Текст книги "Воевода"

Автор книги: Александр Антонов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 34 страниц)

Воевода

Энциклопедический словарь

Изд. Брокгауза и Ефрона,

т. I, СПб., 1891

АДАШЕВ, Даниил Фёдорович, младший брат Алексея Адашева. Службу начал вместе с братом. В 1551 году, в чине стряпчего, состоял при воеводах, отвоевавших правый берег Волги от Казани к Московскому государству. В 1552 году участвовал в Казанском походе. В 1553 году, начальствуя отрядом боярских детей и вятчан, ходил по Каме, Вятке, Волге и бил непокорных казанцев и ногаев. В Ливонской войне, начавшейся в январе 1558 года, был одним из воевод, под начальством которых русское войско страшно опустошило Ливонию на пространстве 200 вёрст, везде побивая немецкие отряды; участвовал во взятии Нарвы и Нейшлота, в осаде Дерпта, пожалован в окольничие (1559 г.). Адашев особенно прославился смелым набегом на Крым (весной 1559 г.). С 8000 войска Адашев сел на лодки, им самим построенные близ нынешнего Кременчуга, спустился по Днепру в море, взял два турецких корабля, высадился в Крыму, опустошил улусы, освободил множество христианских пленников и навёл ужас на татар, застигнутых врасплох. Пленных турок, взятых при нападении на Крым, Адашев отослал к очаковским пашам, велев сказать им, что царь воюет с врагом своим Девлет-Гиреем, а не с султаном, с которым хочет быть в дружбе. С большою добычей Адашев благополучно отплыл обратно, хотя хан с большим войском гнался за ним по берегу Днепра до мыса Монастырки близ Ненасытецкого порога, но не решился напасть на Адашева и ушёл обратно. Когда гнев Грозного обрушился на Алексея Адашева, Даниил Адашев в 1561 году сложил голову на плахе, вместе со своим 12-летним сыном Тархом.

Светлой памяти Александра ТАРАДАНКИНА,

фронтового побратима —

ПОСВЯЩАЮ

ГЛАВА ПЕРВАЯ
ДАНИИЛ И КАТЕРИНА

од вечер апрельского дня, когда в храмах Москвы ещё шла служба в честь святого Нифонта, епископа Новгородского, и преподобного Руфа, затворника печорского, на Арбате появился обоз из четырёх возов, впереди которого ехала большая колымага, запряжённая четвёркой буланых лошадей. Она свернула в Староконюшенный переулок, за нею потянулись два крытых возка и две повозки со скарбом. Было похоже, что путники одолели дальнюю дорогу и их кони тянули возы из последних сил. В Староконюшенном переулке обоз ещё раз свернул за угол, скрылся в Сивцевом Вражке и вскоре остановился у палат боярина Фёдора Григорьевича Адашева. В доме Адашевых приезда гостей в это время не ждали, ворота и калитка были на запоре. Но вот из колымаги выбрался священнослужитель, подошёл к калитке и подёргал за верёвочку. Где-то внутри двора что-то прозвенело, и калитка распахнулась. Перед священником появился пожилой дворовый человек и, улыбнувшись, радостно сказал:

   – Господи, никак отец Питирим!

   – Он самый, сын мой Онисим.

   – Ворота прикажете отчинить?

   – Да уж как тебе сподобится, а нам дальше некуда ехать.

   – Сей миг и спроворим. – И Онисим крикнул во двор: – Гришутка, ну-ка лети ко мне! Распахни ворота!

   – Погоди, Онисим. Ты допрежь боярину дай знать. А вдруг оказия какая и не позволит вольничать?

   – Напрасно так глаголете, отец Питирим. Батюшка Фёдор всегда рад вашему приезду. Токмо он ноне на молении в Кремле и со всеми чадами.

   – Коль так, отворяй ворота. Табором на дворе встанем, пока суд да дело.

   – Да полно, отец Питирим. Для вас и в хоромах двери отчинены.

Вскоре лошади втянули колымагу, возки и повозки во двор. Из колымаги высыпало семейство отца Питирима: жена Авдотья, три дочери – Катерина, Пелагея, Мария – и сын Антон.

   – Видишь, Онисим, с какой сворой я прикатил?

   – Знаем же, отец Питирим, не от сладкой жизни бегаешь. Татарский полон кому не страшен!

   – Да за себя-то я не боюсь, не дамся басурманам. О чадах скорблю. В прошлом году едва мы подворье покинули, как нехристи в Козельск нахлынули. Я как вернулся из стольного града к пастве, так сердце кровью и облилось: пустой град увидел – всё пограбили, кого в полон увели.

   – Не приведи Господь, – вздохнул Онисим.

   – И ворогу не пожелаю того, – согласился Питирим Вешняков. И заторопился: – Ты тут, сын мой Онисим, пригляди за чадами моими, а я в Кремник[1]1
  Кремник – кремль, детинец, крепость внутри города.


[Закрыть] слетаю, брата Фёдора попытаюсь в храме застать. Он в Благовещенском, поди?

   – Знамо, батюшка Питирим. В другие храмы он не ходит.

На этот раз отец Питирим приехал в Москву с серьёзным намерением. Он отважился идти на поклон к митрополиту Макарию, чтобы тот дал ему приход поближе к стольному граду, дабы избавиться наконец от вечного страха попасть со всей семьёй в татарский полон. Иссякли у него силы вот уже десять лет кряду покидать каждую весну свой приход, оставлять сиротами прихожан, влачить с семьёй жалкое существование беженца. Страдал он и за детей, особенно за девочек. Ведь было же два раза, когда Крымская орда напала на Козельск зимней порой. Тогда Бог миловал: не удалось орде одолеть стены крепости, малой силой пришли. А будь войска чуть больше, как бы всё закончилось?.. Так размышлял сорокапятилетний отец Питирим, спеша по Арбату в Кремль, чтобы застать там на молении боярина Фёдора Адашева.

Но их встреча не состоялась. Был будний день, и у Фёдора Адашева оказались важные дела на службе. Вместе со старшим сыном Алексеем он исполнял их в Поместном приказе. В эту пору Алексей был при молодом царе Иване Четвёртом стольником[2]2
  Стольник – один из низших придворных чинов в Русском государстве с XIII-XVII вв., обслуживал князя (позднее – царя) во время торжественных трапез; в XVI-XVII вв. большая часть стольников несла государственную службу (назначались воеводами и т. д.).


[Закрыть] и по обряду ходил с ним в баню. «А в мыльне мылись с великим князем: боярин Юрий Васильевич Глинский да казначей Фёдор Иванович, сын Сукин; спальники да мовники князь Иван Фёдорович Мстиславский, да князь Юрий Шемякин, да Никита Романов, да Алексей Адашев среди знатных и сам знатным будет».

Спеша через Никитские ворота в Кремль, Питирим неожиданно встретил младшего сына Адашева – Даниила. Улыбчивый, весёлый, он летел навстречу отцу Питириму и застыл в шаге от него.

   – Здравствуй, батюшка Питирим! – воскликнул он.

   – О, Данилушка, сынок мой! Да какой же ты славный: и в плечах раздался, и ввысь поднялся. Ну есть Алёша Попович! – осматривая Даниила, восторгался Питирим. – Поди, за уши тянут?

   – Да как-то так само получается, – смутился Даниил. – А ты, батюшка, ненароком в Москве?

   – Ой нет, со всеми чадами прикатил. Да с низким поклоном к твоему батюшке иду, дабы пригрел. Сам знаешь мою маету.

   – Батюшка мой в делах ноне допоздна. И братец тоже. Государь гостей иноземных принимает, так они при деле.

   – Эка оказия! А ведь мне слово должно от него услышать. Даст ли нам твой батюшка приют?

   – О Господи! – воскликнул Даниил. – Конечно, даст, как в прежние годы. Хоромы у нас меньше не стали, всем места хватит. А в Кремле ноне толкотня, посему идёмте домой. Я и распоряжусь по воле батюшки.

Они остановились на мосту через Неглинную, протекающую близ Троицких ворот. Здесь всегда было людно, а на сей раз даже тесновато.

   – Да, идём, сынок, а то затолкают.

От Кремля к Арбату идти всё прямо. Какое-то время отец Питирим и Даниил молчали. Думали. И у них было о чём подумать вкупе. Даниил вспомнил, как четыре года назад, также апрельской порой, отец Питирим приехал к ним всей семьёй. Всё те же три дочери и сын, матушка Авдотья. Да показалось тогда отроку Даниилу, что старшая дочь Катя вроде бы не та, что год назад приезжала, а другая. Ей и шёл-то всего двенадцатый годок, а она была на дивчину похожа. Такую необыкновенную, каких в Москве и днём с огнём не сыщешь. Коса у неё пшеничная до пояса, сама выше Даниила, с тонкой шеей, глаза тёмно-серые, влекут к себе, как омуты. «И никак не скажешь, что это дочь священника», – почему-то думал Даниил. И что понуждало его смотреть на Катю неотрывно, смущать её своими чёрными глазами. И случилось так, что если в минувшее время Катя играла с Даниилом, со своими сёстрами и с братом, то тут она стала дичиться, избегать встреч с Даниилом. За трапезой она не поднимала глаз, строгость на лицо напускала, не улыбалась, и теперь Даниилу даже на ямочки на её щеках не доводилось посмотреть.

Так и миновало то летнее присутствие семьи Питирима в некоем отчуждении Даниила и Кати. В следующий приезд между ними оставалось всё, как и год назад, – отчуждённость, и не более. Лишь изредка Ката бросала на Даниила вопрошающие взгляды: чего ты добиваешься от меня? Но время шло, они взрослели, и год назад в первый же день приезда Катя улыбнулась Даниилу и сказала:

   – А ты чудной, Данилка. Я теперь знаю, почему ты на меня глаза пялишь. Вот уж право...

   – Знаешь, так скажи, – краснея, ответил Даниил и склонил голову в ожидании услышать слово отрады на всю жизнь.

   – Больно надо. Тебе и самому ведомо, а меня только пытаешь.

На том их разговор и оборвался, потому что, как вести его, они не ведали. И Катя опять сочла за должное держаться от Даниила подальше.

И вот, шагая к дому, Даниил знал, что сейчас увидит ту, которая позволила ему утонуть в глубоком омуте, а сама... Тут Даниил споткнулся, потому как у него не хватило духу определить отношение Кати к нему.

Но если Даниил думал путано и неопределённо, подвергая себя мукам, то Питирим мыслил вполне ясно: проницательность ума и житейский опыт давали ему право сделать отцовские выводы из отношений Кати и Даниила друг к другу. И у него было основание пооткровенничать с любезным Фёдором, сыном Григорьевым. И то сказать, их дети уже созрели для того, чтобы исполнить о них сговор. Надеялся он, что Катя любезна Фёдору Григорьевичу и матушке Ульяне, а Даниил давно пришёлся по душе ему, Питириму Вешнякову, да и матушке Авдотье. Да и что тут скажешь, если дружба Адашевых и Вешняковых покоилась на дружбе костромичей – его отца и деда с отцом и дедом Фёдора. Всю жизнь, почитай, провели вместе Григорий Адаш и Игнатий Вешняк, плечом к плечу. Потому породнение с Фёдором Адашевым и было желанным Питириму, оно несло благо их семьям.

Питирим был высокого мнения о Фёдоре Адашеве. Выйдя из малоизвестных костромских вотчинников, добился он при молодом великом князе Иване Четвёртом больших заслуг и почестей. Ещё будучи стольником, Фёдор Адашев получил важное государево поручение от великого князя. Его назначили в посольство в Царьград. И то, что так радовало Питирима, было правдой. «То яж осени, декабря 26 1538 года, великий князь послал в царствующий град у турскому салтану Фёдора Григорьевича Адашева, да с ним подьячего Никиту Бернядинова, да сокольника с кречеты по салтанову прошению».

Знал Питирим и то, что в малолетство великого князя Фёдору Адашеву удалось ввести в кремлёвские палаты своих сыновей Алексея и Даниила. И они стали стряпчими[3]3
  Стряпчий – название некоторых должностных лиц в Русском государстве XVI —начала XVIII в., выполнявших различные хозяйственные обязанности при царском дворе.


[Закрыть] при государевом постельничем. Сам Фёдор Адашев с каждым годом становился всё ближе к великому князю. В 1542-1543 годах он вместе с князем Романом Дашковым выполняет волю государя по описанию замосковской волости в Вохне. И вот он уже окольничий[4]4
  Окольничий – один из придворных чинов в Русском государстве XIII-XV вв. (следил за исправностью дорог во время поездки князя и выполнял ряд других функций); с конца XV в. до начала XVIII в. второй после боярина думный чин.


[Закрыть], в одном шаге от боярства. И сыновья его – то любому зрячему видно, счёл Питирим, пойдут далеко. Всё по их глазам, по ликам видно. Большой заряд таился в них к государственному радению. Так думал отец Питирим, пока они с Даниилом шагали через Арбат к палатам на Сивцевом Вражке.

А там дворецкий Онисим всем уже распорядился, как бывало прежде: лошади у привязи под навесом, им корм задан, повозки в ряд поставлены, а по двору лишь челядь снуёт. Чада же с матушкой уведены в палаты. Они хорошо знакомы Питириму: вывезены из векового леса и срубленные в костромской вотчине в селе Борисоглебском, в слободе Бошаровой. Размышления Питирима прервал Даниил:

   – Тебе, батюшка, отдохнуть надо. А там и наши вернутся от дел. Я тут банькой распоряжусь... – Даниилу не терпелось убежать в дом и там ненароком встретить Катю.

Священнику не составляло большого труда разгадать побуждения Даниила, и он согласился с ним.

   – Ты бы, сын мой, проводил меня в тот покой, где бы голову преклонить можно.

   – А как же, батюшка, конечно, провожу. В наших сенях и заблудиться легко.

Однако желание увидеть Катю на сей раз не исполнилось. Как развёл Онисим гостей по покоям, так они и не выходили оттуда, утомлённые дальней дорогой, спали. И только за вечерней трапезой, когда вернулись из Кремля отец и сын Адашевы и гости спустились из светёлок вниз, Даниил увидел ту, по которой полдня трепетно билось сердце. Она появилась в покое, прячась за спиной матушки Авдотьи, и сон с её лица ещё не улетучился. Оно было румяно, губы припухли со сна. Но ничто уже не мешало проявиться девичьей стати Катерины. За минувший год, как счёл Даниил, она стала ещё краше. Сказать бы ей о том, крикнуть: «Катюша, ты мне люба!» Да всё это невозможно, потому как в трапезной полно людей. Вот брат со своей женой Анастасией ждут, когда глава семейства Адашевых обнимется с главой семейства Вешняковых и отец Питирим благословит Алексея и Анастасию. А дочь Алексея Анна уже взялась за руки с Антоном, Маша и Поля тут же вьются. Они малолетки и чувствуют себя вольно. Катя наконец подняла голову и увидела Даниила. Глаза у неё распахнулись, и она улыбнулась, дважды поклонилась ему. Даниил тоже поклонился и почувствовал, как забилось у него сердце. «Она улыбнулась мне!» – воскликнул он в душе.

Но вот все сели к столу, и Даниилу удалось занять место почти против Кати. Застолье началось, взрослые выпили русской водки. Завязались разговоры. А Катя с Даниилом, так и не обмолвившись ни словом, все бросали друг на друга мимолётные взоры. Но и на них за столом поглядывали и даже разговоры вели то об одной, то о другом. Посматривая на Катю, Фёдор говорил больше не о ней, а о Данииле, словно купец на торге, набивал цену, ещё не предполагая, что священник Питирим предложит ему свой «товар».

   – Мой Даниил цепкий. Едва ноне в феврале перед царской свадьбой привели его в Кремник, как он там был замечен государем и нашёл своё место. Уж сразу после свадьбы пятеро мужей стряпчих стлали постель государю и государыне, так Данила был среди постельничих.

   – В его-то годы сие великая честь, – отозвался Питирим.

   – Да вот погоди, скоро будет свадьба Юрия Васильевича, брата государева, мой-то опять окажется среди первых близ князя Юрия.

   – Знать, Божья благодать на него снизошла. Иной ведь всю жизнь подле господ вьётся, а выше подьячего не встанет.

   – Это уж точно так, – согласился захмелевший Фёдор Григорьевич. – Да я, однако, к чинам его не погоняю. Вот и Алексея не понукал. Сам он у меня в гору поднимается. Знать, кому что от Бога дано. А ведь чтили его в Кремнике всего-то за младшего костромского сына боярского. Он же старший. Поди ж ты...

Воздав хвалу старшему сыну, Фёдор вновь взялся за младшего:

   – Заметил я, однако, как Данила покружил близ воевод, так потянуло его в ратное дело вникнуть. Что будет, не ведаю...

Когда выпили ещё по кубку хмельного, отец Питирим мимоходом заметил:

   – Женить бы тебе Данилу надо.

Надеялся он, что Фёдор наконец поведёт речь о его старшей дочери. И не ошибся.

   – Так ведь сие неминуемо, – согласился Фёдор. – Дай вижу, какой уже год ходит мой Данила с обожжённым сердцем. Посмотри-ка на них. Думаешь, зря зыркают друг на друга?

   – Так моя-то ещё молода, батюшка Фёдор, – заметил Вешняков.

   – Ведаю то. А через год и невестою поднимется, глаз не оторвёшь.

   – Что Богом дано, не отнимешь.

Радоваться бы отцу Питириму, что само по себе всё получилось на сватовство или на сговор похожее. Но в душе у него не было блаженного чувства умиротворённости. Он сожалел о том, что надо ещё год ждать, когда с чистой совестью можно выдать дочь замуж, не нарушив каноны православной веры. Сердце-вещун подсказывало, что всё сложится по-иному и Господь не соединит его дочь в законном браке с Даниилом Адашевым, потому как не Всевышнему, нет, а какой-то злой силе неугодно свести две чистые, непорочные души в супружестве. Однако у Питирима язык не повернулся сказать о том, что сговор ни к чему: судьбы, дескать, у наших детей иные. Да и хмель взял своё. Хотелось добрые дела вершить, и он ответил ждущему его слова отцу, радеющему за благо своего сына:

   – Ты, батюшка Фёдор, считай так: от меня тебе низкий поклон за то, что заметил мою доченьку. А коль желаешь большего, то и сговор можем завершить полюбовно, ибо моя доченька чести твоего дома не уронит. Вешняковы испокон веку следом за Адашевыми идут.

Супруги Фёдора и Питирима хотя и «кум овал и» о своём, но весь разговор, которым были заняты их «государи», слышали и в согласии между собой кивали головами. Так мирно и тихо, пока Катя и Даниил кидали друг на друга мимолётные взгляды, родители определили их судьбы: быть им через год мужем и женой. Оставалось только объявить детям свою волю.

Родители были намерены сказать Катерине и Даниилу об их помолвке в день Великой субботы, накануне светлого Христова Воскресения. А до тех славных дней русского православия весь московский народ постигло жестокое бедствие. Однако в день поминовения воскресшего Лазаря Даниилу и Кате дали понять, что они наделяются волею держать себя друг к другу, как и в прежние годы, по-родственному, легко и доверительно. К Катерине подходила матушка Авдотья, что-то шептала ей. Та же улыбалась и согласно кивала головой.

   – Всё так и будет, родимая, как ты говоришь, – отвечала ей Катя.

Вскоре дети ушли из-за стола. Следом за ними покинули трапезную и Даниил с Катей. Все вышли во двор. Дети остались играть в салки, а Катя направилась к воротам, зная определённо, что Даниил идёт за ней. У калитки она сказала:

   – Вечер такой отрадный. Может, сходим к Москве-реке на наше место? Помнишь, где плотвичек ловили?

   – Как не помнить! И я готов. Вот только не запоздниться бы.

   – А мы туда и обратно.

Даниил вспомнил, как они птицами летали «туда и обратно» на Москву-реку и купались там летней порой. И ему стало грустно, потому что то время безвозвратно улетело. Теперь им уже стыдно бежать. Они должны идти степенно. Но каково это, ежели от всех ворот, с мостков смотрели на них соседские кумушки и судачили о новоявленной паре! Однако Катю не смутили любопытные взоры. Она шла не то чтобы с гордыней на лице, но голову держала высоко. И вот уже Сивцев Вражек позади, они пересекли Плотников переулок и вышли к Сенной площади. За нею – уклон к Москве-реке. Уже опускались сумерки тёплого апрельского вечера. В зарослях ивняка, черёмухи, нависших над рекой, примерялись к пению соловьи.

   – У нас в Козельске рядом с домом речка Жиздра протекает, так там тоже соловьиная роща есть, – остановившись близ воды, сказала Катя.

   – А я даже в Кремле слушал соловьёв. Там за стеной Неглинка вся в зарослях, и вот птицы там утешаются...

Катя увидела бунт[5]5
  Бунт – связка, кипа.


[Закрыть] брёвен, позвала Даниила:

   – Идём посидим. Так хорошо тут!

Они забрались на брёвна и уселись на толстый сосновый кряж. Сидели молча, испытывая некую скованность. Помнили они, что прежде без умолку могли говорить о чём угодно, а тут будто воды в рот набрали. И вновь эти мимолётные взгляды, как за столом во время трапезы. Знали же, что пора нарушить затянувшееся безмолвие, потому как у кого-то из них не хватит мужества играть в молчанку, и тогда он или она встанет и скажет: «Нам пора домой». А Даниилу очень хотелось о чём-то поговорить, хотя бы о своей службе в Кремле. Но понял он, что это получилось бы так, будто он хвалится своею службой. И ничего больше Даниилу не приходило в голову, что было бы интересно Кате. И всё-таки, не вытерпев мук молчания, Даниил заговорил первым. И голос его был бодрым, напористым, вызывающим на ответы, потому как он осознал, что это самое главное и наболевшее как у него, так и у Кати.

   – А знаешь, Катюша, вот сегодня как увидел тебя, так и вспомнил, что весь год думал о тебе. И днём, и по ночам, и на службе. Вспоминал, как мы с тобой раков ловили, как в жмурки играли. А теперь уж и не знаю, будем ли? Ты вот приехала такая строгая, повзрослевшая, на меня не глядишь, только стреляешь глазами.

   – Но я ведь тоже о тебе думала зимними вечерами. И даже гадала на Святки. Свечи жгла и в воду воск сливала. Ещё мы за ворота башмачок бросали. Всякое другое в сочельник было, – поведала Катя.

   – И что же ты в гадании увидела?

   – Многое. Да проку в том мало. Не светило мне счастье в гадании, – тихо ответила Катя.

   – Да всё у тебя будет хорошо! – воскликнул Даниил и добавил: – Ведь я понял, что за трапезой о нас с тобой родимые говорили.

   – Ия так поняла, Данилушка. И даже слышала: сговор шёл у наших родимых.

   – И мне так показалось. И нам с тобой радоваться бы надо, ежели твоя душа лежит ко мне.

   – И радовалась бы, да ведь год впереди, и его надо прожить, пока нам с тобой суждено будет венчаться.

   – Ты чего-то боишься? – И Даниил в порыве горячности взял Катю за руку. – Откройся, Катюша.

   – Боюсь. Многого боюсь, Данилушка, а назвать свои страхи не могу. Не знаю, с чего они меня одолевают. Или гадание тому виной, или ещё что-то скрытно от меня пребывает.

   – Но, Катюша, так не должно быть. Тебе надо избавиться от всех страхов. Защити себя молитвой, и я тебе вторить буду. Вместе мы одолеем все напасти. И ты помни: весь этот год я буду страдать вместе с тобой. И знай, Катенька, я люблю тебя. Люблю! – И Даниил приник к руке Кати губами.

   – Спасибо, Данилушка, ты мне тоже любезен. И сердце моё тоже тянется к тебе. О, если бы не это гадание в сочельник!

   – Забудь о нём думать. Забудь! Мы с тобой всё одолеем. А гадание всегда пустое дело.

   – Я бы хотела в это верить. Но никак, никак! Оно торчит в душе, как заноза, как колючка шиповника. И всё этот Козельск...

Даниил понял, что все страхи Кати связаны скорее не с гаданием, а с её степным городком, стоящим на границе Дикого поля. И он сказал:

   – Тогда просись у батюшки остаться здесь, в Москве. Ты проживёшь у нас год, и он будет благодатным. Ты станешь учить грамоте ребят, а я буду на службу бегать.

   – Ой, Данилушка, батюшка ни за что не согласится оставить меня без призору. Да и матушка тоже.

   – Я сам их упрошу. И батюшка мне поможет. Это же так просто. Ты проживёшь у нас год как моя сестра.

   – Твоими устами да мёд бы пить, – тихо проговорила Катя и провела мягкой, тёплой, ласковой рукой по лицу Даниила.

Он же стал целовать её ладонь.

   – Идём, Катюша, домой, и мы сегодня же уговорим твоего батюшку.

   – Нет-нет, только не сегодня. Вот как переживём у вас лихую пору в Козельске, так и поклонимся ему в ноги.

   – Ты права. Мы так и поступим. А пока спрячь уныние. У нас с тобой всё хорошо и нет повода для печали. А теперь пора домой. – Даниил взял Катю за руку и свёл её с брёвен. Он вскинул свою и Катину руки вверх и воскликнул: – Как чудесно вокруг, как тихо! – И с улыбкой добавил: – И, поди, плотва хорошо клюёт.

   – Вот мы завтра и узнаем, – ответила Катя.

В пути до Адашевых палат Даниил расспросил Катю, как прошёл минувший год в Козельске.

   – У нас по Москве слухи ходили разные, что Крымская орда по осени вломилась в наши пределы. А до Козельска она не докатилась?

   – Прошлой осенью, когда уже и морозы давали себя знать, вдруг прихлынула под город малая орда. Сказывали, что в округе поразбойничала, а на крепость не отважилась напасть. Стоял у нас в зиму ертаул[6]6
  Ертаул – передовой отряд, авангард; разведочный отряд.


[Закрыть]. Он прогнал её. Но мы все страху натерпелись.

У ворот на подворье Адашевых Катю и Даниила встретили их отцы.

   – Мы уж за вами хотели было идти. Матушки заволновались.

Катюша прижалась к отцу, и все отправились в палаты. В трапезной отец Питирим совершил молитву на отход ко сну. Все были довольны минувшим днём. И лишь Даниил и Катя уснули не сей же час, а после долгой бессонницы, навеянной непростым откровением Кати на берегу Москвы-реки. Даниил ломал голову над тем, что могло прийти девице в вечера святочного гадания и почему она так упорно хранит тайну, несмотря на все его просьбы открыть её. Катя же корила себя за то, что дала повод любезному ей Даниилу волноваться за их будущее. К тому же она вновь переживала то, что нагадала себе в святочные дни. Но молодость взяла своё, и вскоре невольные страдальцы уснули. А утром, как повелось, все встали с первыми лучами солнца, и после лёгкой трапезы оба семейства отправились в Кремль на богослужение. Так уж было принято у Адашевых, что они обязательно водили гостей в кремлёвские соборы и, случалось, возвращались с моления далеко за полдень, простояв на Божественной литургии, которую чаще всего правил сам митрополит Московский Макарий.

В соборе Успения Даниил и Катя стояли рядом за спинами родителей, и у них случались минуты посмотреть друг на друга. После минувшего вечера Катя как-то сразу повзрослела и теперь смотрела на пригожего Даниила с нежностью. За прошедшую ночь она открыла для себя не только то, что он ей любезен, но и то, что она любит его. За четыре года знакомства у неё накопилось в душе столько отрадных впечатлений о Данииле, что лишь каменное сердце не загорелось бы чистой любовью к этому щедрому на душевное тепло отроку, а теперь уже юноше, готовому стать мужем.

После моления Даниил попросил отца освободить его от присутствия на государевой службе на нынешний день.

   – Ты уж, батюшка, замолви за меня слово перед князем Иваном Фёдоровичем Мстиславским, ибо нынче я при нём должен быть.

   – Ой, стряпчий, смотри, долго я потакать тебе не буду. Знаешь же, как строг Иван Фёдорович, – ответил отец. И всё-таки проявил милость: – Ладно уж, ноне ради гостей испрошу тебе волю.

   – Спасибо, батюшка, – поклонился ему Даниил, да тут же попросил священника Питирима разрешить Кате погулять с ним по Кремлю и близ него, сходить в Китай-город: – Вы уж потрапезничайте без нас, батюшка Питирим.

Тот лишь посмотрел на свою матушку, увидел в её глазах милость и сказал:

   – Идите, гуляйте. Да только не заблудитесь.

Весенняя Москва жила шумно. В Кремле было многолюдно. Кричали коробейники, приманивая молодиц румянами и белилами, разными украшениями. Кричали звонко: «Вот серьги всем молодицам! Вот дробница северная! Ожерельица серебряные! Подходи, покупай!»

Даниил порывался подойти к коробейникам.

   – Я куплю тебе зеркальце или ожерельице, – говорил он Кате. – Что тебе нравится?

   – Не надо, Данилушка. Матушка меня укорять будет, – просила Катя и уводила его подальше от коробейников.

Она увела Даниила и от шумной Соборной площади в церковь Ризположения.

   – В прошлом году батюшка приводил меня сюда. Такой чудесный храм. И эти образы святых...

   – Я тоже бываю в этой церкви.

Даниил поставил две свечи пред ликом Божьей Матери. Вместе с Катей помолился, а когда выходили, сказал:

   – Я хотел бы привести тебя в этот тихий храм венчаться.

Катя склонила голову, румянец вспыхнул на её лице, она тихо ответила:

   – Дай Бог, чтобы наше хотение сбылось.

Побыв во всех храмах Кремля, Катя и Даниил вышли на Красную площадь. Был торговый день, и над площадью гулял монотонный гул тысячной толпы, мычание коров, ржание лошадей и ещё многие другие звуки, рождённые на торге.

   – Я не люблю это место, – сказала Катя. – Вот если бы на батюшку Ивана Великого подняться. Как я люблю на мир с высоты взирать! У нас на дворе стоит вяз саженей пятнадцать, так я на него взбиралась: степь до окоёма видна. И солнце для меня заходило позже, чем для других.

   – К торгу надо привыкнуть. Я на дню по несколько раз окунаюсь в него. Но, ежели в тебе есть жажда к высоте, идём на колоколенку. Даст Бог, рынды[7]7
  Рынды – великокняжеские и царские телохранители-оруженосцы в Русском государстве XIV-XVII вв.


[Закрыть] там знакомые стоят. – И Даниил, взяв Катю за руку, повёл её обратно в Кремль.

Стражники возле входа на колокольню и впрямь стояли и кого попало на неё не пускали. Но стряпчего Даниила Адашева они знали, и он был им любезен. И когда он попросил пустить его на высоту небесную, старший из них, матёрый воин с бердышом[8]8
  Бердыш – старинное холодное оружие – боевой топор с лезвием в виде вытянутого полумесяца, насаженный на длинное древко.


[Закрыть] на плече, ласково сказал:

   – Милости просим, сын Фёдоров.

   – Спасибо, батька Родим, – ответил Даниил и повёл Катю в гулкий сумеречный каменный ствол колокольни.

Их шаги по каменным ступеням звонко взлетали вверх, и эхо возвращалось к ним. Поднимались долго, ноги ломило от усталости. Но вот и звонница. Колокола и не тронутые рукой человека издавали звуки. Они были едва уловимы, но в них таилась сладость серебряного звона. Катя и Даниил остановились на пороге звонницы и с удивлением посмотрели друг на друга.

   – Это наши шаги их разбудили, – произнёс Даниил, словно открыл некую тайну. Да так оно и было: он ведь многажды в тишине взбирался на колокольню.

Почти крадучись, они подошли к парапету и замерли, увидев безбрежное море палат и храмов стольного града. Катя ухватилась за руку Даниила, от волнения её зазнобило.

   – Чудо-то какое, Данилушка. Высота небесная, страсти Господни, – шептала она в самое ухо Даниилу.

   – И впрямь чудо, Катя. Я когда впервые взлетел сюда, так и обомлел. Да маленький был: батюшка привёл. Потом уж я и один поднимался. И всё время взгляд мой притягивал вон тот монастырь.

   – А почему притягивал? Тайна какая влекла?

   – Тайна. В том Рождественском женском монастыре обрекли на жестокий постриг великую княгиню Соломонию. Она была женою отца нашего государя-батюшки и волею случая не ставшая его матушкой.

   – И где она теперь, страдалица?

   – Сказывают, в Суздале, в Покровский монастырь упрятали. Там она и младенца родила. Да убрали его куда-то, так и пропал.

   – Господи, страсти какие. Укрепи её дух, Всевышний.

   – Большего и не пожелаешь. – Даниил повёл Катю на другую сторону звонницы. – А вон видишь маленькую церковь? Это храм святого Антония, близко от Колымажного двора. Говорил батюшка, что там меня крестили...

Даниил и Катя ещё долго ходили от одного парапета к другому, и он рассказывал ей о всех памятных местах Москвы, какие ему были ведомы. Не мог он сказать ей только одно: что через два дня по воле злого рока над Москвой взметнётся и начнёт гулять жестокая огненная стихия, которая станет пожирать беспощадно всё, что радовало его глаз в Московском море. Этого Даниилу и всем честным москвичам пока не дано было знать. Но огненная стихия не обойдёт стороной Адашевых и Вешняковых и пронзит болью впечатлительную юную Катю.

У Даниила и Кати были ещё впереди два тихих и благостных дня, и похоже было, что оба они будут вспоминать эти московские дни всю оставшуюся жизнь.

Налюбовавшись на весеннюю Москву, которая уже утопала в молодой зелени, они покинули колокольню и Кремль. Даниил повёл Катю к набережной Москвы-реки, чтобы полюбоваться на сотни судов, заполонивших её русло и прибывших в столицу из самых дальних земель Руси, откуда только есть водный путь. Потом они осматривали стены и башни Китай-города и долго любовались могучей угловой башней, которой через три дня не станет. Крепостные стены Китай-города всем россиянам были в новинку. Они охватывали торговый посад Китая, тянулись до самых кремлёвских стен. Их возвели во времена Ивана Третьего и Василия Третьего. Стены были ниже кремлёвских, но поражали своей мощью и толщиной в три сажени. И все стены испещрили бойницы. Даниил был в восторге от этой крепости и с жаром рассказывал Кате, какие сильные приступы можно отражать за этими стенами.