Текст книги "Тяжелый дивизион"

Автор книги: Александр Лебеденко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 50 (всего у книги 52 страниц)

XXVII. Выборгская сторона

Тетка сидела в розовом кабинете, смачивая слезами смешную в ее огромных худых руках кружевную тряпочку. Николай Альбертович брюзжал. Именно в этом настроении он находил в себе новую, пронизывающую мудрость, которою охотно делился.

– Приветствую, – протянул он руку, не вставая. – Какие настроения экспортирует армия в тыл? Что, генералы уже едят кашу и служат вестовыми у комитетчиков? – Не дожидаясь ответа, он продолжал: – Имей в виду, душенька, все это только справедливо. Правящие классы расплачиваются за то, что не поняли единства жизненного закона. Атом – это солнечная система в миниатюре. Млечный Путь – в грандиозе. В Германии об этом пишут уже давно. Человек существует по законам борьбы за существование, а не по сентиментальным планам розового социализма. Вся цивилизация именно и заключается в умении держать в руках и направлять стихию природы и стихию человека. Провода, турбины, котлы, плотины, волнорезы – это для сил природы, а диктатура государства – для человека. Это – главное.

Андрей слушал и вспоминал волнение Петра, когда Бобров, выслушав рассказ Андрея о молодечненском митинге, о тех решениях, с которыми приехал Андрей на батарею, свел и примирил их. Они проговорили всю ночь. Петр тут же написал письма на Выборгскую. Отдельно Ивану, Алеше и Любе. Интересно, какая она, эта Люба?

– Теперь есть две категории людей, – бубнил Николай Альбертович. – Люди и личинки. Для одних все ясно. Никаких самообманов. Жизнь – это хозяйство, курятник. Все обычаи осмеяны. Все нравственные нормы развенчаны и в историческом генезисе доведены до какого-нибудь сексуального момента предков-жрецов или экономических сделок вождей-скотоводов. Все дипломаты – лжецы. Все социальные учители – глупцы, отличающиеся настойчивостью и необыкновенной дерзостью. Это их младшие братья толкают старух в трамвае, не сворачивают при встрече и жирно сморкаются на улице. Все герои – фокусники, за разменную монету славы доказывающие, что можно поднять себя за волосы. Издевательства над ближним – величайшее наслаждение. И деньги – универсальное средство к этому.

– А другие?

– Другие?.. Видел ли ты когда-нибудь обыкновенного русского мужика в трамвае, с этаким заросшим лицом, грязного святого шестнадцатого века? Рассеянное скольжение по предметам и чужим лицам. Пальцем можно достать дно его мысли. А рядом – лаборант, мечтающий о разложении атома. Человек, который простым усилием мысли переключает свое пенсне то на телескоп, то на микростекла… В тринадцатом веке папа и самый презираемый из могильщиков в смысле своего духовного содержания относились друг к другу как один к двум. Теперь это соотношение в десять раз больше разницы между Вульвортом и костромской лачугой. Расы, национальность, твои классы – все это чепуха по сравнению с этой единственной, непримиримой разницей. Это существа разных планет Будущее общество – это организация людей против личинок.

– Значит, две партии…

– Твои большевики хотят прыгнуть из действительности в рай. Но где этот рай, они не знают и несутся на своих кровавых салазках просто вверх, но с таким напряжением, что кровь приливает к голове. Они уподобляются стрелку, для которого цель – небесный купол. Вообще партии… какие партии? Партии складываются по мере надобности. Они претендуют на особое мировоззрение поневоле, потому что это модно. Ни одна не хочет оказаться в положении женщины, вышедшей на улицу в костюме предыдущего века. Не забудь, мой дорогой, что в истории человечества имели успех тысячи учений. Всякий раз люди уверяли, что найдено наконец последнее, единственное слово, и через каких-нибудь пятьдесят лет это учение наивной рожицей выглядывало из архива истории.

– Я вижу только, что отрицание – самое легкое из всего, – перебил Андрей. – Весь мир разлагается под лучами отрицания. Но вот я сейчас выйду от вас на улицу, и мне придется, оставив мировые вопросы, выбирать номер трамвая, передний или задний вагон. Жизнь возьмет меня за плечи и поставит в ряды, как ставит всех, в том числе и вас. Да, вы ученый человек, вы богаты, у вас одиннадцать комнат. Десять? Ну, десять. Бонна и черный сюртук. Словом, не свитка и не халупа. Но и вы в своем ряду. Из этого ряда вы не хотите выпасть. Я сам знаю, что адвокаты – мошенники и все попы – негодяи. Я не знал, но теперь знаю, что воюют за чьи-то проценты, а не ради славы. Что границы страны и судьбы тронов могут меняться без малейшего изменения в жизни населения. Я очень люблю свое детство и поэтический городок на Днепре, где мы, мальчики и девочки, силились вообразить себе жизнь. Но этой войной мы целиком расплатились за сентиментальные заблуждения, за ослиные уши русской провинции. Нет, я не хочу старого, понимаете, не хочу! Я не буду плевать ему в лицо, бессильно браниться. Вместе с другими такими, как я, я хочу свернуть ему шею. Я не ищу очередного философского мировоззрения и разрешения мировых загадок. Я хочу найти круг идей, годных на сегодняшний день, человечных, имеющих дело с живыми людьми и вместе с тем настоящих, решительных.

– Что же, ты нашел этих людей на фронте? Любопытно! Пацифисты с парабеллумами!

– Нет. Именно на фронте мне и многим стало ясно, что разговорами о христианской любви, о пацифизме нельзя прекратить войну. Есть люди, которые решили найти корень войны и вырвать его, хотя бы для этого пришлось ковырять землю штыками и взрывать города динамитом. Я ненавижу войну, как все, кто побывал долго на фронте, но клянусь вам, что если бы где-нибудь под Барановичами или Ковелем поставили меж окопами неприступную крепость и сказали бы солдатам, что в ней защищаются все мерзавцы, которые наживаются на поставке орудий, все скоты, которые пьют шампанское в честь павших на фронте, все стратеги, какие замышляют и планируют войну, – эта крепость была бы взята штурмом с двух сторон. Офицеры не смогли бы догнать солдат, устремившихся в атаку.

– Ну, ты законченный большевик!

– К сожалению, нет!

– Чего же еще, по-твоему, не хватает? Бутылки?

– Разумеется, немецких денег, – зло возразил, вставая, Андрей.

Такие разговоры больше не приводили его в растерянность. У дядюшки какие-нибудь неприятности на бирже, потери, убытки и, как следствие, – очередной припадок мирового сарказма. Революция наносит удары, а ее жертвы говорят о политике, философствуют, забывая о войне, о фронте, о том, что сами они вызвали дьявола событий. Еще одно доказательство нескладности этого мира, этого строя, этих испорченных насквозь людей. После войны, после развала армии, когда на страну наступает голод, нужны ли они, эти лишние доказательства?

Тысячи людей, познав ужас жизни, увидев ее неприкрашенную маску, настоящий оскал зубов этого волчьего общества, кляли, неистовствовали, стрелялись и убивали, падая бессильными под колеса равнодушно накатывающего очередного дня.

Но сейчас в мире все меняется. Человек нащупал рукоять, повернув которую, он выйдет из этих подвалов мерзости и смрада. О, только бы не изменила рука, не ошибся бы глаз, выдержали бы нервы!..

Елены не было в городе. Она с матерью жила в Финляндии, в Териоках. Горничная сказала, что барышня и барыня обещали вернуться к вечеру, но вернее ждать их назавтра утром.

Он вскочил в трамвай и поехал на Выборгскую.

На Сампсониевском проспекте пришлось пробиваться сквозь толпу. Обитатели заводских переулков вышли на край своего квартала, как выходили не раз в тревожные, бурные дни. Не так ли выглядело предместье Сент-Антуан десятого августа?!

Пиджаки с поднятыми воротниками, короткие пальтишки, меховые и кожаные истертые куртки, шинели со срезанными погонами, с одинокой никчемной пуговкой на плече. Женщины в платках, веселые пострелята, снующие в ногах. Они путаются в длинных овчинных тулупах, шаркают развалившимися валенками.

Народ возбужден. Выходящих из трамвая встречают как чужаков, осматривают, приговаривают, критикуют.

У иных парней за плечами торчат штыки винтовок, глаза полыхают огоньками недобрыми, заносчивыми.

Андрей шел сквозь толпу как свой. Он мысленно оценивал сейчас ее боевую мощь. Какие задачи! Под силу ли? Какие задачи!

Выборгским парням неведомы были думы Андрея. Они видели его аккуратную фуражку, золотые струйки погонов на плечах, лакированные ножны офицерской шашки. Они стеной перли ему навстречу, расходились только в последний момент. Они тыкали в него пальцами. В лицо ему запевали песни. Они были изобретательны в своей неприязни, и нужно было гореть своим пламенем, чтобы не заметить эту коллективную, плотно угнездившуюся в глазах и мыслях ненависть.

Проспект напирал на Андрея. Где-то вдали, должно быть у Сампсония, гудел колокол. Тротуары шли от церкви к городу, к мосту. Андрей – вероятно, единственный офицер на всю улицу – двигался туда, где гремел колокол. Только сумасшедший мог бы пойти в эти дни по улице одиноким против течения, с офицерской кокардой на лбу.

Его несколько раз толкнули. В глаза ему заглядывали распаленные, дерзкие лица. Мальчики хватали его за шашку и убегали. Кто-то сзади крепко взял за хлястик и едва не вырвал с пуговицами. Ждали, что он огрызнется, заругается, ответит ударом. Ждали, вздрагивая, как на охоте ждут сигнала трубы.

Но Андрей шел вперед не останавливаясь, толкался сам, не обращая внимания на нелюбезные, настораживающие действия толпы.

На Бабурином не много домов. И дом, и квартиру Васильевых найти было нетрудно. Во дворе, флигель, третий этаж. Дверь в клеенке, синий почтовый ящик. Все – как говорил Петр. У Петра даже голос потеплел, когда, передавая письма, он говорил о Васильевых.

Дернул звонок. Дверь открылась раньше, чем ожидал Андрей. Голова девушки вышла наружу. Пушистые волосы, как на ветру, нечеткий пробор.

– Вам какой номер? – Она сжала губы и сузила глаза.

– Пятый.

– А к кому?

– К Васильевым.

– Тут Васильевы. Вы от кого же? – Она все еще не хотела распахнуть дверь.

– Да вы не бойтесь, – засмеялся Андрей, – вы, наверное, Люба, а я от Стеценки.

– Вы, значит, Андрей? – зарумянилась вдруг девушка. – Ну вот… А я вас на лестнице держу… Идите, идите. – Она теперь тянула его за рукав. – Иван дома, и отец, и мама. А Алешка скоро придет. – Она зажгла свет. – Раздевайтесь. Шинельку – тут, на вешалке.

Дверь вела в кухоньку. Из кухоньки – через коридор, настоящую щель, темную, как вечером дно ущелья. Большая комната переделена была шкафами пополам. Лепной круг на потолке приходился над небольшим буфетиком, а лампа над столом спускалась со стены. Видно было, что обживали квартиру долго. О чистоте заботились. Но все было потертое, насиженное, долго не менявшееся.

На звуки шпор показался из-за газеты старик с клочковатой бородой и белой бородавкой у носа в орех величиною. Он всем играющим морщинами лицом жевал хлебную корочку, запивая ее холодным чаем. Волосы на лбу уже отступали, но на темени и на висках все еще бодро вились серебряными кустиками.

Напротив него сидел крепкий мужчина с хорошим, поместительным телом. В таком теле и сердце, и легкие, располагая обширными квартирами, должны работать без стеснения. Лицом он был бесцветен, нос слегка смотрел в сторону, и оттого обе половины лица были резко разные. Одна попроще, посмешливее, другая строже и аккуратнее. Характерна была нижняя челюсть, развитая, как у британца, – сила в ней таилась недюжинная, и вместе с серыми глазами холодной стали она говорила: «Палец в рот мне не клади».

Старушка мать в ситцевом платочке с узкими концами, спускавшимися на грудь, худая и иссохшая, сидела с вязаньем напротив старика. Все смотрели на офицера как на необычное явление.

Андрей звякнул шпорами. Привычка. А тут вышло – совсем ни к чему.

Старик сморщился, смахнул морщинками очки на толстый конец носа.

– Это от Петруши, – сказала Люба.

– Ага, – крякнул старик Васильев. В глазах молодого ничто не изменилось.

– Как-то вас по Выборгской в таком виде пропустили? – спросил старик, не вставая. – Видно, вы не из трусливых.

– А что?

– Да амуниция-то эта… – Он кивнул головой, должно быть на погоны и шапку.

– Косо глядели, – засмеялся Андрей. – Как быку красная тряпка.

– Легко может статься – забодают, – сказал старик. – Такие ноне дни.

– Ну, а что же делать?

– А на кой черт вам эти цацки?.. – брезгливо спросил сын.

– Да, пожалуй, ни к чему.

– Хм, – сделал Иван. – Ну, присаживайтесь.

Андрей отдал письмо Любе. Алексеево, толстое, положил на стол. Люба зарделась и письмо спрятала.

– Чаю хотите? – спросил молодой.

– Выпью.

Старуха, оставив вязанье, нацедила из заслуженного самовара толстобокий граненый стакан и подвинула к Андрею по желтоватой отглаженной скатерти сахарницу с песком, в которой зачем-то торчали истертые щипцы.

– Что же у вас на фронте, спокойно?

– С немцами да… боев нет. А в частях приблизительно то же, что и у вас на улице.

– Чего же вы у нас на улицах увидели? – буркнул Иван.

– Вооруженных рабочих, возбужденную молодежь. Что-то, видимо, назревает…

– Назревает, – откинулся в креслице старик Васильев и белыми крупными пальцами застучал по столу. – И скажет же человек! Это в пятом году назревало… Теперь перезрело. Теперь у каждого рабочего вот такая подружка завелась… – Он показал в угол, где стояла австрийская винтовка с плоским черным штыком. – Да и по деревням немало таких гуляет.

– Все вооруженные силы в тылу и на фронте на стороне революции. Зачем же вооружать городских рабочих?

– У нас на этот предмет особое мнение, – усмехнулся Иван.

– А вы, простите, может какой партии будете? – спросил старик.

– Нет, я беспартийный.

– Так. Оно даже как-то странно.

– Папа этого не понимают, – усмехнулась молчавшая до того Люба. – У нас весь народ организованный.

– Теперь без организации какой же человек? – сказал Иван. – Для одиноких неудобное создается проживание. У нас вон девки, и то в партию вошли…

– Вы так верите в силу организации?

– Чего тут верить или не верить. Один человек, или тыща, или, может, миллион. Скомандуют – и пошли.

– А я видел, как на фронте партии складывались и рассыпались. Вожди надрывались – командовали – и ничего не выходило. Эсеров взять. Эскадронами и ротами в партию вступали, наверное миллион был…

– То особь статья. Организация организации рознь. А мы вот, рабочие, знаем, что бороться без организации нельзя. Плевую забастовку без организации не устроить. И Ленин говорит…

– А вы знаете Ленина? – живо спросил Андрей.

– Чего проще. Частенько видаем.

– Что это, действительно большой человек?

Молодой Васильев даже нагнул голову.

– Про то вам судить будет трудненько, господин офицер, а только, думается, недолго ждать, когда об этом спрашивать не будут.

«Вот это вера! – мысленно воскликнул Андрей. – Говорили ли так о ком-нибудь из генералов армии?»

В передней засычал расслабленный звонок. Открывать пошла Люба. Девушка в шубке мелькнула в двери и скрылась. В комнату быстро вошел худой улыбающийся парень, а за ним старик. Старик сразу захватил внимание Андрея. На нем были старые, давно не чищенные сапоги и серого сукна куртка. И косоворотка, и чиненые штаны не шли к его аккуратному иконописному лицу. Борода его, белая, клинышком, была ровно подстрижена, на висках и по темени лежали седые, чуть зеленоватые пряди волос. Но брови и усы были выведены углем, без единой седины, и нос, суровый, острый, вылетал далеко вперед, на ходу ломался и сбегал крутым отвесом книзу. Если б к этому лицу острые, жгучие глаза, это было бы лицо партизана, фанатика, но в глазах светились какие-то иные настроения, они светили даже не огоньками, а мягким отблеском, и потому лицо было скорее угодническое, иконописное.

Алеша не походил на брата, был худ, неширок в плечах, прост и обычен. Таких парней по Выборгской тысячи. Отличала его только выписанная на его лице приветливость.

– От твоего они, – сказал отец, показывая на Андрея. – И письмо вот.

– От Петра, – заулыбался Алеша. Тут же присел к столу и стал читать.

– Пишет Петр, выручали вы его. Спасибо вам большое. Хороший он парень. Привязались мы все к нему.

Люба наклонила голову чуть-чуть. Но Андрей заметил. И здесь любовь… Но здесь, наверное, ничто не разделяет. Младшая Васильева вошла в вязаном платке на плечах. Волосы ее были зачесаны на пробор, гладкие до блеска. Глаза черные, с влажными огоньками. Она была строже и вместе с тем ярче и определеннее сестры. Она смотрела на Андрея и улыбалась, не говоря ни слова.

– Ну, что видели, Захар Кириллыч? – спросил Васильев прислонившегося к печке старика.

– Бурлит город. В переулках и то как на Невском. Как народ-то всполошили!

– Тебе не нравится…

– Никому не нравится. У кого голова на плечах, а не примус. Чего затеяли! Не царя идете свергать.

– Не царя, буржуев, – крепко сказал Иван.

– «Буржуев», – передразнил его Захар Кириллыч. – Дались вам эти буржуи! Житья вам от них не стало. За глотку тебя взяли, дохнуть не дают! – Он схватил себя за горло.

– Шалишь, брат… Теперь мы их за воротник взяли, – засмеялся Алеша.

– А тебе и в праздник, и в будень весело…

– А уж такой удался.

– Веселись, веселись. Как спустят штаны… Придется поплакать… А то еще и повыше поболтаешься.

– Ты бы зря не болтал, Захар Кириллыч, – сказала старуха Васильева. – Что это при матери, при девках такое говорить.

– А ты бы, мать моя, лучше сама бы своих-то попридержала. Ишь вот, ружьёв натаскали. Не квартира, а казарма. Арсенал какой! Девки, и то со шпалерами вожжаются! Срамота! Я бы на твоем месте на пороге лежал бы, на улицу своих бы не пускал. Говорят, на Питер корпус казачий идет, да ударники, да юнкера, да войска с фронту. Гляди, все три твои и не вернутся.

Старуха зашевелилась на месте и стала молча перевязывать платок. Захар Кириллыч смотрел на Андрея, может быть ища сочувствия.

– Ишел бы ты спать после моциону, Захар Кириллыч, – буркнул Иван.

– А ты не гони, не гони, молодой еще. Наслушались вы орателей… И где это видано, чтобы против корпуса казаков идти?

– В девятьсот пятом ходили. Круче были времена, – серьезно сказал старик.

– Чудак ты, Захар Кириллыч! Голова у тебя от старости мутная, – смеялся Алеша. – Сам видел город. Тут и три корпуса мало. А с фронту солдат на нас не вытащить. Об этом осведомлены. Вот вы скажите, господин офицер. Пойдут солдаты против питерских?

– Я за весь фронт говорить не буду. Если судить по тому, что я видел, так на фронте даже роту не собрать на защиту Керенского.

– Видал?! – стукнул Иван по столу. – Это тебе не солдат, офицер говорит.

Захар Кириллыч посмотрел на Андрея совсем неодобрительно:

– Всякие и офицеры бывают. Настоящий офицер на Выборгскую сторону и не забредет…

– Офицер офицером и останется, – хмуро сказал Иван.

Теплые струйки пошли к вискам Андрея.

– Ну, ты зря, – смущенно сказал Алеша.

Ксения улыбнулась открытыми белыми зубами.

– Ну, мать, кормить надо, – сказал Иван, – а то за нами что ни час прийти могут.

– Куда же вы на ночь?

– Куда пошлют, мать, – смеялся Алеша. – У нас как на войне. И штабы, и телефоны, и мотоциклеты. Одно слово – Красная гвардия. – Он двигал руками туда-сюда. – Приказ – и пошли ребята. Скажут в атаку – пойдут в атаку.

– Радуешься, как несмышленыш, – бурчал, уходя в коридор, Захар Кириллыч. – Войну-то ты и не видал. А кто ее видал, не возрадовался.

– Наша война веселей. У нас сел на грузовик и пошел по мостам, по набережным, с песнями, с гармонью…

– Не люблю, когда треплешься, – сказал Иван. – Ты привез что или так, пустой?

– Посмеяться нельзя! Вот братец у меня строгий, – сказал Алеша Андрею, и уже серьезней: – Машина утром придет. Сашка Кикин тут ночевать будет. А остальные подойдут. – За окном тяжело прокатил грузовик. Алеша подошел к окну и долго смотрел в мутную темноту улицы. – А еще у нас на заводе новости. Директор новый. Старого по требованию Совета сняли. Побаиваются хозяева.

– Не об директорах разговор теперь, – сказал Иван. – У нашего, говорят, и квартира забита. В конторе живет. Удрать куда собирается, что ли. Может, за границу. Пожалуй, неглупо поступлено.

– Сурьезные дела, – сказал отец. – Вы небось не ждали такого.

– Не ожидал, – сознался Андрей. – Можно было всякое ожидать – и революцию, и восстание… Но вот такой революции, против собственности, против капитала… Нет, этого никто из нас не ожидал.

– Рабочего не спутаешь в картах. Рабочий сыздетства знает, кто ему враг. Мы знаем, на чем война вертится. Нам эти нитки да узелки видимы. У крестьянина или там у студента глаза замазаны, а мы перед собой всю эту машину каждый день от гудка до гудка видим. Рабочий когда Маркса или Ленина читает, то ему все кажется, что его собственные мысли в порядок взяты да сказаны так, чтобы всякому ясно было. Потому рабочий класс и идет за этими вождями.

– Но, думаете ли вы, что уже пришло время взять власть рабочему классу?

– А вот вы человек образованный: так вот скажите мне, было еще такое время, когда это можно было сделать? Ну, в пятом, в шестом году. Поставят взвод городовых на мосту – и стоп Выборгская. Наши постреляют из-за угла из шпалеров – и все. И оружия у нас настоящего никогда не было. В пятом году из-за границы пароход везли с револьверами. Так он на камень сел. А теперь солдаты за нас, оружия – вон целый ящик патронов. – Васильев указал на старый комод. – Хозяйка ругается: белье, говорит, девать некуда. Когда же еще такое было? И потом житья не стало – расшевелился рабочий. Одно – война уже четвертый год, другое – хлеба не хватает, разор в стране, дороги стоят, в лавках пусто. Царя скинули, буржуазия попробовала, да тонка кишка.

– А справится ли рабочий класс?

– А уж тут, батюшка, выбору нету. Сами за себя. Трудненько, полагаю, будет, да уж ничего, вытянем.

– Вытянем, батя, – вскочил Алеша и хлопнул старика по плечу.

Иван смотрел на них уже не сердито.

– Я вот вижу, вы в свое дело верите, – сказал взволнованно Андрей. – У вас даже сомнений нет… А я за три года впервые вижу людей, которые верят во что-то до конца. Вот и германцы верили…

– Наша вера крепче будет, господин офицер, – сказал Иван. – Отцы наши в девятьсот пятом году верили, то уж нам не верить не пристало. Наши и за фронтом есть, и в других странах. Письма доходят…

– Верно, Васильич, верно! – раздался зычный голос в дверях. – А только вы что двери-то не закрываете? Гостей ждете?

– Это, конечно, Ксения, кто же иначе? За ней прислугу надо.

– Милого ждешь, Ксенюшка? – хохотал на пороге рослый парень в папахе, весь в пулеметных лентах Он стукнул прикладом об пол. Из-за его плеча выглянула веселая физиономия в матросской фуражке. Парень посмотрел на Андрея, смешно вытаращил глаза и выпалил, дурашливо взяв под козырек: – Виноват, ваше благородие, откель пожаловали?

– Брось, Сашка, свой это, от Петра Стеценки, с фронту, – взял его за рукав Алеша.

– Отчего же погон-то не снял, коли свой? За звездочку держитесь?

– Ну, чего пристал? – сказала Люба. – Проходи, садись, не в погоне дело.

– А может, он мой глаз колет, – не угомонился солдат. Он опять дурашливо схватился за голову. – Не терплю офицерского духу – такой я особенный.

Видно было, что дурачится он для того только, чтобы оттянуть время и успокоиться. Не снести ему в этот вечер здесь, на Выборгской, золотые офицерские дорожки. Наверное, Кольцов оскорбился бы, Горелов тоже.

– Могу вам подарить эти дорожки, – сказал Андрей, не вставая. – Мне они никогда не доставляли радости.

– Так мы их ножичком, – засмеялся солдат и полез под шинель в карман.

– Нет, Сашка, это уж дудки, – сказала Люба. – Если на то пошло, так я ножничками. Можно? – спросила она Андрея.

Андрей кивнул головой.

Люба, смеясь в лицо Андрею, аккуратно срезала мягкую дорожку погона, потом другую. Теперь только золотая шерстка осталась у края рукава, обнаруживая, что здесь когда-то был пришит царский символический погон.

– Ну, я как рада! – засмеялась Люба. – И Петруша обрадуется… А я-то все думаю, как вы домой пойдете.

– А вам далеко? – спросил матрос, усаживаясь в шинели на кушетку.

– На Невский.

– Ну так не больно бы вы добрались. На мостах патрули… Чего доброго, не пропустят. А трамваи давно в парк пошли.

– Вот так штука! – сказал раздумчиво Андрей.

– А вы оставайтесь, утром на грузовике вас доставим, – предложил Алеша. – А то, может, вместе Зимний брать пойдем. Или телефон, или еще чего.

– А евангелист ваш где? – спросил Кикин.

– Спать пошел в большом неудовольствии, – засмеялся Алеша.

Пришельцы внесли в комнату шум улицы. Оба были рослые, широкоплечие. Казалось, руки у них долго были связаны, а теперь вырвались на волю, и им тесно в этой людной комнате с низким потолком.

– Ну и народ прет туда через Неву, прямо мильен, – говорил матрос.

– Видимо-невидимо.

– А ружей… Пулеметы тащат.

– Неужели все с фронта?

– Всякие есть.

– И стрелять будете? – спросила мать со страхом в глазах.

– Непременно, мамаша.

– И они стрелять будут? – беспокойно спрашивала старуха.

– Не, они разучились, – смеялся Сашка. – Теперь наш черед.

Он подошел к стене, сорвал гитару и забренчал на струнах весело.

Старик Васильев поглядел на него неодобрительно.

– Да ты не серчай, Иван Васильевич. Что ж нам, плакать прикажешь?

– Сурьезности в тебе нету. А момент сурьезный.

– Чего сурьезнее! Временное завтра скинем. Посидели – и будет…

– Чего орешь-то?

– Чего же не орать? В газетах было. Теперь все одно назад не подадимся. Хоть отбой дай, не выйдет. Все равно народ сам на дворец кинется. Как мышей всех подавят. Хуже будет.

Андрея положили на кушетке в столовой. Квартирка затихла не сразу, и еще резче обозначился нестихающий шум улицы. Иногда веселый свист прорезывал гул голосов, иногда вздрагивали стекла в оконницах – проезжал грузовик, и тусклые пятна света пробегали по потолку и по верхушкам стен… На полу тихо похрапывали Сашка и матрос. Мысли шли спутанные, разорванные. Они отбивали сон и рушили ощущение времени. Весь дом спал. Как будто не этим ребятам, а ему, Андрею, предстояло вступить завтра в бой…

Хозяйка завозилась в кухоньке уже с пяти. В шесть лили чай и на автомобильный гудок выбежали на улицу. Автомобиль, набитый людьми, понесся через мост, по набережной, прямо к дворцу.

– Слезешь? – крикнул Алеша на съезде моста.

– Поеду с вами, – серьезно сказал Андрей.

Заря едва пробивалась сквозь низкие облака, и широкой дорогой, серой и хмурой, неслась к морю Нева. Еще курились ночные костры. Люди кутались в шинельки, прижимали к телу винтовки. Смотрели на грузовик весело, перекрикивались, стреляли махорку. На петроградских улицах раскинулся бивуак. Казалось, вот-вот издали, как стон земли, донесется гул орудия, и за домами, как за лесом, побежит пулеметная трескучая дорожка…

Заставы густо стояли у Летнего сада, у моста через Фонтанку, у Троицкого моста. По Марсову сонно бродили люди. Переулком свернули на Миллионную и стали у моста перед Эрмитажем. Кое-где у ворот валялись выломанные двери, вывески, бочки. Может быть, готовились строить баррикады, но раздумали. Широкая полоса у самого Зимнего была пуста. Только у штабелей дров, которые черным валом вытянулись перед фасадом дворца, копошились люди. У Россовой колонны, тесно прижавшись к цоколю, стояли, вскинув винтовки на руку, две фигуры. А дальше опять было пусто. Но в выходах на Адмиралтейский, на Дворцовый мост, на Морскую чернело от людей. Казалось, это глядели на дворец не улицы, а жерла не виданных еще пушек, которые готовы выстрелить в него вооруженной толпой. Во дворце кое-где были открыты окна верхних этажей. Вероятно, они служили бойницами для защитников.

У дворца стояли часами. Ноги стыли на мокрой октябрьской стуже. Грелись у костров. Здесь были веселые и суровые, балагуры и молчальники, но все глядели бодро. Здесь не томились надеждой на случайный отказ какого-то неведомого начальства от атаки. Приказа об отступлении не приняли бы, ему бы не повиновались. Нельзя было понять, кто здесь командиры, но порядок в передвижениях соблюдался образцовый. Иногда подлетали, шипя на тормозах, легковые автомобили. Штатские и военные проверяли патрули, беседовали с матросами и красногвардейцами. Успокаивали нетерпеливых и уносились дальше. Один такой, с узким лицом, острой бородкой, трепаной шевелюрой, совсем не командирского вида, поговорил с Иваном Васильевым, и тот сразу скомандовал своему отряду: «На грузовик!» Рабочие и солдаты, стуча винтовками, полезли на высокую машину. За ними и Андрей. Шофер в кожаной куртке решительно крутнул мотор.

Грузовик запыхтел, тяжело заезжая на тротуары, повернул, вылетел через переулок на Мойку и помчался по набережной к Невскому.

– Назначили нас к Варшавскому, – кричал, рискуя прикусить язык, Алеша. Держась обеими руками, он сидел на откидной боковине рядом с Андреем. – От Гатчины Керенского ждут с фронтовиками. Может быть, это почище дворца будет.

У Невского – остановка. На Полицейский мост от Адмиралтейства взбирается легкая батарея. Ездовые, номера на ящиках – всё аккуратные, затянутые фигурки. Но лица батарейцев приниженные, затихшие. Батарейцы не знают, куда смотреть, и глядят в упор на конские зады, на торцы панелей. На тротуарах толпа. По бокам бегут двумя шеренгами матросы с винтовками наперевес.

– Юнкеришек захватили! – орет Сашка. – Ясно. Наверное, к Зимнему прорывались.

– Ай да мы! – взмахнул руками Алеша. – Куда их, землячок? – крикнул он матросу, запутавшемуся в толпе.

– К Смольному волокём, а там что скажут. Хоть к Исусу.

– Ах, боже мой! – воскликнула какая-то дама. Мужчина крепко и недовольно взял ее под руку.

У лафета последнего орудия ехал юнкер Васильевский. Пустая кобура не была даже застегнута. У ворота шинели был сорван крючок. Он узнал Андрея и отвернулся.

Батарея прошла, и автомобиль понесся дальше по правому берегу Мойки.

У почтамта толпа запрудила все переулки.

– Ну как там? – крикнул Алеша солдатам.

– Не то взяли, не то нет… – ответил один из ближних. – А вы куда же?

– А мы Керенского поймали. Вот тут в мешке, на дне, – трепался Алеша, показывая на пулемет под брезентом.

– Ну? Брешешь… – раскрыл рот солдатик. – Самого?

– А ты догони, покажем, – кричал, подпрыгивая на ухабах, Алеша.

У Варшавского стали.

Иван поманил Сашку и стал что-то шептать ему на ухо. Сашка послушно кивал головой.

– Вы бы тоже смотались с ним в Смольный, – сказал Иван Андрею. – Там бы заявили в Революционный военный комитет, что хотите с нами. И дело вам настоящее дадут, и бумагу… А то так, гостем, нескладно выходит.

Андрей растерялся.

– И верно! – крикнул с машины Алешка. – А мы тут проболтаемся… В случае чего опять на квартиру…

– Ну, пошли, ваше благородие, – сверкнул глазами Сашка. – А то дел у меня туча! – Гремя патронами, он спрыгнул с высокого тротуара и зашагал к трамваю. Андрей рядом с ним повис на подножке.