Текст книги "Наш корреспондент"
Автор книги: Александр Гончаров
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 19 страниц)
Вася молчал, заметно розовея.
– Что такое? – поразился Ника. – Ты вроде мне не веришь? Спроси хоть у товарища сержанта. Верно ведь, что второй фронт откроется вскорости?
Вопрос как будто адресован Кучугуре, но Серегин понял, что хитрый Ника закинул крючок в его сторону. Увы! Серегин знал об этом не больше, чем Ника.
Кучугура нахмурил клочковатые брови и с сердцем стукнул шляпкой шила по набору.
– С моей точки мнения, – сердито сказал он, – нам этого еще долго ждать придется.
– Почему же? – спросил хитрый Ника, с удвоенной энергией загоняя в полосу шпоны. Он знал, что Кучугура не терпит, когда разговоры мешают работе.
– А потому, – внушительно сказал Кучугура, – пока толстопочтенный Черчилль раскачается…
Тут Серегин решил, что ему надо вмешаться в разговор.
– Федор Ильич, – сказал он, – Черчилль – глава союзного нам государства. Так говорить о нем нехорошо. А второй фронт – дело сложное, требует серьезной подготовки.
– Эх, товарищ младший политрук! – воскликнул Кучугура. – Липовый он союзник. Ведь вы этого Черчилля, наверно, недавно знаете, да и то по книжечкам да газетам, а я с ним с тысяча девятьсот восемнадцатого года знаком.
– Лично? – изумился Ника.
– Ну, не лично, а через его представителей. Небось тогда он интервенцию быстренько организовал. Вот я в Мурманске и познакомился с ним. До сих пор, как вспомню, аж волосы дыбом встают!
Хотя Кучугура сказал это угрюмо, все засмеялись, глянув на его гладкую, как бильярдный шар, голову.
5
Ответственный редактор обычно читал полосы за одним столом с корректорами. Ровно в два часа ночи он выходил из своих закулисных апартаментов, всегда застегнутый на все пуговицы и выбритый до синевы. Надевая очки в черепаховой восьмигранной оправе, – редактор пользовался ими только при чтении, – он обращался к Бэле Волик неизменно с одним и тем же вопросом:
– Ну, как у нас сегодня дела?
В ответ, Бэла безмолвно разворачивала перед редактором мокрые полосы. В дежурство Серегина никаких отклонений от этой традиции не было.
При появлении редактора Серегин снова затомился, ожидая, что Макаров прикажет снять очерк. Со своего места он видел лишь подстриженный затылок и крутые плечи батальонного комиссара (в молодости редактор работал грузчиком в Новороссийском порту), которые никак не выражали его настроения. Читал Макаров медленно и очень внимательно, – Серегин успел выкурить, три длинные самокрутки, пока увидел, что редактор оторвался от полосы. Вот сейчас он скажет!.. Редактор действительно что-то сказал Бэле Волик, которая метнула быстрый взгляд в сторону Серегина. Истомленный ожиданием, чтением оттисков ж бессонной ночью, многострадальный автор уже смирился с воображаемой неудачей. Он сидел, вперив глаза в гранку сводки Совинформбюро, и, ничего в ней не разбирая, готовился услышать вопрос Кучугуры: «Так чем будем заменять очерк, товарищ дежурный?» Но вопроса этого не последовало. Кучугура получил подписанную редактором полосу и стал ее заделывать. У Серегина камень свалился с сердца. Может, очерк и не такой уж плохой?
В четвертом часу братья Шестибратченко с помощью верстальщиков потащили полосы на машину. Печатная машина установлена в кузове грузовика. Отросток ее вала выпущен сквозь стенку кузова и снабжен маховиком, который можно вращать вручную или мотором от движка. Вручную пришлось крутить только два раза – во время отхода. Пока Шестибратченко, приготовляя полосы, орудовал в недрах фанерной будки, воздвигнутой над печатной машиной, дежурному нечего было делать.
Серегин вышел во двор, постоял, поеживаясь от утренней свежести, слушая, как в непроницаемом мраке вдалеке плачут шакалы. Хлопнула дверь, по камням застучали легкие каблучки.
– Шестибратченко, возьмите оттиски!
Каблучки возвращаются и останавливаются возле Серегина.
– Друг мой, – слышит он из тьмы, – что вы здесь стоите?
– Курю.
– Ах, курите? А я думала – считаете звезды. Я вижу, вы уже начали зазнаваться.
– Чего же мне зазнаваться?
– Ну как же! На глазах у изумленных сотрудников вы стали выходить в таланты!
– Да откуда ж это видно? – говорит Серегин, опасаясь подвоха.
– Как – откуда? Написали хороший очерк.
– Это кто ж сказал, что он хороший? – недоверчиво спрашивает Серегин.
– Вот тебе и на! Я говорю! Разве этого мало?!
– Бэла, – просительно говорит Серегин, – умоляю вас, будьте искренней. Ведь я же знаю, что вы ни за что на свете не скажете обо мне ничего хорошего.
– Боже мой, – притворно ужасается Бэла, – вы видите меня насквозь! Вот теперь я убедилась, что вы действительно инженер человеческих душ. Ну хорошо, так и быть, скажу: ваш очерк очень понравился батальонному комиссару.
– Шутите! – пробормотал Серегин.
– Вы удивлены? Я тоже.
Некоторое время оба молчат. Серегин ждет, что Бэла сообщит подробности, но Бэла тоже молчит, потом неопределенно вздыхает и уходит.
Серегин берет у Шестибратченко оттиск полос без приправки и несет их в редакцию, чтобы еще раз проверить, не вкралась ли куда-нибудь коварная опечатка. Это – последняя проверка. Когда он заканчивает ее и выходит во двор, оказывается, что уже наступил рассвет. Макушки гор сияют нежной зеленью, на склонах тают клочья тумана, свежий ветерок из ущелья колышет гибкие ветви ивы, под которой – для маскировки – поставлен печатный цех на колесах. Скрытая в фанерной будке печатная машина шумит, как морская волна. Вот ее рычаги и шестеренки с ровным гулом и шелестом подкатывают тяжелую плиту с набором. И подобно тому, как морской вал, грохоча, обрушивается на мелочь прибрежной гальки, так и вал печатный, вздыхая, давит и тискает черную икру набора. Волна расплескалась, отползает, шурша, назад, и шестерни с шорохом отводят из-под вала плиту. Но вот волны начали накатываться все чаще и чаще, они уже бегут одна за другой в ровном напряженном ритме. Это Шестибратченко пустил машину на полную мощность, и она размножает газету с произведением Серегина со скоростью тысячи оттисков в час.
На камешках возле печатного цеха сидят два бойца – связные из частей – в ожидании газет. Один из них держит в руках газетный лист, чуть пахнущий скипидаром и еще липкий от непросохшей краски, и читает, беззвучно шевеля толстыми губами. Второй боец, раздобыв у Шестибратченко лист бумаги, оторвал длинную узкую ленту, свернул в трубку и с большим искусством изготовил козью ножку, более похожую, впрочем, на гигантскую ножку кузнечика.
– Сем, слышь, сыпани-ка, – говорит он читающему бойцу, протягивая к нему руку с бумажной ножкой.
Но Сема только досадливо поводит локтем и продолжает читать. Серегин подходит ближе, чтобы выяснить, чем увлечен боец, и – о радость! – видит, что это его очерк.
– Сем, – нудным голосом повторяет обладатель ножки, – ну сыпани, что ли.
И как будто специально для того, чтобы рассеять последние сомнения Серегина, Сема говорит сырым, не устоявшимся после сна голосом:
– Погоди, не мешай. Тут вот про разведчиков здорово рассказано.
Похвала читателя! Высшая награда для настоящего журналиста! Редактор может похвалить, чтобы поддержать способного работника, критик на редакционной планерке иной раз покривит душой из-за приятельских отношений, но читатель – это судья строгий, беспристрастный, безжалостный и внимательный. Ему» незнакомы никакие побочные мотивы, и поэтому в суждениях о газетных материалах он всегда правдив и прямолинеен. Знать, что твоя статья или очерк понравились читателю, что их с увлечением прочитали бойцы или офицеры, что эта статья помогла им, ради этого стоит потрудиться, полазить по горам до ломоты в суставах, побывать под обстрелом, терзаться муками творчества.
Щедрое южное солнце поднялось над горами. Невидимые в зелени птахи встречали его ликующими песнями. Серегин, которому тоже хотелось петь, понял, что ему сегодня не уснуть. Где-то в глубине души таилась мысль о том, что вечером надо будет обязательно снести сегодняшнюю газету Галине.
6
Утром Серегин был твердо уверен, что увидится вечером с Галиной, но уже к концу дня он очутился далеко от редакции. Батальонный комиссар Макаров случайно встретил друга своей юности, тоже батальонного комиссара, Хижняка. Когда-то они вместе работали в Новороссийском порту и состояли в одной комсомольской организации. Ныне Хижняк был комиссаром полка гвардейских минометов. Когда с воспоминаниями было покончено и разговор принял новое направление, начавшееся с вопроса: «Ну, а как ты сейчас?» – Хижняк намекнул, что в полку много хороших людей и не мешало бы редакции прислать к гвардейцам корреспондента, – материала ему хватит. Видимо, под свежим впечатлением очерка Серегина, а скорее потому, что больше послать было некого, Макаров отправил с Хижняком Мишу.
О гвардейских минометах, нежно называемых в армии «катюшами», Серегин, Да и все остальные работники редакции ничего не знали. О «катюшах» уже пели песни, их считали оружием необычайной силы, что с дрожью подтверждали пленные немцы, но о том, что представляет собой это оружие, можно было только строить догадки. Все, что касалось «катюш» хранилось в строгом секрете, и Серегин очень обрадовался тому, что именно его послам к гвардейцам.
Полк расположился в ущелье, в густом лесу. Серегин увидел лишь маленькую полянку, на которой стояла трофейная камуфлированная палатка. Из кустов выглядывал задний борт грузовой машины. В палатке жил командир полка подполковник Радищев, полнокровный здоровяк с бритой головой. Пожимая ему руку, Серегин с уважением покосился на Золотую Звезду, поблескивающую у него на груди. Проворный ординарец накрыл под деревам столик, и хлебосольный хозяин пригласил корреспондента пообедать. На столе стоял небольшой кувшин с вином. Серегин подумал, что, вот, мол, Радищев выпьет, разговорится и расскажет интересные боевые эпизоды. Подполковник действительно оказался разговорчивым, но кислое вино, которое он потягивал стакан за стаканом, не играло в этом никакой роли. Боевых эпизодов Радищев не рассказывал. Разговор шел о пьесе Корнейчука «Фронт», печатающейся в «Правде». Радищеву понравилась смелость, с которой автор выдвигал острые вопросы ведения войны. Постепенно Радищев перешел, однако, к вопросам, которые уже не имели прямого отношения к пьесе, но, видимо, особенно волновали его именно в связи с пьесой.
– Если хотите знать, – горячо говорил он, – главная учебная дисциплина в той школе, которую мы сейчас проходим, – взаимодействие. Пока не будет взаимодействия, пока не научимся все роды войск сжимать в кулак, – тут он сжал свой кулак, лежащий на столе, с такой силой, что побелели суставы, – до тех пор не будет толку… Да, теперь быть общевойсковым командиром – сложное дело. Придают тебе артиллерию, танки, авиацию – объединяй, командуй. А чтобы командовать, надо знать, что это за оружие, окажем, миномет, и где и когда его целесообразней применять. А ведь бывали случаи: дают заявку на залп, а цель – пять автоматчиков.
– Бывало и так, – подтвердил Хижняк, прихлебывая вино. – Но я, признаться, удивляюсь не тому, что такие факты были, а тому, что их было не так-то уж много. Встала под ружье многомиллионная армия. Конечно, в ней найдутся и неумелые командиры, и бесталанные. Бесталанные отсеются, а неумелые научатся. А учатся у нас очень быстро, хоть и приходится иногда делать это буквально на ходу.
Командир и комиссар говорили отвлеченно. Несколько обеспокоенный тем, что он не узнал никаких интересных фактов из жизни полка, Серегин попросил комиссара свести его с людьми, которые рассказали бы о своих боевых действиях. Хижняк и Радищев единодушно решили, что корреспонденту надо побывать в дивизионе Афанасьева. Комиссар сам пошел провожать Серегина.
Пройдя с полкилометра по лесной тропинке, они вышли на поляну, на которой росло несколько могучих дубов. Под одним из деревьев сидел сапожник, весело вбивавший деревянные шпильки в подошву сапога. Его клиент лежал рядом, вытянув босые ноги. Под другим деревом бойцы собрались в кружок вокруг баяниста. В вечернем лиловеющем воздухе плыла протяжная украинская песня.
Командир дивизиона капитан Афанасьев был очень опечален тем, что Серегин успел пообедать. Может быть, гость хочет отдохнуть? Но Серегин твердо заявил, что нуждается только в материале и хочет побеседовать. Хижняк ушел, а гостеприимный хозяин повел Серегина в палатку, где они разговаривали уже при лампе.
Русые, выцветшие на солнце волосы, видимо недавно вымытые, все время спадали на загорелый лоб Афанасьева непослушной прядью, и он часто поправлял их большой загорелой рукой. Скупым и точным языком, каким обычно пишут боевые донесения, он рассказывал о людях своего дивизиона. Серегин старательно записывал, хотя многое было ему непонятно, а спросить он не решался, боясь, что его заподозрят в неопытности. Рассказывая об одном эпизоде, Афанасьев спросил:
– Вы вообще знакомы с нашей минометной установкой?
И Серегин из ложного стыда быстро ответил:
– Да, знаком.
Он сейчас же пожалел об этих вырвавшихся у него словах, но было уже поздно. Афанасьев с воодушевлением стал рассказывать о находчивости командира первой батареи. Однажды во время отступления батарея шла в арьергарде большой колонны грузовых машин. Когда колонна втянулась в населенный пункт, впереди образовалась «пробка». В этот момент командир батареи обнаружил, что их настигают немецкие танки. В колонне имелась артиллерия, но развернуть ее для обороны было невозможно: колонна была зажата в узкой улице, как в мышеловке. Положение сложилось чрезвычайно критическое. На счастье, командир батареи увидел на улице подходящий бугор. Быстро сообразив, что можно сделать, командир приказал вкатить установки задом на бугор и дал залп по танкам прямой наводкой.
– Вы представляете? – возбужденно сказал Афанасьев. – Дело было под вечер. И вот над дорогой понеслись гремящие молнии. Эта огненная метла смела фашистские танки «к чортовой бабушке!
Серегин записал и «гремящие молнии», и «огненную метлу», но ему было совершенно непонятно, почему установкам надо было въезжать на бугор и обязательно задом.
Однажды он уже был в таком глупом положении, и тоже из-за ложного стыда. Это случилось в первую поездку Серегина на фронт, когда редакция стояла еще под Ростовом.
Поехали втроем: начальник партотдела капитан Горбачев, инструктор фронтового отдела техник-интендант Данченко и Серегин.
Прибыв на батарею, они разделили обязанности: Горбачев должен был побеседовать с коммунистами, Данченко – с командиром батареи, а Серегину для первого раза поручили взять подробную информацию о действиях отличившегося расчета. Серегин отвел в укромный уголок командира расчета старшего сержанта Пономарева и стал брать у него интервью.
Уже собеседники закурили по второй папиросе, а на листке серегинского блокнота сиротливо чернела всего одна строчка: «Разбито 3 дота, уничт. до 60 авт. с пех., подавлена бат. прот.». Это – что сделано, а надо было узнать, как сделано. Пономарев – квадратный, кряжистый степняк – сидел неподвижно, как высеченный из камня идол.
– Прекрасные результаты, – бормотал Серегин, – ну, а как было дело?
– Накрыли в самую точку, – уже без энтузиазма в который раз повторял Пономарев, – только щепки полетели.
– А как же это получилось – в самую точку? Вы подробней… Как стреляли?
Кирпично-красное, гладко выбритое лицо Пономарева покрылось мелкими капельками пота. Он ожесточенно раскурил цыгарку и уныло ответил:
– Да обыкновенно. Работали как полагается.
Как полагается! Пономареву было известно, как полагается, а Серегину – нет. Вот в чем была беда. Надо было задавать вопросы, а Серегин не знал, о чем спрашивать, потому что не был знаком с техникой стрельбы. Признаться же в своем невежестве ему мешали самолюбие и ложный стыд. В конце концов, однако, он чистосердечно сказал:
– Дело вот в чем, товарищ Пономарев: я в армии недавно и артиллерии не знаю, так что вы расскажите мне подробно, как ваша батарея работает.
Пономарев, должно быть, очень удивился, что есть такой офицер, который не знает артиллерии, но он скрыл это удивление и начал рассказывать все «с азов», увлекся – и Серегин получил то, что хотел: обстоятельную информацию о работе расчета. Тогда же Серегин принял твердое решение – не бояться показать свое незнание, не стесняться задавать вопросы.
Сейчас он нарушил это правило и был за это наказан, хотя еще и надеялся, что позднее познакомится с установкой – и тогда все, что рассказывал Афанасьев, станет ясным. В конце разговора Афанасьев сообщил, что утром две установки выезжают на огневую позицию, и, если Серегин хочет посмотреть, как они работают, он может отправиться вместе с ними. Серегин, разумеется, согласился.
7
Афанасьев разбудил Серегина рано утром. Где-то за ближней горой лениво погромыхивали пушки. В воздухе еще стоял сизый туман, лужайка была посеребрена росой, и на траве оставались темно-зеленые следы. Серегин чувствовал, как утренняя влага проникает сквозь брезентовые сапоги и холодит ноги.
Они прошли узкой тропочкой сквозь густой кустарник и очутились на поляне, как две капли воды похожей на покинутую ими. Только здесь под дубом стояла большая грузовая машина. На ее подножке сидел боец, видимо шофер, и читал очень потрепанную книжку. Когда боец вскочил, чтобы приветствовать командира, и свернул книжечку, Серегин успел увидеть на обложке имя Шекспира.
– Где Рябов? – спросил Афанасьев.
– Здесь, товарищ капитан, – весело ответил шофер.
Перед Афанасьевым вырос, как из-под земли, командир установки Рябов. Молодцевато вытянувшись, он отрапортовал Афанасьеву, что установка к бою готова.
– Вольно! – скомандовал Афанасьев. – Вот с вамп поедет товарищ корреспондент.
– Есть! – ответил Рябов, дружелюбно посмотрев на Серегина.
Еще до встречи с гвардейцами Серегин представлял их как отборных солдат богатырского телосложения и был несколько разочарован, увидев, что они обыкновенного роста. У разведчиков Ефанова были бойцы куда покрупней. Присмотревшись, однако, Серегин понял, что дело совсем не в росте. Гвардейцев отличали какая-то особая лихость, жизнерадостность и повышенное сознание собственного достоинства. Когда гвардейцы что-либо делали, казалось, что они при этом думают: «Мы – гвардейцы! Смотрите, как ловко у нас получается».
Афанасьев пожелал Серегину успеха и ушел. Рябов скомандовал «по местам». Несколько бойцов подбежали к машине. Только сейчас Серегин сообразил, что большая грузовая машина, возле которой он стоит, – это и есть «катюша». Там, где у обыкновенного грузовика находится кузов, у этой машины возвышалось что-то прямоугольное, похожее на очень большой ящик, обтянутый толстым серым брезентом. Из-под него видны были только голое шасси и металлические стойки, на которых, должно быть, держалось скрытое брезентом сооружение. Бойцы разместились на шасси и стойках. Туда же полез и командир орудия, уступивший Серегину свое место рядом с шофером.
По команде Рябова шофер очень плавно тронул машину с места, и, мягко переваливаясь на ухабах и рытвинах, она выехала из леса и покатила вверх по ущелью. Серегин с любопытством присматривался к своему соседу.
Разговаривать с ним корреспондент не считал возможным: горная дорога требует от водителя исключительного внимания, и было бы неудобным отвлекать его. А по всем признакам шофер был интересный человек. У него был орлиный, чеканный профиль и щегольские бачки, делавшие его похожим не то на итальянца, не то на испанца. Точно для того, чтобы усилить это сходство, на потолке кабины висела мандолина в аккуратном, застегнутом на все пуговицы чехле.
Впереди открывались уже знакомые картины горного ущелья, в котором по необходимости теснились тылы и штабы стоящих на передовой частей. Глядя на проплывающие мимо блиндажи и землянки политотдела сибирской дивизии, Серегин подумал, что вот все это останется далеко позади, а он уедет на передовую, огневую. Но не успели эти землянки скрыться из виду, как машина, на которой ехал Серегин, свернула с дороги на маленькую полянку и остановилась.
– Приехали! – произнес шофер первое за всю дорогу слово.
Вот тебе и передовая! Серегин был разочарован. Выйдя из машины, он услышал где-то справа, за горами, клокотанье и бульканье, как в кастрюле, с которой забыли снять крышку. Между тем расчет установки без суеты, но очень быстро стал делать свое дело, причем каждый, видимо, и без команды знал, чем ему надо заниматься. Один побежал куда-то с катушками провода, другие рыли за деревьями на склоне горы щель, третьи рубили ветви деревьев, хотя деревья были совсем в стороне от машины и, но мнению Серегина, никак не могли помешать. Шофер снова влез в кабину и чуть-чуть двигал машину то вправо, то влево, пока Рябов ее крикнул: «Есть! Довольно». Затем машину замаскировали срубленными ветками.
На поляне появился старший лейтенант – командир батареи. Он взглянул на маскировку и пошел к щели, где уже стоял телефон.
– Садитесь, товарищ младший политрук, – гостеприимно предложил командир. – Теперь будем ждать команды.
– А долго придется ждать? – спросил Серегин.
Старший лейтенант пожал плечами:
– Это от начальства зависит. Ему с горы видней.
Он прислушался к клокотанью, которое то утихало, то возобновлялось.
– Большой бой идет.
– Это где же? – спросил Серегин, – Как будто далеко.
– Не очень, на «Черепахе». – Старший лейтенант раскрыл планшет и стал объяснять Серегину: – Вот она, «Черепаха», видите? Макушка у нее совсем голая. Там кукурузное поле. Кто на этой макушке сидит, тот два ущелья контролирует. Ключевая позиция! Она уже раз десять из рук в руки переходит. Сейчас на макушке наши, но немцы ожесточенно обстреливают, бомбят и, по всем признакам, готовят решительную атаку. Вот мы по этому поводу и прибыли.
Но тут запищал зуммер. Лицо старшего лейтенанта приняло напряженно-внимательное выражение. Он взял трубку телефона и ответил: «Есть, готовить к бою!»
– Снять маскировку! – скомандовал он.
Тотчас бойцы расчета сбросили ветви, укрывавшие установку, и сняли с нее брезент. Серегин удивился: неужели вот эта простенькая конструкция и есть грозная «катюша»? Он увидел два ряда скрепленных между собой тонких рельсов, нацеленных поверх кабины в ту сторону, откуда слышалось клокотанье боя. В нижней части рельсов тяжело висели длинные востроносые мины.
Командир орудия и шофер сели в кабину и закрыли дверь. Остальные бойцы влезли в щель. По безмолвному приглашению старшего лейтенанта, смущенно улыбаясь, спрыгнул в щель и Серегин. Он только что хотел спросить, зачем надо прятаться, как вдруг у старшего лейтенанта, который сидел на краю щели, прижимая к уху телефонную трубку, лицо стало сосредоточенным, торжественным, и, напрягая грудь, он закричал молодым звонким голосом:
– По фашистским захватчикам – огонь!
Серегину, не спускавшему глаз с «катюши», на мгновение показалось, что она взорвалась: из-под установки полыхнуло ослепительное пламя, громовой раскат ударил в стены ущелья. Но в следующий миг вспышка повторилась, вся установка окуталась клубами пульсирующего огня и молочно-белого дыма, и одна за другой в бледно-голубое небо стали взлетать хвостатые, словно кометы, мины. Звуки слились в сплошной скрежещущий вой, который, умножаясь, горным эхом давил на человека с ощутимой физической силой.
Старший лейтенант тронул Серегина за плечо и показал на небо. Серегин поднял голову и увидел в небесной синеве черные точки, которые быстро исчезали. Это были мины, видимые на взлете.
Пламя на установке погасло, а в ущелье все выло и грохотало с неослабевающей силой. Серегин сперва подивился необычайной мощи горного эха, потом сообразил, что где-то рядом работает еще одна установка. Вот и она смолкла, и воцарилась невероятная, страшная тишина. Бойцы вылезли из щели, и было слышно, как под сапогами осыпались мелкие камешки. Из кабины вышел Рябов, красный и мокрый, будто из парной.
– Вот и пропела наша «красавица, – любовно сказал старший лейтенант. – Как голосок?
– Слушайте, – сказал потрясенный Серегин, – а что же делается там?
– Не знаю, – засмеялся старший лейтенант, – во всяком случае я бы не хотел быть там…
Позади установки струи пламени выжгли глубокий прямоугольник. Земля на нем спеклась и потрескалась. Дальше широкая полоса опаленной травы полегла, будто приглаженная горячим утюгом. Листья на деревьях, стоящих над этой полосой, завяли и свернулись.
Установку подкатили ближе к деревьям, бойцы быстро замаскировали ее ветвями, закидали зеленью выжженный прямоугольник земли. Едва они успели это сделать, как над ущельем появилась «рама» – немецкий разведчик «фокке-вульф». Он кружил над горами, беспокойно подвывая.
– Появляется через пять минут после залпа. Точно, как по заказу, – сообщил старший лейтенант. – Уж так им хочется нас обнаружить! Нам вообще полагается после залпа сматываться, да по этим горным дорогам не очень-то разъездишься. Зато маскировка здесь – лучше не надо. Весь день «фока» будет летать – и не заметит. Ишь, как злится!
Они сидели в холодке у щели. Подошел Рябов.
– Что, жарко в кабине во время залпа? – спросил Серегин.
– Да уж припекает! – усмехнулся Рябов.
Где-то наверху, на горе, раздались, быстро приближаясь, голоса, затрещали сучья, и к щели скатился, сверкая очками и цепляясь колодкой маузера за кустарники, Незамаев. За ним более осторожно спустился майор, о котором Серегин знал, что он из Ростова и работает в политотделе сибирской дивизии.
– Вот здорово! – удивился Незамаев, увидев Серегина. – И ты здесь?
– А ты откуда? – спросил пораженный этим неожиданным явлением Серегин.
– С наблюдательного пункта. Видели «катюшу» в действии. Оттуда спустились «по прямому проводу», – жизнерадостно сообщил Незамаев.
– А теперь куда?
– Хочу пробраться поближе к событиям, – сказал Незамаев, прислушиваясь к перестрелке, доносившейся из-за гор.
– Пойдем вместе! – загорелся Серегин. – Ну, ты скажи, как залп? Что ты видел?
– Залп я тебе описывать не стану, потому что ты обязательно используешь мои наблюдения в своем очерке, а вкратце скажу: ни за что на свете не хотел бы подвергаться обстрелу «катюши».
Серегин пожалел, что не был на наблюдательном пункте, но утешил себя тем, что невозможно одновременно быть в двух местах.
– До свиданья, товарищи, – сказал он старшему лейтенанту и Рябову. – Хотел бы еще с вами побыть, да…
– А вы еще к нам приезжайте, – сказал старший лейтенант.
– Обязательно! – горячо ответил Серегин и поспешил за Незамаевым, который уже шагал вместе с майором к политотделу.
– …в частях подъем, – услышал он слова майора, что-то рассказывавшего Незамаеву. – Ведь только и говорят о прорыве да спрашивают, когда же мы начнем наступать. Сегодня у нас в полках комсомольцы собрания проводят…
– Верю всей душой, – убежденно сказал Незамаев, – что с отступлением кончено и теперь будем итти только вперед! И прорыв этот – начало.
Серегин понял, что речь шла о прорыве на Западном и Калининском фронтах.
8
Шофер скучал у редакционной полуторки, укрытой под сенью разлапистых кленов.
– А где Косин? – спросил Незамаев.
– Старший лейтенант сказал, что он пойдет на комсомольское собрание в полк Королева, и просил подождать его на развилке, – доложил шофер.
– Отлично. Поедем на развилку, – согласился Незамаев.
Километрах в двух от политотдела машина остановилась у неширокой тропы, уходящей в горы. Шофер завел грузовик в укромное местечко, а Незамаев и Серегин постелили шинели на тенистой лужайке.
– Располагайся как следует, – посоветовал Незамаев. – Ждать, наверно, придется долго. Я этих комсомольцев знаю: народ горячий, в регламент не укладываются.
Он снял сапоги, снаряжение и растянулся на шинели. Серегин последовал его примеру.
– Ты когда из редакции? – спросил Незамаев.
Серегин ответил.
– А сюда на чем добирался?
– На «катюше», – скромно сказал Серегин.
– Ого! – с уважением произнес Незамаев.. – Это выглядит зрело. Что ж ты, будешь очерк о них писать?
– Возможно, – неуверенно ответил Серегин. Вопрос этот застал его врасплох. Он еще и не задумывался над тем, что напишет о гвардейцах. Но, мысленно полистав свои записи, Серегин понял, что для очерка у него нет материала. Ему было известно несколько интересных фактов из боевой жизни гвардейцев, он еще был полон впечатлений от залпа, но на одном описании залпа, хоть и очень эффектном, очерка не построишь, – надо говорить о людях. А что он знает о Рябове, о шофере, который ехал на огневую с книжкой Шекспира в кармане, о старшем лейтенанте, который так вдохновенно командовал батареей? Ведь он даже не узнал их фамилий! Увлекся внешностью, техникой, а о людях забыл.
– Нет, не буду я писать очерка, – хмуро сказал он. – Скажи мне ради бога, Вячеслав, по-дружески: может, мне за этот высокий жанр и не стоит браться? Уж больно тяжело он мне дается. Да и вообще я как-то мучительно пишу. Понимаешь, каждую фразу рожаю с усилием. Пока пишу – ничего, а потом кажется – все не так…
Незамаев, приподнявшись на локте, внимательно смотрел на взволнованное лицо Серегина.
– Ах ты, голубая душа! – ласково, сказал он. – Да ведь это и хорошо, ведь так и надо, чтобы с муками писалось, с болью. Литература – это тяжелый труд, вечные поиски меткого слова, яркого и точного образа. А легко пишут только самодовольные халтурщики.
– И хватки у меня нет, – уже не так мрачно пожаловался Серегин. – Вот ты спросил насчет очерка, я прикинул – материала не хватит. Иногда бы надо вопрос задать, а я стесняюсь. Ведь мне не будут месячные командировки давать для изучения характеров, – тут надо на лету все хватать: война идет, люди не ждут.
– Это верно, – усмехнулся Незамаев. – Ну, хватка со временем придет. Она – результат опытности. И потом, должен тебе сказать, изучение характера и психологии героев никогда не бывает исчерпывающим. Литератору иногда приходится домысливать, больше полагаться на свой опыт и интуицию, чем на кропотливо собранные факты.
– Интуиция? – переспросил Серегин. – Ну уж нет!
Насчет интуиции у него давно сложилось определенное убеждение. Еще когда он начинал работу в газете, первый его редактор пригласил из Москвы очеркиста. Столичный очеркист прибыл. Правда, никто в редакции не встречал его фамилии на страницах центральной прессы, но держался он с большим апломбом. Приезжий был облачен в клетчатый костюм спортивного покроя, шоколадное пальто с шалевым воротником и шапку-«бадейку».
Когда прошло несколько дней, необходимых для акклиматизации, очеркист выехал в первую командировку. К нему придали Мишу Серегина, чтобы он помог ориентироваться в незнакомых местах, а главное, чтобы поучился у москвича, как надо работать. Ехать пришлось недалеко, на крупную сортировочную станцию, о знатном составителе которой надо было писать очерк. Прибыв туда, очеркист первым делом подошел к расписанию и выяснил, когда идут поезда в обратном направлении.
