Текст книги "Тяжелый дивизион"

Автор книги: Александр Лебеденко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 41 (всего у книги 52 страниц)

Он долго махал солдатам фуражкой, пока придорожная скала не закрыла деревню…

– Я вижу, тебя, парень, твоя баба письмом смутила, – сказал Табаков, когда Митрохин кончил. – А ну, давай, робя, сочтем, кто еще заимел такое письмо с дому?

Десятком голосов ответил солдатский круг.

– Все про землю пишут, – кричали ребята.

– И мне…

– Стонет баба…

– Даешь всем отпуск!

– Гроб, печенку, селезенку… – всех перекрикивал Федоров.

– Цыц, ледащий, – цыкнул на него Табаков. – Это тебе не ярмарка. Чалдон!

– А ты скобарь, чертово шило!

– Ты не лайся, а то я тебе перекручу манишку!

– Товарищи, несерьезно это, – встал вдруг Шнейдеров. – Это все-таки собрание. – Голос у него был квохчущий, булькающий, на резком, отчетливом «о».

Солдаты, однако, присмирели.

– Дело не в письмах, – продолжал Шнейдеров. – Дело в том, что никакого дележа земли сейчас нет и быть не может…

– У тебя нет, а у нас есть! – крикнул кто-то.

– А на Волыни всё переделили…

– Землю делить может только верховный орган свободного русского народа – Учредительное собрание.

– Учредительное. Это верно, – как эхо подтвердил Табаков.

– А если армия разбежится… если всех отпустят в отпуск, то землю, очевидно, будут делить не русские крестьяне, а германские помещики.

– Во, видал?!. – сказал Табаков Митрохину.

Сибиряки присмирели. Но Митрохин стоял сумрачный. Его не пробрало красноречие Шнейдерова. Постояв с минуту, он прошиб плечом солдатский круг и поплелся к орудийному блиндажу. За ним, раскидывая ногами, пошел младший.

– Дай слово, председатель, – раздался из задних рядов удивительно знакомый Андрею голос.

– Ну, начинается, – ткнул его в бок Зенкевич.

Шнейдеров и Табаков перешептывались.

Утром, в час приезда Андрея, Петр отсутствовал. Теперь Андрей рассматривал его с понятным любопытством. Он был худее, тоньше всех этих тяжелых, налитых сибиряков. За эти годы лицо его еще больше вытянулось и определилось. Он был похож на тех украинских парубков, каким не хватает только длинных опущенных усов и штанин с мотней до полу, чтобы пуститься в пляс в «Наталке Полтавке» или «Назаре Стодоле». Лицо правильное, нос прямой, черные усы и черные брови – чуть мохнатыми, ровно выведенными жгутиками. Цвет кожи матовый. Во всех движениях, в мимике лица, в выражении всегда чуть прищуренных глаз разлита украинская лень, горделивая, сознательная, лень со смешком, которая умеет взрываться внезапно: таится, нежится и вдруг рассыплется неудержимой энергией порохом, ракетой, перед которой отступает тогда сдержанная северная деловитость.

Петр вышел в круг. Лениво осмотрелся. Зачем-то оглядел сапог с обеих сторон, а потом тихо спросил:

– А когда это самое Учредительное будет, господа комитетчики?

– Намечено на сентябрь, сам знаешь… Надо его подготовить.

– А чей же урожай будет? – крикнул кто-то. – Наш али господский?

– А кто в Учредительном будет? – опять спрашивал Петр.

– Кого выберут. Не валяй дурака.

– А может случиться, что Учредительное землю за помещиком оставит?

– Не думаю.

– Но может случиться?

– Что ты все спрашиваешь?

Но солдаты уже загорелись любопытством.

– А вы отвечайте, – крикнул Багинский. – Если может такое случиться, так себе возьми свое Учредительное.

– А мир когда будет? – все так же спокойно спрашивал Петр.

– Кто же это может сказать? Скажи сам, если знаешь.

– Знаю и скажу в свое время, – усмехнулся Петр.

Солдаты придвинулись ближе.

– Я не зря спрашиваю, – тихо начал было Петр и вдруг рванулся к комитетчикам. – Хвостом вертите, товарищи, – вдруг резко бросил он в сторону президиума. – Четыре месяца революции. А никто ничего не знает. Будет ли республика или опять царь? Чья будет земля? Как будто солдат-крестьянин теперь отдаст ее кому-нибудь… Хоть бы десять учредиловок решили…

– Черта с два! – крикнул Сапожников.

– А Учредиловка ваша – лавочка. Панов да буржуев выбираете. А они разговоры начнут. Чтоб решили все правильно, надо, чтобы сами рабочие и крестьяне решили, как быть, а не адвокаты, фабриканты, офицеры… Кого от нас наметили?

Шнейдеров перебил его:

– Стеценко, я тебя лишу слова. Если ты будешь так выражаться об Учредительном собрании, придется принять против тебя меры… Ты думаешь, солдаты – дети… Так и поверят тебе? Солдаты сами намечают кандидатов в Учредительное собрание и здесь, на позициях, и в городах. Нечего нам здесь очки втирать. Люди взрослые. И о мире… Солдаты все понимают, что мир сейчас невозможен. Пойди предложи мир немцам, они тебе ответят.

– Во, верно, они ответят… – кивнул головой Табаков.

– А мы добьемся справедливого мира без аннексий и контрибуций.

Эта знакомая фраза вызвала новое шевеление в рядах, благоприятное Шнейдерову. Бобров успокоительно тянул за руку Петра.

– Я предлагаю, товарищи, вынести порицание Стеценке за его попытки подорвать доверие к Учредительному собранию. Все революционеры за Учредительное собрание. За Учредительное боролись поколения революционеров. – Он приподнял голос. – Это оскорбление боевой партии эсеров, которая вывела русскую революцию на широкую дорогу и которая приведет крестьянство России к земле и воле.

Одобрительный рокот шел по солдатским рядам.

– Как их качает, – тихо шепнул Андрей Алданову.

Алданов склонился к нему.

– Демагогия работает вовсю… И те, и другие – демагоги. Морочат деревенс'ие головы. У солдат мозги уже распухли. – Он опять стал слушать Шнейдерова, который продолжал ораторствовать о вреде братания и о необходимости поддержки Временного правительства.

– А все-та'и, смотрите: будет Стеценко уходить, с'оль'о с ним увяжутся, – шепнул опять Алданов.

Петр действительно ушел с собрания со свитой.

– Он свое возьмет.

– Может, хоть вы на него повлияете, – сказал Кольцов в блиндаже после митинга.

– 'а' все это грустно, – сказал Алданов. – Все рассыпается, все ползет…

– Александр Кузьмич, а вы примкнули к какой-нибудь партии?

– Нет, знаете, избегаю. Партия требует многого. Теряешь личную волю, 'адеты, по-моему, самая разумная, самая государственная из партий. Наше 'упечество – это еще молодая, неразвернувшаяся сила. Я очень верю в наш молодой 'апитализм. Печально будет, если свернут ему раньше времени шею…

Андрей нашел Петра в палатке. Он лежал на одеяльце, по обычаю закинув худые руки за голову. Сколько раз видел его Андрей в такой позе на берегу Днепра, в зеленом садочке на окраине Горбатова.

– Вставай, старик! – протянул он ему руку.

Петр вскочил на ноги.

– Пошли, что ли, побродим? – предложил, поздоровавшись, Андрей.

– Пошли, – заправляя пояс, согласился Петр.

Они шли, и Петр с любопытством оглядывал Андрея.

– Ты как и не был студентом. Встреть тебя в трамвае или на дороге, подумаешь – с рождения офицер.

– У тебя ненависть к офицерам.

– Всякие бывают офицеры… Но вообще верно, не люблю вашего брата. И вот так… умом не люблю, понимаю, что нельзя любить, не следует… и нутром тоже. Наверное, вот как кошки и собаки. Встретит собака кошку на дороге – на забор рвется.

– А ты тоже изменился. Вытянулся в версту, а плечей не нагулял. Как тебя в гвардию взяли?

– Второй сорт, разумеется. Я ведь писал.

Петр имел привычку вышагивать широко и старательно, как будто рассчитывал каждый свой шаг.

– После пехоты здесь, – продолжал Петр, – трудненько работать. Сибиряки – «хозяева», чалдоны. Тут такие есть, что и за царя при случае голоснут. Один тут кулачок из семейских рассказывает, как его дед царю мед со своих пасек возил. А царь на то время в Ницце оказался. Так он в Ниццу попер. Через фрейлину передал и сидел, ожидал, пока ему все туесы вернут. Потому, чтоб не оскверниться, не перепутать… Ведь царь-то не старовер. А сыновья у него и внуки в солдатах служили. Солдат солдату тоже, брат, рознь. Тут у нас солдаты есть – короли. У Ханова промыслы, у Пахомова мельница, у Волосова землицы за сто десятин, копни только. А у вас в парке, что ж, наверное не хуже? Оренбургские…

– Ты людей, как яблоки, сортируешь.

– Ну да, – спокойно ответил Петр. – А как же иначе? Вот ты поговори с полтавским или подольским мужичком. Семья как у курицы, а землицы с воробьиный нос, А кругом бобринские, барятинские, балашовские имения. Не имения – моря, не оглядеть, не объехать, и земля – как сахар. Вот ты его возьми поспрошай, в какой он партии. Та его партия, которая ему землю дает. Как рабочий с Выборгской. По-моему, он уже и родится партийным. Что же, тебя из дивизиона легко отпустили?

– Не отпускали… солдаты ко мне привыкли.

– К эсерам в лапы еще не попал?

– Нет… Признаться по совести, я еще не встречал партии, которая пришлась бы мне по духу, вот так целиком, чтобы всего захватила.

– Интеллигент… Потому тебя так и болтает. Ты что ж, я, собственно, не пойму, ты же писал, что стоишь за революцию… Или тебе тоже приказ номер один настроение испортил?

– Признаться, я не вижу последовательности. Я понимаю так, что тот, кто этот приказ выпустил, должен был сразу и мир заключить, и землю делить, и все такое. А эсеры и эсдеки приказ состряпали, дисциплину сорвали, а теперь за оборону, за войну до победы. Чушь это.

– Чушь и есть. И еще какая чушь, – со смехом покачал головой Петр.

– По-моему, сейчас многие вступают в партию без достаточной уверенности…

– Если кто идет в партию своего класса – приживается. А кто так вообще, наобум Лазаря – ну, ничего и не выйдет.

– Какая же, по-твоему, партия подходит для таких, как я? – натянуто улыбнулся Андрей.

– Для тебя настоящей партии нет. Не настоящий вы народ, интеллигенты. Ну, а потом к какой-нибудь примажешься, а то и так до смерти проболтаешься.

– Не знаю, – вспылил Андрей. – Откуда у тебя тон пророка в уездном масштабе? Безапелляционно, как приказ станового.

– Деликатно ругаешься.

– И твое поведение сегодня мне не понравилось. Солдаты и без того сбиты с толку, а ты выступал как демагог. Ведь ты же знаешь, что армию разрушить нельзя, что землю делить так, как это угодно Митрохиным, тоже нельзя. Это будет грабеж.

– Награбленного.

– Что?

– Грабеж награбленного, говорю.

– Знаешь, перед таким заявлением надо, конечно, пасовать. Что же возразить, когда невежественные люди отбрасывают в сторону, как шелуху, культуру веков, цивилизацию, плюют на сложность общественных отношений и всё представляют в зверином виде… Пещерные отношения… Что же может возразить на все это интеллигентный человек?

– И это еще дипломатично. Иные резче выражаются.

– Давай лучше говорить не о политике. А то, боюсь, у нас дружба пойдет врозь.

Петр остановился.

– Если ты так революцию понимаешь, то, боюсь, о дружбе нам и говорить не стоит. Все равно не сегодня-завтра передеремся.

– Ты, я вижу, все еще возбужден после собрания.

– Не больше, чем ты.

– Дружба моя не очень-то тебе нужна.

– Тут, браток, игра такая идет, что и не такие дружбы, как наша с тобой, летят. Я прямо скажу. В этом деле для меня тот брат, кто со мной. А кто против – хоть отец, хоть мать, хоть сестра – к черту! – Лень растаяла. Петр глядел теперь широко раскрытыми черными глазами.

Возвращались молча. Андрей убеждал себя, что Петр – это просто ограниченный, малообразованный, тупой человек; все это знали, но он, Андрей, до сих пор по слабости характера не хотел согласиться с этим. Сначала он был искренне огорчен встречей. Потом решил, что все это детские сантименты. Петр играет с огнем. Все, что он делает, – безответственно. А шутить сейчас не приходится. Тут же спохватился. Но ведь это совсем то, что говорил Петр. Он рассердился на себя и пошел в офицерский блиндаж.

В этот вечер вернулся на батарею Соловин. Он сидел на своем необъятном чемодане со стаканом горячего чая и рассказывал о госпитале и о своих дальнейших планах. Наутро он отправился в штаб корпуса, пообещав вернуться к вечеру.

В связи с приездом Андрея на батарее произошли перемены. Алданов был временно назначен начальником связи, Зенкевич ушел в адъютанты, а Андрей был назначен командиром первого взвода.

В офицерском блиндаже стало уныло и тихо. Архангельский (может быть, к счастью для других) был неразговорчив. Он много спал, не разбирая времени. Часами резал из деревянных чурбанчиков птичек и ящериц и раскрашивал их карандашами. Перцович исчезал на соседних батареях или в солдатских блиндажах, где у него была дружба с некоторыми из солдат. Кольцов томился бездельем и одиночеством и то и дело выдумывал самые разнообразные комиссии – должно быть, чтобы убить время и найти выход своей энергии. Он осматривал с комиссией сбрую, проверял батарейные книги, ревизовал каптенармуса, на досуге учил молодых солдат чистить лошадей, рисовал бесчисленные панорамы позиций.

Соловин относился к кольцовским комиссиям отрицательно, но молчал. Опытным глазом он усмотрел, что в эти комиссии уходит часть буйной, разбуженной солдатской энергии. Пока Кольцов спорил с членами комиссий, он раскладывал бесконечные пасьянсы.

Отношения с солдатами налаживались у Андрея с трудом. В каждом взводе нашлись такие, которые почти целиком вернули ему прежнее расположение, но рядом были и такие, которые под внешней сдержанностью затаили недобрые чувства.

Андрея угнетало это отчуждение солдат. Нарастало чувство обиды. Казалось ему – он ничем не заслужил такого отношения, он рад был во всем идти им навстречу. Но вместе с тем он понимал, что причина такого недоброжелательства лежит не в личных отношениях, но в тех больших событиях, которые совершаются в стране и на фронте, и к досаде, к обиде присоединилось ощущение бессилия.

Он начал регулярно заниматься с номерами своего взвода. Уделял в день два часа на беседы и письма. Читал вслух газеты. Но теперь уже не получалось тех бесед, когда слушатели были полны доверия.

В июле по дорогам потянулись обозы со снарядами и патронами. В блиндажах и палатках заговорили о наступлении. Посыпались приказы, требовавшие от офицеров подготовки солдат к предстоящему бою. Участились митинги. Керенский разъезжал по фронту. Газеты печатали горячие статьи о верности союзникам, о спасении революции, о борьбе до победы.

Андрея мучило раздумье. Каждый приказ вызывал сомнения, каждый разговор с солдатами приводил в уныние.

Он с нетерпением ждал газет, как будто они могли сообщить ему, что не вся армия похожа на те части, которые он знает, что есть где-то солдаты, готовые идти в бой на проволоку и пулеметы.

Офицеры говорили в повышенном тоне о Юго-Западном фронте, о генерале Корнилове, о порядках в его армии, о громадных запасах снарядов и орудий, присланных союзниками, о возможности каких-то побед…

Алданов как-то вечером вошел в палатку и устало сел на койку.

– Вы к нам, Александр Кузьмич?

– Нет, собственно… Рядом тут. Пехотный резерв. На армейс'ом съезде выбрали меня в члены дисциплинарного суда. Слышали о новых за'онах? Не дошло? Дойдет. Смертную 'азнь хотят ввести. Вот, – поднял он усталые глаза, – я и ратую теперь за новую дисциплину. Рядом тут, от дороги налево. Приходите. – Он поднялся и вышел…

Дальний угол густого зеленого леса. Всё кругом вытоптали сапожищами, заплевали окурками. Обрывки бумаги на иссохшей хвое – как спутанное кружево. Серое, желтое бельишко болтается у самой земли, от сосны к сосне, на телефонной проволоке. Поближе к опушке, на пригорке, штабная, только недавно срубленная изба отпускает от себя ход сообщения вниз, к берегу реки. Бараки пехотного резерва, курные, низкие, глубоко ушли в землю. Строем стали вдоль опушки. По опушке – елочки, как нарочно, зеленым, непроглядно густым барьером. Но овраг, вихляя в стороны, прорвал зеленый кордон, забрался далеко вглубь, за бараки. В овраге, на его песчаных, осыпающихся бортах цирком сидят пехотинцы. Снизу, из самой глубины, с утоптанной, посыпанной желтым песком площадки наверх выкрикивает что-то Алданов.

Андрей и Стеценко сели, опустив ноги в овраг.

Пехотные сидели группами, крутили цигарки, шепотком переговаривались между собою.

Шинелишки замызганные. Шапки походили на кухонную ветошь. Сапог не было ни у кого. Обмотки, десять раз побывавшие в грязи, неловко обтягивали тощие ноги над громоздкими английскими ботинками.

Внизу, у ног Андрея, в рваных и грязных подштанниках, в расстегнутой гимнастерке сидел солдат. Рыжие волосы одним вихром завились от самой макушки до висков. Огромной иглой он зашивал ветхие шаровары. Сосед его, чернявый горбоносый малыш, лежал на боку и вертел в руках пустой патрон. Налево особняком разлеглись пехотные прапоры.

– Помнить надо, – старался Алданов, – о государстве. Наше государство слиш'ом обширно. Вот почему мы часто забываем о нем, помним лишь о себе, о своей деревне. А вот сообразить немного – и станет 'аждому понятно, что без государства не прожить.

– Кто налоги брать будет? – громко спросил Клементий Горев.

Рыжий солдат отставил далеко в сторону иглу, посмотрел наверх, сощурился и мигнул глазом понимающе.

Алданов будто не слышал.

– Я, ребята, не полити', не мастер говорить на митингах. Но я хорошо знаю, что без государства жить нельзя. И 'огда на твое государство нападает враг, ты защищать его должен. Мы все знаем, что в государстве нашем до сих пор были плохие поряд'и, не наши…

– Ваши, а не наши, – сказал Багинский и двинул крутой плетью по песку.

– А какие же будут? – крикнул Петр.

– Я не знаю 'а'ие. Учредительное решит… Но старых не будет. А если мы не будем защищаться…

– Хучь так, хучь сяк, хучь этак, все, выходит, в наступление идти, – откусывая нитку, сказал рыжий. – А когда мир будет? – крикнул он вниз.

– Когда все дырки залатаешь, – крикнул кто-то снизу.

– И то штаны – хоть рыбу лови… Чем не штаны, – помахал рыжий в воздухе шароварами. – Царские. Временное еще не давало.

– Оно даст!

– Дулю!

– Само без штанов!

– Лаптев воз прислали…

– Нехай сами носят!

Смешки перебегали по оврагу.

– Ребята, хорошо, что весело, – крикнул Алданов. – Но о деле тоже поговорить надо.

– А ты выкладуй.

Председатель-комитетчик дулом нагана постучал в доску.

– Робя, слушай! От партии говорит человек.

Алданов наклонился к председателю.

– Ну, все равно, – мотнул головой председатель. – Все одно как от партии.

Алданов еще ниже приник к уху председателя.

– Открещивается, бедняга, – ухмыльнулся Петр.

Но Алданов уже выпрямился и говорил:

– Надо раз навсегда решить: будет у нас дисциплинированная армия или нет. Не будет армии – не будет государства, не будет…

– А мир будет? – крикнул пехотинец, сидевший на другом берегу оврага.

– Мы должны завоевать мир.

– Навоевались. Мине евонного не нужно… Нехай сам лопает! – крикнул другой, махнув рукой в сторону фронта.

Над Алдановым на краю обрыва поднялась фигура солдата.

– А вы бы, господин поручик… дело… И с чем ты приехал?

– На наступлению уговаривать, – пояснили снизу.

– Чтоб ты свою башку на немецкий штык снес.

– За рупь пятьдесят еще не отслужили!

В овраге зашевелились люди.

– Трудненько разговаривать у нас, – подсел к Андрею пехотный прапорщик.

– Ребята! – кричал Алданов. – Не хотите слушать – не надо, я ухожу.

– А ты дело!

– Вот всегда у нас так, разве поговоришь? – продолжал прапорщик.

– Что ж, совсем дисциплины нет?

– Да нет… оно так… день за днем ползут, как-то вертится… Но не дай бог приказ какой. На разведку там или ночные работы. Тогда хоть пулю в лоб. И ничего сказать не дают. Как что о войне и мире – так и начинается.

– А вам в наступление хочется, господин прапорщик? – спросил Стеценко.

Прапорщик вскинул на него глазами. Что, дескать, такое спрашивает.

– Так ведь рано или поздно надо же кончать эту… канитель.

Солдат с иглой, задрав лицо кверху, слушал. Он даже толкнул в бок соседа. Сосед медленно повернул горбоносое лицо.

– Кончить придется, – подтвердил Стеценко.

– Ну так вот, я и говорю… И не сразу его кончишь.

– Кого его?

– Немца.

– А я так полагаю, – нарочито громко сказал Петр, – что кончать нужно вот их. – Он отвел через плечо большой палец к лесу, в тыл. – Тогда уж наверное конец.

Прапорщик посерел в лице.

– Я думал, только в пехоте… так думают…

Солдат с иглой весело смеялся.

Алданов, перекрикивая шум, широко жестикулируя, показывая золотую челюсть, говорил опять о необходимости дисциплины. Солдаты шумели, но не перебивали.

– Для того и учреждаются дисциплинарные суды…

– Для расстрелов? – спросил спокойно чей-то голос.

– И так мы уже усе покойнички.

– Ни надо вам судоу уаших! – выкрикнул раздельно горбоносый.

– Под хвост лешему!

Худощавый солдат играл винтовкой, перекидывая ее на руку, словно целился в Алданова, и опять отводя дуло кверху.

Алданов поднял руку и что-то крикнул, но голос его потонул в шуме голосов.

Резкий выкрик вздернул толпу.

– Я говорю от имени… – взвизгнул и вдруг сорвался Алданов.

– Гони его в шею!

– Вот гнида!

Свист проносился из конца в конец над оврагом, задерживался, звенел и качался невидимыми струнами. Солдаты вскакивали с мест. Они поднимались живым, движущимся амфитеатром по обрывам. Внизу, в человечьей яме, стоял налитый кровью и гневом Алданов. Худое, остроносое лицо дергалось. Мягкие серые глаза стали острыми.

– С вами и говорить не о чем!.. – прорвался он сквозь шум.

Стеценко уже был на ногах.

– Ребята! – крикнул он в согнутые ладони. Солдаты обернулись. – Пошумели и будет. Надо твердое слово сказать. – Стало тихо. – Наступать мы не будем. Государство защищать будем тогда, когда оно будет наше. Этот парнишка, – он показал на Горева, – говорит – государства не надо. Нет, ребята, государство нужно, но только давай нам наше государство. – Петр вспомнил, как он удивился и обрадовался простоте этой мысли там, на Бабурином переулке. Хотелось другим перекинуть эту радость. – Свое государство, рабочее, селянское! Поняли?

Овраг шевелился, отвечая взволнованными человеческими голосами…

– За такое государство мы и в наступление пойдем. На проволоку, на пулеметы, на крепости пойдем… Но не за ваше, господин поручик! – крикнул Петр Алданову.

Но люди больше не смотрели на Алданова. Солдат с винтовкой карабкался наверх к Петру.

– Хоть вы и ручку при старом строе солдатам подавали, а вот теперь скажите, за какое государство воевать пойдете? – Петр стоял во весь рост на берегу оврага, а Алданов крикнул ему снизу:

– Я с сумасшедшими не учился беседовать.

Подобрав шашку, он полез наверх, в другую сторону. Ноги срывались, по колено проваливались в тронутые зеленью, слегка замшелые осыпи…

Пехотный прапорщик угрюмо поднялся и отошел, не сказав ни слова.

На другой день к командиру дивизиона вызвали Архангельского. Алданов уезжал в отпуск, в Казань.