Текст книги "Тяжелый дивизион"

Автор книги: Александр Лебеденко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 43 (всего у книги 52 страниц)

Офицеры считают, что большевики проповедуют только то, чего хочет солдатская масса, без всякой оценки этих желаний, – разбойничья демагогия, поход на культуру и общественность.

Лучшие из солдат батареи, былые его друзья Ягода и Багинский, тянутся к большевизму потому, что они подхвачены стихией и обольщены большевистскими брошюрами. Багинского совратил тот земгусар на фольварке у местечка Камень. Сам Андрей долго не мог забыть эту ночь и неотразимую, казалось, логику большевика. Теперь ясно, что он был большевиком-агитатором и, рискуя головой, возил с собой чемоданы, набитые листовками.

Отрицать превосходство и привилегии образованной, культурной части человечества! Не есть ли все это разгул какого-то нового нигилизма?

Подавляя в себе инстинктивное отвращение к комической фигурке человека, стриженного ежиком и носившего декоративные черные перчатки, Андрей без всякого огня, с чувством внутренней неловкости повторял его слова о чистоте бескровной революции, о взбунтовавшихся рабах, о верности союзникам. Он видел, что эти слова умирают, едва произнесенные. Они звучат в этой обстановке разложившегося фронта еще нелепее, чем забытые теперь слова об освобождающей миссии этой «великой войны». Офицеры отвечали на них грубой руганью по адресу, точно не указанному, но достаточно ясному. Солдаты вежливо слушали и проходили мимо.

Бой, который Временное правительство дает австро-германцам, – это одновременно и бой большевикам. На юге наступление состоялось. Оно, кажется, остановлено, но были захвачены пленные, орудия… Что-то будет на севере? Ворвутся ли русские солдаты в Вильно, или же из всей этой чудовищной артиллерийской подготовки, из всех этих гор снарядов ничего не выйдет? Тогда смерть армии! Костяк, который еще кое-как держится на гнилых ногах, упадет, рассыплется облаком пыли.

Батарее был дан участок из двух германских линий обороны в шестьдесят саженей по фронту. На этот клочок чуть-чуть побольше батарейного фронта четыре гаубицы должны были швырнуть четыре тысячи двухсполовинойпудовых бомб. Она будет вспахана, эта полоска земли, и гремящий плуг пройдет в ее глубину на два-три метра… Тела людей, застигнутых огнем, будут истерты в порошок… Кровь выкипит и высохнет от жара…

Каждый такой клочок вражеских линий отдан на растерзание особой батарее. В то же время дальнобойные пушки будут громить тылы. Сорокадвухлинейные займутся артиллерией противника. Такая артиллерийская атака неотразима. Это будет месть за Горлицу, за позор пятнадцатого года!

Позади батареи устраивался восьмидюймовый взвод. Справа стала автомобильная батарея, слева – батарея Викерса. На опушке, на сложных конструкциях, открывали небу широкие жерла одиннадцатидюймовки. Девятидюймовое разборное чудовище все еще не обнаруживало себя. Оно пользовалось для пристрелки трехдюймовкой. Его снаряды явятся сюрпризом для врага. Оно бьет на двадцать один километр. Его цель в этом бою – штаб германского корпуса.

Осторожно, как стеклянную посуду, ночью подвозят к окопам укрытые брезентами стальные громады. Это мины Лихонина в тридцать пять пудов весом, способные взбросить в воздух, смолоть и просеять целое звено окопа со всем живым и мертвым. Солдаты то и дело выбегают на дорогу, по которой ползут невиданные доселе победители литовской грязи – гусеничные тракторы. Новые пушки, груженные на автомобильные платформы, внушают уважение. На великанов артиллерийского парка даже артиллеристы смотрят издали. Свои гаубицы кажутся теперь скромными пушчонками. Трехдюймовки – это хлопушки, разбросанные по всему лесу.

– Молодцы союзнички, стараются! – радостно говорит Кольцов, хлопая в ладоши.

– Это все через Мурманск? – спрашивает Архангельский. – Значит, окончили дорогу?

– Какие, наверное, деньги плачены! – качает головой Перцович.

– Миллионы, – вторит Зенкевич.

– Какие миллионы – миллиарды!

– Ох, и дорого же стоит эта война, – качает головой Архангельский.

– Ничего не поделаешь, – убежденно разводит руками Кольцов.

Небо над позициями – как большая дорога. Враг обеспокоен. Черные «таубе» каждый час небольшими стайками проходят на Молодечно. Зенитки устилают синеву августовского неба белыми и черными катышками густого дыма. Иногда русские летчики пытаются пробиться через линию фронта к Вильно, чтобы установить, действительно ли немцы эвакуируют тылы, как об этом сообщают пленные. Иногда быстрой, собранной и хищной птичкой кувыркается в воздухе французский истребитель. Это тоже подарок союзников. И аэроплан, и летчик. Русские «ньюпоры» кажутся неподвижными там, где играет с пространством эта удивительная машина. Пехотинцы презрительно зовут «ньюпоры» тяжеловозами, биндюгами, а иногда с оттенком трагизма и сочувствия летчикам – летающими гробами.

Газеты большими заголовками кричали о малых делах союзников. Давно было признано, что война на Западе идет на истощение, но никто не мог представить себе отчетливо ни самое истощение, ни какой-нибудь его предел, действительно способный завершить войну. Германия организованно голодала. Но голод не казался больше смертельной болезнью. Казалось, это что-то вроде ревматизма или ишиаса. Мучительный недуг, который заставляет страдать и морщиться, но еще не толкает ни к гробовщику, ни к нотариусу.

На батарее бодрее всех чувствовал себя Перцович. Он только в мае окончил одесское училище. Получил вакансию в одну из тех береговых батарей, которые выросли у всех населенных пунктов крымско-кавказского побережья и в Финляндии, но предпочел пойти на фронт. В училище он перекочевал непосредственно с гимназической парты. Война даже в 1917 году казалась этому юноше блистательным ристалищем, за которым следит вся страна, и то, что он попал на это состязание храбрых только на третий год войны, обязывает его к еще более быстрым темпам в борьбе за славу и воинские награды.

На фронте все уже были так пресыщены давно обесцененными знаками отличия, что ретивость Перцовича была принята и признана без всякой злобы и зависти. Его охотно посылали в окопы, на пункты, в пехотную разведку, а он, бравируя мальчишеской храбростью, стремился выделиться всюду.

– В этот бой я иду на Георгия, – говорил, улыбаясь бесцветными губами, Перцович, и все верили и в его намерения, и в то, что Георгий обязательно достанется этому молодому парню. – Но только без веточки! Фальсификацию предоставляю любителям. Предложат – откажусь, честное слово, откажусь! – кричал он с азартом.

Георгии с веточками были только что установлены правительством Керенского. Это был орден, который могли пожаловать офицеру только солдаты. В период послефевральского широкого разлива солдатского великодушия такие ордена раздавались направо и налево, но опять-таки больше в артиллерии и в спецчастях.

Архангельский теперь целыми днями играл в городки на лесной тропинке. Солдаты любили, чтобы города были расставлены далеко друг от друга, палки тяжелы, как оглобли, а чурки неповоротливы, как кирпичи. Из офицеров только Андрей и Архангельский могли состязаться с широкоплечими, железнорукими сибиряками. Архангельский бил метко, почти без промаха. Он и фейерверкер Ягода своей мастерской игрой собирали зрителей из соседних частей. Соперники всегда были в разных партиях. Палки свистали в воздухе. За игрой забывали о золотых погонах и разнице в окладах…

Накануне боя приехал из отпуска Алданов. Офицеры всех трех батарей собрались в палатке Кольцова.

Каждого приезжего теперь опрашивали долго и тщательно. Все чего-то ждали. События шли неудержимо, быстро и шумно, как катится сильно пущенный шар по кегельной дороге. Что-то будет? Что творится там, в России?

Алданов сиял улыбкой отдохнувшего. Он привез коньяк, лимоны, икру. Все это давно исчезло из офицерского обихода. Андрею он показал чемоданчик, набитый газетами, книгами, брошюрами.

– 'а' вам с'азать, – пробовал он шутить. – Все 'лючи в армии. На армию смотрит сейчас вся страна, 'огда приезжаешь в провинцию, все глядят в рот: а что же творится в армии?

– А мы ждем не дождемся вестей из тыла…

– Да вы не морочьте голову, – нетерпеливо перебил Скальский. – Что в столицах? Какое настроение?

– Столиц не видно – утонули в подсолнухах. Господин 'еренс'ий побеждает сердца дам и морочит мужчин. Совет рабочих депутатов – второе правительство. Сам 'еренс'ий утром и вечером бегает туда на по'лон. А больше ничего не видно. Ничего не видно… – Лицо Алданова угасало, как керосиновая лампа, у которой вдруг опустили фитиль.

– Ну, а в провинции? – спросил наконец Кольцов.

– Провинция провинцией и осталась, 'расные флаги на губернаторс'их домах, а остальное… – Алданов махнул рукой. – Не вижу я пути нашего 'орабля, – вдруг прибавил он серьезно. – Нет ру'и направляющей… Становится и голодно, и бедно. Деньги падают. Транспорт ни ' черту. От 'азани на Мос'ву на тридцать часов опоздали, и говорят – нормально… Помещичьи земли не убраны. Зерно птицы 'люют. А иные и не запаханы. По деревням пьянство. Делят землю. Жгут усадьбы.

– Весело… мать, – сказал Скальский. – Какого же черта думали эти министры из кабатчиков? Ведь и их добро тонет.

– Барахтаются в… Родная стихия. Вот, сволочи, до чего довели страну! – схватился вдруг за голову Кольцов.

– Кто, капитан, кто? Кто довел – кадеты? – спросил его в нарастающем гневе Горелов.

– Те, кто народ мутил…

– А не те, кто войну затеял? Кто отказывал народу в самых скромных реформах?

– Студентишки! Черт бы их побрал, – крикнул Архангельский.

– Тише вы, петухи! – резко оборвал расходившихся офицеров Скальский. – Еще нам передраться! – сказал он с горечью и презрительно бросил в сторону Архангельского: – А вы бы лучше в городки играли.

– 'ажется, в город'и играть толь'о и остается, – сказал Алданов.

– Достойная русского офицера сентенция.

– А что же делать, полковник? – спросил Перцович.

– Перестать мальчишничать! Осознать момент! Думать! – как команды выкрикивал теперь Скальский. Он встал, держась, как всегда, прямо, закинув назад плечи. – Гибнет страна, – сказал он тоном ниже, должно быть для того, чтобы вышло внушительней. – Гибнем и мы все. Надо понять почему. Надо за-щи-щаться!

– Народ не'ультурен, – сказал Алданов. – Смысла революции ни'то не понимает, 'аждый хочет хапануть.

– Вы, поручик, кажется, намерены устроить плач на реках вавилонских. Оставим тем, кому это подходит. Некультурный народ не воспитывают революциями, милостивый государь. А офицерство должно найти для себя выход…

Он, не попрощавшись, вышел из палатки. Крепкий, собранный, такой, каким каждый из этих офицеров хотел бы видеть со стороны себя самого…

– Вот это я понимаю! – восторженно крикнул ему вслед Перцович. – Это офицер!

– Да, кто бы ожидал! – кусая ногти, пробурчал Кольцов.

– Солдафон, монархист… Взал'ал по царе, – возмутился Алданов.

– А что еще осталось? – крикнул Перцович.

– Молчите вы, щено'!

– Не смеете ругаться!..

– Господа, давайте успокоимся, – предложил Малаховский. – Какой смысл ссориться?

Встреча не удалась.

Коньяк распили свои и Малаховский, который пристроился к икре и ушел только после того, как коркой хлеба вытер дно жестяной коробки.

Вечером Алданова вызвали в дивизион. Он был окончательно назначен начальником связи.

– Может, и ' лучшему, – говорил он Клементию Горскому. – Надоело все хуже перца.

– Идиотская компания! – уверенно ответил молодой человек.

– А! Всюду та'ие. Для нас специально не отбирали. А ты 'а'?

– По-моему, весело. Здесь группа анархистов образуется. Думаю примкнуть.

– Остальные партии для тебя слиш'ом глупы?

– Да… Все как-то мямлят… А у анархистов все ясно, как стеклышко.

– Дура' и ты, я вижу.

– Спасибо. Один вы, дядя, умный.

– Пошел вон, мальчиш'а!

XXI. Четыре тысячи бомб

Наблюдательный пункт батареи был ближе всех других к окопу. Здесь лес выходил на песчаный косогор над разросшимся и обмелевшим оврагом. В крепкие глинистые массивы у выбившихся наружу цепких корневищ были глубоко врезаны красные срубы-клетки для наблюдателей. В бинокль легко можно было рассмотреть три линии германских окопов, широкие полосы проволоки, кольца и полукруги межокопных укреплений.

– Крепость, – сказал Кольцов. – Но мы ее смешаем с грязью. Дайте срок!

Направо и налево шевелились наблюдатели легких.

– Но такой пункт нельзя не заметить, тут все разрыто, и вам не дадут покоя, – сказал Андрей.

– Да, густо. Да ведь это неважно. Все цели пристреляны. Долби и долби.

В передовой линии было полно народу. У пехотинцев на поясах маленькими зубчатыми палицами висели гранаты. Офицеры суетливо бегали по траншеям, веселым разговором старались поддержать дух бойцов.

Окоп гудел бодрыми голосами. Немцы, зачуяв подготовку наступления, больше не отвечали на попытки братания, но по окопам, чтобы не дразнить пехоту, не били, предпочитая поражать шрапнелью леса, в которых притаилась артиллерия. Ударники собрались у пулеметных гнезд, в вынесенных вперед укреплениях. Саперы рыли проходы, которые должны были приблизить наступающих к проволоке противника.

Андрей прошел в такой окоп с молодым, толстощеким, как бульдог, прапорщиком. Прапорщик носил охотничьи сапоги, оканчивающиеся кожаными штанами до пояса, и держался героем по призванию. Удивительные сапоги позволяли ему с пренебрежением относиться к грязи, заполнявшей окоп. Он не разбирая шагал по жижице, слегка прихрамывая. Унтер-офицер, пулеметчик, сказал Андрею, что у прапорщика в ягодицах сидят две шрапнельные пули. Прапорщик не пожелал эвакуироваться и за это представлен к Георгию.

Понимающе подмигивая, подстреленный герой сказал Андрею:

– А у вас там здорово готовятся. Эх, и дерганем мы немцев.

– А вы в своих уверены?

Лицо прапорщика на мгновение выразило тоску, но сейчас же подобралось и налилось благоприобретенным выражением уверенности.

– Мы сейчас выявляем солдат покрепче и группируем их вокруг себя. Ведь если вы стукнете немцев как следует, наступать будет легче легкого, а прорвемся – кавалерия подхватит наступление. Казачки не выдадут! А у нас на каждого ударника по пулемету. Да мы их пулеметным огнем замучаем. А то, может, и вообще настроение у солдат переменится. Я бы, знаете, – сказал он, помолчав, – погнал бы к чертовой матери всю эту шушеру, что воевать не хочет, большевиков, меньшевиков и каких там еще… Не хочешь воевать – вали домой! Они в тылу были бы полезнее, а армия сразу бы освободилась от гнили.

«А ведь он дурак, – подумал Андрей. – Но первая часть его рассуждений – увы! – совсем похожа на мои вчерашние мысли».

– А как бы вы это сделали? – спросил он вслух. – Кого отпускать, кого нет, сколько нужно оставить? А если разбегутся спецчасти и тыл? Только объявите демобилизацию – все хлебопеки и кашевары первые уйдут по домам. Останетесь с сотней ударников…

– Да, конечно, – быстро сдался прапорщик. – Но и толку от этой шушеры мало. Я вот еще иногда думаю – хорошо бы, если бы немцы по окопам стукнули сейчас, может разозлился бы народ, а то никакого духа нет.

«Окончательный дурак», – решил Андрей и пошел обратно.

Дороги грохотали двуколками. Тяжело ступая плоскими лапами, на которые переваливались высокие, в сажень, колеса, передвигались при свете факелов старомодные бронзовые пушки. Телефонисты с кондукторскими фонарями, похищенными на железных дорогах, копались в мшистых пролежнях леса, упрятывая проволоку под землю. На батареях, согласно инструкции, тщательно убирали все, что могло бы обнаружить расположение артиллерийских частей для наблюдателя с аэроплана. Свертывались выгоревшие на солнце, поблекшие от дождей палатки, убирались бумажки, белье, строганые доски. Еловыми ветками и охапками папоротника забрасывали ящики и штабеля снарядов.

В офицерской палатке Кольцов готовился к походу на наблюдательный. Он набивал распухшую сумку еще какими-то кроками, картами, полевыми книжками. Архангельский, подражая ему, складывал по-новому карту участка. Перцович спал. Ему предстояло идти в окопы сейчас же после артиллерийской подготовки.

Подали коней, и наблюдатели уехали. Андрей остался на батарее единственным офицером.

Наводчики еще вечером сняли чехлы с орудий, проверили панорамы. В три часа утра прошли по блиндажам, и номера принялись укреплять деревянные упоры для хоботов гаубиц. Свободные канониры, зевая и разминаясь, уселись на бревнах блиндажей, на краю защитного окопика, крутя вертушки. Лес просвечивало неясное, предосеннее утро. Ветерок заставлял дрожать высоко вознесенные вершины.

В четыре утра где-то впереди ударил гулкий пушечный выстрел. Все вскочили на ноги. Номера окружили орудия.

Телефон наблюдательного загудел настойчиво. Проснувшийся в окопе телефонист продувал трубку. Собачьим частым лаем первыми вступили в бой по выстрелу-сигналу легкие батареи.

Как барабанная дробь, усиленная огромными резонаторами в тысячу раз, неслись их выстрелы. Слышно было, как снаряды уходили на запад, шурша и посвистывая, как будто по лесным вершинам влекли километровые листы гибкого певучего железа.

Баритонами заревели гаубицы.

Басами пошло в небе эхо от выстрелов гигантских орудий, ставших на опушке.

Андрей скомандовал:

– Огонь!

Взводы один за другим оглушительно рявкнули. Дождь сухих игл посыпался на голову.

Пункт требовал частой стрельбы.

Андрей стоял с книжкой в руках и громко кричал слова команды.

Его не слышали. Лес, как большой орган, раскрылся тысячью медных глоток. Но солдаты видели руку Андрея, и наводчики по его сигналу дергали шнур.

Теперь над батареей порывистыми, злыми птицами, с шуршащими отяжелевшими крыльями, проносились «чемоданы» поместившихся позади тяжелых батарей. От каждого выстрела над этим общим гулом оставался только робкий звуковой след.

В этом реве останется незаметным даже близкий разрыв немецкой гранаты. Немцы наверняка сейчас громят лес. Может быть, в шахматном порядке – квадрат за квадратом. Но кто услышит эти звуки, приближение шрапнельных очередей? Тысячи батарей создали такое звуковое прикрытие, над которым не мог бы подняться даже гром из низко нависшей тучи.

Батарея каждую минуту выбрасывала снаряды в ореоле вихристого пламени, вылетавшего из гаубиц пучками алых стрел. Невидимый снаряд шел в вершины сосен, и ближние деревья на глазах как рукой пригибало к земле.

Солдаты на дороге наклоняли головы, когда шел вихрь залпа, а лошади рвали постромки и поводья. Пехотинцы с испуганными глазами спешили перебежать фронт батареи, хотя через двадцать – тридцать саженей их поджидала другая ревущая свора пушек или гаубиц.

Уже через час номера и сам Андрей утратили чувство слуха. Фейерверкеры, беззвучно раскрывая рты, подбегали с книжечками, паспортами гаубиц, пытались что-то кричать на ухо и, отчаявшись, принимались писать на клочках.

Все батарейцы были при деле. Палатки и блиндажи пустовали. Только вестовые, как случайные пассажиры на штормующем паруснике, бродили по опустевшей части бивуака.

В двенадцать Мигулин принес стакан чаю. Чай остался невыпитым. Бутерброд лежал на срезе пня, укрытый равнодушными к бою мухами. Через час Мигулин подошел, посмотрел на стакан, покачал головой и ушел.

В час дня вершина сосны упала на гаубицу. Ее как бритвой срезал немецкий, никем не услышанный снаряд. Хвоя усыпала листы фейерверкерской книжки. Наводчик дрожащей рукой водил перед глазами и долго протирал объектив панорамы.

Наблюдательный требовал продолжать огонь.

К полудню Станислав понес Кольцову на наблюдательный завтрак. Вернулся через два часа. Щеголеватые синие штаны были облиты жирным борщом. Кольцов послал его к черту.

– Седе, як тигрице. Тильки кшичи[23]23
  Tylko krzyczy – только кричит (польск.).


[Закрыть]: óгонь, óгонь! Телефонистув ледво не бие, жебы прензай тромбили[24]24
  Telefonystóf liedwie nie bije, žeby predzej trabili – телефонистов чуть не били, чтобы поскорее трубили (польск.).


[Закрыть]. Они там все сказились. А по лясу таке дееси, же и пройти немыслимо. Наде мной соснен своротило. Я юж разбил колено, и борщ весь пóшед в болото.

От гаубиц шел пар. Тела орудий, всегда мертвенно холодные, как будто начинали дышать, оживая. Солдаты утирали пот грязными платками и рукавами рубах, как металлисты у плавильных печей.

Штабеля снарядов быстро уменьшались. На странице записной книжки колонками выстраивались цифры. Из передков неустанно подвозили бомбы. Но теперь некому было укладывать их этажами, и они валялись в траве, на коричневом перегное, как большие бутылки после оргии великанов.

В лесу, казалось, замерло обычное кропотливое движение. Кто мог сказать, есть ли теперь там, в листве и хвое, дятлы и сойки, живы ли красные солдатики – рыжие муравьи, бегают ли у корневищ маленькие серые мыши?

Андрею казалось, что весь лес – это охапка сухого, несмятого сена, и в этой запутанной зеленой и рыжей чаще букашками копошатся у своих тяжелых машин люди, безголосые и обезумевшие.

Устав, солдаты ложились на землю и дышали высоко поднимающейся грудью, харкали в сторону и били по земле ладонями, как молодой тюлень ластами. Потом вскакивали, бросались к орудиям, опять ворочали стопудовые хоботы, немеющими руками подносили снаряды, которые с каждым часом наливались какой-то дополнительной тяжестью.

Только в три часа прекратили стрельбу. Разведчики двинулись к немецким окопам.

– Все в кашу! – хрипло кричал Кольцов в трубку.

Где-то за лесом водопадом свергались частые разрывы, образуя отчетливую линию звуков.

Немецкие батареи открыли заградительный огонь.

В четыре опять ураганный огонь. Проволочные заграждения еще были местами целы.

На орудия пришлось бросить большие мокрые тряпки. Они дымились и, быстро высыхая, становились горячими и ломкими, как прогоревшее железо.

К восьми огонь несколько утих.

Батареи получили задание продолжать всю ночь методическую стрельбу по своим целям. На точке наводки вокзальным огоньком повис красный фонарик.

Андрей испытывал теперь то же, что пассажиры быстроходного автомобиля, которым из-за аварии пришлось пересесть на грузовик, когда психологическая инерция все еще стремится оторвать тело от медленно движущейся машины.

Теперь на срезе пня лежали часы, Андрей сидел на бревне и каждую минуту подавал знак одному из орудий. Тяжелые снаряды приобрели теперь отдельные голоса, и только легкие напоминали прежнюю, несколько замедленную барабанную дробь гигантов. Ночью гаубицы полыхали пламенем, дорога шумела колесами, и временами казалось, что тысячи огнедышащих паровозов пробегают по лесу, как по стрелкам большой станции, которая распределяет их по всем направлениям.

Номера получили возможность отдыхать в очередь. Плечи солдат немели, ныли от боли; руки, весь день таскавшие снаряды, дрожали, выплескивая чай из жестяных и фаянсовых кружек. Кружка бесила своей неприятной, неожиданной после снарядов легкостью. Некоторые хлебали из бачков, в которых неприятно застыл еще дневной суп. Андрей отказался идти в палатку, и Мигулин опять принес бутерброды и чай.

Кольцов вызвал Андрея к проводу в полночь. Захлебываясь и горделиво хрипя, он рассказал, как вспахала батарея свой участок, как точна была его, кольцовская, пристрелка, как сорокадвухлинейные заставили замолкнуть германские батареи, как ходили разведчики к немецким окопам. Кое-где все еще не была сбита проволока, и из разбитых, казалось, гнезд по разведчикам ударили пулеметы.

Сейчас ночью пойдет вторая разведка из добровольцев. Утром – опять ураганный огонь.

В три часа ночи загудел телефон. Кольцов приказал немедленно открыть ураганный по основным целям. В ту же минуту загрохотали соседи. Опять поднялся ад, который на этот раз перенесли, казалось, в большой темный погреб.

Легкие батареи из-за спешки больше не вкладывали пламягасители в заряды, и пламя рвалось и гуляло над орудиями, над лесом, как подхваченные вихрями из-под земли красные флаги демонстрации.

В шесть утра пошла разведка. Кольцов сообщил с наблюдательного, что первая линия германцев пуста, исковеркана, разбита и не может больше служить опорой ни врагу, ни нам.

Перцович ушел с разведкой и установил телефон в полуразрушенном каземате германской траншеи.

К утру огонь германской артиллерии вышиб разведчиков из разбитого окопа.

С девяти утра шел медленный методический обстрел германского тыла.

В двенадцать – ураганный по второй линии.

В четыре часа обволокло дымом четвертую гаубицу. Люди бежали во все стороны, закрыв глаза руками. Чьи-то ноги бились у края дымного облака…

Снаряд, разорвавшись в канале, разворотил тело орудия, отогнул стальной щит, как сыгранную карту, и снес часть колеса. Гаубица стояла теперь, задрав неповрежденный край щита кверху и припав на одно колено.

Через два часа на ее месте была новая, присланная из армейского запаса…

Даже солдаты были огорошены такой быстротой. Так еще никогда не бывало. Давно ли вышедшее в тираж орудие заменялось только после многих месяцев переписки и канцелярской волокиты, доходившей до штаба фронта!

В семь вечера батарею огласили крики. Так кричат в операционных полевых госпиталях, когда не хватает морфия или не действует хлороформ.

Русский восьмидюймовый снаряд, ударившись о ствол сосны, преждевременно разорвался перед батареей. Часть осколков пропорола палатку, в которой пили чай приехавшие из передков со снарядами ездовые. Кононов, чернокудрый цыган, беспечный балагур, лежал с разорванным животом. Медлительный и мягкий, как мешок с мукой, Матюшенко был ранен в ногу. Еще одному ездовому, Козлову, оторвало два пальца руки.

Кольцову доложили о случившемся. Он крикнул в телефонную трубку:

– Огонь!

Андрей поднял руку. Четыре наводчика дернули шнуры.

Красный крест на сером брезенте санитарки, покачиваясь, уплывал на дорогу.

День закончился в грохоте ураганов стали. Вечерние тени смешались с дымным облаком, которое ползло по лесу.

Ночью – опять стрельба по часам, размеренная, как работа медлительного, тяжелого молота.

Страница записной книжки стала памятником этого замечательного дня. Дождь оставил на ней фиолетовые химические пятна. Карандаш, срываясь с аккуратной колонки цифр – то ли грянул в уши выстрел, то ли германский разрыв заставил вздрогнуть пальцы, – начертил крючки и запятые, как будто книжка после артиллериста попала в руки ребенка.

Колонка цифр бежит по странице сверху вниз. Это какой-то гроссбух капиталистической фирмы. Вот столбик подчеркнут дважды. Это умерла одна из гаубиц. Наследница приняла дело на ходу…

Говорить Андрей больше не в состоянии, но странно – не слипаются глаза. Нервы. В голове шум; он больше не вырастает, не уменьшается с ходом стрельбы. Голова шумит ровно, своим собственным шумом, как погреб, у стены которого несется быстрая, ровная река. Шум помогает. Он сам по себе – какой-то суррогат мысли. Потому что настоящей мысли нет. О чем думать колесику мясорубки, у которой пока еще исправно работают винт и ножи?

Из тыла к вечеру второго дня привезли почту. Очевидно, за пределами леса жизнь ступает шагами почтальона, стучит колесами поездов, люди зевают, ложась спать…

По почерку – письмо от Елены. Но нельзя было улучить минуту… А главное, нельзя было читать ее письмо в этом механизированном аду.

Ночью лежал на досках – принес, конечно, Мигулин, чтобы прапорщик не ложился на землю, – и по часам следил за стрельбой. Номера спали тут же на земле, подостлав шинели.

Утром лес взорвался раскатами. Этот новый хор был не похож на предыдущие два дня.

Это били германцы.

Снаряды ложились немного впереди, вдоль дороги.

Осколки свистали среди ветвей, щелкали по сучьям, ударяли в щиты орудий.

Солдаты прятались в окопике, иногда высовывая наружу робкие головы.

Только наводчики и третьи номера оставались у гаубиц.

Разрывы ушли к опушке, но над лесом застрекотал самолет. Германские машины шли низко, словно желая крыльями пригладить вершины. Сквозь стрекот пробивался стук не то своих, не то аэропланных пулеметов. Выстрелы гаубиц отсчитывали теперь медлительное время.

В восемь – ураганный.

В девять – перенос огня на третью линию.

Атака.

Наблюдательный кричит время от времени:

– Наши во второй линии!..

– Заняли всю вторую!..

Значит, наступление состоялось!

– Перенести весь огонь по тылам! – кричит кольцовские слова телефонист.

Значит, фронт прорван?

– Легкачи снимаются! – кричит с дороги батареец.

По дороге упряжками скачут артиллерийские кони.

Кольцов кричит:

– Пошлите в передки, чтобы были наготове!

Волнение охватывает всех людей на батарее.

Вестовые сами, без приказа, собирают офицерские вещи.

Трехдюймовки затихли. Теперь только тяжелые перекатываются по небу. По дороге вскачь летит казачья сотня.

Кольцов кричит:

– Усилить огонь!

Гаубицы смотрят в зенит, – они бьют на пределе.

Значит, немцы уходят? Победа!..

Но огонь опять переносится на вторую линию.

Ничего не понять. Чем же кончилась атака?

Кольцов неистовствует на пункте. Телефонист, забывший за дни боя революцию и приказ № 1, с воспаленными глазами и неуверенными, рабскими жестами, с дрожащим голосом, как в зеркале, отражает кольцовскую истерику.

Кольцову кажется, что батарея недостаточно быстро и часто посылает свои бомбы в тыл врагу.

А между тем фейерверкеры все по очереди уже подходили к Андрею, докладывая, что тела орудий перегрелись и они боятся, как бы не случился преждевременный разрыв в теле орудия. Снаряд входит в замок, как в печь. Андрей щупал пальцами раскаленные жерла, тучные, ставшие маслянистыми округлости казенных частей и едва успевал к телефонному окопику, чтобы по требованию Кольцова снова кричать:

– Огонь!

Германцы жестоко били по лесу. Казалось, до сих пор они сознательно копили энергию для третьего, решающего дня. Артиллерийский огонь гулял над брошенными окопами, создавая сплошной, непроходимый занавес. Потом вдруг он перешагнул через русскую линию и ливнем гудящей стали понесся над резервами в глубь леса, к артиллерийским позициям…

Гул разрывов теперь побеждал шум стрельбы. Деревья на глазах роняли срезанные осколками ветви, посыпали батарейцев сухой хвоей. Тонкие сосны ломались с сухим треском и высокой кроной ложились на плечи соседей, как припадающие к чужому плечу обиженные девушки.

В спадающем солнце зашуршали над лесом аэропланы. Летчики шли штурмом на артиллерию.

В просветах среди вершин, неся на себе отблеск солнечного красного луча, сверкая полосками крыльев и бронированного фюзеляжа, проносились «таубе». Самолеты кружились, едва не касаясь колесами деревьев, и сыпали пулеметным горохом, не столько поражая, сколько деморализуя артиллеристов. Там, где летели стальные птицы, – прекращался огонь. Их налетающий бурею рев заглушал даже грохот пушек. В море артиллерийских звуков они прокладывали тропы молчания…

Один из «таубе» появился над батареей. Он шел сравнительно высоко.

Деревья спешили закрыть его, но, сделав круг, он опять прошел над батареей, уже совсем низко. Артиллеристы бросаются в окопик, прижимаются к смолистым телам сосен.

Фейерверкеры, виновато сгорбившись, приседают у щитов гаубиц.