Текст книги "Наш корреспондент"
Автор книги: Александр Гончаров
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 19 страниц)
– Чудесно! – сказал он. – Правильно сделал, что поехал прямо в нашу роту. Знаешь, какой у нас замечательный народ!
Много раз Серегин бывал в частях, и куда бы он ни попадал, везде командиры и политработники уверяли корреспондента, что люди в их подразделениях замечательные и выдающиеся. И, познакомившись с этими людьми, он всегда убеждался, что его не ввели в заблуждение. И сейчас, охотно поверив лейтенанту, Серегин сказал только, что очень спешит.
– Все будет сделано, – успокоил его Барамишвили. – А где же приказ?
Серегин достал из полевой сумки сложенный вчетверо оттиск. Барамишвили осторожно развернул его. Лист был еще сырой. При косом свете, падавшем на оттиск из двери блиндажа, буквы казались вдавленными, будто вырезанными на желтоватом камне. И как сквозь дымку внимательно, но не строго глянул на политработников портрет Сталина.
– Приказ Верховного Главнокомандующего, – сказал Барамишвили, – полагается зачитывать перед строем, но здесь где роту построишь? И всех собрать невозможно, – как бы извиняясь, продолжал он, – сегодня немцы уже один раз контратаковали. Хотят испортить нам праздник. Сейчас я вызову сюда тех, кто может оставить позиции.
4
Серегин остался один в просторном блиндаже. Накат его был сделан из рельсов. По всем признакам, немцы сооружали этот блиндаж и траншеи, которые сейчас занимала рота, задолго до того, как сюда приблизилась линия фронта.
С потолка и стен все время сыпались с шорохом мелкие комочки глины. Серегин заметил, что он уже привык к артиллерийской канонаде. Вообще он сделал такой вывод: чем ближе к передовой, тем меньше действуют на нервы звуки выстрелов и разрывов. К ним привыкают, как человек, живущий у трамвайной линии, – к шуму трамвая. Поэтому фронтовика скорее обеспокоит непривычная тишина, чем артиллерийский обстрел или бомбежка.
Начали подходить бойцы. Первым появился пожилой высокий солдат с темным, сильно изрытым оспой лицом. Увидев незнакомого старшего лейтенанта, он откозырял, попросил разрешения войти и присел на корточки у стены блиндажа, держа винтовку между коленями. Затем подошло сразу трое молодых гвардейцев, чем-то похожих друг на друга – не то манерой носить пилотку сильно набекрень, не то особенно лихим способом козыряния, когда к голове подносится сжатый кулак и лишь на уровне лба рука пружинно распрямляется. Затем ввалился кряжистый ефрейтор, должно быть из кадровых сибиряков. Вслед за ним разлетелся с прибаутками разбитной парень в надвинутой по самые брови пилотке, с автоматом, болтающимся на ремне.
– Что, братки, заскучали без начальства? – бойко спросил он.
На него зашикали.
Разбитной парень разглядел Серегина, извинился и, подсев к молодым гвардейцам, стал с ними шептаться.
В блиндаж заглядывали все новые и новые лица, но уже не входили внутрь, а оставались в траншее. Оттуда доносились обрывки разговоров:
– …Выйдешь на бугор, и сколько глаз хватает – зеленя…
– …А я говорю: мы тоже знатные…
– …Принимаю для освежения две кружки бархатного и вливаюсь в колонну. А там пляшут, оркестр играет…
– Да-а… Веселый праздник Май.
– Старший лейтенант идет, посуньтесь!
Разговоры смолкли. Вошел старший лейтенант, и Серегин понял, почему три молодых гвардейца были похожи друг на друга: они подражали своему командиру роты. Это у него пилотка была сдвинута сильно набекрень. Это он взаимно приветствовал Серегина особенным, лихим способом. На груди командира сверкали боевой орден Красного Знамени, орден Красной Звезды и две медали «За отвагу».
– Чанцев, – назвал он себя, крепко пожимая руку Серегину и садясь возле него на ящик из-под мин. Тотчас появился и Барамишвили.
– Всех, кого можно было, собрали. Будем начинать? – спросил он.
– Да-да, пожалуйста, – сказал корреспондент.
Барамишвили стал в траншее, напротив входа в блиндаж, так, чтобы его хорошо слышали и те, кто был в траншее, и те, кто был в блиндаже. Из всех бойцов, находившихся в траншее, Серегину были видны только двое. Один из них стоял, прислонившись плечом к рыжей глинистой стенке. В прокуренных усах его пробивалась седина, брови выгорели добела, а кожу на лице выдубили до черноты солнце, пот и степные ветры. Он стоял, сложив тяжелые рабочие руки на дуле винтовки. У его ног сидел на корточках молодой боец. Пилотка, конечно же, была сдвинута на одно ухо, а другое ухо – большое и розовое – обиженно отгибалось от стриженной под бокс головы! Держа автомат на коленях, боец с наивным любопытством смотрел снизу вверх на лейтенанта, разворачивающего оттиск.
– Товарищи бойцы! – сказал Барамишвили. – Сейчас я прочту вам первомайский приказ Верховного Главнокомандующего Маршала Советского Союза товарища Сталина.
Бойцы шевельнулись и застыли в напряженном ожиданий.
Барамишвили начал читать не очень громко и неторопливо. Но постепенно он, воодушевляясь, разгорячился, и его голос достиг высокой, звенящей ноты.
Лицо старого бойца сохраняло выражение сурового спокойствия. Только руки его, вначале лежавшие свободно, к концу чтения с силой сжали ствол винтовки. Зато на лице юноши отражалось все, что он переживал, слушая приказ. Так ясная, стеклянная гладь пруда, в которую задумчиво смотрится прибрежная верба, отражает то хмурое облачко, то чистую синеву неба, то солнечный луч, раздробленный на миллион серебристых бликов. Лицо юноши было настолько подвижным, что Серегин, уже знавший приказ почти наизусть, мог бы, и не слыша текста, а только глядя на бойца, сказать, какое именно место приказа читает сейчас Барамишвили.
Не отрывая глаз от замполита, боясь пропустить хоть одно слово, слушал боец заключительную часть приказа. Незаметно для себя он кивал головой в знак согласия с там, что читал Барамишвили. «Точно выполнять приказы командиров… Не отдавать врагу ни одной пяди нашей земли… В обороне проявлять упорство и стойкость… В наступлении – решительность… Мстить беспощадно немецким захватчикам за кровь и слезы наших жен и детей, матерей и отцов, братьев и сестер…»
Барамишвили закончил чтение. И почти в тот же момент раздался резкий крик наблюдателя:
– Танки!
– По местам! – оглушительно рявкнул Чанцев над самым ухом Серегина и первым выскочил из блиндажа. Бойцов будто выдуло ветром.
Серегин выбежал вслед.
– Сюда! – крикнул ему Барамишвили, сворачивая в боковой ход.
Они оказались среди раскинутых веером стрелковых ячеек, в которых стояли, прильнув к винтовкам, бойцы. Барамишвили остановился у амбразуры, замаскированной бурьяном, и сильной рукой притянул к себе Серегина.
– Смотри, корреспондент, смотри! – возбужденно сказал он. – Худшего момента для контратаки они не могли выбрать.
Впереди расстилалось пустынное, густо испещренное оспинами воронок поле боя. Вдали угадывались вражеские окопы, а за ними из невидимой лощины выползали танки. Передний, сверкнув отполированными траками, перевалил через окопы. Чуть отставая от него и беспокойно поводя черным зрачком орудийного дула, двигался второй, а из лощины уже выглядывала башня третьего. Из окопов выскакивали вражеские солдаты и бежали рядом с танками, стараясь укрыться за их корпусами.
Должно быть, артиллеристы внимательно наблюдали за противником, потому что не успели танки пройти и нескольких десятков метров, как над полем прошумел ураганный ветер и за немецкими окопами у невидимой лощины встала черная стена разрывов. Сквозь эту стену уже не мог пройти больше ни один танк. Ветер дунул еще и еще раз. Вдруг передний танк странно сплющился, стал плоским, как жаба: удачным попаданием у него сорвало башню. По линии наших траншей прокатился торжествующий крик. Все это произошло в считанные секунды. Теперь только один танк двигался вперед, и за ним продолжали бежать солдаты. Наши молчали, выполняя переданный по линии приказ: без команды не стрелять.
В промежутках между орудийными выстрелами ясно слышался лязг гусениц танка и топот ног приближающихся немцев. Напряжение нарастало. Серегину показалось, что еще немного – и будет поздно: эта железная махина вместе с солдатами ворвется в окопы.
– Почему не стреляют? – нервно спросил он.
Как бы в ответ послышалась повторяемая командирами взводов команда:
– По гитлеровским захватчикам, в пояс, часто – огонь!
И справа и слева затрещали частые винтовочные выстрелы, посыпалась пневматическая дробь пулеметов. Огонь поражал гитлеровцев почти в упор; набегающие из глубины поля спотыкались о трупы тех, кто был впереди.
В шуме стрельбы неслышно, как мячик, взлетела противотанковая граната и легла под левую гусеницу танка. Взрыв был совсем негромким; танк сделал крутой поворот налево и стал боком. В него тотчас же полетело несколько бутылок с горючим.
Гитлеровцы по инерции еще бежали. Но, видимо, они уже поняли, что атака сорвана. Бег у многих замедлился, и они, трезвея, стали поворачивать обратно.
По нашей линии прокатился подхваченный десятками голосов крик. Лейтенант Барамишвили, вскочив на бруствер, взмахнул зажатым в левой руке оттиском и тоже закричал высоким, звенящим голосом. Серегин не отставал от него. Чувство, которое томило его еще этой бессонной ночью, требуя выхода, толкнуло его вслед за Барамишвили.
Бойцы роты Чанцева бросились из окопов. Серегин постиг замысел расчетливого командира: допустить гитлеровцев как можно ближе, дезорганизовать их огнем и, опрокинув, на их плечах ворваться в немецкие окопы.
Контратака шла в молчании. Слышен был только грузный бег десятков ног, частое дыхание бегущих да короткие вскрики настигаемых врагов. Неожиданно ударили немецкие пулеметы. Гитлеровский командир, увидев, что его солдаты возвращаются не одни, должно быть, решил, что их жизнь – не слишком дорогая цена за линию обороны. И он приказал открыть огонь, не считаясь с тем, что пострадают прежде всего немецкие солдаты. Огонь был сильным, но он уже не мог остановить атакующих.
Барамишвили упал, не добежав нескольких шагов до немецкой траншеи. Он силился что-то сказать наклонившемуся к нему Серегину и не смог. Глаза его помутнели и закрылись. Подбежали бойцы. Серегин с их помощью втащил лейтенанта в очищенную от немцев траншею. Лейтенанта посадили, прислонив спиной к стенке окопа. Несколько голосов крикнули санитара. Отстраняя бойцов, стремительно подошел разгоряченный Чанцев.
– Гоги, очнись, очнись, дорогой! – ласково и тревожно сказал он.
Барамишвили с усилием открыл глаза.
– Пройдет… Ничего… – шопотом сказал он и опять опустил синеватые веки.
– Жив! Ерунда. Будет жить! – сердито закричал Чанцев и устремился дальше. Его зычный голос послышался уже издалека: рота развивала успех. Подошедшая санитарка стала расстегивать выцветшую гимнастерку лейтенанта, на которой медленно расплывалось бурое пятно, а Серегин разжал судорожно стиснутые пальцы Барамишвили и бережно, как святыню, взял смятую и залитую кровью газетную страницу.
Глава одиннадцатая
1
Эрих Вайнер проснулся с тяжелой головой. Полуголый вышел во двор, вымылся до пояса ледяной водой, растерся жестким мохнатым полотенцем. Размышляя о событиях вчерашнего вечера, он вспомнил кельнершу. Как эта девка очутилась здесь? Если только это она, надо сказать, чтобы ее проверили. Хотя, пожалуй, стоит съездить в столовую пообедать и взглянуть на эту девку при дневном свете, чтобы не ошибиться.
Остатки хмеля быстро выветрились из головы Вайнера.
Летчики, встретившие его в строю на аэродроме, выглядели браво. Крепкие, испытанные парни. Вайнер гордился ими.
Утро было свежее, безветренное и обещало теплый день. Над влажным полем аэродрома поднимался розовый пар. Осиные рыльца «мессершмиттов» хищно высовывались из капониров, насторожив усики пропеллеров.
Работы предстояло много. Вайнер знал, что на Кубань стянуты огромные воздушные силы. – Правильная тактика, чорт побери! Иметь подавляющее превосходство в воздухе, как это было в прошлом году, – значит обеспечить победу.
Однако в тот же день он почувствовал, что по сравнению с прошлым годом кое-что изменилось.
Из первого же вылета не вернулись два летчика.
Один из них был любимцем командира эскадрильи. Мрачный, как грозовая туча, Вайнер вылетел сам, чтобы отомстить. «Мессершмитт» круто набирал высоту. Рядом, будто привязанные невидимой ниточкой, летели два ведомых. Утренняя дымка уже растворилась в горячих солнечных лучах. Воздух стал сухим и прозрачным, лишь высоко-высоко на бледно-голубой поверхности неба всплывали легкой пеной белые хлопья облаков. С той высоты, на которую поднялся Вайнер, земля была похожа на цветную карту без надписей и отметок. Справа, сливаясь с небом, голубело море. Глядя на распростертые внизу поля, станицы, горы, Вайнер, как всегда во время полета, проникся опьяняющим чувством. Он твердо знал, что в воздухе ему никто не может противостоять. Когда-то он побаивался английских летчиков, но оказался сильнее. Американцев он тоже бил. А русские, что ж… Наверно, они не лучше.
Птичья голова Вайнера, обтянутая шлемом, поворачивалась в прозрачном фонаре. Асс искал противника, заранее предвкушая победу. Вдруг в шлемофоне раздался встревоженный голос станции наведения: «Ахтунг, ахтунг!» Ну, что там такое? «Внимание, внимание, в воздухе Покрышкин. Покрышкин в воздухе!»
Это имя Вайнер уже слышал, когда знакомился с кубанским театром военных действий. Покрышкин – русский асс. Тем лучше! Очень хорошо, что попался именно он.
Русские самолеты появились со стороны солнца и смело атаковали немцев. Повинуясь приказу Вайнера, два его спутника завязали бой с ведомым русским, а Вайнер начал поединок с ведущим, решив, что это и есть Покрышкин.
Уйдя от первой атаки русского, Вайнер свечой полез вверх, стремясь добиться преимущества в высоте. Но ему не удалось подняться выше русского, и русский снова атаковал его… Плохо было то, что русский предугадывал каждый маневр Вайнера, держал инициативу в своих руках. Вайнер привык нападать, а сейчас ему приходилось защищаться; это выводило его из равновесия. И когда после очередной мгновенной схватки самолеты разошлись на виражах, в глубине сознания немецкого асса мелькнула мысль, что было бы неплохо, если бы этот Покрышкин сейчас обратился в бегство. Он, Вайнер, удовольствовался бы этим и не стал бы преследовать его. Но русский совсем не собирался бежать: развернувшись, он снова пошел на сближение с дальней дистанции.
Вайнер закипел холодным бешенством. Ладно, сейчас он покажет русскому, что такое бой с немецким ассом! Послушный твердой руке своего хозяина, «мессершмитт» ринулся в лобовую атаку.
Самолеты сближались с катастрофической быстротой. Вытянув вперед голову, Вайнер ждал, когда русский, не выдержав, отвалит в сторону или вверх, чтобы в этот момент всадить в него очередь. Еще несколько мгновений – и столкновение станет неизбежным… Но русский не отваливал… У Вайнера вспотела рука, которой он сжимал рукоятку управления. Повинуясь уже не сознанию, а инстинкту самосохранения, Вайнер отжал рукоятку от себя, чтобы уйти под трассу русского самолета, – и тотчас мешком посунулся к щитку с приборами, прошитый свинцовой строчкой. «Мессершмитт» вошел в пике.
Артиллеристы-гвардейцы тяжелой батареи, стоявшей под Крымской, слышали звуки воздушного боя, но так как за последние дни стрельба и гул в воздухе стали привычными, не обратили внимания на происходящее вверху. Однако близкий, все нарастающий вой заставил всех поднять головы. Пикируя с высоты более трех тысяч метров с мотором, работающим на максимальных оборотах, «мессершмитт» развил чудовищную скорость и врезался в землю неподалеку от батареи.
В числе бойцов и офицеров, подбежавших к месту падения, был корреспондент армейской газеты Серегин.
Мотор и то, что осталось от прославленного асса, ушло глубоко в почву. Наверху дымилось месиво из обломков крыльев и фюзеляжа. Над этим месивом, как надгробие Эриху Вайнеру, торчал искореженный руль поворота с намалеванной на нем черной свастикой.
2
О гибели Вайнера Наташа узнала к вечеру из разговоров летчиков и штабистов. Разговоры были довольно безрадостные. Немецких летчиков особенно угнетало то обстоятельство, что Вайнера сбил не Покрышкин, – это было бы еще не так обидно, – а какой-то неизвестный русский летчик. Покрышкин же в этот день совсем не летал, и станция наведения сообщила о его вылете ошибочно.
Вообще эскадрилье очень не повезло на кубанском фронте. Дня через три после гибели ее командира автобус, везший летчиков на аэродром, подорвался за Темрюком на партизанской мине. Почти весь летный состав вышел из строя.
Некоторое время Наташу волновал вопрос: успел ли Вайнер сообщить о ней гестапо? Похоже было, что не успел. Леонид Николаевич, которому она все рассказала, тоже был такого мнения. Все же он предупредил, что на днях они должны будут перейти фронт. Наташа догадывалась, что «дядя» имел отношение к взрыву аэродромной машины.
В день, назначенный для отъезда, Наташа пришла к Леониду Николаевичу, едва забрезжил рассвет. «Дядя» ожидал ее у калитки. Они перевалили через горку, на вершине которой действовал грязевой вулканчик, и на восточной окраине городка зашли во двор, в котором стояла грузовая машина. Леонид Николаевич вошел в хату, оставив Наташу на крыльце. Долговязый немец-шофер не спеша снаряжал машину. Он залил в радиатор воды, поднял капот, поковырялся в моторе… Наташа вдруг почувствовала, что ее начинает раздражать эта медлительность. Наконец на крыльце появился интендант с заспанным, недовольным лицом. За ним почтительно шел Леонид Николаевич. Не глядя по сторонам, интендант проследовал к машине. Шофер засуетился, распахнул перед ним дверь кабины. Леонид Николаевич подмигнул Наташе, помог ей забраться в кузов и следом влез сам.
Машина была нагружена мешками и мягкими тюками, вероятно с обмундированием, накрытыми камуфлированной плащ-палаткой. Наташа нашла себе удобную ямку и умостилась в ней.
Облако, похожее на шкурку белого каракуля – все из мелких серебряных завитков, – плыло в сером, еще лишенном красок рассветном небе. Неожиданно облако вспыхнуло, охваченное пламенем, и засветилось теплым, розовым светом.
Наташа пригрелась и задремала. Несколько раз она просыпалась, поглядывала на облако – оно продолжало гореть – и снова погружалась в забытье, потом уснула крепко и надолго. Когда проснулась, машина шла уже между лесными холмами предгорий. От облака остался только пепел, развеянный по голубому небу.
Леонид Николаевич сидел, привалившись к борту. Глаза его, влажные, должно быть, от резкого встречного ветра, остановились на девушке теплым взглядом.
– Вот, Наташа, – растроганно сказал он, – скоро мы будем дома.
Девушке показалось, что она только сейчас увидела этого человека: его неизмеримую любовь к родине, ради которой он не побоялся стать «предателем» даже в глазах семьи, и радость сейчас, когда они возвращались к своим. Ей стало немножко стыдно: спала, как сурок.
Она села, обхватив руками колени, подставила лицо свежему, бодрящему ветру.
Дорога путалась между высотами, лишь изредка поднимаясь на склоны. Вокруг раскрывался вид однообразный и неповторимый: живописные лужайки в чистой, яркой зелени, в белых брызгах ромашек, окруженные деревьями. Иногда на крутых поворотах Наташа видела величественные горы, до макушек заросшие лесом.
Незаметно для себя Наташа стала думать о Серегине. Так уже повелось с некоторых пор, что когда ей хотелось хотя бы мысленно поделиться с кем-нибудь горем или радостью, всегда в ее памяти возникало открытое мальчишеское лицо корреспондента.
Встреча с ним заставила Наташу изменить некоторые свои взгляды. Раньше она считала, что разведчику лучше совсем не иметь близких, что в трудный час, когда потребуется рисковать жизнью, никакие мысли о семье или о любимом не должны мешать ей выполнить свой долг. Поэтому, написав в начале войны матери, находящейся в эвакуации, что по некоторым причинам она долго не сможет сообщать о себе, Наташа начала приучать себя к мысли о своем одиночестве. И вот появился Серегин.
Сперва он показался Наташе чересчур развязным и самоуверенным; таких она терпеть не могла. Однако вскоре она поняла, что это впечатление ошибочное, что Серегин скорее застенчив. А еще через некоторое время Наташа поймала себя на том, что слишком часто думает о Серегине и что эти думы совсем не мешают ей делать свое дело. Поразмыслив, она пришла к убеждению: нельзя человеку быть «перекати-полем». И даже если он разведчик, все равно у него должна быть семья, и друзья, и знакомые. Пожалуй, это не только не помешает ему в минуты опасности, а, наоборот, поддержит. Что касается ее прежних рассуждений, то это аскетизм, жертвенность и вообще чепуха.
Когда после долгой разлуки Серегин с такой радостью встретил ее, у Наташи дрогнуло сердце. Вековечным инстинктом женщины она поняла, что это пришло настоящее, большое, сильное чувство. И она не противилась этому чувству, но с мудрой осторожностью позаботилась о том, чтобы не сразу открыть его Мише. Потом опять долгая-долгая разлука, во время которой это чувство зрело, крепло и ширилось.
Так было у нее. А у него? Может, все давно развеялось и позабылось? Наташа зажмурилась, представила себе близко-близко растерянное и радостное лицо Михаила и решительно встряхнула головой: нет, не развеялось!
5
На развилке дорог машина остановилась. Леонид Николаевич и Наташа слезли. Интендант покатил дальше, а они, убедившись, что дороги пустынны, свернули прямо в чащу.
Лес был пронизан солнечным светом. Невидимое население, скрытое нежной, еще клейкой зеленью, жужжало, щелкало, звенело, насвистывало на разные лады. Крепкий настой прелой листвы и смолистых почек нагревался в солнечном тепле. Леонид Николаевич шагал впереди, озабоченно осматриваясь, ища какие-то известные ему приметы.
Через полчаса они вышли на лужайку, где мальчонка лет тринадцати, в драном ватнике, пас трех тощих коров. Леонид Николаевич подошел к нему, тихо поговорил; мальчонка кивнул в сторону леса. Разведчики направились туда. Навстречу им вышли двое мужчин с немецкими автоматами.
– Куда путь держите? – спросил один из них, пожилой казак с рыжеватой окладистой бородой.
– К теще на галушки, – улыбаясь, ответил Леонид Николаевич.
– С чем предполагаются галушки? – деловито продолжал бородач.
– С перцем и сметаной.
Бородач остался вполне доволен ответами и, дружелюбно улыбнувшись, оказал:
– Ну, здравствуйте, товарищи.
Никогда Наташа не думала, что простое слово «товарищи» могло звучать такой музыкой.
Спутник бородача, еще ни разу не брившийся юнец, как увидел разведчицу, так и не смог оторвать от нее откровенно восхищенного взгляда.
Леонид Николаевич заторопил:
– Не будем терять времени, товарищи, шагать еще далеко.
Они снова углубились в лес. Впереди, шел бородач, за ним Леонид Николаевич, затем Наташа, а юноша замыкал цепочку. Долго пробирались они через чащу, то спускаясь в прохладные, тенистые ущелья, то взбираясь на овеваемые жарким полуденным ветром гребни высот.
Уже на склоне дня путники добрались до лесной сторожки, где находилось боевое охранение партизанского отряда и где их ждали три разведчика из дивизии. Фронт был, должно быть, близко, потому что в чистом вечернем воздухе отчетливо слышались артиллерийские выстрелы и тонкое стрекотанье пулеметов.
Усталые путники свалились спать. Поздно ночью дивизионные разведчики провели их через линию фронта.
4
Последний километр Наташа шла с большим трудом, через силу передвигая ноги. Дойти бы скорее и лечь, дать отдых одеревеневшим ногам. Но, странное дело, очутившись в батальонной землянке, она почувствовала себя не такой уж усталой. Сознание того, что она среди своих, что ей не надо следить за каждым своим шагом и за каждым шагом окружающих, наполняло ее бодрящей радостью. Она с большой остротой ощутила возникшее еще в Темрюке предвкушение счастья.
С особенным, жадным любопытством Наташа вглядывалась в лица окружающих. Дивизионные разведчики отрапортовали о выполнении задания и ушли. В землянке остались Леонид Николаевич, Наташа, адъютант старший – молодой офицер, которого Наташа нашла похожим на Серегина, телефонист, сообщивший кому-то, что «гости, которых ожидали, прибыли», и пожилой боец, должно быть ординарец.
Адъютант старший подмигнул ординарцу. Тот засуетился, исчез куда-то, вернулся с котелком дымящегося чая, быстрыми, спорыми движениями поставил на стол кружки, хлеб, консервы. Для шику хотел застлать стол газетой, но Наташа, увидев, что это «Звезда», сказала:
– Дайте, пожалуйста, я почитаю.
Боец с готовностью протянул ей измятый газетный лист.
– Только старая газетка, – извиняющимся тоном сказал он.
Телефонист засмеялся.
– Вот чудак ты, Фролов! Все одно гражданочка ее не читала. Небось, туда, – он сделал ударение на слове «туда», – наша полевая почта газеты не доставляет.
Наташа с трепетом развернула газету. Передовая: «Умело вести ближний бой»; короткая фронтовая информация: «Воюют не числом, а умением»; «Поединок с вражеской батареей» – это об артиллеристах и подписано: «М. Серегин». Ну, здравствуй, Миша, вот мы и встретились!
Она читала заметку и не понимала, что читает, потому что все время отрывалась от текста, чтобы взглянуть на подпись. Но конец она перечитала дважды. Там говорилось, что артиллеристы, подавив вражескую батарею, вскоре увидели гибель немецкого самолета, который врезался в землю неподалеку от их батареи. Судя по некоторым подробностям, Миша был свидетелем бесславного конца Эриха Вайнера. Вот совпадение! А ведь Миша мог бы случайно оказаться здесь, в этом батальоне…
Адъютант старший жестом радушного хлебосола пригласил разведчиков к столу:
– Прошу подкрепиться с дороги.
Наташа спросила его:
– Скажите, сейчас в батальоне или в полку есть корреспондент из газеты?..
– Сейчас нету, – ответил адъютант старший с таким огорчением, как будто отсутствие корреспондента было его грубым упущением, – но на прошлой неделе был. Гвардии капитан Бакунин… Нет, Бабурин.
«Ну, ничего. Все равно теперь скоро встретимся!» – подумала Наташа.
Разведчики успели попить чаю и подремывали разморенные, когда за ними пришел связной из штаба полка. Тай их ожидал незнакомый Наташе майор, который, не тратя времени на расспросы, усадил их в трофейный «мерседес» и повез в Краснодар.
Леонид Николаевич пробыл у своего начальства недолго. Вышел сияющий, оживленный.
– Все хорошо, – ответил он на немой вопрос Наташи, – остаюсь пока в Краснодаре.
– Очень рада за вас, – от души сказала Наташа, – передавайте привет тете и моей троюродной сестре, или как мне Лена доводится?
– Ладно, дорогая племянница, – посмеялся Леонид Николаевич, – давай уж я тебя поцелую, – может, не увидимся больше.
– Заходите, – сказал Наташе адъютант.
Генерал, ведавший действиями партизан в тылу врага, сидел за массивным письменным столом, на котором не было никаких бумаг, и чистил мундштук.
– Здравствуйте, товарищ генерал.
– Здравствуй, здравствуй. Садись, – генерал указал на мягкое кресло возле себя.
Мундштук был с фокусом: разборный, с приспособлением для улавливания никотина. Генерал попытался его продуть, отчего побагровели лицо и шея генерала и даже кожа на голове, просвечивающая сквозь седые, редеющие волосы, но мундштук был закупорен плотно. Тогда генерал с озабоченным видом пошарил в ящике, достал проволочку и прочистил забитое отверстие.
Собрав мундштук, он потянулся к папиросной коробке, но, вспомнив что-то, ограничился тем, что побарабанил пальцами по коробке, а папиросу не взял.
– Так-то, – неизвестно о чем сказал он и повернулся вместе с креслом к Наташе. – Ну, рассказывай, Наташа. Настроение, настроение меня интересует. Чем немцы дышат, – добавил он, заметив, что девушка в затруднении.
– За последнее время стали немцы оживать, – сообщила Наташа, – в связи с приходом подкреплений и с постройкой «Голубой линии».
– А что, много разговоров о «Голубой линии»? Большие надежды на нее возлагают?
– Да. Надеются за ней удержаться.
– Гм… Держалась и лошадь за оглобли, да упала, – скептически сказал генерал. – Нет уж, ничто им теперь не поможет… Ну, а как твое самочувствие?
Наташу удивил этот вопрос. Несколько секунд она молчала, не зная, что ответить. Генерал испытующе смотрел на нее.
– Устала? – спросил он. – Я говорю не о физической усталости, а о моральной. Работа у нас тяжелая, нервная, не каждому под силу… Есть еще порох в пороховнице?
– Есть, товарищ генерал.
– Ну, хорошо.
Он взял папиросу, закурил и с облегчением выпустил клуб дыма.
– Очень хорошо. Мы не имеем сейчас права на усталость. В «горах бывала, знаешь – высится вершина, кажется, близка, рукой подать, а до нее еще итти да итти. Так и в этой войне. Победа за нами. Это так же верно, как то, что существуют Казбек и Эльбрус… Никакие «голубые линии» немцев теперь не спасут. Мы вышвырнем захватчиков с нашей земли. И очень даже возможно, что фронт, передвигаясь все дальше и дальше на запад, дойдет и до Германии. Ведь может быть так?
– Так обязательно будет, – убежденно сказала Наташа.
– Ну, а разведка должна смотреть далеко вперед и сделать что в ее силах, чтобы облегчить нашим войскам действия на вражеской территории. Вот, почему мы и решили, Наташа, послать тебя на разведывательную работу в Германию, в самое логово врага.
– Я готова, – ответила Наташа после долгой паузы.
Генерал чуть улыбнулся:
– Нет, сейчас ты еще не совсем готова. Надо еще получить инструкции, а уж потом – в Германию.
– Понятно, товарищ генерал. Когда выезжать за инструкциями?
Генерал поднялся и взглянул на ручные часы.
– Выезжать немедленно.
Наташа не смогла удержать движения.
– Документы заготовлены заранее, – сказал генерал. – Я же не сомневался, что ты согласишься. Получишь пакет и – на аэродром. Через час вылет. И вот что: дело это сугубо конспиративное. Поэтому никому ни слова. От переписки тоже придется воздержаться. Понятно?
– Понятно, товарищ генерал.
– Будь счастлива, Наташа.
Она вышла в соседнюю комнату, где привезший ее майор, дуя на обожженные пальцы, заклеивал пакет чадящим, потрескивающим сургучом.
«…Вот и не пришлось нам встретиться, Миша. И долго еще не придется. Война… Будешь ли ты ждать и помнить? Или облетит пустоцветом вспыхнувшее было чувство? Ну, что ж, если забудет, значит и не любил по-настоящему. А для той, настоящей, большой любви, которая на всю жизнь, но страшны ни преграды, ни расстояния, ни время…»
