Текст книги "Парижские могикане. Том 2"

Автор книги: Александр Дюма

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 52 страниц)

X. ВИЗИТ НА УЛИЦУ ТРИПРЕ

Следующий день после разговора с дядей, разговора жестокого для бедного Петруса, был как раз последним днем масленицы, с которого началась наша книга. В то утро мы видели, каким Петрус может быть хмурым и нелюдимым.

К несчастью, в тот день у Регины не было сеанса. Не зная, как скоротать невыносимо тянущееся время, он и предложил друзьям принять участие в рыночном маскараде (о нем мы тоже упоминали в самом начале нашего рассказа).

Благодаря физической усталости Петрусу удалось если не забыться, то, по крайней мере, взять себя в руки: он задремал в кабаке, уронив голову на стол. Впрочем, скоро его разбудили Шант-Лила и ванврские прачки.

Мы явились свидетелями того, как продолжалось веселье, как наконец в пять часов утра друзья расстались: Людовик поехал в Ба-Мёдон провожать Шант-Лила и графиню дю Баттуар, а Петрус вернулся к себе на Западную улицу. Читатели помнят, что, когда Людовик стал настойчиво приглашать друга присоединиться к их компании, тот ответил довольно мрачно: «Не могу: у меня сеанс». Во время этого сеанса, назначенного на час дня, должна была решиться его судьба.

В девять утра Петрус уже был на улице Плюме.

Вернувшись к себе, он лег, попытался уснуть, но в тишине и одиночестве он снова и снова переживал свое горе. Ему на ум приходили тысячи проектов, без конца сменяясь и не давая ему покоя. Озаренный тем внутренним светом, что зовется разумом, Петрус по мере их появления признавал, что все они неосуществимы. Часы показывали девять, а он так ничего и не решил, но его возбуждение достигло предела, он не мог больше ждать и вышел из дому.

Зачем?

Зачем игрок, спустивший все свое состояние и надеющийся его вернуть, приходит за два часа до открытия игорного дома – бездны, в которой, возможно, сгинет его честь, как до того исчезло состояние?

Петрус, бедный игрок, которому нечего было поставить на карту, кроме своего сердца, поставил сердце и проиграл!

Он ходил как безумный, то ускоряя шаг, то вдруг останавливаясь, от улицы Монпарнас до улицы Плюме мимо особняка маршала, возвращался к улицам Бродёр, Сен-Ромен, Баньё, по улице Нотр-Дам-де-Шан снова выходил на Монпарнас.

Он зашел в кафе – но не для того, чтобы позавтракать, а в надежде обмануть свое нетерпение, – заказал чашку черного кофе и взялся было за газеты. Газеты! Какое ему было дело до того, что происходит в Европе?! Какой интерес могли для него представлять дискуссии в Палате? Он никак не мог понять, зачем пачкать столько бумаги, чтобы сказать так мало.

За чашкой кофе и полдюжиной газет Петрус скоротал два часа.

Когда часы на Доме инвалидов пробили одиннадцать, он снова пустился в путь. До назначенной встречи оставалось два часа.

Он принял решение: выбрать самую длинную дорогу, чтобы она заняла хотя бы час.

Куда же ему пойти? У него не было никаких дел нигде, кроме как в особняке маршала, а ему нужно было убить полтора часа, прежде чем он мог появиться на улице Плюме.

Вдруг он вспомнил историю о фее Карите.

Ему необходимо было сделать набросок с этой больной девочки, этой Рождественской Розы, за которой ухаживала Регина: он задумал написать картину по мотивам Пчелкиной сказки, тогда же он сделал эскиз, пытаясь воспроизвести лицо больной девочки по образному описанию Пчелки.

Вот и цель путешествия! Да, от Дома инвалидов добраться до улицы Трипре – это и в самом деле настоящее путешествие.

Петрус поднялся вверх по бульвару до улицы Ульм, свернул на улицу Марьонет, потом – на Арбалетную улицу, прошел по улице Грасьёз и очутился в самом конце улицы Трипре.

Молодой человек не знал номера дома, но на этой улочке было не больше дюжины домов; он стал переходить от двери к двери, спрашивая, где живет Броканта. В одном из домов – под № 11 – никто не вышел на его стук, а спросить было некого. Но он решил, что это именно тот дом, который он ищет, судя по убогому входу, темному коридору и крутой лестнице.

Поднявшись по скользким ступеням, он очутился перед грубо сколоченной дверью, крепко запертой изнутри, и не очень уверенно постучал. Несмотря на довольно точное описание, которое у него было, он не хотел поверить, что живые существа могут жить в такой дыре. Едва он коснулся двери, как изнутри донесся лай десятка собак. На этот раз Петрус начал верить, что он не ошибся.

Как только собаки немного успокоились, из-за двери послышался нежный голосок:

– Кто там?

Петрус не ожидал такого вопроса и потому ответил только:

– Я.

– Кто вы? – вновь прозвучал голосок.

Его имя ничего не сказало бы девочке. Он решил использовать в качестве пропуска имя мадемуазель де Ламот-Удан.

– Я пришел от феи Кариты, – сказал он. Рождественская Роза – а это, разумеется, была она – радостно вскрикнула и бросилась отпирать дверь.

Она очутилась лицом к лицу с Петрусом, незнакомым ей.

Зато Петрус узнал ее в ту же минуту.

– Вы Рождественская Роза? – спросил он.

Взглядом художника он сейчас же охватил всю эту лачугу: на переднем плане, прямо перед ним, – босоногая девочка в платьице из грубого полотна, подхваченном в талии витым пояском, на голове у девочки красная косынка; на втором плане – ворона, сидящая на балке и не то встревоженно, не то радостно каркающая; в глубине чердака – корзина с собаками: они лают, воют, визжат.

Именно так описала все это Пчелка.

– Вы Рождественская Роза? – спросил Петрус.

– Да, сударь. А вас прислала принцесса?

– Точнее было бы сказать, дитя мое, – отвечал Петрус, разглядывая стоявшее перед ним живописное создание, – я пришел для того, чтобы мы с тобой приготовили для нее сюрприз.

– Сюрприз? Охотно! Это доставит ей удовольствие?

– Надеюсь.

– А какой сюрприз?

– Я художник, Рождественская Роза, и хотел бы написать для нее ваш портрет.

– Мой портрет? Как забавно! Вот уже три или четыре художника хотят написать с меня портрет. А ведь я не такая уж хорошенькая!

– Напротив, Рождественская Роза, вы прелесть! Девочка покачала головой.

– Я отлично знаю, какая я: у меня есть зеркало.

Она показала Петрусу осколок зеркала, который Броканта подобрала на улице: недаром она была старьевщицей!

– Так что же? – проговорил Петрус. Рождественская Роза вопросительно взглянула на художника.

– Вы хотите, чтобы я написал ваш портрет? – продолжал Петрус.

– Да от меня это не зависит: все решает Броканта, – отвечала Розочка.

– А что она сказала другим художникам?

– Всем отказала.

– Вы знаете почему?

– Нет.

– Вы полагаете, мне она тоже откажет?

– Не знаю… Может быть, если принцесса замолвит словечко…

– Я не могу просить об этом принцессу, ведь я хочу сделать ей сюрприз, потому и собираюсь вас рисовать.

– Верно.

– А если предложить Броканте денег?

– Ей уже давали деньги.

– И она все равно отказала?

– Да.

– Я дам ей двадцать франков за двухчасовой сеанс, и она может прийти вместе с вами в мастерскую.

– Она не согласится.

– Что же делать?

– Не знаю.

– Где она сейчас?

– Пошла подыскивать жилье.

– Вы собираетесь покинуть этот чердак?

– Да, так хочет господин Сальватор.

– Кто такой господин Сальватор? – спросил Петрус, удивляясь, что услышал от Рождественской Розы имя своего недавнего знакомого.

– Вы незнакомы с господином Сальватором?

– Вы говорите о комиссионере с Железной улицы?

– Совершенно верно.

– Стало быть, вы его знаете?

– Это мой друг, он заботится о моем здоровье и очень беспокоится, если мне чего-нибудь не хватает.

– А если господин Сальватор позволит мне написать ваш портрет, Броканта не будет возражать?

– Броканта всегда исполняет волю господина Сальватора.

– Значит, я должен обратиться к господину Сальватору?

– Это самое верное.

– А вы-то сами не будете возражать?

– Я?! Да что вы, наоборот!

– Так вам это будет приятно?

– Очень! Но только вы меня нарисуйте очень хорошенькой, ладно?

– Я нарисую вас такой, как вы есть. Девочка покачала головой.

– Нет, тогда не надо.

Петрус взглянул на часы: они показывали двенадцать.

– Мы уладим это с господином Сальватором, – пообещал он.

– Да, – кивнула Рождественская Роза. – Если господин Сальватор разрешит, Броканта не посмеет отказать.

– Договорились. И потом, как я уже сказал, я хорошо ей заплачу.

Рождественская Роза шевельнула губами, словно хотела сказать: «Дело совсем не в этом».

– А что хотели бы получить вы? – спросил Петрус.

– Я?

– Да, за то, что позволите написать с вас портрет.

– Кусок красного или синего шелка и красивую золотую тесьму!

Рождественская Роза выросла в доме цыганки и потому любила яркие цвета и блестящую мишуру.

– Все это вы получите, – заверил ее Петрус. Он сделал шаг к двери.

– Погодите! – остановила его девочка. – Не говорите ей, что вы со мной знакомы.

– Кому?

– Броканте.

– Хорошо.

– Не говорите, что вы меня видели!

– Почему?

– Она будет меня бранить, что я вас впустила.

– Даже если вы ей скажете, что я приходил от феи Кариты?

– Ничего не надо ей говорить.

– У вас есть на то какая-нибудь причина?

– Если она узнает, что принцесса хочет иметь мой портрет…

– Что же?

– … она будет клянчить у нее деньги. А я не хочу, чтобы мой портрет продавали фее: я хочу, чтобы она получила его в подарок.

– Хорошо, дитя мое, договорились, и никому об этом ни слова!

Рождественская Роза ответила очаровательной, но все же грустной улыбкой и перекрестила большим пальцем воспаленные губы, что означало: сама она не проронит ни слова.

Петрус в последний раз на нее взглянул, словно желая запечатлеть в памяти поэтический образ маленькой нищенки на тот случай, если волею судьбы ему больше не суждено с ней встретиться.

Он улыбнулся и сказал:

– Я попрошу у господина Сальватора, чтобы он позволил или приказал Броканте привести вас в мою мастерскую. А если и он мне откажет…

– Да, что будет, если он откажет? – переспросила Розочка.

– У принцессы все равно будет ваш портрет, это я вам обещаю!

И он вышел, приветливо помахав Розочке на прощание рукой. Она заперла за ним дверь.

XI. ГЛАВА, ДОКАЗЫВАЮЩАЯ, ЧТО В ЖИЗНИ ХУДОЖНИКОВ ВСЕ СКЛАДЫВАЕТСЯ В ПОЛЬЗУ ИСКУССТВА

Когда Петрус подошел к особняку маршала де Ламот-Удана, его часы показывали три четверти первого. В крайнем случае можно было и войти: появление на четверть часа раньше будет отнесено на счет торопливости, но не бестактности. Однако не успел он пройти по двору и нескольких шагов, как швейцар его остановил, доложив, что мадемуазель де Ламот-Удан вышла с утра и неизвестно, когда вернется.

Петрус спросил, не было ли получено на его счет каких-нибудь распоряжений, но швейцару ничего не передавали.

Делать было нечего: продолжать расспросы было бы дурным тоном, и Петрус удалился.

Жан Робер жил неподалеку, на Университетской улице; Петрус решил навестить друга и зашагал к его дому.

Оказалось, что Жан Робер вернулся около семи часов утра, сам оседлал лошадь и ускакал галопом, предупредив, чтобы не беспокоились, если его долго не будет. Он до сих пор не появлялся.

Снова нужно было как-то убить время. Петрус вспомнил о Людовике и снова направился в богатые кварталы у Люксембургского дворца.

Людовик еще не возвращался.

Генерал де Куртене, должно быть, заседал в Палате: к нему идти бессмысленно.

Петрус вернулся домой и стал по памяти набрасывать портрет Рождественской Розы в костюме гётевской Миньоны. Он выбрал сцену, когда маленькая бродяжка, чтобы развлечь Вильгельма Мейстера, исполняет танец с яйцами.

Около пяти часов вечера лакей в ливрее дома Ламот-Уданов принес записку от княжны Регины.

Петрусу стоило огромного труда справиться с волнением и принять письмо с невозмутимым видом. Он вскрыл его, трепеща всем телом, хотя не верил, что оно от Регины. Но в конце письма стояло ее имя.

Вот что он прочел:

«Простите, сударь, что меня не было дома, когда Вы пришли ко мне. Меня задержало несчастье, случившееся с одной из моих лучших подруг по пансиону. Я вернулась в Париж: только в четыре часа и узнала, что Вы заходили; мне следовало бы написать Вам еще утром, чтобы избавить Вас от беспокойства. Однако надеюсь, что Вы меня извините, принимая во внимание мое состояние.

Не имея возможности загладить свою вину, я хотела бы ее смягчить.

Свободны ли Вы завтра в полдень, сударь? Моим родным не терпится увидеть законченной Вашу великолепную работу.

Регина».

– Передайте княжне, что я буду у нее завтра в указанное время, – приказал Петрус лакею.

Лакей ушел. Петрус остался один.

Если бы он получил такую записку всего тремя днями раньше, она преисполнила бы его счастьем. Один почерк Регины привел бы его в восторженное состояние, и он сотню раз поцеловал бы ее подпись. Но теперь, после того как он узнал от генерала Эрбеля о готовящейся свадьбе княжны с графом Раптом, все в душе у молодого человека перевернулось и при виде этой записки он испытывал скорее страдание, нежели радость.

Ему казалось, что Регина его предавала, раз ничего не говорила о положении, в котором находилась, а позволяя себя любить, она расставляла ему ловушку.

Однако он снова и снова перечитывал ее письмо, не имея сил оторвать взгляд от этого прелестного мелкого почерка, изящного и аристократичного.

Это занятие было прервано скрипом отворяющейся двери. Машинально обернувшись, Петрус увидел Жана Робера.

Поэт вернулся после бурного, богатого событиями дня, проведенного в Ба-Мёдоне. Он сразу пошел к Петрусу, а тот в это время направился к нему.

Если бы Петрус застал его на Университетской улице, он, вероятно, сгоряча излил бы переполняющую сердце досаду, рассказал бы и о сорванном сеансе, и о самой девушке, с которой писал портрет. Но несколько часов работы, увенчанные письмом Регины, вернули молодому человеку если не спокойствие, то, по крайней мере, самообладание.

Теперь Жан Робер сам пришел к Петрусу и заговорил первый.

У Петруса было тяжело на душе. Жан Робер тоже был озабочен, но он, с эгоизмом истинного поэта, стремился прежде всего извлечь из пережитого то, что могло пригодиться для его будущего романа или драмы.

Несмотря на патетическое вступление к рассказу друга, Петрус, полный воспоминаний о событиях прошедшего дня, без особого внимания слушал историю Жюстена и Мины, как вдруг взгляд рассказчика упал на эскиз, изображающий танец Миньоны; Жан Робер воскликнул:

– Ба! Да это же Рождественская Роза!

– Рождественская Роза? – переспросил Петрус. – Ты знаком с этой девочкой?

– Нуда!

– Откуда?

– Ее мать, старая цыганка, нашла письмо, которое Мина бросила из окна кареты. Я заходил к ней вместе с Сальватором.

– Да, она мне говорила, что знает нашего недавнего знакомого.

– Это ее покровитель. Он за ней следит, заботится о ее здоровье, посылает лекарства, теперь вот хочет, чтобы они сменили квартиру. Кажется, эта старуха Броканта – жуткая скряга, она сведет девочку в могилу: зимой в ее конуре мороз, летом – нестерпимая жара.

– Тебе не кажется, Петрус, что девочка восхитительна?

– Ты прекрасно видишь, что да, раз я написал ее портрет.

– И в образе Миньоны – прекрасная мысль! Я тоже сразу подумал: «Если бы у меня была такая актриса, я непременно написал бы драму по роману Гёте!»

– Погоди, я тебе еще кое-что покажу, – сказал Петрус. Он достал из папки большой рисунок, то самый, что набросал несколько дней назад в цветочной гостиной Регины.

– Минутку! Еще несколько штрихов! – сказал он подошедшему Жану Роберу.

Как, очевидно, помнят читатели, на этом рисунке, представлявшем дрожащую Рождественскую Розу с собаками в придорожной канаве бульвара Монпарнас, Петрус нарисовал лицо маленькой цыганки таким, как ему подсказывало воображение. В пять минут придуманное художником лицо было стерто, и настоящие черты девочки заняли свое место.

– Теперь смотри! – пригласил Петрус.

– О-о! – воскликнул Жан Робер. – Да знаешь ли ты, что это настоящее чудо!

Потом вдруг прибавил:

– Смотри-ка! Да ведь это мадемуазель де Ламот-Удан! Петрус вздрогнул.

– Как? – переспросил он. – Что ты хочешь сказать?

– Разве это не дочь маршала, вот здесь, в костюме амазонки?..

– Да… Так ты и ее знаешь?

– Я встречал ее раза два у герцога Фиц-Джеймса, а сегодня тоже видел… Вот почему сходство твоей амазонки с княжной бросилось мне в глаза.

– Ты ее сегодня видел? Где?

– О, мы встретились при страшных обстоятельствах! Она стояла на коленях с двумя подругами по пансиону Сен-Дени у постели несчастной девушки, которая хотела отравиться.

– Девушка, надеюсь, осталась жива?

– Да, к несчастью, – печально ответил Жан Робер.

– К несчастью?

– Разумеется, потому что она пыталась отравиться вместе с возлюбленным, и тот умер. Об этом я и собирался тебе рассказать, дорогой друг. Но ты был чем-то озабочен и слушал меня невнимательно. А потом мне на глаза попался портрет Рождественской Розы.

– Прости, Робер, – Петрус улыбнулся и протянул молодому поэту руку, – я в самом деле был озабочен, но теперь весь к твоим услугам: рассказывай, друг мой, рассказывай!

Так уж устроена человеческая душа! Человек почти всегда очень эгоистично относится к окружающему миру! Петрус слушал историю любви Жюстена и Мины невнимательно, пока не знал, что Рождественская Роза тоже появится в этой истории; Петрус рассеянно внимал другу, когда тот рассказывал о несчастьях Коломбана и Кармелиты до тех пор, пока Жан Робер не упомянул о мадемуазель де Ламот-Удан. Теперь же Петрусу не терпелось услышать обе истории, потому что в них оказалась замешана Регина: с одной стороны – косвенно, через Рождественскую Розу; с другой – самым непосредственным образом.

Петрус ни на минуту не усомнился, что Регине пришлось уйти из дому из-за несчастья, случившегося с одной из ее подруг; но ему было приятно услышать подтверждение этому от Жана Робера. Кстати, Жан Робер говорил как поэт о красоте мадемуазель де Ламот-Удан, и, несмотря на ревность, кипевшую в душе Петруса при мысли о том, что красота его возлюбленной может принадлежать другому, Петрус был горд и счастлив этой красотой.

И еще он понял: г-жа Лидия де Маранд, которой он был представлен, – а дядя упрекал Петруса за то, что тот перестал у нее бывать, – оказалась не только знакомой Регины, но близкой подругой юной княжны, ее приятельницей по пансиону Сен-Дени.

Третьей подругой была та самая девушка, о которой Жан Робер знал только, что она живет с Сальватором и ее зовут Фрагола.

Теперь рассказ Жана Робера приобрел для глаз и ушей Петруса необыкновенный интерес.

Мы говорим «для глаз», потому что в то время как его уши слушали, глаза его, казалось, видели то, о чем шла речь.

А Жан Робер, чувствуя к себе внимание, рассказывал, как и подобало настоящему поэту.

Это повествование производило на Петруса огромное впечатление, однако теперь художника не удовлетворяли неточные или неясные подробности рассказа: он вложил в руку Жану Роберу карандаш и попросил дать ему представление о мрачном зрелище, которое представляла собой комната Кармелиты.

Жан Робер художником не был, зато он был прекрасным постановщиком: когда ставилась пьеса, именно он ходил в Библиотеку, рисовал или копировал костюмы, делал наброски и даже макеты декораций. Кроме того, он отличался той особенной памятью, свойственной романистам, которая позволяет точно описать место, виденное ими однажды хотя бы даже мельком.

Жан Робер взял лист бумаги и начертил сначала план комнаты, потом на другом листе изобразил, как она выглядела: три девушки окружают четвертую, лежащую на постели, а в глубине – Сарранти в величественном одеянии доминиканца: красавец-священник, спокойный, строгий, неподвижный, словно статуя Созерцания.

Петрус жадно следил за работой друга.

Едва Жан Робер закончил рисунок, Петрус выхватил лист у него из рук.

– Благодарю! – воскликнул он. – Это все, что мне нужно; считай, что картина готова. Только опиши подробнее костюм воспитанниц пансиона Сен-Дени.

Жан Робер взял коробку с акварельными красками и раскрасил фигурку одной из коленопреклоненных девушек.

– Отлично! – похвалил его Петрус.

Он взял лист бристольского картона и на глазах Жана Робера стал делать наброски той самой трагической сцены, которую поэт изобразил неверной рукой, зато красочно и правдиво описал в своем рассказе.

Молодые люди расстались за полночь.

На следующий день, ровно в полдень, Петрус явился в особняк маршала де Ламот-Удана.

Что он будет делать? Что станет говорить? Он не знал. За два дня ожидания он, если можно так выразиться, подготовил свое сердце к неизбывной печали, к глубоким страданиям!

XII. ПОРТРЕТ ГОСПОДИНА РАПТА

Регина стояла на пороге павильона, положив руку на головку Пчелки.

Кого она ждала?

Может быть, не самого Петруса, но уж несомненно той минуты, когда он должен был появиться.

Петрус увидел ее издали.

У него подкосились ноги: он стал озираться по сторонам, соображая, за какое дерево ему ухватиться, на какую скамейку присесть. Однако усилием воли он, насколько мог, взял себя в руки, снял шляпу и провел рукой по бледному влажному лбу.

Девушка была так же бледна, как и он. На ее заплаканном лице ясно были видны следы бессонной ночи и слез.

По лицу Петруса было заметно, что он тоже провел эту ночь если и не в слезах, то без сна.

Они смотрели друг на друга скорее с любопытством, чем с удивлением. Казалось, каждый пытался угадать, что происходит в душе другого.

На губах Регины промелькнула грустная улыбка.

– Я вас ждала, сударь, – проговорила она голосом мелодичным, словно птичья трель.

– Ждали меня? – переспросил Петрус.

– Разве у нас с вами не назначен на сегодня сеанс? Может быть, вы не получили мою записку? Разве я не должна перед вами извиниться лично, после того как принесла письменные извинения?

– Извинения? – удивился Петрус.

– Разумеется! Мне следовало написать вам утром, а не вечером, чтобы не заставлять вас приходить напрасно. Однако я была так озабочена, что у меня это совсем вылетело из головы.

Петрус поклонился и стал ждать, когда Регина пригласит его в гостиную.

– Идем, идем, сестра! – поторопила ее Пчелка. – Ты же знаешь, что портрет должен быть закончен сегодня.

– Вот как? – с горечью обронил Петрус. – Значит, он должен быть закончен сегодня?

Жаркий румянец залил бледные щеки девушки и тут же исчез, подобно отблеску молнии.

– Не обращайте внимания на слова Пчелки, сударь. Должно быть, она слышала от кого-нибудь из тех, кто не имеет понятия о требованиях искусства, что портрет должен быть завершен непременно сегодня, и повторяет, что слышала.

– Я сделаю что смогу, мадемуазель, – пообещал Петрус, устраиваясь перед полотном, – и, если получится, за один сеанс избавлю вас от своего присутствия.

– Избавите меня, сударь? – переспросила Регина. – Я бы не удивилась, если бы вы сказали такое моей тетушке, маркизе де Латурнель. Но мне… Это несправедливо… Я бы даже сказала – жестоко! – со вздохом прибавила она.

– Простите меня, мадемуазель, – сказал Петрус.

Не имея сил сдерживаться, он прижал руку к груди со словами:

– Я так страдаю!

– Страдаете? – со странной улыбкой переспросила Регина, словно хотела сказать: «Ничего удивительного: я тоже страдаю!»

– Господин Петрус! – воскликнула Пчелка. – Я вам скажу кое-что приятное.

– Скажите, мадемуазель! – попросил Петрус, обрадованный возможностью отвлечься и услышать веселый детский лепет.

– Вчера вечером, пока Регина была за городом, отец приходил вместе с господином Раптом взглянуть на портрет сестры и остался очень доволен.

– Благодарю господина маршала за снисходительность, – проговорил Петрус.

– Вам бы следовало благодарить скорее господина Рапта, чем нашего отца, – заметила Пчелка, – потому что господин Рапт никогда ничем не бывает доволен, а портрет ему тоже очень понравился.

Петрус промолчал. Он вынул из кармана платок и вытер лоб.

При этом ужасном имени, прозвучавшем уже дважды, вся ненависть к графу, накопившаяся в душе Петруса за последние двое суток и на время утихшая было, вспыхнула с новой силой.

Регина заметила волнение Петруса и инстинктивно почувствовала, что оно вызвано словами девочки.

– Пчелка! – сказала она. – Я хочу пить! Будь любезна, принеси мне стакан воды.

Желая поскорее исполнить просьбу сестры, девочка бегом бросилась из гостиной.

В том состоянии духа, в котором находились молодые люди, молчание было бы весьма обременительно; Регина поспешила его нарушить и, не задумываясь, спросила:

– А чем вы, сударь, занимались вчера, не имея возможности работать над моим портретом?

– Прежде всего я навестил Рождественскую Розу.

– Малютку Рождественскую Розу? – оживилась Регина.

Потом прибавила тише:

– Значит, вы видели девочку?

– Да, – отвечал Петрус.

– А потом?

– Написал акварель.

– С нее?

– Нет, сюжет я придумал.

– Что за сюжет?

– О, тема весьма печальная!

– Неужели?

– Девушка хотела отравиться вместе с возлюбленным…

– Как?!

– … но ее удалось спасти, – продолжал Петрус, – а юноша умер.

– Боже мой!

– Я выбрал тот момент, когда, лежа на своей постели, она открывает глаза. Три ее подруги стоят вокруг кровати на коленях. В глубине комнаты молится монах-доминиканец, подняв глаза к небу.

Регина испуганно посмотрела на Петруса.

– Где эта акварель? – спросила она.

– Вот, пожалуйста, – сказал Петрус.

Он подал Регине свернутый трубочкой лист.

Регина развернула его и вскрикнула.

Петрус никогда не видел ни Фраголы, ни Кармелиты: на рисунке одна из них закрыла лицо руками, лицо другой скрывала тень от полога. Зато лица Регины, г-жи де Маранд и монаха, которые были Петрусу знакомы, поражали сходством с оригиналами.

Кроме того, мельчайшие подробности обстановки, на которые указал Петрусу Жан Робер, превращали для Регины этот рисунок в нечто необъяснимое, магическое, неслыханное.

Она взглянула на Петруса: тот продолжал работать или делал вид, что работает.

– Возьми, сестра, – сказала появившаяся в павильоне Пчелка, подходя на цыпочках, чтобы не расплескать воду, и протянула Регине стакан.

Девушка не могла расспрашивать Петруса в присутствии Пчелки; да и захотел ли бы Петрус давать какие бы то ни было объяснения?

Регина взяла стакан с водой и поднесла его к губам.

– Кроме того, что я навестил Рождественскую Розу и написал эту акварель, я узнал нечто такое, с чем вас искренне поздравляю, мадемуазель: вы выходите замуж за господина графа Рапта.

В наступившей тишине Петрус услышал, как зубы Регины застучали о край стакана, который она поднесла было ко рту. Она судорожно передала стакан Пчелке, расплескав половину его содержимого на платье.

Однако она справилась с волнением и ответила:

– Это правда. Вот и все.

Регина привлекла к себе Пчелку, словно искала у нее поддержку, опустила глаза и прижалась головой к ее белокурой головке.

В ее ответе, в ее движении было столько страдания, что Петрус понял: ему не следует больше ни о чем спрашивать. При звуке ее голоса он вздрогнул всем своим существом; он следил за тем, как голова Регины безвольно склонилась, словно увядающий цветок, и в этом положении замерла. Всем своим видом Регина будто хотела сказать: «Простите меня, друг мой, я тоже несчастлива, может быть, даже еще несчастнее, чем вы!»

С этой минуты в павильоне наступила такая тишина, что, казалось, можно было услышать, как распускаются розы.

Да и что, в самом деле, могли сказать друг другу молодые люди? Самые сладкие звуки, самые нежные слова не могли бы передать и тысячной доли чувств, кипевших в их душах!

Регина думала так:

«Вот в чем тайна твоей бледности, юноша! Вот почему так печально твое лицо, на котором написана сердечная мука! Вчера, когда я стояла на коленях у постели подруги, пожелавшей умереть вместе с возлюбленным, я вспоминала о тебе и думала:» Как бы ты была счастлива, Кармелита, если бы умерла раньше своего избранника! Счастлива, да!

Тысячу раз счастлива! Потому что лучше умереть с любимым, чем жить с тем, кого ненавидишь!» Ты же в это время думал обо мне, ты пошел к девочке, которую я выходила; потом, повинуясь чуду интуиции, ты мысленно последовал за мной, увидел меня коленопреклоненной у изножья кровати моей подруги!.. Может быть, ты наделен ангельским даром прозрения, о божественный художник? Ты видишь сквозь пространство, и материальные препятствия не останавливают твоего взора? В душе ты коришь меня, неблагодарный! Но ты не знаешь, что, с той минуты как я тебя увидела, я узнала, что такое бессонные ночи и ужас. Да, ужас! Потому что, как и ты, может быть, раньше, чем ты, я окунулась в бездну, в которой меня хотят погубить. Ты смертельно побледнел! Посмотри на меня, взгляни, что стало со мной! Где мой румянец? О, почему я не могу вернуть тебе краски жизни? Почему не могу сделать так, чтобы разгладились морщины на твоем лбу, чтобы просветлело твое лицо? Почему не могу пролить, словно живительную росу, на тебя, похожего на потрепанное бурей дерево, все невыплаканные слезы моей души?»

А Петрус будто отвечал Регине:

«Так ты меня любишь, о прекрасная чистая лилия! Значит я ошибался, полагая, что ты идешь к алтарю с улыбкой? Да, когда твоя сестра нечаянно произнесла имя этого человека, я видел, как нахмурилось твое чело. Теперь ты знаешь, что я тебя люблю! И, словно влюбленная голубка, пораженная в самое сердце, ты прячешь головку под крыло, чтобы поплакать!.. Увы! Ты спросила, почему я бледен; теперь ты все знаешь, потому что сама побледнела так же, нет, сильнее, чем я!.. Почему же ты молчишь, любовь моя? Почему я не слышу твоего голоса, любимая? Потому что молчание вдвоем – это симфония любви, утренняя греза, полная небесных напевов, несказанных надежд! Так не отвечай мне, если слышишь в моей душе, как я слышу в твоей, священный гимн: в нем сплелись радость и боль, он звучит лишь однажды и не повторится никогда!»

Молчание молодых людей было для них невыразимой радостью, безграничным счастьем, тем большим, что они оба чувствовали: эта радость и это счастье неизбежно приведут их к страданию.

Они любили, как и сказал Петрус своему дядюшке, такой любовью, какую человеческий язык не может передать словами; но, вместо того чтобы вылиться в песню, как бывает у птиц, их любовь разливалась сладчайшими ароматами, как случается в мире цветов, и влюбленные наслаждались дурманящими запахами.

К сожалению, в минуту наивысшего счастья, когда их души были готовы вот-вот слиться в очарованном раю, дверь оранжереи распахнулась и на пороге появилась благочестивая и бесцеремонная маркиза де Латурнель.

Ее появление заставило размечтавшихся молодых людей спуститься с небес на землю.

При виде маркизы Петрус встал, но напрасно: она его не заметила или притворилась, что не замечает. Впрочем, может быть, ее внимание отвлекла Пчелка – девочка подбежала к маркизе и подставила лоб для поцелуя.

– Здравствуй, маленькая, здравствуй! – сказала маркиза, поцеловав Пчелку, и направилась к Регине.

Регина привстала со стула и протянула ей руку.

– Здравствуйте, племянница! – продолжала маркиза, переходя от младшей сестры к старшей. – А я только что из столовой; мне сказали, что вы там появились всего на минутку и сейчас же ушли. Однако я непременно желала с вами увидеться, ибо мне нужно сказать вам нечто очень важное.