Если бы не служба, мы бы здесь поблаженствовали, пока царя-батюшки нет, – сказал Фёдор, уводя всех в царские покои.

Утром 12 апреля чуть свет Даниил покинул Коломенское. Он спешил, чтобы к шести часам быть на службе. Отдохнувшая Ласточка несла его крупной рысью играючи. Для неё это была забава – проскакать восемь-десять вёрст. Вот и Китай-город. Даниил въехал в него через Москворецкие ворота и уже хотел было свернуть к Спасским воротам Кремля, но услышал невообразимый гвалт в торговых рядах и лавках на Мытном дворе. Казалось, что там идёт сражение. Даниил повернул коня направо, поднялся на холм и увидел столпотворение: в торговых рядах шло самое настоящее побоище. Дрались все со всеми. И не было видно ни одного пристава, ни ратника, ни стража. В воздухе летали палки, доски, камни – всё, что попадалось под руки. Кто-то бросил даже курицу. Подступиться к дерущимся было невозможно. Смешались языки. Кто-то кричал по-русски, кто-то по-немецки, по-польски, по-литовски, по-мордовски и даже по-татарски: были в эту пору на Руси и казанские торговые люди.

Стряпчий по чину – радетель порядка. И потому Даниил не раздумывая подхлестнул Ласточку, вломился в свору дерущихся и с криками: «Именем государя, разойдись! Разойдись!» – размахивал над головой плетью. Он кричал, надрывался, но вокруг будто были глухие. Остервенелые драчуны лишь на миг отступали от коня, пробивавшего дорогу, кружившего в осатанелой толпе, и вновь свивались в клубок, продолжая потасовку. Адашев продолжал кричать: «Именем государя разойдись!» Но и он кому-то помешал, кто-то запустил в него глиняным кувшином. Удар пришёлся в плечо. Адашев вскрикнул и со словами: «A-а, я вас!» – пустил в дело плеть. Вначале ближние драчуны опешили. Кто-то схватился за голову, кто-то за лицо, по спине кого-то полоснула плеть. Но замешательство было коротким. Нашлись буйные головы и подняли руку на государева человека. И хотя стряпчий почти низший из чинов, он всё-таки был неприкасаем. Однако на торге о том не задумывались. И теперь оказалось, что Адашев стал главной «дичью» побоища. И чего только в него не летело! Он успевал укрываться от ударов, он кружил Ласточку, пытался поднять её на дыбы, вырваться из хомута драчунов, но всё было тщетно. И в этот миг раздался крик: «Бог с нами! Держись, Адашев!» Даниил оглянулся и увидел, как расправлялся с драчунами Ивашка Пономарь. В руках у него была оглобля, и он, размахивая ею, словно лёгкой палочкой, крутясь во все стороны, наносил удары с такой силой, что сразу валил по нескольку человек и перед ним становилось просторно, как на пустынной улице. На него пытались навалиться пять или шесть здоровых мужиков, но он поднял на них оглоблю, и они попятились и затерялись в толпе. Но ещё двое подбирались к Адашеву со спины с крепкими батогами, и быть бы беде, если бы Пономарь не заметил их вовремя. Когда они поднимали батоги и готовы были обрушить их на голову Даниила, Иван, словно косой, снёс их своей оглоблей на землю. Не прошло и считанных минут, как Пономарь разогнал дерущихся близ Адашева и встал рядом с ним, готовый сразить каждого, кто к ним подступится.

Но дело принимало дурной оборот. Среди толпы нашлись лиходеи, и несколько человек приближались к Даниилу и Ивану, вооружённые саблями.

   – Уходить надо, стряпчий! – крикнул Иван и попятился, держа оглоблю на изготовку.

Однако в сей миг внимание всех беснующихся людей, всего торгового люда, спасающего ценой жизни своё добро, отвлекло то, что превращается в более страшного зверя, чем потерявшая разум толпа. Сразу в нескольких местах над торговыми рядами, над лавками с товарами иноземных купцов взметнулись в небо языки пламени.

   – Горим! Горим! – послышался чей-то отчаянный крик.

   – Пожар! – возопила толпа.

Вмиг прекратилось побоище. Люди бросились в торговые ряды, к ларькам и лавкам, но с намерением не тушить пожар, а что-то ухватить для наживы в горящих строениях с иноземными товарами. Там было чем поживиться: шелка и бархат, сукно и шерстяные ткани, обувь всех фасонов – всё было у купцов из Европы и Азии.

Близ Адашева и Пономарёва уже не было ни души. Все, кто минуту назад дрался не помня себя, отхлынули в торговые ряды. Одни пытались растащить чужое добро, другие защитить его, но не от огня, а от рук татей. Огонь же сам по себе всё ширился и ширился по торгу, благо пищи ему тут было вволю.

Отправившись от ударов, от тумаков, вытерев кровь с рассечённой слегка чем-то острым щёки, Адашев с ужасом подумал, что если сей миг не взяться тушить пожар, то он принесёт погибель всему Китай-городу. Но что делать, как заставить горожан идти в огонь, таскать откуда-то воду, обезопасить от пожара всё, что за торгом, – Даниил этого не знал да и был не в состоянии заставить кого-либо бежать на Москву-реку за водой. Но в это время нашлась где-то разумная сила, на торге появились приставы, ратники, и вот уже показались люди с бадьями, неся воду, и начали выливать её на огонь. Но он, похоже, забушевал ещё яростнее, пошёл вширь и ввысь. Однако воду уже таскали многие сотни людей. Одни бегали к Москве-реке, другие находили где-то бочки с водой. Людская цепь даже вытянулась от Москвы-реки до торга, и по ней с рук на руки передавались бадьи с водой.

Но огненная стихия взяла верх над толпой горожан, пытающихся залить пожар и растащить постройки, которые ещё не были охвачены огнём. Он играючи окутал заплот Богоявленского монастыря, перекинулся на хозяйственные строения монахов, на хлебодарню, на келарню, пошёл дальше на простор Китай-города. Вскоре же загорелись постройки Вологодского подворья. От него огонь перебрался на здания Ростовского подворья. Этих подворий в Китай-городе было больше десяти, все они стояли тесно, и тушить там пожар было вовсе некому. Вот уже огненный змей перелетел на Нижегородское подворье, на Прилукское. Там по крышам бегали и ползали ратники, пытаясь сбить огонь. Но он раскидывал всё новые и новые очаги пламени, уже носились на Китаем горящие доски, поднятые огненными потоками. И как-то разом люди устали от тщетных попыток покорить пожар, и никто уже не таскал воду с Москвы-реки, все кинулись спасать добро, где ещё можно было к нему подойти.

Погас всякий пыл борьбы и у Адашева с Пономарём.

   – Уходить нужно, воевода, подальше от Китая, всё здесь выгорит дотла. Нет уже такой силы, чтобы задушить огненного змея, – сказал Пономарь.

   – В Кремль мне надо, в Разрядный приказ, уведомить. Может, ратную силу бросят на огонь, – говорил Адашев, понимая, что Иван прав.

   – За грехи наши наслал Господь пожарище – молиться забываем. Теперь надо думать о Кремнике, как его спасти.

Адашев и Пономарь поспешили в Кремль. В это время на колокольне Ивана Великого ударили в набат. Тотчас же отозвались другие колокольни Кремля: Благовещенского собора, храма Успения. Все звоны Даниил различал. Пошёл гулять набатный звон и за стенами Кремля, по всем монастырям, по всем церквям. Никогда и никто из москвитян не воспринимал колокольный набат как некое благо. Всегда колокола таким надрывным звоном возвещали бедствие. Это могло быть приближение свирепой бури, нашествие крымских или казанских татар. Всё это вселяло в горожан страх и ужас. Так и пожар, возникший в Китай-городе на торге, заледенил тысячи сердец. Предания о великих пожарах в Москве жили в каждом горожанине. Они не выветривались из памяти десятилетиями. Многие помнили пожары пятидесятилетней давности. В годы стояния великого князя Ивана Третьего.

И вот новая огненная напасть. Окажется ли она милосердной, погуляв в Китай-городе? Пока народ сбегался туда поглазеть, как пылают казённые гостиные дворы, подворья земель от Великого Новгорода до Нижнего Новгорода, монастыри, а их в Китае один к одному стоят четыре, и один из них, Никольский-греческий. Но вскоре зеваки разбежались по своим углам, улицам, переулкам. Пора было думать о спасении своего добра, своей жизни. К полудню пожар уничтожил почти все четыре монастыря Китай-города, и вот уже загорелись строения за Ильинскими воротами Китая. Отсюда огонь пошёл гулять к реке Яузе.

В Кремле набат выгнал всех служилых людей из приказов, всех иноков из монастырей. Только рынды стояли у царского дворца как истуканы. Кто помоложе, поднимался на крепостные стены, на колокольни, на звонницы, чтобы посмотреть на пожар, и никто не думал о том, что огненная стихия может достичь и Кремля, несмотря на высокие каменные стены, и огню здесь есть чем поживиться, потому как многие палаты князей и бояр, что жили в Кремле, были деревянными. И только князья-воеводы Андрей Курбский, Михаил Воротынский, Пётр Серебряный и Иван Шуйский, кои были в этот день в Кремле, были озабочены спасением от пожара кремлёвских святынь. Они уведомили царя о пожаре и попросили у него воли поднять на защиту Кремля всех воинов, всех служилых людей, всех ратников, бывших в Москве. Но царь Иван, прежде чем дать волю воеводам, поспешил с ними на колокольню Ивана Великого и, окинув взором пылающий Китай-город, испытал неведомый ему ранее страх. Он готов был бежать с колокольни, из Кремля, из Москвы куда угодно, лишь бы подальше от бушующей стихии. Но, собравшись с духом, он повелел послать гонца на Ходынское поле и привести в Кремль полк, который был приготовлен к отправке на береговую службу на Оку. А поскольку Даниил Адашев был в эти минуты при воеводах, ему и выпала доля мчаться на Ходынку.

Сам царь Иван, едва спустился с колокольни и увидел дворецкого Илью Мансурова, велел ему немедленно подготовить экипаж к отъезду. Того же потребовала от царя и его бабка, княгиня Анна Глинская.

– Ты, батюшка, сын мой, помоги и нам убраться из Москвы. Погибель нас скоро достигнет, если будем сидеть в Кремле.

И спустя какой-то час царь Иван, все его близкие и немногие придворные ускакали в каретах и верхами на Воробьёвы горы, где совсем недавно был построен загородный дворец, обнесённый высоким частоколом. Это была маленькая крепость. С её стен Москва была видна как на ладони. Царь Иван, примчавшись в воробьёвские палаты, сразу же поднялся на крепостную башню и уже оттуда взирал, как всё ширится над Москвой бушующий пожар. От неё в сторону Воробьёвых гор нескончаемой лентой тянулось воронье. Над городом, чуть не до самых облаков поднимались клубы дыма, и их относило на восход солнца.

Даниил Адашев скакал на Ходынское поле и думал об одном – о том, как отблагодарить спасителя своего Ивашку Пономаря. Передав царское повеление воеводе полка князю Юрию Пронскому, Адашев решил хоть на миг заскочить домой, благо по пути, посмотреть, как чувствуют себя матушка и гости. Там всё пока было спокойно. Домашние уже знали о пожаре, но считали, что он от них далеко и им вовсе не страшен. Даниил сказал, однако:

   – Матушка, будь всё-таки настороже. Да дворню заставь следить за крышами. Огненные птицы могут залететь.

Захватив в поварне ломоть хлеба и кусок говядины, Даниил помчался в Кремль, дабы оповестить воевод, что полк ратников на подходе. Князь Андрей Курбский сказал ему:

   – Теперь иди на колокольню и смотри зорко, куда огонь поползёт. Как повернёт в сторону Кремля, давай знать.

На колокольне Даниил увидел, что и без него тут есть наблюдатель. Удивился ему. Это был Ивашка Пономарь. Даниил спросил:

   – Какая нелёгкая тебя сюда занесла?

   – А я знал, что и ты придёшь, вот и поднялся. Мне хорошо с тобой.

   – Так ведь пожар. Может, там, внизу ты кому-то нужен. Меня вот сам князь Андрей Курбский послал.

   – Никому я не нужен. Братия моя молится Всевышнему, просит отвести беду, а я болтаюсь меж ними, словно лошадиный котяк в проруби.