Текст книги "Феникс"

Автор книги: Александр Громовский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 18 страниц)

2

В последние годы уходящего века в творческой вселенной Георга шла борьба двух, а может быть, и нескольких направлений. В графике он воплощал образы если не абстрактные, то очень близкие сюрреализму. В работах же маслом он отдавал предпочтение старой школе реалистической живописи. Однако Георг не любил дежурных бездушных пейзажей или другой крайности – грязных выплесков подсознания. В картине, считал он, обязательно должна биться мысль, озаряемая высокими идеями. Идеями добра, красоты, гармонии, образами невысказанных желаний, не воплотившейся мечты. Очень желательно, чтобы картины твои излучали добрую энергию.

В своих работах он, скорее, был склонен к символизму. Ибо вся наша жизнь – символ. Впрочем, он старался не обзывать свою творческую манеру каким-нибудь "измом". Георгу хотелось через реализм, имея его в основе, как фундамент, выйти на какие-то новые рубежи. Но вот на какие именно рубежи, он не представлял. Однако трудно добиться впечатляющих результатов, когда не знаешь, чего ты собственно хочешь... Не то чтобы он разуверился в реализме, но все чаще накатывало на него черная полоса творческой неудовлетворенности. Он чувствовал себя лошадью, скованной упряжью, ведомой педантичным возницей, требовавшего неукоснительного соблюдения правил уличного движения. Но как хотелось, Боже! как хотелось сбросить с себя эту надоевшую упряжь и вольным скакуном мчаться по бескрайней степи, презрев все правила движения.

– Зря я приехал сюда, в Прибалтику, со своим реализмом, – жаловался Георг. – Они не воспринимают серьезно мои работы.

– В чем же дело, – говорил его знакомый, художник С***. – Перейди на авангард. Многие художники прошли путь от строго реализма до абстракционизма: Пикассо, Сальвадор Дали... ну и многие другие, из современных – Шерстюк... да несть им числа. Я понимаю тебя. Само время требует новых форм. Я прошел через это еще десять лет назад и теперь прекрасно себя чувствую. А ведь был близок к самоубийству...

Сказанное было правдой. Георг помнил старые работы С*** – серию портретов в стиле соцреализма: мрачные краски, тяжелые, грубые мазки. Во всем этом чувствовалась какая-то кондовость беспросветная. И вдруг С*** выставил полотна, поразившие всех, в том числе и Георга, наполненностью светом, смелыми цветовыми решениями, нестандартностью образов. Новую манеру С*** нельзя было с определенностью зачислить в какой-то ряд известных уже течений. Абстракт не абстракт, от реализма остались лишь основы, но добротные. Нечто, созвучное узорам камня. А нужно ли вообще определять полочку для таланта. А С*** был, несомненно, талантлив. Он сумел вырваться на тот самый простор, о котором грезил Георг.

– Попробуй себя в авангарде, – посоветовал С***.

– Не знаю... – удрученно ответил Георг. – Ты понимаешь, я не могу заставить себя рисовать НЕПРАВИЛЬНО. А точнее сказать, не умею. Боже! если бы ты знал, как я иногда завидую примитивистам.

– Еще бы, наивным многие завидуют. Чистый талант, не скованный никакими канонами... А вообще-то, то, что ты называешь неправильностью, вовсе таковой не является. И вообще, что есть правильность? Тебе нравится автопортрет Ван Гога?

– "Им восхищаюсь, не доходя до идолопоклонства", – щегольнул Георг цитаткой из "Улисса".

– Прелестно! Но разве он сделан по классическим законам Леонардо? И, тем не менее, это настоящее искусство. Вспомни, что говорил Гете: если художник нарисует, например, мопса в точности, каков он есть, то будут два мопса, а искусства не будет. Ты слишком прямолинеен, тебе не хватает поэтичности. Учись у тех же примитивистов. И не отчаивайся. Больше работай, меньше кисни, возьми и мажь...

– Легко сказать – мажь. Смеешься, да? Это ведь только обыватель думает – мажет, мол. А на самом деле – ни хрена подобного! Я пробовал "мазать", так, эксперимента ради, ведь делают же люди, почему я не могу? И ты знаешь, мне стыдно стало, у меня НИЧЕГО НЕ ПОЛУЧИЛОСЬ! В картине абсолютно не было души... По-видимому, я не умею абстрактно мыслить. Очевидно, я могу мыслить только конкретно. Реалистическими образами. Даже моя графика в стиле "сюрр", по сути, не что иное, как калейдоскоп реалистических образов, механически связанных. А вот переплавить их, синтезировать в нечто надреалистическое, я не могу, хоть убейся! А может быть, я бездарен? Скажи мне, С***, я бездарен? Только честно, по гамбургскому счету.

– Может, и бездарен, – безжалостно сказал С***, – а может, и нет... Между прочим, великий Бунин в конце жизни пережил нечто подобное. Ругал молодых, неопытных литераторов-модернистов, в тайне им завидуя. Представляешь? Живой классик, гений, нобелевский лауреат! – а соплякам позавидовал, грозился написать что-нибудь этакое, модернистское, заведомую бессмыслицу, чтобы потом посмеяться над критиками, которые его творение примут всерьез. Но не смог. Честно признался – не могу.

– Бунин, однако, был слишком стар, чтобы переделать себя, – продолжил С***, глядя на Георга умными глазами, – а у тебя еще не все потеряно. Я видел твои работы и некоторые мне понравились. Например, твоя "Речная нимфа" и "Вечный покой". Так вот, в "Нимфе" ты уже ступил на порог того мира, о котором ты так мечтаешь. Еще шаг в этом направлении и ты достигнешь цели. Вернее, выйдешь на нужную тебе дорогу. Поднимешься на новый уровень восприятия реальности... Я тебе посоветую сходить в церковь и помолиться. Помогает. Во всяком случае, мне здорово помогло. Я словно заново родился.

– Ты веришь в Бога?

– Верю, – сказал С***, поглаживая свою густую черную бороду с первыми проблесками седины.

"А ведь он действительно верит, – подумал Георг. – Вот и объяснение его чудесной метаморфозы. Он нашел своего Бога, а я нет. Он, безусловно, конформист, но есть в его конформизме, что-то хорошее, доброе".

– Ты знаешь, – сказал Георг, – здесь я попадаю в аналогичную ситуацию, что и в творчестве. Не могу себя заставить... в данном случае – заставить себя перекрестить лоб. Бываю иногда в церкви из любопытства... или возле нее... но вот чтобы стать лицом к храму и на глазах у всех перекреститься не могу. Раз позавидовал одному парню. Не калека, не убогий – молодой, здоровый парень, и даже не из тех, что приезжает в церковь на "мерседесах" эти везде впереди – в КПСС, в капитализм, к Богу... Нет, это был простой рабочий парень. Он как-то ПРИВЫЧНО подошел к воротам храма, сдернул кепку, быстро и уверенно осенил себя крестом, поклонился и направился к ступеням церкви с видом человека, который не чувствует себя здесь лишним... И вот тогда я ему позавидовал. Но последовать его примеру я не сумел. Даже дома, когда один... у меня ведь иконы есть, я их сам писал... тоже не могу перекреститься... Почему-то мне неловко. Будто я делаю что-то постыдное, изменяю каким-то принципам. Ведь нас учили: не будь конформистом.

– Это не конформизм. Просто до сих пор мы блуждали в потемках, выдавая их за яркий свет. Ходили не теми дорогами. Но когда мы, наконец, находим настоящую дорогу... – помнишь?.. дорогу, ведущую к Храму, – тогда тебе уже никогда не придется изменять самому себе.

Через год после этого разговора Георг узнал, что С*** умер.

Как же так, недоумевал Георг, ведь ему было всего немногим за тридцать пять лет... Наверное, никакая метаморфоза сознания даром не дается. За все надо платить, да еще по самой дорогой цене. Как Грибоедов, про которого рассказывали, что он будто бы продал душу дьяволу или каким-то восточным мудрецам, обещавшим даровать ему талант, в обмен на жизнь. После сделки Грибоедов написал свою бессмертную комедию, счастливо женился на молоденькой красавице, но вскоре был разорван на куски толпой невежественных фанатиков.

С*** душу не продавал, просто поверил в Бога. Оказывается, любая вера требует жертв.

А старый художник Гурий (на самом деле он Юрий) Никандров, расчесывая пятерней густую, совершенно белую бороду, сказал:

– Русский народ, если ты пишешь для русского народа, в большинстве своем, исключая педерастов с косичками, никогда не признавал и не признает никакого авангардизма. Русскому духу приятен и понятен только прямой как палка реализм.

И непонятно было – иронизирует старый художник или говорит серьезно. Сам Никандров писал исключительно лики святых в стиле старой Строгановской школы, называя себя не художником, а изографом, как звались на Руси иконописцы. Гурий не ел мяса, не курил; но в каждое полнолуние напивался до поросячьего визга и шел, как он говорил, "фестивалить", то есть изгонять из себя беса, ночь он проводил в вытрезвителе, спеленатый мокрыми простынями, или в "обезьяннике" полицейского участка, если куролесил в Литавии.

– А вообще-то нынешнюю твою духовную антиномию, период колебаний и сомнений, через которые обязательно должны пройти все художники, можно еще назвать кризисом провинциального сознания, – сказал Гурий, хлебая горячий, крепкий, почти чифирный чай. – Ты сейчас проходишь этап, который здесь давно прошли, а Запад прошел его еще раньше. Но вот парадокс! Идущий сзади может оказаться впереди! Потому что все повторяется. Люди вновь придут к старому доброму реализму, потому что красота в конечном счете все равно победит. И, как говорил Мамин-Сибиряк, спасет мир.

– Достоевский, – вежливо поправил Георг.

– Ну да, Достоевский, – засмеялся Гурий. – Это я твою эрудицию проверял. А ежели тебя интересует мое мнение, тода скажу так: сиди и не рыпайся туда-сюда напрасно. Больше работай в своем русле. А когда сзади накатит волна неонеоклассицизма, ты будешь на ее гребне.

– На каком гребне, Гурий! Выходит, мы тупо ходим по кругу. Выходит, прав Шпенглер, говоря о закате Западной цивилизации и полном упадке искусства к 2000 – 2050 годам. Неужели и вправду ничего нового уже создать невозможно, и мы обречены снова и снова повторяться, пока окончательно не деградируем?!

– Меня не колышет твоя Западная ублюдочная культура бутербродов, конвейерного искусства и космополитического сознания. Пусть они провалятся хоть в тартарары. Да здравствует Вечная Россия, храни ее Господь!

– Какая Россия? Ты забыл, где мы живем?

– Россия – понятие не географическое и не политическое, а мистическое, запомни это раз и навсегда. В трансцендентальных пространствах она едина и неделима. Всегда была и будет, и исчезнуть не может.

Длинные сальные его волосы разметались по шишковатому лбу, в глазах заплясали фанатические отблески, и этим Гурий напомнил Георгу одиозного петербургского старца.

– Уж не хочешь ли ты прошибить дырку в потолке? открыть новое направление в искусстве? – ехидно улыбаясь, говорил близкий приятель-художник, ушедший в рекламу.

– А почему бы и нет? – отвечал Георг дерзко.

– Зря стараешься, старик, мы искалечены соцреализмом, мы – люди конченые, слишком стары, чтобы внести новую струю в этот вонючий свинарник. Вот я – бросил к чертовой матери все эти детские забавы "подземного" искусства и работаю теперь исключительно ради денег. Страховая фирма "Альгер" гарантирует вам процветание и успех! Я за процветание. Понимаешь, старик, мне до зарезу нужно процветание...

– До зарезу кого? – спросил Георг.

– Не понял?.. – ответил приятель, глядя тускло блестевшими глазами. Да ладно тебе, праведник нашелся... Тебе, холостому, бездетному, с теткиной поддержкой, хорошо иронизировать. А у меня жена и двое детей. И вообще, скучно все...

Это верно. Сидя в его мастерской, Георга охватывала смертельная скука, дремотная лень, нападала тягучая зевота. И тогда Георг уходил от этого мертвого для творчества человека и, выйдя на улицу из прокуренного помещения, чувствовал, как свежий воздух вливает в него новые силы, прогоняет дремоту сознания, будоражит воображение и появляется острое желание работать, работать, работать!

3

Георг оглядел критическим взглядом установленный на мольберте подрамник с холстом, и теплая волна удовлетворения от хорошо сделанной работы прокатилась по телу, согрела сердце, словно некий ангел взял гармоничный аккорд на струнах его души. Это ни в коем случае не самовлюбленность. Восторженность быстро пройдет, Георг это знал, и часто бывал к себе безжалостным, но он так же знал, что уж если удача пришла, то незримая связь картины с его сердцем, ощущение тепла, исходящее от нее, останется надолго.

– Неужели мне удалось?.. – глядя на изображение, робко подумал художник, словно боялся своей едва ли не крамольной мыслью, как сломанной веткой всполошить пугливую птицу.

После долгого и придирчивого разглядывания картины Георг пришел к заключению, что один участок ее все-таки требует небольшой доработки, немного он диссонирует с остальной частью полотна. Надо сделать последнее усилие, последний рывок перед финишем.

"Попробуем методом лессировки пригасить эту прямолинейность..."

Георг отвинтил тюбик с цинковыми белилами, выдавил белую змейку краски на палитру, добавил "пинена". Затем тонкими полупрозрачными мазками кисти нанес слой на исправляемую часть изображения. Вот так будет лучше. Прищурившись, оглядел результат. "Ну все, хватит. Финал. Больше я тебе трогать картину не дам".

Он взял тонкую колонковую кисть с обрезанным кончиком, вывел краской в самом темном углу полотна свою подпись и дату.

Когда по окончании работы Георг промывал кисточки в керосине, в коридоре зазвонил телефон. Резко, требовательно. Это могла быть Инга, но могли звонить и соседям. Телефон-то общий. Георг подавил в себе инстинктивное желание все бросить и бежать к трубке. Он спокойно довел процедуру до конца – обтер тряпкой кисти, убедился, что волос сухой и поставил колонок в маленькую вазу, а щетинную сунул в вазу с большими кистями. Затем так же тщательно вытер руки чистой тряпкой. И лишь после того, когда стало ясно, что пьянствующие соседи к телефону не подойдут, он вышел в коридор и снял с рычага трубку. Что-то подсказало ему, что звонок, к сожалению, все-таки не от Инги, и потому он отозвался холодным официальным тоном:

– Георгий Колосов слушает.

– Привет художнику! – голос в трубке был веселый, с очень знакомой хрипотцой. – Это я, Анатолий.

– А, здорово! – неподдельно оживился Георг, он был рад слышать старого товарища по бывшей работе. – Сто лет тебя не видел... Ну, как жизнь?

– Да потихоньку... Я же теперь пенсионер. А какая жизнь у пенсионера: дом – дача, дача – дом.

– Ты как узнал этот телефон?

– Тетка твоя сказала... Я, собственно, почему звоню... Ты уже собираешься?

– Куда?

Анатолий хмыкнул и сказал:

– Ты разве не получил повестку от военкомата?

– Нет, – ответил Георг, предчувствуя приближение очередного погонщика с уздой. – Ну, вообще-то я не заглядывал в почтовый ящик. А что такое?

– Тут такое дело... – голос товарища приобрел озабоченный тон, всегда у него возникающий, когда предстояла очередная обязаловка. Георг мысленно "увидел" Анатолия, скребущего затылок. – В связи с частичной мобилизацией, всех художников-оформителей, даже бывших, направляют в штаб ГО. Каждый день берут по несколько человек, собственно, на одну ночь. Карты рисовать...

– Ладно хоть не на рытье окопов. А что за мобилизация такая, в связи с чем?

– А ты что, не слыхал? – удивился Анатолий. – Так включи радио. Приказ Генерал-Президента: в связи с выборами в Совет Старейшин, а так же провокационными вылазками НЛО и вероятностью всемирного потопа от глобального потепления в республике вводится полувоенное положение. Войска получили приказ о боевой готовности No 2.

– Слушай, им что, мало девочек-художниц, что они нас, стариков, трогают? У меня вообще, например, уже давно белый билет.

– У девочек нет допуска. Работать-то будем с секретными картами. А мы с тобой давали соответствующую подписку... Давай, поехали вместе, а то потом все равно придется идти, но только уже одному. Поедем? Как говорится: раньше сядем – раньше выйдем.

– Ладно, уговорил, – сказал Георг, явственно ощущая на теле, как еще одна узда наложена и ремни затянуты.

– Тогда возьми свои фломастеры, там вообще-то дают, но хреновые. Возьми перья, что еще? Короче, все необходимое... Обязательно – паспорт и военный билет. Минут через пятнадцать я за тобой заеду.

– Твоя старушка еще на ходу?

– Скрипит помаленьку. Даже заставили пройти мобилизационную регистрацию... Ну давай, будь готов!

– Усегда готов, шеф! – сказал Георг голосом незабвенного Лелика. – Жду в двадцать нуль-нуль.

И повесил трубку. После чего собрал все документы и орудия труда художника-оформителя. Давненько он не вкалывал на этой стезе. Ничего, вспомнит.

СТАРЫЙ ДРУГ

1

– Ну, здорово, здорово, – оживленно сказал Георг, с удовольствием пожимая сухую и шершавую, как неструганая доска, ладонь приятеля. Давненько мы не виделись.

– Привет! – радостно отозвался Анатолий. Он всегда был жизнерадостным и словоохотливым.

Но уже через пару секунд, когда они прошли в комнату Георга, при ярком свете стало заметно, что прошедшие годы сильно подорвали его жизнерадостность. Он постарел. Его морщинистую шею тщетно пытался скрыть воротничок рубашки, застегнутый на верхнюю пуговицу. Привычка старика! Лицо поблекло, пожелтело и несколько вытянулось за счет того, что убавились щеки. А раньше оно было круглым, румяным. Часто улыбающийся рот с полноватыми губами открывал взгляду собеседника большие крепкие зубы, прокопченные никотином.

– Молока будешь пить? – обратился Георг к товарищу, который первым делом стал разглядывать картины, развешанные по стенам. – Я знаю, ты любишь его.

– Не откажусь, – отозвался Анатолий, придирчивым взглядом сканируя полотно картины "Корабль "Мария" во время шторма".

– Это копия Айвазовского, – сказал Георг, расставляя на столе фарфоровые кружки и хлеб в плетеной вазе. – Это я учился писать волны... А вот те марины, что внизу, – мои: "Неизвестные берега", "Закат в океане", "Лунная ночь 2" и другие.

– Вижу... – промычал Анатолий. – Да... хорошо...

– А вот там – обрати внимание – акварель и графика.

Потом Георг показал несколько полотен с изображениями живой натуры, каковые портреты стояли в углу, повернутые лицевой стороной к стене. "Э, да ты – многостаночник", – выдавил из себя Анатолий удивленно. – А ты подрос, подрос... в смысле творчества, даже очень. Я и не ожидал такого...

– Ну так... – развел руками Георг, – у меня – ни жены, ни детей. Никто не мешает работать, расти над собой.

Хозяин мастерской слегка волновался, ожидая товарищеского вердикта о своем творчестве, и когда получил лестные отзывы, откупоренное тщеславие так и поперло из него, как пена из только что открытой бутылки с пивом.

– Тут у меня далеко не все, – сказал он ликующим голосом, – лучшие работы сейчас выставлены в ЦВЗ. На выставку-то ходил?

– Пойти-то я пошел, да меня туда не пустили. – Анаталий хохотнул. Можно сказать, влип в историю. Все вдруг оцепили, всех разогнали. Машин понаехало, все иномарки и среди них броневик Голощекова. Вышел Он из броневичка, поприветствовал собравшуюся охрану, думая, что это народ, и – на крыльцо, и – в зал. Между прочим, Адам-то, оказывается, совсем небольшого роста. На вид такой обыкновенный... Но чувствуется в нем какая-то первобытная мощь...

Друг замолчал, стоя над последней картиной Георга. На лице гостя появилось то знакомое выражение грусти и досады, которое характерно только для художников, вообще для человека искусства. Это было лицо Сальери. Новая теплая волна блаженства разлилась по жилам хозяина мастерской.

– Да-а-а, – протянул товарищ. – Впечатляет. Монументально... Слушай, это уже тянет на новое направление в живописи... Что-то вроде архетипического реализма.

– Ты думаешь?..

Георг, с пылающим лицом, достал из холодильника банку с молоком, принялся разливать его по кружкам. Плотная жирная пленка нехотя разорвалась и плюхнулась на дно кружки, потом хлынула белая ледяная струя.

– Молочко холо-о-о-дненькое! – чуть ли не пропел Георг. – Самый раз – в жару... Иди садись.

Гостеприимный хозяин нарезал ломтями свежайший батон, намазал их клубничным вареньем – густым, ароматным. Солнечная ягода была не крупной, но сладкой. Он сам ее собирал на знойном склоне мыса Пенядле, возле заброшенного хутора.

"Ну вот, значит... – с трудом продолжил Анатолий, принимаясь за угощение. – Меня не пустили, а кто был там из художников потом рассказывал... Никола Шабалин рассказывал, знаешь его?" – "Шабалина? Нет". "Он все в технике пастели работает". – "А-а, ну-ну, – вспомнил Георг. – Да, пейзажики у него просто замечательные... только он, по-моему, сильно поддает, жаль будет, если сопьется... Ну и что, Голощекову понравились его работы?" – "Кажется, не очень, Адам оказался приверженцем классического реализма. Никола сказал, что он похвалил ТЕБЯ. Вот, говорит, с кого надо брать пример".

– Киздешь! – Георг от удивления даже отодвинулся вместе со стулом.

– Точно, точно. Хвалил. Особенно ему твои обнаженные натуры понравились. Тонко, говорит, сделано, как живые! Там еще хохма вышла. Голощеков стоит возле секции, где твои картины, и спрашивает: "Кто автор этих работ?" Вперед кидается какой-то малый...

– Карелин, наверное, – догадался Георг.

– Не знаю, может быть, короче, он показывает свои картины. Адам на них покосился и ждет, пока тебя найдут, а тебя нет, тогда Адам говорит этому: "Скромней надо быть, молодой человек, хорошо, что я либерал, а то бы ты нарвался..." Охрана оттеснила этого Карелина, кулаком под ребра сунули...

Анатолий опять захохотал в своей привычной манере – по-детски задорно. Отсмеявшись, сказал:

– Теперь ты пойдешь в гору. Тебя заметили. Теперь государственную мастерскую дадут, учеников, заказы посыплются... и вообще – известным станешь.

– На хер мне госмастерская. У меня своя есть. И ученики есть...

– Ну и дурень. Видал мастерские напротив драмтеатра? Хоромы! Окна в три сажени... Станешь придворным художником, как Надбалдян, будешь портреты Голощекова писать, его супруги, ее любимой овчарки...

– "Ужо тебе!" – зарычал Георг. – Не желаю жить под пятой Медного всадника!

– Но он же и сказал: "без денег нет свободы".

– Весьма пакостный, двусмысленный тезис, эти великие – всегда себе противоречили. В том их величие. Нет, не стану я ломать себя ради заработка и весьма сомнительной славы. Я дал себе зарок: никакого ремесленничества. Рисовать только то, о чем просит душа. Денег, конечно, от этого не прибавится... Но я беру пример с Рембрандта, который говорил: "Моя кисть не виляет подобно собачьему хвосту". Были, были заманчивые предложения мастачить копии, сулили хорошие "мани". Но ведь ты знаешь: для художника это равносильно смерти.

– Да, вольному-то хорошо... – не вполне уверенно согласился Анатолий.

– Еще бы, – подхватил Георг, – я когда ушел с завода – в самом начале перестройки, – только тогда начал жить по-настоящему. Ни тебе парторга, ни тебе Денисова с его идиотскими сводками и соцобязательствами...

– Да! – воскликнул Анатолий и весело хохотнул. – Денисов-то помер! Одного дня не дотянул до 85-ти лет.

– Вот как... – Георг тоже почему-то улыбнулся, правда, с некоторой грустью, вспоминая инженера по соцсоревнованию, с которым частенько ругался. – Успокоился-таки мужик...

– Уж он попил нашей с тобой кровушки!

– Ну что ж, о мертвых – только хорошее. Он честно выполнял свой долг, царство ему небесное.

Они пили холодное молоко, исподволь разглядывая друг друга, делились последними новостями из своей жизни и вспоминали кое-что из былого. Анатолий осторожно откусывал плотную подрумяненную корочку батона, словно боясь сломать зубы. Заметив удивленный взгляд товарища, он засмеялся и с заметной шепелявостью пояснил:

– Представляешь, год не курил, бросал, так зубы стали шататься. Вот ерунда какая... Ну я плюнул и опять начал.

– Да, иногда так бывает... – ответил Георг и подумал, что его старинный товарищ по работе, несомненно, страдавший авитаминозом, держится молодцом.

Потеряв жену, не ударился в пессимизм, не запил, а вот даже курить пытался бросить. Это с его-то привычкой – не выпускать "беломорину" изо рта. Он добрый, хороший человек. Звезд с неба никогда не хватал, а теперь уж и подавно. Он заземленный человек. Он честно трудился на благо родины. Растил детей. И неплохих детей вырастил, надо сказать. Сын окончил институт, организовал какую-то фирму, звал отца подработать немного, но Анатолий отказался, здоровье не позволяет. Дочь теперь готовится к поступлению в институт. Тяжело ему было. Но Бог смилостивился над ним.

– Я слышал, ты женился вторично? – сказал Георг.

– Да... – ответил Анатолий, и глаза его потеплели, – мне очень повезло... И детей у нее нет. Я ведь, ты знаешь, совершенно не могу быть один... Когда Руфа погибла, я чуть с ума не сошел... Я точно осиротел.

Георг вспомнил бойкую жену товарища, работавшую главным бухгалтером на том же заводе. По большому счету, она была главой семьи. Привычка руководить дает себя знать во всем. Даже Георг ее побаивался, неловко себя чувствовал в ее присутствии, как чувствует себя простой человек в присутствии большого начальника.

Анатолий долго не открывал рта для разговора, словно почтил память погибшей жены минутой молчания, потом встал. Так же молча, они вышли из комнаты Георга.

2

Старый-престарый "запорожец" верно поджидал их во дворе. Как оказалось, – под охраной бойца домового комитета обороны. Сегодня дежурил сосед с третьего этажа. Как обычно, наряженный в зловещего вида полувоенный костюм, с красной повязкой на рукаве, вкупе вызывавших слишком очевидные ассоциации, он ходил вокруг неизвестной, подозрительной машины, осматривал ее со всех сторон. Георг так и не смог запомнить имя этого низкорослого типа с усиками а-ля Гитлер. Однажды сей инфернальный воин предложил Георгу вступить в РОС (Русский Освободительный Союз) и сразу потребовал сделать вступительный взнос в размере 20 крон. Георг спросил, почему именно в кронах, разве имярек не патриот? Вербовщик вполне здраво ответил, что патриотизм здесь ни причем, надо считаться с экономическими реалиями.

Как истинный художник, Георг был одиночка, не любил всяческие сборища, которые так обожают болваны, взыскующие вождей.

Когда Георг отказал ему, он обиделся и, кажется, занес его в свой черный список.

На приветствие Георга сосед процедил сквозь зубы что-то нечленораздельное и, может, даже нецензурное, направился по обычному маршруту вокруг дома.

Они сели на низкие продавленные сидения. Железный ветеран завелся сразу и довольно резво помчался к выезду на улицу, стрекоча двухтактным двигателем. Анатолий был занят управлением: они как раз выезжали на оживленную трассу, и Георг, глядя на дорогу, по ассоциации припомнил подробности гибели Руфины.

Погибла она совершенно нелепо (если вообще кто-то погибает "лепо") во время какой-то демонстрации. И вовсе в ней она не участвовала, а проезжала мимо на директорском лимузине. Спешила в аэропорт, на самолет, вылетавший в Москву. Обычное дело – командировка в Главк.

Машина увязла в потоке неистово оравших демонстрантов, требовавших возврата советской власти, права на труд, низкие цены. Портреты усатого вождя и лозунги, порченные молью, колыхались над их разгоряченными головами. К сожалению и ужасу, рядом с машиной оказались не относительно безопасные домохозяйки, а та пьяная деклассированная сволочь, в основном мужского пола, что всегда оказывается на острие любого эксцесса, едва чуть-чуть запахнет погромом. Озверевшая толпа охотно приняла пассажиров машины за новых буржуа. Лимузин дружно перевернули и, когда потек бензин из бака, кто-то бросил спичку...

Шофер чудом спасся и сумел спасти дочку Руфины, провожавшую мать. А сама Руфина погибла страшной смертью.

В сущности, если вдуматься, какие подчас мелочи коренным образом влияют на нашу судьбу. Эти случайные, ничтожные мелочи гирьками падают на ту или иную сторону весов нашей жизни.

Случайность первая – трагическая: самолет вылетал днем, а если бы рейс был вечерним, Анатолий отвез бы жену на своей колымаге, которую бы никто пальцем не тронул. Возьми Руфина такси и тоже наверняка ничего бы не случилось. А ведь она так и хотела поступить. Но оказался свободным директорский автомобиль. А сам директор – человек любезный: "Бери, поезжай, время торопит". Поехали.

Вторая случайность – счастливая, спасшая жизнь водителю. Дочь Руфины увязалась проводить мать: "Два квартальчика, мама" (как чувствовала, что больше ее не увидит). Не будь девочки, водитель все равно бы не спас главного бухгалтера – 80 килограмм живого (еще) веса из окна не вытащишь, особенно когда тебя лупят цепью (у пролетариата ничего не осталось, кроме цепей) по голове, – но погиб бы сам, толпа разорвала бы его. Однако на руках у него был ребенок. Он спасал ребенка, а ребенок, в свою очередь, спасал его самого. Вид окровавленного лица девочки, беспомощно лежащей на руках окровавленного человека, на миг отрезвил толпу, кто-то опомнился и ужаснулся содеянному. Эти мгновения и спасли водителю и девочке жизнь. Их засосала человеческая масса, и вскоре им уже ничего не угрожало в окружении воинственно настроенных, но не потерявших разум домохозяек. Те проявили заботу о раненых. Среди скопившихся машин очень кстати оказалась машина "скорой помощи". Раны были перевязаны, и пострадавших отправили в больницу.

Случайность, случайность... Судьба играет в кости. Каждое наше решение, даже, казалось бы, совершенно несущественное – возможный шаг в пропасть, либо шаг к вершине.

3

Посреди одного из кварталов в центре города они застряли в автомобильной пробке.

– Обычное дело в это время, – сказал опытный Анатолий, откидываясь на сидении.

Георг высунул голову в окошко и оглядел длинную вереницу машин, стоящих впереди в два ряда. Движение было односторонним, и водители других машин, маневрируя, переезжая в более короткий ряд, тоже вытягивали шеи, высматривали, что творится на перекрестке, а может, и дальше его, гадали, какая чертова колымага тормозит движение. Вскоре колонна тронулась со скоростью хромой черепахи.

Не дотянув до перекрестка метров двадцати, машина Анатолия опять была вынуждена остановиться. Светофор не работал, в перекрестии улиц, в центре, махал руками и жезлом милицейский регулировщик. Георг с недоумением вглядывался в низкорослую фигуру, одетую в форму мышиного цвета, и чувствовал какую-то несообразность в ситуации. Что-то странное было в облике этого регулировщика, а вот что именно – сразу и не въедешь.

Дирижер перекрестка повернулся в профиль, утер рукавом свой маленький носик и взмахнул жезлом. Анатолий врубил скорость и газанул. Однако, не успела его машина разогнаться, как регулировщик уж снова повернулся к ним своим толстым, отвислым как у женщины, задом.

– Сволота! – Анатолий ударил по тормозам, машина, взвизгнув шинами, застыла у самого перекрестка. – Что ж он творит?!