Текст книги "Наш корреспондент"
Автор книги: Александр Гончаров
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 19 страниц)
Глава двенадцатая
1
Бои кипели, не утихая, по всему фронту, от кубанских плавней до Новороссийска. Пятого мая наши войска прорвали оборону противника на протяжении двадцати пяти километров и овладели железнодорожным узлом и большой станцией Крымская, превращенной немцами в важнейший, сильно укрепленный узел сопротивления. Продвинувшись в глубину на тринадцать километров, наши войска заняли также населенные пункты Красный, Черноморский, Запорожский, Веселый, Садовой, Благодарный, Мелеховский, Нижне-Греческий, Верхний Адагум и Неберджаевскую. Были захвачены трофеи.
В редакции гордились тем, что Крымскую взяли в День печати.
Яростными контратаками немцы пытались вернуть утерянное, но безуспешно. Наши части продолжали наступление и восьмого мая вышли к новой линии немецкой обороны. Слухи об этой линии ходили уже давно, и самые противоречивые. Одни говорили, что это типичный геббельсовский блеф, вроде «атлантического вала», которым немцы пугали наших чересчур осторожных союзников. Другие утверждали, что это мощные укрепления из бетона и стали со всякими подземными сооружениями. В действительности же, как это часто бывает, истина находилась посредине между этими крайними точками зрения.
«Голубая линия», как окрестило новые оборонительные рубежи жадное до пышных и звучных названий гитлеровское командование, начиналась у кубанских плавней и извивалась змеей до самого Черного моря. Она проходила по тщательно и заблаговременно выбранным господствующим высотам. Слухи насчет неуязвимых подземных сооружений распускали сами немцы. На самом деле была сильно развитая система траншей и дотов, минные поля, проволочные заграждения. Одним словом, серьезно, но ничего необыкновенного.
Редакция, которая быстро улавливала общественное мнение, определила и отношение армии к «Голубой линии». «Будь она хоть темно-синей в крапинку, – писали бойцы в редакцию, – все равно гитлеровцам на ней не удержаться».
Отношение было явно ироническим, но тем не менее все понимали, что немцы не для того строили и укрепляли эту линию, чтобы отдать ее без сопротивления, что бои предстоят жесточайшие и готовиться к ним надо очень серьезно.
Опираясь на свои укрепления, противник в течение мая предпринимал частые, но бесплодные контратаки, а затем на фронте наступило затишье, то есть началась кипучая, но невидимая для противника подготовка наших войск к новому наступлению.
Редакция за это время совершила еще один переезд и снова разместилась рядом с госпиталем, в котором работала Ольга Николаевна. Многим это было безразлично, но Тараненко уверял всех, что это очень удобно для редакции.
В конце июня был получен приказ о присвоении новых званий сотрудникам редакции.
Станицын и Тараненко стали майорами, а Серегин приколол к погонам еще по звездочке. Сперва он пытался было уверить себя, что ему все равно кем бы ни воевать, лишь бы воевать, – не в званиях дело. Но потом сам себе часто признавался, что нет, не все равно. И даже впал в другую крайность, решив, что «капитан» звучит еще внушительней, чем «майор».
Такое событие нельзя было, конечно, оставить неотмеченным. Ашот Бастанжиев сам съездил в военторг и привез вина, тягучего и сильно пахнущего спиртом.
Собрались под вечер, после сдачи материалов, но перед версткой. В последнюю минуту хватились, что нет Тараненко. Наконец он появился, и не один, а вместе с Ольгой Николаевной. Она бодро поздоровалась, но тут же как всегда, начала краснеть. Впрочем, смущение ее прошло быстро: все были ей знакомы.
Они сели рядышком – Ольга Николаевна и Тараненко, – и всем другим стало ясно, что присвоение новых званий и новые погоны и звездочки, которые они собрались здесь «обмывать», – это еще не самое важное. А самое важное то, что вот встретились на дорогах войны два молодых человека, встретились и полюбили, и счастливы оба без меры. Все вспомнили своих близких.
Длинную паузу не заметили только влюбленные. Станицын долго протирал очки, потом командирским голосом приказал:
– Наполнить бокалы!
И когда все охотно выполнили его приказание, он встал и задушевно сказал:
– Выпьем, товарищи, за победу и за того всем нам дорогого человека, который ее организует, который нас к ней уверенно ведет, который думает и заботится о счастье народном и который сам – великое счастье для всех нас, живущих в одну эпоху с ним!
2
Пили, разговаривали, смеялись. Все было хорошо, но капитан Серегин вдруг загрустил.
Началось с того, что, когда он увидел рядом Тараненко и Ольгу Николаевну, шевельнулась в душе зависть: и ему бы хотелось вот так чувствовать плечом горячее плечо любимой. Шевельнулась зависть – и затихла. Мало ли что! Всем бы хотелось быть, рядом со своими близкими, да что поделаешь – война…
Потом он обнаружил на покрытой плащ-палаткой койке Горбачева какой-то обшмыганный журнальчик. Машинально полистал его и наткнулся на рисунок: тоненькая девочка, прямая, как молоденькая березка, легко, на пальчиках, шла в танце, и ветер развевал ее волосы и юбочку. Девочка была очень похожа на Галину.
Серегин присмотрелся и прочел под рисунком:
Где же ты, сердце-кровинка,
Где же ты, Галя-Галинка?
Где же ты? Тут-то и тронула сердце капитана, томительная сладкая грусть. И крепкое спиртное вино сильней зашумело в голове.
Ашот Бастанжиев принес потрепанный редакционный патефон. Поставил первую попавшуюся пластинку из тощей стопочки. И надо же было случиться такому совпадению! Патефон похрипел, пошипел и залился нежнейшим, проникающим в душу тенором:
Ой, Галина, ой, дивчина, солнышко мое!
Серегину стало нестерпимо душно. Он встал и, преувеличенно ровно шагая, вышел из хаты. Вслед ему тенор взволнованно спросил:
Где же ты, моя кохана?
Подставляя лицо прохладному ветерку, под вечер потянувшему с гор, Серегин шел по узенькой уличке, заросшей высокой лебедой и репейником. Она вывела его к шоссе, рассекающему станицу надвое.
Капитан поднялся на бугор, откуда далеко видна была дорога и крыши хат, выглядывающие из густых садов, сел под раскидистую яблоню, начал раскуривать папиросу.
Что же это такое? Жил журналист, молодой и одинокий, отдавал всего себя любимой профессии и не знал иных забот, кроме газеты. К девушкам относился благожелательно, но скорее равнодушно, чем с интересом. Вот как к этой востроглазой и белозубой, что промчалась сейчас мимо в кузове грузовика. Счастливого пути тебе, хохотушка!
И вот встретил он ее. И встреч-то было немного. И узнать друг друга как следует не узнали, а связало их крепче всяких пут сильное и глубокое чувство. И вот он грустит, смотрит тоскующими глазами на дорогу, будто ждет, что покажется на ней милая сердцу тонкая, легкая фигура, а она…
– Где же ты, Галя-Галинка? Где ты, разведчица, храбрая казачка? Если б знать, где ты, что с тобой! Хоть мысленно пошел бы рядом, чтобы в трудную минуту поддержать, чтобы отвести вражеский удар…
– На манер ангела-хранителя, – вслух сказал Серегин и с сердцем бросил папиросу. – Домечтался! Нельзя так распускаться.
Конечно, нельзя. Вот вернется она и спросит:
– Вспоминал ты меня?
– Да, скажу, вспоминал, с тоской и унынием… Навряд ли это ей понравится. Надо взять себя в руки.
Капитан встал, решительным жестом надел пилотку, застегнул воротник и сбежал с бугра. Перед тем как свернуть в уличку, он все же обернулся и еще раз посмотрел долгим взглядом на пустынную дорогу. Может, и в самом деле появится она, сердце-кровинка… кохана… любимая…
3
Проходя мимо госпиталя, Серегин услышал стройное хоровое пение. На полянке, под старыми шелковицами, выступал ансамбль песни и пляски Дома Красной Армии. Серегин не спеша приблизился, как человек, который хотя и страдает, но крепко держит себя в руках и не избегает общества.
Хор только что начал очередной номер. Запевала – разбитной тенор, – выйдя из строя на шаг вперед, в упор спрашивал левофлангового, тоже выдвинувшегося из строя, почему он приуныл и не весел, причем старался задать этот щекотливый вопрос как можно проникновенней и даже назвал левофлангового Васей-Василечком.
Вася-Василечек – мрачный мужчина лет сорока, длинный, худой, с маленькими, глубоко впавшими глазками и богатырской челюстью – скрестил руки на груди, нахмурил брови и стал равнодушно рассматривать носки своих запылившихся сапог. Это должно было изображать глубокое уныние. Остальные хористы озабоченно обернулись к Васе-Васильку, а когда запевала умолк, укоризненной скороговоркой несколько раз посоветовали Васе не унывать, несмотря ни на что. Тогда Вася-Василек открыл квадратный рот и пароходным басом сообщил, что грустно потому, что давно не получает писем от дорогой. Хор не счел эту причину уважительной и опять настойчиво посоветовал не унывать.
«Легко сказать», – подумал Серегин и скептически усмехнулся.
Наконец, уступая настоятельным просьбам товарищей, Вася-Василек повеселел, поднял голову и даже бледно улыбнулся, показав при этом крупные прокуренные зубы.
Хор тоже изобразил веселое оживление. На площадку выбежала танцевальная группа: все в фуражках с красными околышами и в казачьих шароварах с лампасами.
Сперва они прошлись вокруг площадки мелкой пробежечкой, все как на подбор – ладные, плечистые ребята в легких хромовых сапожках. Потом стали работать вприсядку, извлекая из этого положения самые неожиданные комбинации. Потом выстроились шеренгой перед хором и стали выбегать на площадку по одному. Тут уж каждый, солист разворачивался; как его душеньке было угодно, а остальные подсвистывали, прихлопывали, одобрительно гикали.
Вначале хористы и Вася-Василек сохраняли на лицах искусственные улыбки. Но постепенно огневая пляска и ее бешеный ритм стали забирать хористов за живое, и они уже с неподдельным оживлением улыбались, хлопали в ладоши и притопывали ногами, не в силах устоять спокойно. Один из хористов, молоденький, пухленький и румяный, как херувим, вдруг сделал свирепое лицо и залился пронзительным, переливчатым свистом. После этого плясуны стали выкаблучивать такое, что и описать невозможно. Особенно старался один, похожий на цыгана, с пышным смоляным чубом, выпущенным из-под фуражки. Он плясал и впроходку, и вприсядку, и на боку, и даже в той, совсем, казалось бы, не подходящей для танца позе, которая у борцов называется «мост».
Вдруг в руках танцоров появились казачьи шашки, и они, разбившись на пары, начали фехтовать. В сумеречном воздухе посыпались искры. Лязг клинков, топот ног, свист, гиканье слились в грозный, протяжный гул. Земля дрожала.
– Вот это дают жизни! – восхищенно крикнул кто-то рядом с Серегиным.
Раненый, с ногой, укутанной бинтами и толстой, как молочный бидон, закричал бесшабашным голосом:
– А ну-ка, подержите мои костыли, и я чесану!
А ритм пляски все убыстрялся и убыстрялся. Казалось чудом, что пальцы баяниста поспевают за ногами танцоров.
…И сразу все смолкло.
Серегин глубоко перевел дух, будто вынырнул из воды. Ну и ну! Сильная вещь – казачий пляс!
Раненые, расходясь, возбужденно делились впечатлениями. Капитан чувствовал себя, как омытый освежающим, бодрящим душем. И кто бы мог подумать, что всего двадцать минут назад он был мрачен и уныл? Теперь он думал о Галине с тем чистым и радостным чувством, о котором так хорошо сказано в стихах: «Мне грустно и Легко, печаль моя светла, печаль моя полна тобою».
Кто-то сзади крепко взял его за плечи. Серегин обернулся и увидел Горбачева.
– Куда же ты исчез? – спросил Горбачев, испытующе глядя на Серегина. – А мы хватились: где же наш капитан? Нет капитана, пошли разыскивать.
– Ничего, все в порядке, – смущенно ответил Серегин, тронутый вниманием товарищей. – Вышел подышать свежим воздухом, услышал пение, ну и захотелось посмотреть, как пляшут казаки.
– Забористо пляшут! – одобрительно сказал Горбачев.
У хаты их ждал одинокий Станицын.
– Быстрее, быстрее, – сказал он, увидев их, – Иван Васильевич всех вызывает к себе.
Через два дня Горбачев дежурил и ночью получил от Кости-отшельника вечернее сообщение Совинформбюро о переходе противника в наступление на орловско-курском и белгородском направлениях. Прочитав фразу: «Подбито и уничтожено 586 танков, 203 самолета», Горбачев не поверил своим глазам и сам отправился к радисту.
Отшельник, благостный и размягченный, закончив мирские дела по приему радиограмм, ужинал. Его стол украшали банка консервированной колбасы «второй фронт», темный армейский хлеб и алюминиевая кружка с кипятком.
– Костя, это точные цифры, ты не напутал? – спросил Горбачев.
Никонов засмеялся.
– Точно, как в аптеке. Там, – он кивнул на радиоприемник, – видно, знали, что многие не поверят, и два раза повторили. Передали текст, а потом говорят: «Повторяем еще раз: 586 танков, 203 самолета».
– Ты можешь представить себе масштаб этой битвы! – воскликнул потрясенный Горбачев.
– Как человек, близкий к технике, – ответил Никонов, – я понимаю, какой должна быть стужа, чтобы перетолочь за один день такое количество танков и самолетов.
На следующий день только и было разговоров, что о сражении на Курской дуге. Высокие цифры потерь противника объясняли тем, что это первый день наступления, что немцы бросили в бой все, чем располагали, и тому подобное. Но на следующий день Совинформбюро сообщило, что подбито и уничтожено 433 танка и 111 самолетов, а на третий день – 520 танков и 229 самолетов. Стало ясно, что под Курском идет гигантская битва, подобной которой не бывало в истории войн.
А на Кубани тем временем продолжалось затишье. Разведывалась и уточнялась система обороны противника. На карты и схемы обстоятельно наносились батареи противника, каждый выявленный дзот, минные поля, проволочные заграждения. Конечно, это не было затишье в полном смысле слова. То на одном, то на другом участке вспыхивали бои, иногда весьма ожесточенные. Противника вынуждали обнаруживать его огневые средства. Командиры пехотных частей сооружали в тылу точные копии участков обороны противника и обучали своих бойцов на местности. Солдаты учились преодолевать препятствия, которые могли возникнуть перед ними во время атаки. Офицеры учились организовывать взаимодействие всех родов войск и управлять ими в бою.
Вся армия училась. И журналистам пришлось серьезно заняться военной наукой. По приказу политуправления они должны были осенью сдать экзамены на знание уставов по тактике и стрельбе. Три раза в неделю журналисты поднимались на заре, строились и шли за станицу заниматься строевой подготовкой или стрельбами. Кроме того, из резервного полка, стоявшего здесь же, в станице, приходил воентехник и объяснял журналистам устройство пулемета, противотанкового ружья, автомата и пистолета. Занятиями по тактике и уставам руководил Тараненко.
Серегин стрелял неплохо. Устройство оружия познавал довольно легко благодаря смекалке и сохранившейся со школьных лет любви к технике. Сложней обстояло дело с тактикой.
Еще на заре своей военной журналистской деятельности Серегин не раз мысленно сочинял увлекательную повесть. Со временем она обрастала все новыми и новыми подробностями, но сюжет ее неизменно оставался одним и тем же: молодой журналист приезжает на передовую за материалом. В тот момент, когда он беседует с командиром батальона, немцы неожиданно бросаются в атаку. Завязывается бой. Командиры выходят из строя. Тогда командование принимает отважный журналист. Он ведет за собой батальон в контратаку, разбивает противника и занимает его позиции. О подвиге журналиста узнает находящийся поблизости командующий армией и собственноручно награждает его орденом боевого Красного Знамени (в первом варианте журналист принимал командование над ротой и награждали его медалью «За отвагу», но потом фантазия Серегина сделала более смелый полет).
С тех пор Серегин десятки бывал на передовой. Случалось и так, что в это время неожиданно вспыхивал бой, но ему ни разу не приходилось принять командование. Комбаты все как-то не выходили из строя, да к тому же в батальонах были и другие офицеры, которые могли бы в случае необходимости командовать батальоном.
Теперь Серегин только смеялся, вспоминая свои юношеские, наивные мечтания. Оказалось, что командовать батальоном очень сложно. Вести за собой бойцов в атаку следует только в исключительных случаях, а вообще надо находиться на НП и оттуда управлять боем и выполнять свои обязанности, которые в Уставе перечислены на шести страницах.
Конечно, Серегин и раньше читал Устав и беседовал с комбатами, но только теперь ему приоткрывалась вся сложность современной военной науки. Раньше, когда комбат ему рассказывал: «Я решил нанести удар вторым эшелоном из-за правого фланга», то Серегин, записывая это, ни на секунду не сомневался в правильности решения комбата. Оно казалось ему ясным и само собою разумеющимся. Теперь же он видел, что принять такое ясное решение не так-то просто, – для этого надо взвесить и учесть десятки различных обстоятельств.
Тараненко ставил задачу: овладеть сильно укрепленным населенным пунктом Н. Надо было оценить обстановку и написать приказ – принять решение, поставить задачи ротам, артиллерии, минометчикам, ПТР и обосновать все это майору Тараненко, который, находил в приказе тактические ошибки и заставлял переделывать.
– Основное твое оружие – перо, – говорил он, – но, старик, ты должен в нужную минуту уметь принять на себя командование батальоном. Поэтом можешь ты не быть, но командиром быть обязан.
Глава тринадцатая
1
Прошло лето, наступила сухая, жаркая осень. В станичных садах созрели наливные, душистые яблоки. На улицах чахла пыльная лебеда. Кубанские равнины и холмы выгорели и вылиняли, как солдатская гимнастерка.
Все чаще и чаще, точно электрические разряды, вспыхивали по линии фронта короткие, но яростные схватки. Уже все, что можно разведать, было разведано, изучено и нанесено на карты, схемы и в стрелковые карточки. Уже офицеры знали «Голубую линию» наизусть, бойцы были подготовлены, техника подтянута. Наступление созрело. Готовность армии к наступлению, ее наэлектризованность чувствовались в разговорах бойцов и офицеров и письмах, которые они присылали в редакцию. И, наконец, как несомненный признак того, что большие события должны начаться со дня на день, появились корреспонденты центральных газет. Это была самая верная примета!
Под вечер у хаты, где помещалась редакция, остановилась помятая «эмка», закамуфлированная дорожной пылью и грязью до такой степени, что определить ее первоначальный цвет стало невозможно. Из нее вышли два корреспондента. Это были крупные, представительные хлопцы; «эмка» сильно кренилась и скрипела, когда они, согнувшись в три погибели, выбирались через маленькую дверцу. Одного из них – с круглым, добродушным лицом – Серегин видел раньше: он заезжал в редакцию, еще когда она стояла под Ростовом. С тех пор корреспондент, видно, побывал в какой-то переделке, потому что девая рука у него была согнута и плохо двигалась.
Поговорив немного с редактором, корреспонденты пошли с Тараненко за хату, в холодок, и, разостлав на земле двухкилометровку, стали вполголоса обсуждать что-то. Выло бы, конечно, очень интересно знать, о чем они говорили, но Серегин не счел удобным подойти. Он услышал только, как другой, незнакомый корреспондент воскликнул:
– Ну, там-то я каждую тропинку знаю!
Из этого Серегин заключил, что они уточняли свой маршрут.
Корреспонденты поднялись и стали прощаться. Тараненко уговаривал их остаться на ночь и ехать рано утром, но те сказали, что не могут терять ни минуты, и обещали заехать на обратном пути. Затем они влезли в «эмку», которая опять присела под ними, и умчались к фронту.
Вот уж кому можно было от души позавидовать!
Корреспонденты центральных газет…
Они рассказывали о событиях на фронте всему Советскому Союзу, всему миру. Они бывали на самых важных участках фронта. Для них не существовало расстояний. У – них были собственные автомашины, а если надо было ехать особенно далеко или по воде, командование предоставляло им самолеты и катера.
А в остальном они, впрочем, хлебали столько же, если не больше, лиха, что и журналисты армейской газеты. Потому что самый важный участок – всегда и самый опасный. Не один уже корреспондент сложил голову на своем благородном боевом посту. И кто-то из поэтов, носивших лиру в полевой сумке корреспондента, сложил песню, которую с большим чувством пели военные журналисты:
От Москвы до Бреста
Нет на фронте места,
Где бы ни бродили мы в пыли.
С лейкой и блокнотом,
А где и с пулеметом
По местам сражений мы прошли.
Там, где мы бывали,
Нам танков не давали,
Но мы не сдавались никогда.
И на «эмке» драной
Мы с одним наганом
Первыми врывались в города.
Жив ты или помер,
Главное, чтоб в номер
Матерьял успел ты передать.
И чтоб, между прочим,
Был «фитиль» всем прочим…
Когда запыленная «эмка» скрылась, Тараненко с озабоченным выражением лица сказал Серегину:
– Сдавай, старик, что у тебя осталось из материалов и надо ехать в первый эшелон. А то можем проворонить.
– Что они говорили? – спросил Серегин.
– Говорили, что уже два дня идет бой за Новороссийск. Вот-вот и у нас начнется.
2
В течение столетий дождевые ручьи промыли в крутом склоне холма глубокую щель. Ее края обросли кустарником, деревья сомкнули над ней свои кроны… Саперы вырыли в ее стенах землянки, и в них довольно удобно разместился аппарат политотдела армии. Землянка начальника политотдела находилась на самой вершине клинообразной щели. Туда надо было подниматься по каменистому руслу. Редактор пошел к начальнику политотдела. Серегин остался у редакционного «газика», укрытого под дикой грушей.
Полчаса назад в штабе они узнали о том, что занят сильный узел сопротивления противника – станица Молдаванская. Надо было немедленно ехать туда. Серегину не стоялось на месте. Он курил, прохаживался у подножия холма и нетерпеливо поглядывал на заросли кустарника у выхода в щель, откуда должен был появиться редактор.
Хорошо, если бы Макаров остался в политотделе, а «газик» дал в распоряжение Серегина. Это позволило бы побывать в станице, взять все необходимые материалы и сегодня же вернуться в редакцию, чтобы дать в номер свежую информацию. Очень трудно без своей машины.
Наконец появился Макаров. Он шел не один. Рядом с ним шагали два корреспондента фронтовой газеты. По такому же случайному совпадению, по какому корреспонденты центральных газет, заезжавшие вчера в редакцию, были рослые, могучие ребята, – оба представителя фронтовой печати оказались невысокими, поджарыми и очень подвижными. По характеру они были веселыми, общительными людьми и нравились Серегину, который называл их дружески по именам: одного – Митей, а другого – Сашей.
Серегин приветливо улыбнулся им, но они были поглощены своим разговором и не выказывали особой радости от встречи с коллегой. Рассеянно пожав ему руку, Митя и Саша отошли в сторону и там продолжали оживленную беседу.
– Так вот, Миша, – сказал редактор. – Товарищи едут в Молдаванку. Вы поедете с ними, возьмете информацию и с ними же возвратитесь. Договорились? – обратился он к Мите и Саше.
– Да-да, конечно! – ответил Митя.
– К члену Военного Совета, – сказал редактор шоферу, сел в «газик» и уехал.
Митя и Саша, очевидно, пришли к соглашению: когда «газик» отъехал, они замолчали и, не обращая внимания на Серегина, быстро пошли по тропинке, вьющейся вдоль подножия холма. Серегин оторопело посмотрел им вслед, а потом бросился догонять. За время пребывания в армейской редакции Серегин прошел большую практику в ходьбе и считал себя хорошо тренированным, но за Митей и Сашей он поспевал с трудом.
Не замедляя шага, они поднялись на, холм, на вершине которого была плешина, окаймленная кустарником и мелколесьем. И дальше, насколько хватал глаз, виднелись холмы, то голые, то покрытые курчавой и густой, как баранья шерсть, растительностью. Левее эти холмы мягко переходили в невысокие горы, правее угадывалась вершина.
Журналисты подошли к серой «эмке», замаскированной в кустарнике. Шофер вывел ее из зеленого гаража. Митя и Саша молча влезли в машину, Серегин так же молча последовал за ними.
Конечно, ехать так лучше, чем добираться до Молдаванки на попутных машинах. Плохо только, что он лишен самостоятельности и зависим от Мити и Саши. Подумав об этом, Серегин вдруг догадался о причине столь нелюбезного поведения своих собратьев по перу. Они были, вероятно, недовольны тем, что он едет с ними. Считали неудобным отказать редактору, когда он попросил взять Серегина, а теперь жалеют об этом и молчаливо выражают свое недовольство. Придя к такому выводу, Серегин огорчился. В то время, когда редакция армейской газеты находилась в Ростове и в ней часто бывали корреспонденты центральных и фронтовой газет, он привык к тому, что эти квалифицированные и более опытные товарищи считали своим долгом помочь армейской газете.
В свою очередь сотрудники армейской газеты, бывая в дивизиях, старались зайти в дивизионную редакцию. Такой порядок Серегин считал правильным, и поэтому поведение Мити и Саши его глубоко возмутило.
Самое лучшее, конечно, было бы сказать им несколько «теплых» слов и отказаться от их помощи. Но ведь тогда пострадали бы читатели «Звезды»: на другой день они не нашли бы на ее страницах сообщения, о том, как был занят населенный пункт и сильный узел обороны немцев. Не объяснять же читателям отсутствие информации тем, что у корреспондента было оскорблено самолюбие! Читателям нет дела ни до этого, ни до того, что у корреспондента болит голова, или натерты ноги, или что он три ночи не спал. Нет таких причин, которые могли бы оправдать отсутствие в газете материала, ожидаемого читателями. В песне сказано правильно: «Жив ты или помер, главное, чтоб в номер матерьял успел ты передать…»
Итак, Серегин, подавив порывы бунтующего самолюбия, свернул папиросу и стал молча курить.
5
Машина то ныряла серой утицей в долины между холмами, то взбиралась на их гребни. Постепенно она выплыла на равнину и, переваливаясь на ухабах с боку на бок, быстро понеслась по дороге. Кубанская природа, хоть и выцветшая и обносившаяся за лето, привлекала Серегина своей мягкой красотой. Житель города, он остро чувствовал очарование лугов и лужаек, и зарослей кустарника, и тихих рощ, и высоких тополей, хвастливо показывающих ветру атласную подкладку своего наряда.
Вот они въехали в рощу, и в открытые окна машины сразу повеяло прохладой. В дни паводка, должно быть, рощу заливало, и кубанские воды нанесли сюда белого, чистого песку. На этой, хорошо орошаемой почве возросли могучие – в два и в три обхвата – вербы. Мощные змеевидные корни, поднимаясь высоко над землей, как бы подпирали их гигантские морщинистые стволы, опутанные седыми, высохшими водорослями.
В роще еще недавно жили. В песке между корнями сохранились лежанки, застланные примятыми листьями; то тут, то там виднелся, казалось, еще не остывший пепел костров, торчали рогатки, на которых недавно висели солдатские котелки. Сейчас под зелеными сводами верб было пусто и тихо. Только воробьи купались в песке и рылись в брошенных норах, разыскивая крошки хлеба.
За рощей пошли густые заросли тальника. А дальше дорога уперлась в железнодорожную насыпь, на которой, однако, не осталось и следов ни от шпал, ни от рельсов. Впрочем, их и трудно было бы обнаружить под густыми бурьянами.
С высоты насыпи журналисты увидели широкую плоскую равнину, перепоясанную узким проселком. Он был тесно забит медленно ползущими автомашинами, тягачами и подводами с боеприпасами, продуктами и всяким военным имуществом. Вся эта длинная колонна вытянулась в ниточку, как бы стиснутая с боков невидимыми барьерами. Какой-то нетерпеливый водитель вывел было свой тягач на зеленый простор, некоторое время быстро катил сбоку колонны, обгоняя других. Вдруг тягач резко поднялся на дыбы, из-под него вырвалось пламя, полетели комья земли и куски металла…
Пришлось и серой «эмке» пристраиваться в хвост и пересекать равнину со скоростью, жестоко испытывающей терпение рвущихся вперед журналистов.
За равниной пошло опять мелколесье и рощи, еще хранившие свежие следы недавнего боя. Здесь пришлось долго плутать в поисках штаба дивизии. Он разместился на опушке рощи, в глубоко врытых в землю блиндажах.
Выскочив из машины, Митя с радостным восклицанием бросился к грузному лысому подполковнику, который стоял под деревом, вытирая лицо большим синим платком.
– Вот кто нам расскажет все о том, как взяли Молдаванку! – сказал Митя, беря в свои руки инициативу разговора. Очевидно, Митя встречался с подполковником раньше. Серегин же видел его впервые, потому что никогда раньше не бывал в этой дивизии, лишь недавно влившейся в Н-скую армию.
Подполковник вяло улыбнулся корреспондентам и протянул им руку. Рука была сухая и горячая.
– Могу рассказать, только без подробностей, – сказал подполковник. – Подробности – в полку.
– Хорошо, без подробностей, – согласился Митя, извлекая блокнот. Саша и Серегин сделали то же. – Что собой представлял этот узел сопротивления?
– Мы участвовали в бою за Молдаванскую одним полком. Остальные два действовали правее. Очень хорошо было осуществлено взаимодействие с соседом слева, от которого тоже наступал на станицу один полк.
Корреспонденты записали это.
– Как же была укреплена станица?
Подполковник стал довольно подробно рассказывать.
Как только он замолкал, Митя или Саша тотчас задавали ему новый вопрос. Серегину они не давали раскрыть рта. Несколько раз он пытался спросить, но Митя и Саша поспешно перебивали. Серегин начал убеждаться в правильности своих подозрений: собратья по перу явно затирали его.
Пока что, конечно, ничего страшного не было. Его интересовали те же факты, что и Митю и Сашу, оставалось только слушать да молча записывать, но было очень неприятно и обидно.
Рассказывая, подполковник несколько раз вынимал платок и вытирал лицо, хотя на нем и не было заметно пота. Глаза у подполковника были красные, веки припухшие, и Серегин вдруг понял, что он измучен недосыпанием и не столько вытирает лицо платком, сколько растирает, чтобы отогнать сон.
Несмотря на крайнюю усталость, подполковник добросовестно рассказал журналистам все, что ему было известно, то есть течение боя и действия батальонов. Но это не могло удовлетворить корреспондентов. Им все-таки нужны были подробности. Подполковник развел руками.
– Ну ничего, – сказал Митя, – поедем в полк, там все выясним.
– Вы туда не доберетесь, – возразил подполковник, – полк еще в бою…
– Да станица-то ведь взята? – удивился Саша.
– Вы же знаете, что бой за населенный пункт считается выигранным, если взят его центр. Противник еще цепляется за северную окраину. Но не в этом дело. Единственная дорога, ведущая в Молдаванскую, забита транспортом.