Текст книги "Тяжелый дивизион"

Автор книги: Александр Лебеденко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 33 (всего у книги 52 страниц)

Мать вглядывается в Андрея так напряженно, что каждая морщина, каждая родинка на его лице чувствуется отдельно, оживает под ее взглядом. Это потому, что она подходит к моменту по-деловому. Девятнадцать лет ждала она этого момента и наверняка представляла его себе не так, не в такой обстановке. Андрей понимал, что она страдает из-за бедной сервировки, от того, что нет гостей во фраках и стол не ломится от разнообразных блюд и бутылок, от того, что любопытная девочка все еще не уходит спать в свой угол и ее голова нет-нет и покажется в разрезе двери, а может быть, и от того, что он, возможный жених ее дочери, совсем не похож на того, кого выбрала бы она сама, мать…

Но все эти мысли были легки, как вечерние тени, протекающие в сумерки по стальной глади пруда, скользкие, неуловимые. Что до них, когда закат алым шелком затянул полнеба, челнок идет по черным вершинам дерев, опрокинувшихся в зеркало реки, и рука девушки, опущенная в воду, рождает серебристую, как тело месяца, струю.

И не такие мысли сникли бы, побледнели и растаяли перед этим шумным набегом радости, от которой все предметы получили вдруг силу радовать и волновать.

Елене не стоило большого труда в этот вечер чувствовать себя самой замечательной девушкой, какую когда-либо видел Андрей.

И Елена сознавала это. Как актер перед залом, который уже покорен его искусством, она находила в себе необыкновенное, новое. Интонации ее голоса стали глубже и значительней. Она с удивлением замечала, что может быть остроумной и слова ее могут порхать мотыльками. Она сама села за рояль и играла шумные, вызывающие вещи, тогда как обычно любила только шопеновскую лирику. Само собою вышло, что она стала мелодекламировать вполголоса. Ее умиляло то, что она от блестящих каскадов и рулад легко, умно и тонко перешла к задушевности и интимной тихости. Даже мать смотрела на нее с удивлением. Вот какая она, ее дочь! Эта умная, слегка скучающая, слегка скрытная девушка! Да, многое еще не раскрылось в ней…

Елена обернулась, держась руками за вертящийся круг музыкального стула и посматривая на узкие носки туфель.

– Вам так необходимо ехать утром?

– Скорее ночью, чем утром…

– Как, – всполошилась мать, – вы сейчас же уезжаете?

– Но, может быть, один день…

Андрей был благодарен Елене.

– Все равно и года было бы мало…

Мать смотрела куда-то на один из старинных портретов. Она согласна была отсутствовать…

– Поезд идет в восемь. У вас хорошая лошадь?

– Лошади мужа доезжали в два с половиной часа, – с гордостью вспомнила мать.

Елена встала и прижалась щекой к ее сухому плечу.

– Мне скорей, чем в четыре часа, не добраться, и то если опять не потеряем колесо.

– Вы не хотите просить лошадей у Трегубенки?

– Тогда пришлось бы провести у них хотя бы час…

– Я не согласна! – вскрикнула Елена. – Вы знаете… Я такая эгоистка…

Мать развела руками.

– Сколько же вам останется на сон?

– Я буду спать в поезде. Мы посидим немного, а потом вы дадите мне книгу, и в четыре часа я тихо уйду.

– Мы будем полуночничать вместе, – сказала Елена. – Завтра я могу спать хоть до обеда.

– А я по старушечьей привычке пойду сосну. Вы уж меня простите.

Елена долго и нежно целовала мать.

– Приезжайте к нам еще, из Румынии. Будет же у вас отпуск…

Елена осталась у рояля. Спустив модератор, она играла что-то тихое, может быть что-то свое, и одна рука ее то и дело путешествовала от клавишей к Андрею, а потом так и замерла в его горячих ладонях. Потом они говорили… О знакомых, о Петрограде, о книгах; больше о книгах. Она, по-видимому, много читала… Но как странно!.. Она не помнила авторов любимых произведений, не знала лучших книг классических авторов. Об отдельных книгах она говорила охотно, обнаруживая вкус и вдумчивость, но Андрей с удивлением замечал, что литература для нее – это ряд ничем не связанных книг, забавных мирков, полураскрывшихся спектакликов, ничем, никак не связанных между собою. Кажется, ей было безразлично, как относятся актеры этих спектакликов к жизни. Книги были написаны и, следовательно, имели все права на существование и самобытность.

Но все это теперь умиляло Андрея. Это открывало возможность долгих содержательных разговоров, приятных, чуть-чуть поучительных бесед, которые свяжут. Но чаще, затихшие, они сидели молча, пока текли уступленные им войною четыре часа.

Андрей всю дорогу ждал, не сломается ли колесо и не даст ли ему судьба-злодейка еще один день счастья…

Он ехал через Киев. Здесь в лазарете уже второй год лежал раненный разрывной пулей в плечо его школьный товарищ, Костя Ливанов. В четырнадцатом году он бежал с криком «ура» на австрийский окоп, который раскусил пополам шоссе Андреев – Мехов, и злая, разрезанная перочинным ножиком пуля ударила его почти в упор, вошла в локоть и вышла в плечо. Рана начиналась узкой дырочкой и кончалась на плече трубой рваного мяса, сухожилий, мускулов, костей. Здоровый парень чах, но не умирал. Он был худ, желт. Его носили на руках в уборную. На каждой перевязке он громко призывал смерть.

У него на столе стояли коробки с конфетами и папиросы. Конфеты он раздавал солдатам. А папиросы курил сотнями.

Он расспрашивал Андрея о Елене, о его встрече, его любви с жадностью потерявшего зрение, которого только что научили читать книги для слепых. Андрей стеснялся, но потом увлекся воспоминаниями… Он прервал свой рассказ внезапно, заметив, что у Кости злые, как у раздраженной ящерицы, глаза. Простились холодно…

Закупив вина для Лопатина в первом попавшемся подвальчике на Подоле, Андрей уехал на Каменец-Подольск.

Круглый зал казатинского вокзала играл хрусталиками люстр и радужными срезами зеркальных стекол. Столы сплошь были заняты офицерами. Белые косынки сестер сливались со скатертью, отчего кожаные куртки сидели на стульях обезглавленными. Выпив кофе и расплатившись, Андрей пошел к выходу. Стена зеленого вагона стояла третьей параллельной плоскостью после плоскости двери и решетки дебаркадера. Казалось, здесь все построено из раздвижных ширм, которые легко побегут по рельсам вправо и влево и за которыми скрываются такие же зеленые, красные, белые ширмы. С перрона доносился шепот паровозных топок. Лица людей в свете вокзальных ламп были плоски, как серебряные погоны врачей и саперов.

На пороге встала фигура высокой женщины в шляпе.

– Розалия Семеновна!

– Вы куда?

– Я в Румынию. А вы в отпуск?

– Нет, я к новому месту службы…

– Вы покинули Лужки… отряд?

– В отряде почти никого из прежних не осталось. Вы ведь знаете?

– Ничего абсолютно!

– Значит, в мире сплетничают значительно меньше, чем мы думаем.

– Что-нибудь случилось? Я не задерживаю вас?

– Нет, у меня пересадка. Я коротаю время и понимаю ваше любопытство. Я не помню, видели ли вы у нас сестру Татьяну Николаевну Загорскую. Красивая такая, блондинка…

Андрей схватился за спинку стула.

– Что с вами?

– Она была у вас?

– Недолго, с месяц…

– Месяц в Лужках?

– Вы знаете ее?

– Но что с нею?

– Теперь я не знаю даже, как сказать вам… Она покончила с собой…

Все плоскости сошли со своих мест и зашатались. Круглая зала качнулась и готова была закружиться каруселью огней.

Сторож-инвалид резким звоном оборвал разговоры людей и щелканье чайной посуды.

– Вам второй?

– Да, мне… – прошептал Андрей.

– Она выпила сулему… Ее заразили…

– Татьяну? Кто?

– Кто, кто? – вдруг вскрикнула Розалия Семеновна. – Не все ли равно? Может быть, Зоя, может быть, барон… А вернее всего, – она вдруг перешла на злой, напряженный шепот, – ее заразила ваша проклятая война!..

Андрей не узнал сдержанную красивую еврейку. Рот ее был перекошен. Глаза горели живыми агатами. Щеки полыхали жаром.

– Ну, все равно… – резко кивнула она головой. – Княжна уехала в Петербург. Зоя все разболтала за то, что ее удалили из отряда, и, может быть, наговорила лишнего. Сестры разъехались. Был скандал. Теперь там всё новые люди… – Она замолчала. – Да. Ваша Лидия уехала к отцу в Смоленск.

Андрею было все равно, но он спросил машинально:

– В Нижний?

– Нет, в Смоленск. У них там крупное мануфактурное дело. Ваш поезд отходит, идите!..

Андрей на ходу вскочил на подножку. Скорей на диван лицом к стене! Как руками раздвигает воду пловец, он раздвигал волею все налетевшие мысли…

X. Приют священный

Капитан Гвоздев, трижды раненный – в голову, в руку и ногу, – сам прекрасно знал, что нельзя коменданту большой станции, как Каменец-Подольск, иметь такое располагающее, добродушное лицо. Недаром ему еще в гимназии советовали стать священником или миссионером. К человеку с таким лицом всякий лезет, не стесняясь. Потому капитан Гвоздев всеми силами старался принять вид озабоченный и недоступный.

Но в его приемную валил народ такой разный, такой несхожий, что и очень сдержанному человеку трудно было выдержать ровный тон. А потеряв тон, Гвоздев не умел его восстановить. Нельзя же разговаривать с догоняющим часть поручиком так же, как с капитаном генштаба или усатым штаб-офицером, не говоря уже о генеральских адъютантах в чине штабс-капитана. Черт его знает, может быть генерал и сам гуляет тут же по платформе и ждет ответа.

Комендант то и дело переходил от гнева к добродушию, от не подкрепленной внешним видом заносчивости к фамильярной вежливости. У иных это выходит как по нотам. Но Гвоздев никогда не обладал такой ловкостью. Смены настроений были случайны и невпопад.

Андрею он сообщил, что дивизион еще не проходил Шепетовки, но его здесь ждут. Сделал он это конфиденциально, шепотом, держа Андрея за пуговицу.

Андрей отправился в город.

Улицы нового города поражали безлюдьем широких шахматных перекрестков. За стеклами просторных особняков, в фасады которых било искристое октябрьское солнце, темнела пустота нежилых комнат.

Штабные, интендантские и этапные канцелярии расползлись по старому городу, обозначая свой завоевательный марш обилием писарей с нафабренными усами и глажеными длинными штанами и россыпью никем не убираемых бумаг. Писаря восседали на окнах и, зевая, ждали «случая»…

За годы войны на улицах произошел отбор населения. Старухи, накрашенные, всегда усталые девушки и пронырливые, днем озабоченные, ночью пьянствующие военные поставщики составляли неоспоримое большинство.

Кафе было похоже на все кафе тыловых городов: скрипки были пронзительны, официанты грязны, и бутылки несли на себе дополнительную этикетку с указанием процента крепости напитков.

Время тянулось, как километры в пустыне. Скучно часами пить стакан чаю, вертеть ложечку, как будто это дело огромной важности.

Офицеры проходили с накрашенными девушками, взятыми тут же на улице. Одинокие девицы с деловым интересом осматривали одинокого прапорщика. Они улыбались, вызывая на ответную улыбку, которая сразу определила бы их дальнейшее поведение. Проходя мимо столика, они, как будто случайно, клали пальцы с отточенными ногтями на липкий мрамор. Одна из них попросила спичку.

Девушки принимали потупленные взоры Андрея за отсутствие денег и, быстро утратив к нему всякий интерес, обращали свое внимание на других.

Вечером комендант выкрикнул Андрею, что он ему надоел и никаких справок о дивизионе он больше здесь не получит.

Андрей пожал плечами и отправился на пути. Станция была забита пустыми эшелонами, но с севера шла сейчас исключительно пехота. Через час комендант дружески поклялся Андрею, что он может не беспокоиться до утра, так как ему известны уже все эшелоны от Шепетовки до Каменец-Подольска. Среди них нет артиллерии. Идут саперы и пехота.

У городского коменданта Андрею сказали, что в комендантских помещениях ни одной свободной койки нет. Следует поискать гостиницу – впрочем, это безнадежно. Сколько народу в городе. Какие тут номера!

– Что же, на улице ночевать, что ли? – обронил угреватый поручик, пощипывая кустики рыжей бородки. Он был в том же положении, что и Андрей.

– А как вы на фронте обходились? – спросил комендантский адъютант. – Там же гостиниц нет.

– Так ведь это же город, не фронт. Вдруг офицер – и спит на тротуаре, как бродяга.

– Но что же делать, господа? Я ничем не могу вам помочь. – Адъютант исчез в кабинете коменданта.

– Ну что же, пойдемте искать пристанище вместе, – предложил Андрей.

Швейцары в гостиницах держались как жрецы, охраняющие храмы, а служители усвоили себе манеры трактирных вышибал.

Опять сидели в кафе, опять ходили по гостиницам. Поздним вечером город затих, но в кафе еще громче бил бубен, резче раздавался пьяный смех. Все заглушала, словно живая, шевелящаяся на кухне посуда. Видимо, этикетки еще не гарантировали трезвость. На улицу вываливались компаниями захмелевшие офицеры.

– Офицерикам спать негде, – догадалась какая-то девушка с пером на шляпке. Она подхватила поручика под руку и прижалась к нему плоской грудью.

Поручик как-то не спеша освобождался.

– Негде-то негде, – пробурчал он, – да и ты не поможешь, голубушка.

– У меня постель широ-о-окая…

– Ну иди, иди, голубушка, – подтолкнул ее вперед поручик.

 
– Сдали милого в солдаты
И угнали на войну.—
Не успели срисоваться
С ним на карточку одну… —
 

запела, уже глядя на других прохожих, девушка.

– Черт, были бы деньги – вот и выход! – с досадой сказал поручик.

– У вас нет денег?

– Пуст. А это ведь рублей двадцать надо.

– Я вам дам.

– А вы сами?

– Меня такая ночевка не устраивает. А деньги вернете почтой.

– Конечно, конечно. Это замечательно! – обрадовался поручик. Он схватил кредитки, потряс руку Андрея и побежал вслед за девушкой.

Через минуту они уже шли навстречу, обнявшись.

– А ты, миленький, как же? – спросила девушка, останавливаясь. – А ты с нами не хочешь? У меня и подруга по соседству есть. А то я тебя на диване положу. А мы тихонько будем. Правда, миленький? – спросила она поручика.

– Нет, нет, – сказал Андрей, отступая.

– Вот ты какой, – прищурила глаза девушка. – И деньги имеешь? Боишься? Ну, я тебе адрес дам. Там тебя за десять рублей пустят переночевать. У старушки. Чисто и тихо. Хочешь?

– Это хорошо.

– Ну так вот. Немецкая, десять. Во дворе там лестница. В галерейку поднимись и постучи. Одна дверь там. Скажи – Настя Соколова прислала. Ну, пошли, миленький.

Андрей спросил у городового Немецкую улицу, разыскал лестницу и постучал в обитую войлоком дверь.

– Кто там? – послышался женский старческий голос.

– Я офицер, проезжий. Мне сказали, что у вас можно переночевать.

– Кто вам сказал?

– Настя Соколова.

Дверь открылась медленно, осторожно.

– Зайдите.

Передняя обмахнула темнотой, как будто даже встревожила, хотя хозяйка имела наружность самую успокоительную. Ни один волос не стремился нарушить аккуратность прически с богатым колесом седых волос на затылке. Юбка не лоснилась на высоком животе, а кофточку по рукавам и по вороту обходили скромные, но свежие кружева. Даже морщины на лице были словно причесаны и приглажены одна к другой. Она напоминала Андрею хозяйку частного пансиона в южной Саксонии, где он проводил первое студенческое лето.

– Вот сюда, пожалуйста. Электричество в прихожей испортилось, и нет монтера. – Она стояла рядом на свету в рамке полуоткрытой двери, и Андрею начинало казаться, что и голос у нее с немецким акцентом. – Только у меня скромно и тихо, – сказала она уже в комнате. – И без дебошей.

– Но ведь я один, – удивленно заметил Андрей.

– Сейчас – один, – философски заметила хозяйка.

Комнатка имела самый обычный вид. Пожалуй, она могла удивить своей безликостью, отсутствием всего того, чем всякое жилище отражает привычки, вкусы или профессию обитателей.

Она была обширна, в три окна, но окна были наглухо закрыты внутренними ставнями. Большой стол под ковровой скатертью, казалось, был замаскирован и ждал только сигнала, чтобы покрыться приборами и бутылками. Резные спинки стульев корабельным бортом обошли стол с четырех сторон. В одном углу стояло пианино, в противоположном, у печи, – кровать. А над кроватью, бросая вызов десятку мещанских пейзажей, олеографий, увеличенных портретов, встрепанный лебедь на большой гелиогравюре исступленно клевал в приливе страсти губы тонкой девушки, изображенной с предельной откровенностью.

Хозяйка перехватила взгляд Андрея.

– Это комната моего жильца. Тут все его вещи. А его самого забрали в армию.

– Комната меня устраивает, – сказал Андрей.

– А где ваши вещи? – осведомилась хозяйка.

– На вокзале. Я завтра или послезавтра уеду.

– Не дадите ли вы мне деньги вперед?

– Пожалуйста.

– Вам что-нибудь нужно? – Она смотрела внимательно: казалось, она задерживается нарочно, изучая жильца. И этим она положительно напоминала хозяйку из-под Фрейберга.

– Нет, ничего. Вода есть.

На столе стоял кувшин синего стекла и стакан.

– Спокойной ночи.

Дом поражал тишиной. Кровать хрустела свежими простынями.

Андрей еще раз посмотрел на лебедя, вздохнул и, отойдя к столу, раскрыл большой в черепахе альбом с фотографиями. Чиновничье благополучие было подкреплено здесь вицмундирами, аккуратными пиджаками и горообразными прическами затянутых дам. Девушки были в плоских, поднимающихся к затылку шляпках. Однообразие дважды нарушалось экзотикой запечатленных в назидание потомкам коммершей, где-нибудь в Юрьеве или в Риге. Усы, рапиры, полуведерные кружки презрительно терпели соседство иереев и гимназистов и солидаризировались только с девушкой Гретхен, в которой нетрудно было узнать хозяйку в ее лучшие годы.

Кровать победила и лебедя, и буршей с быстротой, оставившей позади темпы танненбергской операции. Едва коснувшись подушки, Андрей уснул и проспал бы до утра, если бы одна из дверей не скрипнула и не открылась.

Чуткий во сне Андрей раскрыл глаза.

Тихо шаркая мягкими меховыми туфельками, в комнату вошла девушка в одной сорочке. Тусклый свет шел перед нею широким косым лучом. Андрей сел в постели. Девушка шла к столу, держа перед собою руку, как ходят в темноте близорукие.

Андрей кашлянул.

– Ах! – сказала девушка отрывисто, без признака испуга и остановилась. – Кто здесь?

Андрей молчал, не зная, что сказать.

– Я думала, здесь никого нет, – сказала девушка, не делая попыток убежать.

– Нет, здесь занято.

– Простите, пожалуйста. – Она не спеша отправилась обратно.

– Может быть, вам здесь что-нибудь нужно? – спросил Андрей.

– Нет! – досадливо пожав плечами, ответила девушка. Она постояла на пороге и, едва прикрыв за собою дверь, скрылась.

Андрей не нашел на двери ни крючка, ни задвижки и приставил к ней тяжелый резной стул. Теперь уже сон не шел. За стеной скрипел пружинами матрац. Лебедь как будто еще ниже спустился над кроватью. Андрей не гнал сладострастных мыслей. Он привык к ним на походах, на стоянках, как к своему одеялу. Они становились привычным суррогатом любви и страсти. Но с девушкой за стеной они не связывались. Страх?.. Настя Соколова неправа. Не только страх стоит между ним, Андреем, и всеми женщинами фронта…

Во втором часу тишина взорвалась внезапно, на этот раз уже за другой стеной. Пьяные голоса ворвались в комнату. Кто-то взял шумный аккорд на гитаре, баритон начал «Алла-верды». Матрац у девушки ответил энергично и определенно. Видимо, девушка решила встать. Запели хором. Разнообразные звуки позволяли догадаться о происходившем за стеною. Звенели стаканы, бушевали расходившиеся голоса, кто-то даже вздумал громить кулаком дверь в комнату Андрея. По коридору шаркали старушечьи туфли. Вскоре осветилась, ожила и комната одинокой девушки. Комната Андрея была заключена в кольцо ночного веселья, и лебедь победно издевался над альбомом в черепахе, над ковровой скатертью и кружевными салфетками на лаковых столиках…

Заснуть удалось только под утро.

Хозяйка подала без предисловия счет в пятьдесят рублей.

– За что? – спросил огорошенный Андрей.

– За все, – лаконически ответила аккуратная старушка.

– Не буду платить, это мошенничество!

– То есть как так не будете?

– И притом заявлю коменданту.

– Ну, – махнула рукой хозяйка. – Дело ваше, но документ ваш я вам не верну.

– Ну и ну! – ахнул Андрей.

На громкие голоса в комнату заглянуло чье-то лицо.

– У меня дом зарегистрирован, и я к коменданту с вами пойду. Никто вас к нам не звал, милостивый государь. А с Анютой вы ночь провели? Провели. А вино пили? Пили. Иначе что же вы здесь, богу молились, что ли?

В комнату вошел высокий, весело настроенный поручик с непричесанной вихрастой головой и расстегнутым воротом.

– Платите, прапорщик, – сказал он, фамильярно похлопывая по плечу Андрея. – Что вам стоит? Что наша жизнь? Игра!

Андрей снял его руку.

– Да не глядите вы ежом. Что же, вы у коменданта скандал хотите иметь, что ли? Этот приют священный, – он обвел рукой комнату, – все в городе знают. Весело вы будете выглядеть.

– Благодарю за совет. Вы что же, в этом деле заинтересованы?

– Ну, ну, потише, прапорщик! – нахохлился, в свою очередь, поручик и стал большим гребешком причесывать волосы.

Андрей повернулся к нему спиной. Он вынул бумажник, швырнул кредитки на стол и вышел.

На вокзале у коменданта столкнулся со вчерашним поручиком.

– Как спали? – спрашивал он Андрея.

Андрей рассказал.

Поручик хохотал так злорадно, что у Андрея поднялась против него злоба.

– Что вы ржете?

– Да вы не сердитесь. Настя мне рассказала. Но уже потом, потом… – спохватился он. – А я за двадцать целкачей выспался со всеми удовольствиями.

– Цыплят по осени считают, – зловеще сказал Андрей.

– Думаете – налетел? – спросил, вдруг посерьезнев, поручик. – Почему-то не думаю. Это было бы ни к черту, – сказал он с тоской, поправляя фуражку. – Два месяца, как вылечился.

Андрей посмотрел на него с таким недружелюбием, что поручик понял и постарался оправдаться.

– Знаете, тоже случайно. У нас при штабе третьей армии три крали ездили. Постоянные. Знаете, цыпочки как на подбор. Говорят, начальник штаба сам организовал. И всюду они на походах, на стоянках помещались рядом со штабом.

– Я знаю, – сказал Андрей.

– Вы что же, опять на Немецкую, десять?

– Нет, если эшелон к вечеру не будет, поеду навстречу, в Шепетовку.

– В вагоне переспать значительно дешевле, – не удержался поручик. – А я опять к Насте.

– А деньги?

Поручик замялся.

– Я, видите ли, ночью играл… и выиграл…

В поезде спать не пришлось. Коменданты маленьких станций гораздо лучше каменец-подольского хранили тайну военных перевозок.

Они отказывались сообщать что бы то ни было о еще не прошедших эшелонах.

Видимо, каждый из них рассуждал: пока мою станцию не минуют – никаких, береженого бог бережет. Андрей сам обегал все пути полустанков и разъездов. Наконец на предпоследней станции перед Шепетовкой он нашел на путях эшелон первой батареи.

Капитан Андрущенко, георгиевский кавалер, гордость батареи, посоветовал Андрею ждать парки на этом же полустанке или же ехать в Каменец-Подольск с батарейцами.

– Отчего вы так долго ехали?

– Ну, – махнул рукой Андрущенко, – хорошо, что вообще доехали.

– А что?

– Да неприятности в пути были, – сказал капитан, поглядывая на командира батареи.

– Едва под откос не пошли с пушками вместе, – отрезал подполковник Сунегин.

Эта реплика развязала язык Андрущенко.

– Перед нами у Орши потерпел крушение пехотный эшелон. Мы стояли на полустанке двое суток. А потом и перед нами какой-то черт развинтил рельсы у Могилева. У Калинковичей с мостом какие-то непорядки. Это ведь новая дорога, только что пущена в эксплуатацию. Ну вот мы и тянулись…

– Что же это – шпионы? – спросил Андрей.

– Шпионы не шпионы, а я вам скажу, – опять вмешался Сунегин, – уже слепым видно, как расстраивается весь порядок в стране. Вагоны расползаются – вот наш на ходу скрипит, спать невозможно, – мы ведь неделю уже в нем квартируем. В одной теплушке доска из стенки вылетела. И не то чтобы конь копытом вынес или что-нибудь в таком роде, а так, сама по себе. Две теплушки меняли в пути. И это такое барахло дают под артиллерию. Вообще, я вам скажу… А вот с Румынией, Ведь добивались ее выступления всеми силами, о том, что она выступит и когда выступит, знали, конечно, заблаговременно. А теперь оказывается – один убыток. Гонят туда войска видимо-невидимо, а я уверен, придем поздно. Да уже и сейчас поздно. Только фронт длинней стал.

– От моря до моря, – сказал Андрущенко, и Андрея поразила печаль в голосе этого мало размышляющего, всегда беспечного, бодрого офицера.

Эшелон с парчками подошел раньше, чем ушли батареи. Парчки встретили Андрея весело, и Лопатин первым делом спросил, где вино. Узнав, что вино в Каменец-Подольске, он расстроился, а установив путем расспросов, что вино погребов акоповских, рассердился окончательно и не стал слушать рассказ Андрея о каменец-подольской ночевке.

Теперь к каменец-подольскому коменданту офицеры ввалились толпой. Лопатин, Кулагин и Сунегин вошли в кабинет коменданта и, пробыв там четверть часа, с торжеством вынесли бумажку за печатью, предписывавшую местному складу выдать предъявителям два ведра спирта на технические надобности. На другой четвертушке бумаги был нащелкан на пишмашинке несложный ордер на квартиру, сроком на трое суток.

Квартира не радовала взора. Это было жилье, покинутое мещанской нечистоплотной семьей, с характерными пятнами на обоях, и на ржавых от потеков подоконниках, и на брошенных ломаных шкафах и кухонных столах.

Но походные кровати были с собой, крыша не протекала, вагон надоел, а раскинувшийся кругом город, хотя и истомленный войной и обескровленный, сулил разнообразие.

Лопатин внезапно расхворался, лег в постель в самой маленькой комнатенке, повязал голову смоченным в уксусе полотенцем и стал бутылку за бутылкой пробовать акоповское вино. Он после каждого глотка бранил Андрея с похвальным офицерским разнообразием и раздавал недопитые бутылки офицерам, кандидату и даже вестовым.

Кандидат и ветеринар Хлопин отправились в город за девочками.

Предварительное голосование показало, что доктор, казначей, Андрей и Кулагин в таковых, по различным причинам, не нуждаются. Командир высказался уклончиво. Потому привели только трех. Решено было, что сначала все вместе будут пить у командира, а потом две большие комнаты обращаются в спальни: холостую и женатую. Мигулин перенес постель Андрея к холостякам.

Старшей девушке было лет девятнадцать, младшей едва исполнилось шестнадцать.

Доктор фыркал в углу и, охватив голову ладонями, глядя в пол, бурчал, что берущих на улице такого ребенка надо отдать под суд.

– Это все Дикая дивизия, – сказал Иванов. – Мне говорили, что они здесь облавы на девчонок устраивали.

На пари ловили на улице. Пришлось их из города вывести.

– Ну, – сказал Кельчевский, – во всех тыловых городах было то же. Минск возьмите или Могилев, к примеру…

Старшая девушка пила рюмку за рюмкой, как будто выполняла обязательную норму. Облизывая крашеные губы, она рассказывала скучные анекдоты, очевидно всегда одни и те же, и то и дело раскрывала сумочку и заглядывала в зеркальце, а младшая, свежая, розовая, с еще не потухшей искрой в глазах, рассмотрев бабье лицо кандидата, стала умолять Андрея пригласить ее на этот вечер.

Кандидат остался верен себе.

– Ну что же, – сказал он. – И так хорошо, и так неплохо. Или девочка, или экономия. Да еще к адъютанту подмазаться можно! А какую цыпу я отыскал, адъютант? Есть у меня вкус, скажите? Даром что на улице темень. Фонари тоже, наверное, Дикая дивизия перебила. Так берете лапушку? Так и быть. Только для вас уступаю.

Девушка обрадованно захлопала в ладоши и прижалась к Андрею.

Оставалось улизнуть будто бы за сельтерской, и Андрей больше не входил в комнату командира. Девушка стучала тоненькими пальчиками в стену, как пойманный зверек, царапала ноготками обои.

Утром Андрей ушел реализовать спиртную бумажку, когда в женатой спальне еще были закрыты ставни…

Из Каменец-Подольска двинулись походным порядком. Это был первый за всю войну поход в богато пересеченной местности, которая открывала перед парчками виды один привлекательнее другого.

Из города вышли сквозь старинные крепостные ворота, обозначенные средневековыми башнями. Далеко в тумане на Днестре перекликалась с ними старая турецкая крепость Хотина.

Здесь местность казалась принаряженной, дорога ровней, деревни богаче, реки были убраны набережными.

Ночевали уже в Буковине. Деревушки стали еще чище. С мощеными улицами и длинными домами под черепичными крышами, они тонули в буковых рощах, которые, как крашеное стекло, умели отражать в гладкой коже ветвей низкое красноватое солнце. На холмах пушистыми зелеными и коричневыми платками лежали еловые и буковые леса. Речонки рассыпались водопадами и кружились среди камней. Дороги прямили и изобиловали столбами с надписями на немецком и украинском языках. На перекрестках стояли кресты и часовенки, как в Польше.

Война, по-видимому, до сих пор обходила эти многооконные, зажиточные домики. Полы в них блестели, как в помещичьих домах в воскресенье. Машинки Зингера занимали почетное место, и горы подушек с прошивками ползли так высоко к потолку, что прикрывали даже нижние ряды по-православному выписанных икон. В этих домах можно было достать за деньги шпик и утку, яйца и овощи.

Местность была занята наступающими войсками всего лишь два месяца назад.

Черновицы были неожиданны. Трамваи быстро скользили среди пятиэтажных домов. Магазины бойко торговали остатками товаров. Вокзал был огромен и наряден, словно предназначался для столицы и только случайно попал в провинциальный городишко. Каштаны усыпали золотистыми и огненными листьями двор и аллею университета. На вывесках круглились заглавные немецкие буквы. Форпост поспешно и настойчиво прививаемой вопреки желаниям народа германской культуры стоял крепко и выразительно, невзирая на казачьи лампасы и серые шинели, рассыпавшиеся по улицам.

Последняя ночевка в Буковине была назначена дивизиону у самой румынской границы.

Это обстоятельство взбудоражило все офицерство дивизиона и других шедших походным порядком частей.

Ходили упорные слухи, что тем, кто перейдет границу до первого ноября, будут в полтора раза увеличены оклады, как полагается по уставу войскам, действующим на оккупации и на чужой, союзной территории.

Деревушка, назначенная для постоя на ночь с тридцать первого октября на первое ноября, была разделена пополам границей. Дивизиону было приказано занять квартиры в той части, которая расположена в Буковине.

Тогда Кулагин внес предложение вписать пункт о переходе границы в приказ от тридцать первого октября.

Лопатин брезгливо поморщился и отказался.

– Черт с ним. Из-за грошей пачкаться, – пробурчал Иванов.

– Все-таки обидно и несправедливо. Один день разницы! – жалел доктор.

– А если сегодня пройти дальше в глубь Румынии?

– Кони едва держатся. И так, чтобы успеть к границе, сорок пять километров отмахали, – возразил Иванов. – И дело ведь не в двух километрах. Вблизи, наверное, все забито.