Текст книги "Феникс"

Автор книги: Александр Громовский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 18 страниц)

– Да, – кивнул головой Георг. – У него и фамилия символичная для России... Ну, а как у вас с демократией?

– С демократией, папаша, все в порядке, – удовлетворенно произнес десантник. – С ней конкретно разобрались... Извините, а вы сами-то по нации кто будите: литавец, русский или...? – Солдат взглянул на георговы почти сросшиеся на переносице брови.

Георг ответил.

– Жить, вообще-то, надо на родине, – вынес вердикт солдат и отвел глаза в сторону...

– Не так все это просто...

– Да не-е... я ж не в укор, я ж понимаю... – стал оправдываться солдат. – Вообще-то, если по честному, мне хотелось бы жить в Бразилии. Говорят, там круглый год карнавал, и все дешево. Врут, наверное?

– Наверное... – ответил Георг устало. – А может, и не врут...

3

Послышался рокот дизеля и на площадь, клацая по булыжной мостовой треками гусениц, выкатился легкий российский танк "Рысь" новой модификации, приземистый и очень маневренный.

– Вот и наши приехали! – оживился солдат, указывая на бронированного зверя, бока которого были испещрены пятнами маскировочной окраски и надписями КЕЙФОР. – Сейчас начнем, а то засиделись уж... Ну-ка, батя, давай – в тыл, – скомандовал защитник Отечества, занимая боевую позицию.

Мини-танк резко затормозил и остановился, покачиваясь на амортизаторах. Тонко запел поворотный механизм лепешки-башни. Длинный тонкий ствол пушки указал на позицию, где сидели Георг с солдатом, и замер. Потом качнулся вниз-вверх. Казалось, вытянутый хобот чудовища принюхивается, выискивая по запаху неприятеля.

– Нет, кажись, это не наши, – сказал солдат с недоумением и закричал срывающимся голосом: – Ложись!

Они упали на разрытую мостовую, тщетно пытаясь зарыться в землю, и сейчас же оглушающе-звонко грохнул выстрел. Танк окутался голубовато-белым облаком дыма, из которого хмуро выглянул черный зрачок ствола. Снаряд горячим вихрем пронесся над их головами и разорвался совсем рядом, осыпав их комьями земли, щебенкой и битым кирпичом. Стоящий в штабелях кирпич для кладки коллектора разнесло в пух и прах. От грохота взрыва Георг временно оглох.

– Бежим! – скомандовал солдат и больно толкнул Георга ногой.

Они вскочили, ветром-поземкой перелетели через пустынную улицу и метнулись под арку ближнего углового дома, сзади опять звонко грохнуло.

Сворачивая за спасительную стенку, Георг успел увидеть, как их только что уютное местечко взлетело на воздух. Бдах! – эхо ударилось в дома и понеслось по кварталам. Осколки бетона изрешетили стены ближайших зданий, со звоном посыпались стекла окон, выбитые ударной волной. Белое облако взрыва, резко пахнущее синтетической взрывчаткой, понесло порывом ветра наискось через улицу.

– Вот же падла! – с чувством сказал солдат. – По своим шмаляет! Ну, я ему щас, иуде, задам...

Он достал из подсумка небольшой, с конической головкой снаряд и вставил его в подствольный гранатомет. Обозленный воин на карачках быстро подбежал к выходу из-под арки, лег на землю и осторожно высунул наружу востренький носик.

– Ага... – сам себе сказал десантник и выдвинул вперед свой "панцерфауст". – Щас... погоди, погоди...

Он прицелился, прищуривая левый глаз, кривя открытым ртом, и выстрелил.

Георг в это время тоже рискнул выглянуть на улицу. Снаряд солдата разорвался под гусеницей танка, и тот закрутился на месте, разматывая по булыжнику длинную металлическую ленту траков.

Танк, в общем-то, не пострадал, если не считать разбитой гусеницы, и все же у него вдруг открылись все люки и оттуда, из жаркого, гудящего нутра боевой машины, как черти, которым припекло, полезли танкисты в черных комбинезонах. С поднятыми над головой руками, они быстро прыгали на землю и, пригибаясь и что-то крича по-русски, побежали к цепи укрывшихся десантников. Зычный голос командира штурмового отряда, усиленный мегафоном, рявкнул: "Не стрелять!", и танкисты, зигзагами перебегавшие улицу, невредимыми достигли первой линии заграждений.

"Лейтенант, какого х...я! Вы что, окосели!" – услышал Георг взбешенный голос командира десантников, донесшийся оттуда, потом звуки заглохли десантники и танкисты скрылись за баррикадой, наспех сооруженной из подручных материалов.

Видимо, там разобрались, что произошла досадная ошибка, а может быть, что скорее всего, поняли – противник применяет нечто, дезорганизующее действия нападающих, и потому тянуть с атакой дольше чревато непредсказуемыми последствиями.

Раздались отрывистые команды, и первая цепь отряда перешла к активным действиям. Они обстреляли из гранатометов НЛО и, едва затихли разрывы, вторая цепь пошла на захват. Они бежали, низко пригибаясь к земле, используя попадающиеся по дороге естественные препятствия в качестве временных укрытий. Потом залегли, образовав новую линию прикрытия, и тогда в атаку пошла предыдущая цепь. Ребята работали красиво и слаженно.

После обстрела, в корпусе поверженного НЛО образовались многочисленные пробоины. И это было странно. На такую удачу никто особо не рассчитывал, потому мы ждали подкрепления. Как говорится, когда все идет слишком хорошо, – тоже нехорошо. Но думать о странном везении было некогда. Теперь задача такая: как можно быстрей закрепить успех – занять слепую зону вокруг аппарата, конечно, если таковая зона у него имеется.

Один за другим бравые ребята в громоздких бронежилетах ныряли в пробоины, исчезали из глаз, бесстрашно, или, превозмогая страх, бросались навстречу неведомой опасности. После того, как группа захвата скрылась в недрах пришельца, а их оставшиеся товарищи заняли боевые позиции возле дыр, задрав стволы автоматов кверху, над площадью нависла нервно-гнетущая тишина, готовая в любую секунду взорваться криками, стрельбой и еще черт знает чем.

Все ждали этого момента, но все же содрогнулись, когда из самого большого проема вывалилась группа десантников, тащившая двух существ нечеловеческого облика. Существа эти были ростом метра полтора, казались бесполыми, с тонкими руками и ногами. Меж длинных четырех пальцев с когтями замечались лягушачьи перепонки. Головы пришельцы имели непропорционально крупные, с большими выпуклыми, как у жаб, глазами. Зеленовато-серая кожа тускло отсвечивала. Одеты они были в просторные комбинезоны, отливающие серебристо-зеркальным блеском. Существа яростно сопротивлялись, царапались длинными черными и, по-видимому, острыми, когтями. Дюжие парни тащили их довольно грубо, не стесняясь в выражениях, высказывая по пути все, что они думают об этих лягушкообразных тварях.

На каком-то расстоянии от родного корабля, пленные внезапно отключились, словно оборвалась некая жизненно важная связующая нить. Они перестали биться в руках землян, головы их поникли, конечности безвольно повисли. И пришлось их тащить на руках. Теперь они больше походили на детей – больных и беззащитных, нежели на грозных коварных агрессоров. Когда пришельцев донесли до армейского грузовика с брезентовым верхом, произошла штука, озадачившая всех. Комбинезоны инопланетян как-то повяли (точно растения без полива), потеряли блеск, а затем и вовсе исчезли неуловимым для сознания землян образом, словно испарились. С телами пленных произошли схожие метаморфозы. Их кожа так же потеряла свой блеск, цвет и фактуру. В конце концов выяснилось, что десантники держат в руках грубо сшитые матерчатые куклы. Гнилой материал разрывался под пальцами, и на мостовую посыпалось то, чем набиты были эти куклы – сырые опилки!

Это был какой-то бред. Виданное ли дело, чтобы живые существа превращались в неодушевленные предметы. Всех присутствующих охватило недоумение, граничащее с паникой. В довершение ко всему сама "тарелка" бесшумно развалилась в прах, словно трухлявый пень. Ветер подхватывал эту сероватую пыль и разносил по округе.

Итак, результатом многочасовой операции, где были задействованы десятки и сотни людей и современная боевая техника, оказался полный, круглый ноль. Конечно, можно было считать, что одержана безусловная победа, но явственно ощущалась и горечь поражения. Задание-то – взять "языка" – не выполнено.

За не имением более объекта конфликта, десантники спешно погрузились в машины и покинули поле боя. Остались лишь незадачливые танкисты, которые, переругиваясь друг с другом, принялись за ремонт своего бронированного друга.

ТЕТЯ ЭММА И ДЯДЯ СЕРЖ

Мой дядя самых честных правил,

А тетя тоже хоть куда!

Народный фольклор.

1

Лишь к двум часам дня Георг добрался до своего микрорайона. Желудок, с его повышенной кислотностью, настоятельно требовал домашней пищи – например, борща. Георг решил сначала зайти домой, пообедать как следует, заодно проведать тетю Эмму, все ли в порядке, отдохнуть, почитать, а уж потом, буде такое настроение, идти в мастерскую.

Тетка была дома. Сидела в своем любимом кресле, мотала какие-то бесконечные клубки и смотрела свой телевизор. Показывали дневной сериал. Это была теткина личная жизнь, которой она очень дорожила. Тетя Эмма – в меру полноватая, постаревшая женщина постбальзаковского возраста. Свои года она скрывала, надеясь еще раз (в третий) выйти замуж; а, может, она запамятовала свой точный возраст. Потому что в пору молодости мятежной, сбежав из дома, из Брянска, и приехав на Урал, где жила семья Колосовых, наоборот, прибавила себе годы, чтобы ее приняли на работу официанткой. Отец Георга доводился Эмме старшим двоюродным братом. И хотя в барачной комнате места и так не хватало, Николай Колосов приютил Эмму, соорудив для нее палати под потолком. Вскоре она вышла замуж за токаря Ивана с большим кадыком (верная примета пьяницы) и переехала к нему жить. В соседний барак, только двухэтажный. Детей у них не было, и красивая, приметная официантка Эмма вскоре влюбилась в барабанщика из оркестра. Он называл себя Сержем на французский манер, тогда была мода на звучные заграничные имена. Иваны не котировались, и бедный токарь исчез в волнах житейского моря, оказавшись за кормой лодки. Лодки по имени "Эмма".

Серж полностью оправдал все ее надежды. Увез ее в загадочную Прибалтику, славящуюся своими шикарными ресторанами и вольными нравами. Они счастливо прожили вместе долгие годы. Вспоминая угарную молодость, тетка горько-сладостно улыбалась. Она нахваталась от Сержа словечек из сленга музыкантов, типа: "лабать", "чувак", "чувиха", "срулять" и тэдэ, и, когда разговаривала с Георгом, часто их употребляла. Глаза ее при этом вспыхивали молодым огнем, живительной страстью, весь вид ее говорил: видал, какая я свойская чувиха!

Георг частенько приезжал к ним в гости во время отпуска. Серж все так же был красив, как Жан Маре, на вид солиден, но с ухватками этакого плейбоя, вечного мальчика, с узким лбом великолепного остолопа. С зачесанными назад черными волнистыми волосами, лоснящимися от репейного масла. Дядя Серж очень хорошо относился к Георгу, с удовольствием показывал город, приехавшему родственнику из далекого уральского захолустья. Вообще, Георга он считал чуть ли не своим сыном. Своих-то детей у них не было. Тетя Эмма оказалась бесплодной.

Как-то курили они с ним, стоя на балконе. Дядя Серж ковырял спичкой в ухе, последнее время он завел такую привычку. Георг спросил об этом. "Да вот засело что-то в ухе, никак достать не могу, свербит, мешает слушать, давит". Как художник художника уральский гость понимал: для музыканта слух – самое главное. Через малое время это "что-то" выросло в злокачественную опухоль в мозгу. Дядю Сержа положили в больницу. Узнав, что дядя при смерти, Георг срочно вылетел в Прибалтику. Тогда это было просто и дешево. Стояло лето и совсем не хотелось думать о смерти. Но как только Георг увидел дядю Сержа, сразу понял – он уже не жилец. Кожа у него стала серой, дряблой, словно у глубокого старика. На всем его облике, как говорят в таких случаях, лежала печать смерти. Печать, заверенная консилиумом врачей.

Они пошли в больничный сад. Было тепло, светило солнце. Георг угостил Сержа пачкой американской жвачки сверх того, что они принесли с теткой. Дядя Серж очень любил жвачку. Двигая челюстями, он улыбался, подмигивал Георгу, говорил:

– Док мне обещал, что все будет о'кей! Он свой чувак, я его сто лет знаю, классный специалист, обещал по блату сделать операцию...

Георг, который знал о роковом диагнозе, изображал на лице энтузиазм и веру в светлое будущее Дяди Сержа.

– Мой случай не такой уж и трудный, верно? – подбадривал себя дядя. Че, у меня рак что ли?.. рак-срак...

И тут тетка сделала несусветную глупость, от которой Георг весь похолодел. Она быстро наступила Георгу на ногу, чтобы он молчал насчет диагноза. Он по-настоящему на нее разозлился – ведь Серж увидит этот жест! И все поймет! Неужели тетка считает Георга тупицей, набитым дураком, который не знает, как себя вести в подобных случаях.

Но больной, казалось, ничего не заметил. Вероятно, его подсознание, стоящее на страже рассудка, в своей тайной мастерской вырезало этот кусочек реальности и склеило пленку так, как будто ничего не произошло. Но Георг до сих пор не может простить тетке ту глупейшую выходку.

Дяде Сержу сделали операцию и быстро выписали домой, чтобы не вешать на больницу смертельный случай. Спустя два дня Серж скончался, в возрасте 55-ти лет.

Эмма продала ударную установку мужа и на эти деньги его похоронила. Скучала она, живя одна, вдали от всех родственников. Одни – в Брянске, другие – на Урале. Тетка соблазнила Георга европейской жизнью. Каузинас все-таки столица, хоть и маленькая. Здесь живут культурные люди, с европейским кругозором. В Москве все схвачено – не пробиться, Урал захолустье, а в Прибалтике творческая атмосфера более раскрепощенная. Если Георг хочет чего-нибудь достичь на поприще искусства, лучшего места не сыскать. И ей, тетке Эмме, будет не так одиноко. А квартира у нее большая, двухкомнатная...

Пока Георг умывался, переодевался в домашнее, сериал закончился, и постаревшая женщина поспешила на кухню, чтобы подать обед любимому племяннику. Георг сел за стол, придвинул к себе тарелку горячего, вкусно пахнущего борща. Торопливо стал есть.

– Не хапай так, обожжешься, – сделала всегдашнее свое замечание тетка, намазывая на хлеб бело-розовую массу – тертый хрен с морковью – очень толстым слоем, так, как любил ее племянник.

– Очень вкусный борщец, – сказал племянник, – именно такой, о каком я думал, когда шел домой.

– Положи сметаны – еще вкуснее будет.

– Нет, не хочу.

– Странный ты человек: не ешь сметаны, – каждый раз удивлялась тетка.

– Я съем ее, но отдельно, – как всегда отвечал племянник. – Когда сметана в борще, то никакого вкуса уже не ощущается, кроме сметанного.

На сладкое была малина с молоком.

– Подави ягоды, – посоветовала тетя Эмма.

– Хорошо, только подожду. Пусть червячки вылезут. Дадим им шанс.

После обеда, когда он мыл посуду, тетка ругала его за то, что он не позвонил и не доложил ей о своем местонахождении. В Старом городе творилось Бог знает что. Просто "светопредставление". Она, тетя Эмма, вся испереживалась.

– И, наконец, побрейся, а то зарос как чеченец.

Тетя Эмма временно иссякла и смолкла, было видно, что она чем-то озабочена, может быть, даже слегка огорчена. Вероятно, в ее личной жизни произошел очередной излом.

– О Господи... – тяжко вздохнула она.

– Что опять случилось? – равнодушно спросил Георг, вытирая полотенцем руки.

Вместо ответа тетка выложила на стол письмо.

– Откуда?

– Из России... От Марии. Пишет, что приболела, домой тебя зовет...

Георг взял распечатанный конверт, вытащил письмо и стал читать. Знакомые мамины полуграмотные каракули. Каждый абзац начинался с его полного имени – "Георгий...". Это выглядело непривычно, казалось странным, отчужденность какая-то возникала. Лучше бы она называла его детским именем Гоша. Неужто расстояние и годы охладили их отношения? Но, оказалось, это было не так. Мать по-прежнему любила своего сына и звала домой. Просто она не знала, как обращаться к сыну, который давно уже не мальчик, которого она давно не видела и который уже состарился на чужбине. Его нынешнего имени она не слышала никогда.

Георг читал, и мамины слезы обжигали ему края век, и в сотый раз он дал себе клятву: как только уладит все дела, немедленно отправится в Россию. Вернется домой. Навсегда.

– ...Он такой клевый чувак, веселый, на баяне играет. У него высшее образование, военным хирургом был, полковник... Теперь в отставке. Жена у него давно умерла... Вот, предлагает мне сойтись с ним... Ты как на это смотришь? Георг, ты меня слышишь?

– Как его зовут?

– Я же тебе уже сказала. Его зовут Василий Семенович. Он такой кле...

– Тетя Эмма, я рад за вас!

– Я его, конечно, не люблю, как Сержа... Такие мужчины, каким был мой Серж, больше уже не рождаются...

– Тетя, не всегда любовь – главное. Личный доктор тоже неплохо...

– Жить мы будем у меня, а его комнату будем сдавать. Или ты можешь туда переселиться. Только не подумай, что я тебя прогоняю...

– Что вы, тетя Эмма, я могу пока пожить в мастерской. Зачем я буду лишать вас дохода.

– Ты у меня умница, самый любимый мой племянник. Дай я тебя поцелую!.. – Тетка оглушительно чмокнула его в щеку, и после умиления вытерла двумя пальцами свой растолстевший крупнопористый нос. – Ой! я ведь еще одно письмо получила, от Любки из Брянска. Если бы ты знал, до чего же они все там жадные. Такие жадные! Дом делили, так чуть друг дружку не поубивали...

Георг стоически выдержал испытание рассказом о Любке из Брянска, поблагодарил тетку за вкусный обед и попросил разрешения удалиться.

Он лег на диван в своей комнате, взял с полки, висевшей у изголовья, второй том "Войны и мира" Толстого и стал читать. Через десять минут глаза его закрылись сами собой, книга съехала набок, и Георг провалился в сон, как в колодец.

2

Проснулся он около шести вечера. Взглянул на часы и слегка огорчился: сегодня он явно, откровенно сачкует. Даже чай в 5 часов пропустил, что с ним случалось крайне редко. Вот что значит, таскаться с чужими женами по блатхатам. Сразу же строго размеренная жизнь летит к едрене-фене. Чаю, однако, он все же выпьет. Пусть не в пять, а в шесть часов. Он же не какой-нибудь там англичанин, который, что бы ни случилось – будь-то землетрясение, война или конец света – ровно в 5 часов пьет свой чай. "Файв о'клок". Не снимая цилиндра с головы. Святое дело!

В половине седьмого Георг, гладко выбритый, ладно причесанный, благоухающий одеколоном, вышел из дома. "Куда ты, скоро ужин!", – сказала тетя ему перед его уходом. "Ужин – не нужен, – ответил он. – У меня сегодня пост". – "Не говори глупостей, какой пост, у тебя желудок..." – "Ладно, у себя что-нибудь перекушу и, возможно, там заночую". – "Поздно не ходи". "О' кей!"

Когда он в прихожей надевал обувь, к нему вышла тетя Эмма. Горько глянула на его старенькие кроссовки: она уже отчаялась заставить племянника купить новые. Но зато в другом она решила быть твердой. Голосом, не принимающим возражений, она сказала:

– В понедельник...

– Во вторник, – звякая обувной ложкой, поправил ее племянник, с ходу догадавшись, о чем она будет говорить.

– Во вторник, – приняла коррекцию тетя, – возьмешь у меня кроны, сколько надо – скажи, поедешь в Старый город и купи себе черные и синие джинсы. Это, – она указала на георговы тертые и штопанные черные джинсы, уже нельзя носить. До того они у тебя позорные, мне от Марии будет стыдно. Скажет, что я за тобой плохо смотрела...

– Хорошо, согласился племянник, – съезжу в Старый город, а потом – на наш рынок, выберу и куплю одни черные джинсы, синие у меня висят уже сто лет, я их почти не носил.

– Они тоже скоро протрутся, купи в запас.

– Уж если брать синие, то лучше я возьму в "секонд хэнде" настоящие, фирменные... и раза в два дешевле.

– Зачем тебе это?! Ничего не надо брать ни в каком... "хенде хохе"... Кто-то носил, а ты будешь после него одевать... – Тетя Эмма изобразила брезгливую гримасу.

– "Хенде хохе"? – рассмеялся Георг и рассмешил тетю.

Малообразованная, она часто, не будучи в состоянии повторить за племянником какие-то его слова и выражения, коверкала их. Но иногда, вот как сейчас, у нее получалась забавная игра слов. Горькая и точная.

Сардонически веселые, в хорошем настроении они расстались.

ИСКАНИЯ

...возраст, когда распутство выдохшись,

начинает искать себе бога.

Джеймс Джойс.

1

Мастерская у него была на параллельной улице. Надо только перейти соседний двор довоенного дома, а там уж рукой подать. Ему здорово повезло, что он имеет мастерскую в пяти минутах ходьбы от теткиной квартиры.

Он прошел через старый двор, густо усеянный пролетариями, всегда находящимися в той или иной степени опьянения. Их многочисленные дети, по большей части чумазые и горластые, как дети пролетариев, всех стран, играли тут же.

Перейдя тихую улицу, он оказался уже в другом микрорайоне, впрочем, оставаясь во все том же русском гетто. Гигантское полотнище с поясным портретом генерал-президента Адама Голощекова, висевшее на растяжках на торце новой высотки, трепеща под ветром, издавало звук, похожий на шумные аплодисменты ликующей толпы. Плакат был оформлен просто и доходчиво. Широкая мозолистая ладонь профессионального военного приложена к седеющему виску в приветственном жесте. Лаковый козырек форменной фуражки забралом прикрывает узкий медный лоб. Металлическая добротность лица, строгий взгляд, который так обожает плебс. И лаконичный лозунг, брошенный новым вождем на партийном съезде славянских арийцев, ставший девизом страны: "Эллинизируем Леберли!"

В киоске, который расположился в бывшей трансформаторной будке, он купил демократический батон с тмином. Ну вот и знакомая, желтого кирпича пятиэтажка, здесь и находилась его мастерская. Собственно, это была комната 18-ти кв. метров, входившая в состав трехкомнатной квартиры, купленная Георгом еще в доперестроичные времена по счастливому стечению обстоятельств. Времена менялись, иногда менялись и жильцы в квартире, а Георг оставался ответственным квартиросъемщиком.

Другую комнату таких же размеров занимала женщина средних лет с девочкой-школьницей и папой No 2. Несмотря на то, что частенько оба ходили под градусом, в отношении Георга вели себя вполне корректно. В третьей комнате – самой крошечной, метров девяти – ютилась молодая семья, с малолетним ребенком. Они вселились недавно, из каких-то общежитий. В надежде получить более приличное место под солнцем, они усиленно плодились и размножались. Второй ребенок у них появится, судя по всему, месяца через два. И Георгу, постоянно проживавшему с теткой в двухкомнатной квартире, было почему-то ужасно неловко оттого, что он один занимает такую громадную площадь, да и то не для жилья, а для весьма сомнительного, с точки зрения соседей, ремесла. Сосед из мини-комнаты – молодой парень, работавший на неработающем заводе – как-то предлагал ему обменяться комнатами и обещал доплату, но Георг, испытывая неловкость за свою жестокость, вежливо отказался. На девяти метрах с мольбертами не развернуться – это ясно, а доплата будет смехотворна. Этот малый даже не представляет, сколько стоит сейчас один метр жилой площади. Господи, да откуда у этого незадачливого работяги могут быть деньги!

И вообще, почему он, художник, должен испытывать стыд, разве он, черт побери, ответственен за всю эту бардачную систему? Однако стыдно все же было. И через два месяца, когда укоряющий взор соседа станет еще более откровенным и в нем засветится ясный огонь пролетарского гнева, придется отсюда съезжать на другую квартиру.

"Все одно к одному, – подумал Георг, – продам мастерскую и на эти деньги уеду домой. Боже, как мне все здесь опротивело..."

Георг поднялся по грязной лестнице на свой четвертый этаж, проходя сквозь незримый слоеный пирог запахов: кошаче-собачий внизу и далее чесночно-клеевой. Во всяком случае, вверху отвратительно пахло столярным клеем. "Суп они из него варят, что ли?" – проворчал Георг, доставая ключи. Он открыл входную дверь и бочком протиснулся в коридор. Пошире распахнуть дверь мешала стоящая поперек дороги детская коляска. В воздухе витал стойкий запах пеленок, кои густой гирляндой висели тут же. Судя по разгоряченным возгласам, доносившимся из мини-комнаты, соседи принимали гостей, по всей видимости, родственников.

В комнате Георга было жарко. Желтые горячие лучи солнца насквозь простреливали комнату через большое окно с пыльными стеклами. "Ох, ты йог твою мать!" – придушенно вскрикнули за стенкой, где располагалась мини-комната, и на пол обрушилось некое тяжелое тело, возможно даже человекообразное. "Борьбу они что ли затеяли? – подумал Георг. – Как они только там умещаются?"

Он сел в большое кожаное кресло, которое только одно занимало целый квадратный метр полезной площади. Кресло было старинным, начала века, некогда купленное Георгом в комиссионке совсем задешево.

Георг оглядел комнату теплым взором. Стены, увешанные его картинами, полки с любимыми книгами, с красками, кистями, карандашами и еще Бог весть с чем, составляли тот дорогой, милый сердцу фон, который вдохновлял, умиротворял, нашептывал слова утешения. Это был его, Георга, отдельный мир, особая реальность. Он любил эту хрупкую скорлупу, начиненную странными, по мнению некоторых, фантазиями. Может быть, им руководит неосознанное желание спрятаться в этом мире иллюзий от холодной, жестокой реальности мира внешнего. Что ж, законное, естественное, изначальное стремление человека иметь свое убежище, свою личную территорию, свое личное жизненное пространство, куда допускаются лишь самые близкие по духу люди.

Сможет ли Инга войти в этот мир, не внеся дисгармонии, не разрушив его? Очень важный вопрос для него. От этого зависит его будущее...

"Боже! – недовольно поморщился Георг. – Какая патетическая херня!.. Будущность! Важный вопрос! А подоплекой-то всего лежит мелкое эгоистическое желание жить спокойно, без проблем, без треволнений, которые, собственно, и составляют смысл жизни большинства людей, каковые заботы, если быть до конца честным, и есть жизнь. Конечно, можно с лицом мученика выдавать свои картины за живых детей. Но они никогда не засмеются, не описаются, не отчебучат чего-нибудь этакого, не принесут двойку из школы, они будут безмолвно висеть в твоей мастерской или у кого-нибудь в доме, теша твое самолюбие, они, быть может, даже надолго переживут тебя. А потом вдруг исчезнут, словно ничего и не было. А дети, из плоти и крови, пойдут в века и поколения. Так что решай. Гены у тебя, вроде бы, здоровые, пора размножаться".

Но ведь и это тоже херня, продолжал думать Георг. Такой вариант уже реализован. Его брат Андрей женился сразу после армии, все как положено. И вот, ступив на топкое место семейного быта, где все зыбко и неопределенно, он восемь лет погружался в шипящее, чмокающее болото все глубже, перестал писать стихи, запил, наконец, весь без возврата ушел в это дерьмо, погрузившись в него по маковку, пока собственноручно не прервал свои страдания. Отпрыск, ради которого все это затевалось, дочь, к 14-ти годам прошла в русском гетто огонь, воду, медные трубы и коллективные одноразовые шприцы. Так стоило ли огород городить?

Вот и выходит, что картины хоть и не живые дети, зато не предадут, не обманут надежд, за них не будет стыдно. "Тут одно хорошо, – утешал себя художник, – поскольку у меня нет детей, меня ни в чем упрекнуть нельзя, кроме разве того, что у меня нет детей".

Он, конечно, не был сознательным сторонником св. Августина, проповедовавшего безбрачие, но соглашался с мнением князя Болконского-младшего, который говорил Пьеру Безухову, что жениться надо как можно позже, ни на что не способным стариком, чтоб не пропало в тебе все значительное, великое...

Но, сказать по чести, такая жизненная позиция Георгу казалась довольно подленькой. И одновременно – такой соблазнительной...

А все потому, что требования, предъявляемые друг к другу, у мужчин и женщин сильно отличаются. Женщины от мужчин требуют всего, а мужчины от женщин требуют только одного.

Оттого так трудна для мужчин проблема выбора. Вечный деятельный покой, вот что тебе нужно, сделал вывод Георг.

За стеной заиграла пластинка и запела голосом великой певицы:

"Знаю, милый, знаю, что с тобой.

Потерял, себя ты потерял.

Ты покинул берег свой родной,

А к другому так и не пристал..."

Удивительно, какой емкий, точный смысл заключен в этих простых словах песни. Это же про нас. Стоящих на расшарагу...

Он встал с мягкого кресла. Проходя мимо каскада полок и лаская взглядом корешки книг, он встретился с глазами прапрадеда. Старинная фотография конца девятнадцатого века, выцветшая желтовато-коричневая сепия, хранилась в семейном архиве отца как величайшая редкость. Георг привез ее сюда, возвратясь из очередной побывки на родине. Прапрадед Макар на ней был отображен столетним седобородым старцем с георгиевскими крестами на груди.

Георг сел в свое рабочее вращающееся кресло, облокотился о стол, невольно принимая позу человека, изображенного на фото, и стал смотреть в далекое прошлое. Его охватило странное чувство, будто он смотрит на свое отражение, и видит, каким он будет через пятьдесят лет. Если, конечно, доживет. Впрочем, Георг с самого детства верил в свой долгий полет. И все же, в облике далекого предка было что-то чужое, непонятное, необъяснимое словами.

Станичный атаман Макар Колосов с покойным достоинством восседает на крепком, красивом стуле, левая рука опирается на край стола. На столе громоздятся книги, стоит горшок с высоким комнатным растением с длинными узкими листьями. За спиной прапрадеда – большое окно. Оттуда бьет яркий свет потустороннего мира, так что детали заднего плана утопали, растворяясь в некой солнечно-мистической белизне. Этот, гарсиамаркесский мистический свет, подобный тому, что освещал бессмертного старца Мелькиадиса, особенно интриговал Георга. Что там, за окном?

Предок в упор смотрел на своего далекого потомка, словно бы вопрошая, в ладу ли с совестью живешь? все ли ты сделал для своего государства? Макар истинный воин, честно воевавший за Веру, Царя и Отечество, имел права спрашивать. Вот что было главным в этом образе – уверенность! Уверенность в правоте своей жизни. Уверенность, что не напрасно ее прожил. Он твердо, без колебаний, был уверен, что Бог есть, что Россия – самая могущественная страна в мире...

Георгу особо похвастаться было нечем: ни твердой верой в Бога, ни определенностью жизненной позиции, ни ратными подвигами, ни даже потомками; и он стыдливо отвернулся, подошел к мольберту, на котором стояла его последняя картина, почти законченная. Почти, потому что над картиной, в принципе, можно работать до бесконечности. Пока не испортишь ее. Если в скульптуре надо отсечь все лишнее, то в живописи, где идет не отсекание, а прибавление, наслоение мазков, главное – вовремя остановиться.