Текст книги "Тяжелый дивизион"

Автор книги: Александр Лебеденко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 47 (всего у книги 52 страниц)

К вечеру Табаков был убежден, что лучше Горелова в дивизионе офицера нет. Даже Шнейдеров, хотя он и партийный эсер, все-таки не так подходит к солдату, как Горелов.

– Чего офицеры радуются? – спросил Стеценко Станислава.

– Я не вем[25]25
  Ja nie wiem – я не знаю (польск.).


[Закрыть]. Я мыслен, же работы нема [26]26
  Ja myšlę, že roboty nie ma – я думаю, что работы нет (польск.).


[Закрыть]. На наблюдательный не ездят, а поручик Горелов привез ведро вудки. Напиесен на цалы тыждень[27]27
  Napija się na caty tydzień – напьются на целую неделю (польск.).


[Закрыть].

Петр недоверчиво пожимал плечами. Он по-прежнему был убежден, что офицеры не будут спокойно сидеть и ожидать, покуда революция слопает все их привилегии без остатка…

Андрей остался на батарее дежурным. Ему не хотелось в пьяную компанию, и его не уговаривали. К тому же в одиночестве можно было попытаться закончить письмо к Елене.

В третьей батарее офицерская палатка стояла в глубине скудной, порубленной рощи, недалеко от крохотной деревушки, к которой приткнулись блиндажи орудийной прислуги. Но офицеры решили, что собираться в палатке не стоит. Все-таки материя – не стена. Решено было пустить под пьянку избу, в которой заседал комитет и постоянно жил один Табаков.

Командир дивизиона на пьянку не пришел. Он был осторожен, трезв и хитер пассивной, не смелой, не лисьей, а медвежьей хитростью. Горелов сделал ему наедине особый доклад. Полковник хмыкал, мял в руках давно потерявший форму засаленный порттабак и ковырял во рту противной желтой зубочисткой. Не сказав ни слова, он поблагодарил Горелова и попросил рассказать ему, какое впечатление произведет сообщение о поездке в ставку и Минск на офицеров.

– Черт его знает, – говорил Горелов Скальскому, сидя рядом с ним за составленными столами. – Не то наш командир – обыватель, не то ведет какую-то свою игру.

– Ну и черт с ним, – сказал Скальский. – Мы о нем душой болеть не будем. Сообразит – примкнет. А не успеет – поплетется в хвосте. Тридцать лет в офицерских чинах! Куда ему еще податься?.. Производство затянулось… Вот он и дуется на весь свет. Словом, черт с ним!

Табаков пучил глаза и говорил то Перцовичу, то Ладкову что-то умное о новом солдате и о том, как ему дивизион доверяет.

– Захотел бы я – поссорил бы офицеров с солдатами, раз-два… Как в пехоте. Повернуться боялись бы. А за Табаковым как за каменной стеной… И солдаты как за каменной стеной… – спохватился он. – Я за солдатский интерес. Потому я как призван на действительную и сверхсрочно по мобилизации… Я солдатское житье до дна выпил. А эсеровская партия нас учит…

– Пей, батя, пей, Петр Кириллыч! – говорил Ладков. – У нас на Кубани…

– Ты хороший парень, – трепал его по плечу Кольцов. – Ты лучший друг.

– Я за справедливость! За землю и волю! – говорил, хлебая горячую жижу и морщась, как от внутренней боли, Табаков. К нему беспрерывно тянулись офицерские рюмки. Он был взволнован и счастлив, и только одного не хватало…

– А где же Багинский, Орлов? Что это они запаздывают? – оглядел он комнату и заорал вдруг по направлению к двери: – Станислав!

– Ушел Станислав. За папиросами в лавочку я его послал, – поспешил Кольцов.

– Ну, Петр! Степан! Лодыри, сукины дети! – не унимался Табаков.

– На кой черт тебе вестовые, Петр Кириллович?

– За комитетчиками послать. Чего же я один?.. Пусть все наши… Одной семьею…

– Вот дьявол, сорвет всю музыку! – ругался Горелов.

– Да и неудобно мне одному…

– А мы сейчас пошлем, – сказал Перцович. – Я схожу за вестовым.

– Ну хоть бы Багинский, или Орлов, или кто ближе…

– Пей, Кириллыч! – потянулся к нему Малаховский. – Знаешь, как у нас на Украине пьют?

– Как у вас, так и у нас, так и на Украине… допьяна, – скептически возразил Табаков.

– Нет, у нас не так. Вот смотри!

Малаховский поставил рюмку на стол и, обращаясь к ней как к живому лицу, склоняя голову то направо, то налево, говорил:

– А як же вас звать?

И сам другим голосом отвечал за рюмку:

– Оковыта[28]28
  Оковита – водка (укр.).


[Закрыть].

– Аз чого ж вы зроблени?

– С жита.

И вдруг крикнул:

– А в тебе пачпорт е?

– Нема.

– Так ось тоби тюрьма!

Он зубами ловко захватил рюмку и мгновенно опрокинул ее прямо в горло.

– Браво! – закричали офицеры.

– Ха-ха-ха! – раскатывался Табаков. Он чувствовал, что спектакль – специально для него, и гордился. – Веселый народ охвицеры!

– А ты видел, как пьют сумские гусары? – спросил Ладков.

– Нет, – заинтересовался Табаков.

Ладков мигнул Архангельскому – и тот принес из кухни два огромных стакана. Стаканы налили до половины водкой и ромом, подлили коньяку, залили все это пивной пеной.

– Это, брат, медведь бурый, злой и хмурый! – причитал Ладков. – Вот я его залпом хлебану – и ничего. А тебе не устоять.

Табаков осмотрел тонкую фигуру офицера с ног до головы, расправил плечи, расчесал усы, а потом прищурил глаз:

– Я твою водичку хлебану. А ты потом мой заказ выдержи.

– Идет.

– На что?

– На бутылку коньяку и красненькую.

– Идет. А если нижний чин офицера обыграет? – хитро говорил Табаков.

– Какие теперь нижние чины! – сморщился и улыбнулся одновременно Ладков.

– Это верно, – легко согласился Табаков. – Ну, лей ведмедя!..

Табаков лежал на своей койке и дрыгал отяжелевшими ногами, распевая:

 
Служили два товарища
В однем и тем полке…
 

– Хорошо – не у нас, пришлось бы на свою койку пустить, – говорил Малаховский, глядя на захмелевшего комитетчика. – Грязное животное!

– А я, черт, воды с пивом нахлебался, – жаловался Ладков. – Вот мерзость!

– А ловко я налил? Чистое дело марш! – хвастался Архангельский.

– Ну, довольно, – скомандовал Скальский. – Перцович, берите гитару и барабаньте что-нибудь у окна.

А вы пойте вполголоса. Пусть думают – загрустили. Дарьял там какой-нибудь, что ли… А вы укладывайтесь в десять – пятнадцать минут. Нас агитировать не нужно.

– Прежде всего позвольте доложить, – начал вполголоса Горелов, – что и в Минске, и в ставке говорить рядовому офицеру не с кем. Все опасаются. В офицерском союзе – разброд. Часть офицеров вступила в союз с наивной идеей, что это всего лишь, как они там говорят… ну, профессиональная организация. На открытое выступление такие не пойдут. И вообще решено до поры до времени не раскрывать карт. Я с трудом связался в ставке с настоящим работником союза. Со мной сначала и говорить не хотели, и только после того, как я нашел знакомого штабного, кое-что рассказали. Развал в армии – не секрет для ставки. Ставка получает, хотя и нерегулярно, сводки из армий. Мне показывали кое-что. Так я вам скажу, у нас в дивизионе – это еще благодать. Я даже не знаю сейчас, есть ли еще у нас армия. В одном полку начался бунт после того, как командир полка потребовал от солдат идти на походе в ногу. В Шестьсот семьдесят втором полку солдаты бомбардировали поленьями офицера. В Двести восемнадцатом полку избили офицера, который приказал перебросить к немцам плакаты о взятии Галича войсками генерала Корнилова. В Краснохолмском полку убили подполковника Фрейлиха, который отдал приказ идти на работу. В Двести девяносто девятом Дубенском полку убили командира, генерал-майора Пургасова. Имел Георгия и оружие, пробыл на фронте с начала войны. Пургасов не потерпел бунта в двух ротах, сам пошел усмирять солдатню и погиб. Его прикололи штыками. И таких случаев тысячи… На всех фронтах и во всех армиях… Боевые приказы, как правило, обсуждаются на митингах. В тылу не лучше. На железных дорогах черт знает что. Офицеры прячутся, боятся выходить на узловых станциях. На станции Калинковичи недавно были убиты три офицера. Офицерский союз послал протест правительству. В Ржеве местные команды разграбили склад, распили и распродали двадцать пять тысяч ведер водки. Беспорядки продолжались несколько дней. В Курске, Уфе тоже какие-то эксцессы. Мало того, сейчас уже бьют не только офицеров, но и комитетчиков. Вы слышали, что наш комиссар, Первого Сибирского корпуса поручик Романенко, поехал приводить в повиновение Пятый и Восьмой Сибирские полки и получил пулю в спину.

– Этому так и надо, – дернул струны Перцович. У него уже давно не получался задумчивый Дарьял. Струны рокотали что-то свое, далеко не мирное.

– Зря говорите, он горячо боролся за смертную казнь. И вообще, самым тупоголовым, – продолжал Горелов, – стало наконец понятно, что так дальше продолжать нельзя. Кое-чему научило июльское вооруженное выступление в Петрограде. Словом, теперь правительством взят новый курс. У власти в ставке теперь генерал Корнилов. Один из немногих генералов, способный на настоящие дела. Савинков хотя и эсер, но многие офицеры ставки относятся к нему с уважением. Смертную казнь вводили по его требованию.

– А кто будет расстреливать? – тоскливо спросил Ладков.

Скальский председательски поднял руку.

– Найдутся. Словом, сейчас и сам Керенский склоняется к крутым мерам. Говорят, в новое правительство опять войдут кадеты, твердые требования которых будут приняты. Это уже знаменательно. Организуются ударные батальоны, офицерские полки. Идет мобилизация офицеров и вольноперов в тылу. Все мы в одиночку – ничто перед этой взбесившейся массой. Но дайте нам организацию, боевую опору – и мы приведем армию к повиновению. На Румынском фронте какой-то поручик Филиппов взбунтовал полк.

– Как… офицер, поручик? – перестал грызть ногти Кольцов.

– Поручик в пехоте – значит не кадровый. Из студентов. Ничего удивительного, – перебил Скальский.

– Из студентов. Что же что из студентов? Студенты не проповедовали крайние теории, – сказал Горелов.

– Ладно уж, продолжайте лучше. Что с этим Филипповым?

– Генерал Лечицкий окружил полк верными войсками и артиллерией и настоял на том, что Филиппова и других бунтовщиков выдали.

– Где же он нашел верные войска?

– Казаки, артиллерия, гусары. Не забывайте, что наш Западный фронт разложился больше других.

– Одна сатана! – скептически заметил Перцович.

– Словом, я полагаю, что не все еще потеряно. Правительство должно найти способ обуздать разбушевавшуюся стихию. Даже в кругах Петербургского Совета уже склонны подумать серьезно над положением в армии. Но все-таки, я скажу, на правительство надеяться нам, офицерам, не следует.

– Эти паршивцы перепугаются и пойдут на попятный, – решил Скальский.

– И это, и то, что Керенский будет бояться, как бы его союзники – кадеты и здоровая часть армии – не стали бы сильней эсеров и не перестали бы нуждаться в нем самом.

– И справедливо, – стукнул по столу Кольцов.

– М-м-м-э-э, – замычал Табаков на койке.

– Приберегите энергию, – сказал Скальский Кольцову. – Может пригодиться.

– Словом, на бога надейся, а сам не плошай. Нам нужно учредить у себя ячейку офицерского союза. Посоветовать то же соседям и начать работу по сколачиванию сил.

– Верно! – закричал Перцович. – Пора что-нибудь делать.

– Я полагаю, что скоро настанет момент для действий, – таинственно добавил Горелов. – А сейчас предлагаю выбрать двоих представителей для связи с центром и приступить к уничтожению привезенных мною благ. И еще позвольте совет: до времени язык за зубами.

– Шнейдерову и Кострову – ни слова, – скомандовал Скальский.

– Почему Кострову? – спросил Кольцов.

– Костров от нас оторвался, – заявил Горелов. – У него в голове каша, но руль налево…

Делегатами избрали Скальского и Горелова. Когда Табаков проснулся, офицеры бушевали, как в провинциальном полковом клубе. На гитаре уже лопнули две струны. Побывав на воздухе, Табаков сел опохмеляться. Послали за другими комитетчиками. К утру все были на ты. Только Скальский ушел в свою батарею, одиноко шагая между пнями и стегая тонким проволочным стеком придорожные травы и цепкие кустарники.

XXIV. Подполковник Скальский стреляет

Газеты стали центром жизни в офицерских палатках. За газетами ездили по очереди в Полочаны. Посылали вестовых в соседние батареи. Читали вслух. Ждали предчувствуемого.

Должны же разразиться события! Но где и как они начнутся – никто не мог бы ответить на этот вопрос.

Андрей так и не оказался в курсе офицерских дел. Архангельский шепнул ему, что Горелов и Скальский связаны с офицерским союзом. Но Андрей почти ничего не знал об этой организации и потому не обратил внимания на его слова. Сам Горелов многозначительно заметил, что обстоятельства вскоре принудят Андрея выбрать окончательную позицию. Но Андрей не видел в эти дни ничего, кроме волнующегося вокруг него человечьего моря, утихомирить которое, по его мнению, больше не был в силах никто.

Если бы в стране была армия в сто – двести тысяч, даже в семьсот тысяч, как на полях Маньчжурии, ее можно было бы распустить, постепенно заменить другою. Теперь же на фронте – пять миллионов солдат и в тылу, вероятно, восемь – десять. Это – вооруженный народ. Все взрослое поколение под ружьем. Революционное брожение этой огромной массы людей, как бы к нему ни относиться, – это не болячка, не заболевание, это какой-то процесс, в котором или переродится, или сгорит все тело. Никак нельзя себе представить, что солдатское море успокоится само собою, войдет в привычные берега. Говорят, волны в бурю можно усмирить, вылив на них большое количество масла. Но единственное масло, которым можно успокоить это человечье море, – это мир. Но мира не хотят те, у кого в руках власть. Мира не хотят ни союзники, ни германцы. Только глупец может думать, что все утихомирится само собою. Все это ясно, но есть и много неясного. Ему предстоит во что бы то ни стало понять этих людей, которые до сих пор казались однообразными соснами в бесконечном лесу, а теперь вдруг стали делать историю. Поэтому он спокойно отнесся к намекам Горелова, а сам лихорадочно искал сближения с солдатами и офицерами всех партий и настроений, стараясь уловить главное, без чего собственные мысли не могли сложиться в систему.

Он ездил в Полочаны, в Молодечно, заходил на различные открытые собрания и даже собрался в Минск к Алданову, который проходил здесь курс летчиков-наблюдателей.

Алданов уже совершил два боевых полета, овладел, по его словам, искусством наблюдателя и готовился к возвращению на батарею.

– Нехорошо все-та'и летать на наших аппаратах, 'а'ой хлам нам спус'ают союзнич'и. На днях прибыл ' нам французс'ий истребитель. Видели? Вот это машина. Двести двадцать с'орость. А 'огда я вот летал ' немцам, душа в пят'и уходила. Немцы и справа, и слева. Вьются, подлецы. От разрывов пестрит в глазах, и ты, 'ажется, ни с места. По'рутились и пошли назад, – 'а'ая это развед'а?

О настроениях в Минске и собственных впечатлениях говорил с неохотой.

– Боюсь, Андрей Мартынович, нам предстоят большие разочарования.

Андрей рассказал о Горелове и Скальском.

– Этим легче… У них просто: вперед не проехать – вороти назад. Но ведь и это не так лег'о…

– Значит, остается – вперед? Во что бы то ни стало вперед, – обрадовался Андрей.

– 'уда же вперед? ' большевизму? Боюсь, что это не путь. Большевизм – это азиатс'ое тол'ование Мар'са. Это се'та. История знает та'ие вещи. Это тупи'и о'оло больших улиц. Они могут сбить с тол'у. Вспомните Савонаролу, Бабефа. Последователи та'их обреченных учений падают жертвами. Им даже памятни'а не поставят, 'то-нибудь напишет роман…

– Но ведь они только улавливают настроения миллионов? – стараясь скрыть раздражение, спрашивал Андрей.

– Минутные настроения. Проходящие, полусознательные…

– Так что же, по-вашему, будет?

– Вы вот, я вижу, не знаете. А за мной 'ак будто права на 'олебания не признаете. Погодите, дайте оглядеться. Ведь это все новое, запутанное, 'то же ждал?

– Ну, а у вас тут спокойно?

– Мине' бурлит. Самый болыпевистс'ий 'омитет… из фронтовых. Но у нас в ш'оле и в летных частях спо'ойнее. Есть брожение, но в меру. Много справедливого. Требуют новых самолетов. Требуют отыс'ать виновни'ов по'уп'и французс'ого хлама… А та' ничего. Все-та'и и народ отборный, многие своей охотой… Это не пехота. А все-та'и я сбегу на батарею. Привы' ' своим…

По возвращении Андрея на батарее был получен приказ – в случае возобновления братания стрелять по немецким окопам. Приказ сразу стал известен солдатам и был подвергнут обсуждению на общем собрании при первой батарее.

Командир дивизиона накануне был отозван на формирование тяжелых батарей ТАОНа, и приказ зачитал Скальский. Он читал так же, как читал приказы на поверках перед строем, в казармах и на фронте десятки лет. Затем он сложил вчетверо бумажку, засунул ее за обшлаг кителя и повернулся к своей палатке.

– Ну так обсудим, товарищи, – предложил Табаков.

– Я обсуждать приказы не привык, – остановился Скальский. – Я первым делом солдат. Для меня приказ той власти, которой я присягал, закон.

– А для чего же народ собравши? – растерянно спросил Табаков.

– Это ваше дело. Я не в силах запретить вам обсуждение приказа, но предваряю, что противному решению собрания я не подчинюсь. Почитаю долгом сказать, что сейчас особенно нужно вспомнить о дисциплине. Разгром Седьмой армии показал, что бывает с частями, утратившими дисциплину. Если в дивизионе найдутся чины, которые откажутся подчиниться приказу, то я потребую от высшего командования крутых мер. – Потрясая сложенным листком, Скальский поднялся на цыпочки: – Зачинщиков – под суд! Верные части заставят бунтовщиков признать порядок.

– Перехватил, батя, – с досадой заметил Горелов. – Зачем такие слова?

– Так ведь еще никто и не высказывался против приказа, – разводил руками в ответ на неожиданный наскок Табаков. – Да и стрелять-то, может быть, не придется…

– Ну, посмотрим, – смягчился Скальский. – Посмотрим, – и сел на скамью.

Солдаты глядели молча и хмуро.

– Ну, говори, кто желает, – предложил Табаков.

Вышел Берзин. Он был взволнован и красен. Он не умел говорить и руками во время речи всегда выделывал такие движения, как будто совершал тяжелую работу.

– Как мы, большевики, из партии социал-демократов… присягали под обманом. А теперь мы… вообще… солдаты позиционного района… вообще… первые победили царское правительство. То мы… вообще… больше не хотим слушать керенские уговоры… Если нужно наступать, или… вообще… стрелять, то пускай соберут роту из генералов, сформируют, и айда на окоп… На германа!

Солдаты понимающе смотрели на огромного малого, который во время этой короткой речи сломал толстую ветку на восемь частей, и теперь грянули аплодисменты.

– То я заявляю, что как наших сейчас нет… – он оглядел кругом, – которые умеют слово вымолвить… то я заявляю, мы стрелять будем только назад. И все.

Он отошел в ряды.

Солдаты шумели теперь, как возбужденный осенним шквалом пруд.

Табаков мямлил и, вопреки обычному, не хотел выступать. Шнейдеров, как опытный оратор, решил, что ему следует выступить попозже, когда впечатление от речи Берзина ослабеет.

Стеценки нет. Нет Багинского, Ягоды, нет сильнейших большевиков, и резолюцию протащить можно. Нужно только не разозлить солдат. С этой целью, пока выступали различные ораторы, все, как один, высказавшиеся против выполнения приказа о стрельбе, он что-то шептал на ухо Скальскому, желая убить двух зайцев: сделать собрание поскучней и удержать ретивого подполковника от резких выступлений.

Когда неумелые, повторяющиеся ораторы достаточно надоели собранию, он взял слово.

– Ну, давайте, ребята, поговорим теперь серьезно, – начал он тихо. – Берзин решил поставить вопрос так: немцы стоят и не рыпаются, а наши генералы решили затеять сражение, как это было в июле. Если бы дело действительно обстояло таким образом, то я первый потребовал бы отмены такого приказа. К черту наступления, из которых ничего, кроме беды, не выходит. – Шум в рядах показал Шнейдерову, что этим приемом он уже подкупил часть собрания. Теперь он начал тверже. – Так вот, товарищи. Мы авантюр со стороны командного состава не потерпим. Баста! – В рядах захлопали. – Но как же нам быть, если немец сам полезет на нас? А? Будем сидеть сложа руки? Разве кто-нибудь из нас отказывался от обороны? Разве наша пехота не голосует за оборону? Верно я говорю, ребята?

– Верно, верно! – раздались голоса.

– А теперь братание, товарищи. Вы, может быть, не знаете, что получается от братания. Так я вам скажу. Немцы решили, что мы дурачки и нашу армию можно обернуть вокруг пальца. Когда пехотинцы идут брататься – это понятно. Кто по трусости, кто по искреннему стремлению к миру. Во всяком случае, наши солдаты идут с честными намерениями, веря в искренность немецких солдат. Наши офицеры им не мешают.

– Пробовали.

– Но германские солдаты еще нигде, к сожалению, не выходили из повиновения своим офицерам. Они братаются только там, где им разрешают, и проделывают это под надзором своих командиров. Теперь заметьте, когда наши приходят в немецкие окопы, их не пускают в траншею, их ставят спиной к укреплениям. А когда немецкие офицеры и унтер-офицеры приходят с фотографическими аппаратами в наши окопы, они щелкают где хотят и что хотят и снимающихся всегда рассаживают, чтобы на снимке вышли укрепления, пулеметные гнезда, ходы сообщения. В тех местах, где у них стоят некрепкие части – ну, там, славяне: чехи, галицийцы, поляки, – они братающихся встречают пулеметным огнем. Вот как обстоит дело. Разрешить сейчас брататься – это значит показать немцам, куда им следует бить в случае наступления. Они поснимают, поснимают, а потом и обрушатся на наши окопы артиллерийским огнем. Нам же хуже будет. Брататься – это значит подрывать оборону нашей страны.

– Так растолковать это всем, а то зачем же стрелять? – сказал внимательно слушавший Григорьев. – Вот так, как нам говорите.

– Так и делается. Но часто брататься ведут солдат шпионы. Потом нельзя же уговаривать, когда уже немцы придут в окоп. Ну, видимо, в крайнем случае придется попугать… снарядик, другой. Ничего не поделаешь. Мы ведь войну не кончили.

Голоса разделились. Предложение Шнейдерова прошло гнилым большинством в четыре человека.

– Моральную победу мы одержали, – шептал Шнейдеров Скальскому. – Но, по-видимому, с огнем играть не стоит. И стрелять нам все-таки не придется.

– Прикажут – я стрелять буду, – отрезал подполковник.

– Не станут…

– Сам с офицерами заряжу орудия и покажу кузькину мать и своим, и чужим.

– Я в таком случае снимаю с себя ответственность…

Скальский заложил руку за борт кителя, выпрямился и соединил каблуки.

– Рассчитываю только на себя…

Узнав о решении, Петр взобрался на зарядный ящик и кричал на всю батарею:

– Наших ребят не было, и на первой батарее протащили постановление о том, чтобы мы из своих гаубиц, – он показал пальцем на ближайшее орудие, – расстреливали братающихся. Хотят вас скрутить в бараний рог, ребята. Это командир первой батареи орудует. Ему все хочется царские порядки вернуть.

– Зачем такого командиром дивизиона назначили? – кричал Багинский.

– Вас не спросили, – сказал Осипов.

– И спросят, – спокойно ухмыльнулся Бобров. – Все к тому идет, что командный состав выборный будет.

– Кольку Багинского батарейным выберем, – смеялся, сидя на лафете, телефонист Сонин.

– А ты зря ржешь. Может, и выберем, – напустился на него Стеценко. – Вот в одной бригаде Второй армии командира батареи в кашевары разжаловали. И что же думаешь – и поставили. Целый день у кухни стоял. Едва начальство его уволокло куда-то.

– Кашеваром? Вот здорово!

– К чертям таких кашеваров, – сказал Бобров. – Кашу придется пригорелую лопать. Они ничему не приучены. Только папиросками пыхтят да матерь поминают…

– Давайте, ребята, постановим – не стрелять, и баста.

– Не стрелять, так не стрелять, нам еще легче.

– А ты подходи к делу с принципом.

Офицеры узнали о новом решении солдат второй батареи от вестовых.

Кольцов нервничал:

– Вот получишь приказ и делай что хочешь. Легче было в Галиции, чем теперь. Без солдат стрелять не будешь.

– Тоже порядочки, – возмущался Архангельский. – То решают стрелять, то не стрелять.

И только Перцович ходил размашисто по площадке перед блиндажом, хлопал по-мальчишески в ладони и кричал:

– Эх, энергию девать некуда. А силы! – Он шлепал себя по бицепсам. – Кажется, горы бы перевернул!

– А что, разве гор подходящих нет? – язвил Зенкевич.

– Зарядите пушку, – предлагал Горский, – да и ахните во славу интернационального анархизма.

– Идите вы к черту! – злился Перцович и уходил сам.

Все эти дни на всех батареях от Крево до Сморгони ждали, что случится, если все-таки будет отдан приказ стрелять.

Полковники в одиночестве, волнуясь, раскладывали пасьянсы, молодые офицеры спорили и ссорились.

Петр, Берзин, Бобров готовятся к схватке.

– В пехоте бы и разговоров не было, – говорит бывший леснеровец Бобров. – Все-таки мы еще плохо раскачали ребят.

– Не будут стрелять земляки, – уверял Берзин.

– Я тоже думаю, не будут, – вслух размышлял Стеценко. – А все-таки нельзя сказать, что будет, если офицеры потребуют твердо… Комитеты за начальство… А у нас много таких, как Ханов, Сухов, Чутков. Они за кружкой чая про революцию галдят… а если офицер цыкнет – руки по швам. Как крепкий мужик, так от него не жди революции. Он тут только пересиживает. А его все нутро туда тянет, к хозяйству. Только бы целым да без суда вернуться… А такие, как Федоров, Сонин, – лихие ребята, но никогда не знаешь, что они сделают. И с нами, и с Горским путаются… Поругаться, поспорить – они мастера, а вот чтобы линию провести – не жди.

– Хрюков – парень хороший, к нам здорово тянется, – заметил Берзин.

– И еще есть… Надо, ребята, за землячков взяться… Которые, видимо, наши будут. Каждого поодиночке… – твердит Бобров. – Каждого нужно рассмотреть… в чем его суть… Кто чем болеет… и по сути и вдарить.

– А я так смотрю, как начнется какая буза, враз всех к нам качнет.

– Это само собою, – говорит Бобров. – А работа само собою. У нас на заводах всегда так – кружки там… собираются разные, а потом, глядишь, все в одну сторону гнут.

– Это у вас, – вспомнил Петр Бабурин переулок. – Ну, тут народ не ваш, фабричный, а больше наш – деревня да местечко. Эти больше с накалу…

Шли дни, приказа о стрельбе не было.

О наступлении в армии больше не говорили. На плакатах, на займах, в газетах, в письмах, в речах, в повестках комитета запестрело слово «оборона». Круглое слово, удобное, как колесо, никого им не раздразнишь. Само собою казалось: оборона есть оборона. Кто же запретит обороняться?..

Об обороне говорили в полках офицеры, стараясь сколотить поредевшие от дезертирства ряды. За оборону распинались комитетчики, уговаривая полки в очередь занимать участки фронта. Об обороне толковали и те, и другие, когда солдаты, узнав, что в кухне чечевица на льняном масле, грозили перевернуть бак и избить кашевара.

Слово кружилось, мягкое, бесформенное, и тихо, день за днем, без команды, как по таинственному сговору, офицеры и комитеты, ставшие, как никогда до того, союзниками, пытались вокруг него крепить остатки дисциплины. Отовсюду неслись вести о полевых судах над дезертирами, об арестах большевиков, о каторжных работах для тех, кто громко требовал мира во что бы то ни стало.

Если раньше офицеры радовались возможности пережить день без спора, без стычек с солдатами, в плохом мире, то теперь и солдаты рады были тому, что начальство ведет себя смирно и никого в дивизионе не арестуют за прошлое. Дни шли, тусклые своею скрытой злобой, похожие на дни в большой некрепкой семье перед вскрытием завещания.

Худой мир был сорван вестями о взятии Риги.

В офицерских палатках, блиндажах весть о падении Риги ударила похоронным колоколом. Все почувствовали себя еще неуютнее.

– Доигрались! – кричали офицеры. – Теперь путь на Петроград открыт.

– Может, к лучшему? – тихо шептали в углах одиночки.

Горелов выскочил с газетой на батарею, созвал солдат, прочел телеграмму и стал доказывать, что после Риги каждому должно быть ясно: на долгое перемирие с немцами рассчитывать нечего. Они увидели, что им нетрудно занять хоть пол-России, и не сегодня-завтра попрут на Питер, на Москву.

– Обороняться надо изо всех сил. Если мы немцам хоть раз наложим – ведь у нас такая артиллерия! – можно будет предотвратить новое большое наступление.

Но солдаты ответили на известие неожиданно и резко.

«Пантофлёва почта» разнесла по рядам слух, что Ригу сдали сами генералы, чтобы отомстить комитетам, показать, что армия при новых порядках никуда не годится. Солдаты этой версии поверили сразу и накрепко.

Офицеры были обескуражены.

Батарейцы волновались, у блиндажей в передках собирались группами. Вестовые на ухо сообщали офицерам о том, что солдаты ругают на чем свет стоит все начальство: и генералов, сдавших Ригу, и своих, и что на батарее «очень нехорошо»…

Ранним утром бабахнуло легкое орудие за холмом.

Все проснулись и быстро, как по команде, стали натягивать сапоги. За последние недели все отвыкли от гула орудий.

На второй батарее лениво проскрипел телефон.

Скальский приказывал открыть огонь по немецким окопам. Большие партии русских солдат вышли за проволоку.

Щеки Кольцова заалели сквозь густую щетину небритой бороды.

– Зови Ягоду, Осипова и Щуся! – крикнул он Станиславу.

– Приказано стрелять, – вместо приветствия сказал он комитетчикам.

Солдаты молчали.

Телефон пискнул еще раз.

– Слушаю, – кричал Кольцов в трубку. – Я уже вызвал комитетчиков… Не надо было? Поздно… Они уже здесь, господин подполковник.

Кольцов, еще больше покраснев, оторвался от трубки.

Ягода ухмыльнулся снисходительно.

– Может, уйти нам, господин капитан?

– Я привык работать с комитетом, – смущенно говорил Кольцов, зачем-то подергивая плечами, как будто ему было холодно. – Так пошли к орудиям, ребята?

– А насчет стрельбы как? – спросил Ягода.

– Ну, пустим пару снарядов…

– Ни одного не пустим, господин капитан. – Ягода произнес эти слова спокойно. Как будто они не ставили на голову вековой порядок в военной части, которая для того и существует, чтобы пускать бомбы, когда прикажут командиры.

Кольцов вытянулся. Начальническая маска привычно укладывалась на лице.

– Что же, вы думаете, солдаты не будут стрелять?

– Если какие будут – мы не дадим.

– Кто мы?

– Найдутся… – уклончиво сказал Ягода.

– А вы, Щусь? – спросил Кольцов.

– Я?.. Придется комитет собрать…

– Но ведь приказ боевой. Стрелять надо сейчас же.

– Скажите лучше, – кивнул Ягода на телефон, – что ничего не выходит.

Кольцов смотрел то в просвет двора, то на телефонную трубку.

– Я сам пойду, заряжу и выстрелю! – крикнул Перцович. Он был так красен, что, казалось, алый сок сейчас брызнет из его худых, в рыжем пуху, щек. – Которым орудием прикажете стрелять, господин капитан?

– И я! – крикнул Архангельский, бросаясь к двери.

– Стой, господа офицеры! – силой задержал их Ягода. – Я вот вам, как перед крестом, говорю… убьют вас там или что еще… Не дадим стрелять. Постановлено…

– Кем? Комитетом?

– Постановлено, – расставив руки, ветвистым дубом стоял в дверях Ягода.

– Спокойно, господа офицеры! – крикнул Кольцов и бросился к телефону.

– Я стрелять отказываюсь, господин полковник, – говорил он срывающимся голосом в трубку. – Да, да, отказываюсь. Я сам… Из-за паршивого выстрела не могу окончательно сорвать мир в батарее… Что, что? Под суд… Хорошо, под суд. – Он сел на скамью и продолжал держать в руке толстую черную трубку полевого телефона. Волосатые пальцы вздрагивали.