Текст книги "Парижские могикане. Том 2"

Автор книги: Александр Дюма

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 52 страниц)

IV. БЕСЕДА СВЯТОШИ С ВОЛЬТЕРЬЯНЦЕМ

Франц отворил дверь и пропустил ту самую пожилую надменную даму, которую мы видели в роли компаньонки, когда она сопровождала Регину к Петрусу, чтобы заказать ему портрет.

Генерал был аристократом в полном смысле этого слова: он с блеском умел, как говорят в народе, «проглотить горькую пилюлю, не поморщившись». Никто не умел лучше него с улыбкой встретить не противника – с мужчинами генерал бывал откровенен до грубости, – но противницу: с женщинами, независимо от их возраста, генерал был изысканно-вежлив до притворства.

Итак, когда маркиза вошла, он поднялся и, немного волоча левую ногу (по его мнению, этим он был обязан старой ране, а по мнению его врача, – недавнему приступу подагры), пошел даме навстречу, галантно подал руку, проводил к козетке, с которой только что встал, придвинул кресло и сел в него.

– Как, маркиза!? – воскликнул он. – Вы оказываете мне честь личным посещением?

– Я и сама смущена этим не меньше вас, дорогой генерал, – проговорила пожилая дама, стыдливо опуская глаза.

– Смущены! Позвольте вам заметить, что с вашей стороны нехорошо так говорить. Смущены! Что же в этом посещении может вас смущать, скажите на милость?

– Генерал! Не придавайте моим словам того значения, которое они могли бы иметь при других обстоятельствах: я пришла просить вас об огромной услуге и потому испытываю немалое смущение.

– Слушаю вас, маркиза. Вы знаете, что я весь к вашим услугам. Говорите, прошу вас.

– Если бы пословица «С глаз долой – из сердца вон» не была печальной истиной, – кокетливо проговорила маркиза, – вы освободили бы меня от необходимости продолжать: вы догадались бы, о какой услуге я пришла вас просить.

– Маркиза! Эта пословица лжет, как и все пословицы, которые могли бы опорочить меня в ваших глазах. И хотя я был лишен удовольствия видеть вас со времени нашей последней размолвки по поводу графа Рапта…

– По поводу нашего…

– По поводу графа Рапта, – торопливо перебил ее генерал, – и размолвка у нас с вами произошла около трех месяцев назад. Однако я не забыл, что нынче у вас день рождения, и только что послал вам букет: вы найдете его у себя, когда вернетесь домой. Это сороковой букет, который вы получите от меня.

– Сорок первый, генерал.

– Сороковой; я слежу за датами, маркиза.

– Давайте проверим!

– О, как вам будет угодно!

– Граф Рапт родился в тысяча семьсот восемьдесят седьмом году…

– Прошу прощения, это произошло в тысяча семьсот восемьдесят шестом.

– Вы в этом уверены?

– Еще бы, черт побери! Свой первый букет я отправил вам в год его рождения.

– За год до его рождения, дорогой генерал.

– Ну, знаете ли!..

– Никаких «знаете ли»! Именно так и обстоит дело.

– Ну хорошо! Впрочем, я пришла не для того, чтобы говорить с вами о несчастном мальчике.

– Несчастный мальчик? Прежде всего, он уже не ребенок: мужчина, которому сорок один год, далеко не мальчик…

– Графу Рапту только сорок лет.

– Сорок один! Я слежу за датами. И потом, не такой уж он несчастный, мне кажется: во-первых, вы выплачиваете ему что-то около двадцати пяти тысяч ливров ренты…

– Ему следовало бы получать все пятьдесят, если бы не его отец, у которого каменное сердце!

– Маркиза! Я незнаком с его отцом и ничего не могу вам на это ответить.

– Вы незнакомы с его отцом?! – вскричала маркиза тоном Гермионы, которая вопрошает:

Я не любила? Я? Ты смеешь молвить это? 33
  Ж.Расин, «Андромаха», IV, 5. – Перевод И.Шафаренко и В.Шора


[Закрыть]

– Не будем ссориться, маркиза! Говоря о графе Рапте, вы назвали его несчастным, а я вам ответил: «Не такой уж он несчастный! Во-первых, у него двадцать пять тысяч ливров ренты, которую вы ему выплачиваете…»

– О-о, ему следовало бы получать не двадцать пять, а…

– …пятьдесят, как вы уже сказали. Итак: двадцать пять тысяч ренты он получает от вас; жалованье полковника составляет четырнадцать тысяч франков; звание командора ордена Почетного легиона приносит ему две тысячи четыреста! Сложите-ка, прошу вас. Да прибавьте депутатские! Кроме того, поговаривают, что благодаря вашему влиянию на брата он вот-вот женится на одной из красивейших парижских наследниц, да еще возьмет в приданое два не то три миллиона. Аи да несчастный мальчик! Мне, напротив, кажется, что он, как сказано в поговорке, «счастлив, словно незаконнорожденный»!

– Фи, генерал!

– Да это же поговорка! Вы сами их употребляете, почему же я должен лишать себя этого удовольствия?

– Вы недавно сказали, что все пословицы лгут.

– Я говорил лишь о тех из них, что могли бы опорочить меня в ваших глазах… Однако, мне кажется, мы отклонились от темы, ведь вы сказали, что пришли просить меня об услуге. О какой услуге идет речь?

– Вы не догадываетесь?

– Нет, могу поклясться!

– Угадайте, генерал!

– Сожалею, маркиза, но мне ничего не приходит в голову.

– Я пришла пригласить вас на бал, который даю завтра.

– Вы даете бал? – Да.

– В своем доме?

– Нет, у брата.

– Стало быть, бал дает ваш брат.

– Это одно и то же.

– Не совсем… так я, по крайней мере, полагаю. Ведь я послал сорок букетов не вашему брату, а именно вам.

– Сорок один.

– Не хочу спорить: одним букетом больше, одним меньше…

– Вы придете?

– На бал, который дает ваш брат?

– Так вы придете?

– Вы говорите это серьезно?

– Я вас не понимаю.

– Ваш брат называет меня старым монтаньяром за то, что я примыкаю к партии левых центристов и голосую против иезуитов! Удивляюсь, почему бы ему не называть меня заодно и цареубийцей!.. Интересно, чем он занимался в те времена, когда я точил волчки и мастерил бриги на Стренде? А делал он то же, что мой брат-шалопай: служил г-ну Бонапарту. Только мой братец-пират служил ему на море, а ваш – на суше, вот и вся разница! Итак, я повторяю свой вопрос: вы говорите серьезно, приглашая меня на бал?

– Разумеется.

– Равнина приглашает гору?

– Равнина поступает как Магомет: если гора не идет к Магомету…

– Да, да, знаю: Магомет идет к горе. Однако Магомет – честолюбец, который наделал много такого, чего не позволил бы себе честный человек.

– Как, дорогой генерал?! Вы не хотите присутствовать на балу, где будет объявлено о помолвке моей племянницы Регины с нашим дорогим…

– … с вашим дорогим сыном, маркиза… Итак, вы принесли мне оливковую ветвь?

– Увитую миртом! Да, генерал!

– Маркиза! По правде говоря, брак, который вы устраиваете, кажется мне несколько рискованным. Ведь вы не станете отрицать, что это ваших рук дело?

– Чем же он рискованный?

– Вашей племяннице всего семнадцать лет.

– Ну и что?

– Она слишком молода для человека, которому сорок один год.

– Сорок.

– Сорок один! Не говоря уже о том, дорогая маркиза, что в тысяча восемьсот восьмом или восемьсот девятом году ходили слухи о связи графа Рапта и госпожи княгини де Ламот-Удан.

– Молчите, генерал! Не пристало людям нашего круга говорить друг о друге подобные гадости.

– Нет, люди нашего круга позволяют себе подобные предположения лишь мысленно. Однако перед вами, маркиза, я размышляю вслух. И я не счел необходимым в разговоре с вами взвешивать каждое слово. Позвольте мне еще кое о чем с вами переговорить.

– О чем же?

– Я ни за что не поверю, что вы взяли на себя труд приехать с улицы Плюме на улицу Варенн с единственной надеждой завербовать на свой бал никудышнего танцора.

– Почему же нет, генерал?

– Знаете, маркиза, говорят, что главная мысль женщины заключена всегда в постскриптуме ее письма.

– И вы хотите знать, каков постскриптум моего визита?

– Это мое самое горячее желание.

– Понимаю: вы хотите сказать, что мой визит затянулся, и вежливо упрекаете меня за него.

– Это будет первый упрек вам за всю мою жизнь, маркиза.

– Берегитесь! Вы льстите моему тщеславию!

– Тогда это будет единственный ваш недостаток.

– Ах, генерал, этот комплимент словно исходит из покоев Людовика Пятнадцатого.

– Как вам будет угодно, лишь бы мне узнать, откуда исходит ваше предложение.

– Я вижу, вы еще более недоверчивы, чем принято думать.

– Послушайте, дорогая маркиза! Я имею честь видеть вас у себя не часто. В первый раз вы пришли, чтобы поведать мне о тайне, которая весьма тронула бы меня, если бы я мог в нее поверить: что граф Рапт, родившийся ровно год спустя после смерти бедного маркиза де Латурнеля, появился на свет ровно через девять месяцев после того, как я послал вам свой первый букет.

– За девять или десять месяцев до того, дорогой генерал.

– Девять или десять месяцев спустя, дорогая маркиза.

– Сознайтесь, что вы с удивительным упрямством пытаетесь омолодить наш союз!

– Сознайтесь, что вы с необычайным упорством пытаетесь его состарить!

– Это вполне естественно для матери.

– В таком случае, дорогая, какого черта вы так долго тянули и не принесли мне раньше благую весть о наивысшем счастье, которым наделило меня Провидение: у меня появился наследник в такой момент, когда я этого меньше всего ожидал!

– Генерал! Есть на свете такие вещи, в которых женщине признаться совсем не легко.

– Но которые, однако, вырываются у нее словно бы невзначай, когда мужчина, которому она не решалась об этом сказать лет этак тридцать семь или тридцать восемь, оказывается вдруг, в результате непредвиденного стечения обстоятельств (как, например, принятие закона о возмещении убытков), владельцем состояния в миллион двести тысяч франков.

– Вы не можете не признать, дорогой генерал, что с моей стороны было бы неделикатно сообщить вам о том, что у вас есть сын, когда вы были лишены состояния. Эта новость огорчила бы вас, ведь вы ничего не могли оставить сыну, кроме имени, – очень громкого, благородного, но и только.

– Маркиза! Видимо, вы пришли, как полтора года тому назад, как год назад, как полгода назад, чтобы убедить меня в том, что наша связь имела место в тысяча семьсот восемьдесят шестом году, тогда как я уверен, что это произошло в тысяча семьсот восемьдесят седьмом. Скажу вам следующее: вчера я подписался на «Искусство выверять даты» и провел сегодняшнюю ночь за выяснением точной даты первого букета, который я вам послал, и…

– … и…

– … и получается, что мой брат-корсар или мой племянник-художник, хоть я и считаю их недостойными чести носить мое имя и унаследовать мое состояние, унаследуют и мое состояние и мое имя. С вас довольно, маркиза?

– Нет, генерал, потому что я пришла не за этим.

– Какого же черта вам нужно? – вскричал генерал, впервые позволив себе проявить нетерпение. – Может, вы хотите, чтобы я на вас женился?

– Признайтесь, между нами, что вы были мной по-настоящему увлечены и, если бы такое предложение было вам сделано, в нем не было бы для вас ничего удивительного.

– Признаю между нами, но только между нами. Так вы в самом деле пришли за этим? Зачем же вы сразу не сказали?

– Что бы вы на это ответили?

– Что мне отнюдь не претит мысль умереть старым холостяком, тогда как я испытывал бы глубочайший стыд, если бы умер идиотом.

– Утешьтесь, генерал, я пришла не за этим.

– Тысяча чертей!.. Ах, прошу прошения, маркиза; но поистине вы и святого, одной ногой стоящего уже на пороге рая, способны лишить вечного блаженства.

Когда у генерала вырвалось ругательство, он вскочил с кресла. Теперь он зашагал по комнате.

Наконец он остановился перед маркизой и продолжал:

– Однако, если вы пришли не за этим, всемогущим Богом вас заклинаю объяснить: зачем вы все-таки явились?

– Ну, я вижу, придется приступить к этому вопросу, – проговорила пожилая дама.

– Приступайте, маркиза, идите на абордаж, умоляю!

– Сейчас вы говорите совсем как ваш братец!

– Мы будем говорить о моем братце-корсаре, маркиза?

– Нет.

– О чем же?

– Вы, конечно, слышали, что граф Рапт…

– Опять вы о нем!

– Позвольте мне договорить… Он был вызван к королю.

– Да, маркиза, я об этом что-то слыхал.

– Вы не знаете, с какой целью?

– Предположим, что не знаю.

– Чтобы назначить нашего дорогого сына…

– Вашего дорогого сына!

– … министром!

– Я обескуражен, хотя этому верю.

– Почему вы этому верите, хотя обескуражены?

– Credo, quia absurdum 44
  Верую, потому что абсурдно (лат.)


[Закрыть].

– Что это значит?

– Я жду продолжения вашего рассказа, маркиза.

– Во время этой встречи его величества с графом Раптом много говорили о вас.

– Обо мне?

– Да. Надобно сказать, дорогой генерал, что, если в вас голос крови молчит, он говорит в сердце несчастного мальчика.

– Маркиза, я сейчас разрыдаюсь.

– Кровь не просто говорит в нем, она вопиет!

– И что же обо мне говорили во время этой встречи? – Что вы единственный человек, достойный портфеля военного министра.

– Знаете, маркиза, пора заканчивать. Я жду к ужину, ровно в шесть, своего племянника, и если только вы не окажете нам честь своим присутствием…

– Вы очень добры, дорогой генерал. К ужину я непременно должна быть у брата: сегодня обсуждается брачный договор Регины и…

– … вашего дорогого графа Рапта! Не смею вас задерживать, маркиза. Всего два слова, я подхожу к конечной цели. Если закон пройдет, господин Рапт может считать себя министром. А чтобы закон прошел, вам не хватает тридцати – сорока голосов: вы пришли попросить меня отдать свой голос, а также голоса моих друзей.

– Ну, а если бы это и в самом деле было конечной целью моего визита, – пропела маркиза, – что бы вы сказали?

– Я бы искренне сожалел, что у меня всего один голос, а не сто, не пятьсот, не тысяча: я все их отдал бы против этого закона, отвратительного, на мой взгляд, ужасного и – что еще хуже – абсурдного!

– Послушайте, генерал, – вскричала маркиза, тоже забывшись, – вы умрете без покаяния, это говорю вам я!

– А я вам обещаю, что будет так, как я сказал.

– Возможно ли? Ради того, чтобы сыграть злую шутку с человеком, которого ненавидите, хотя должны были бы его, наоборот…

– Маркиза, не испытывайте мое терпение, прошу вас!

– Вы готовы принять сторону либералов? Да знаете ли вы, что, если бы произошла революция, жители предместий, якобинцы и санкюлоты уготовили бы вам роль господина де Лафайета? Вы посмотрите на себя: у вас же седые волосы!.. О, если бы Куртене поднялись из могилы, хотела бы я послушать, что они сказали бы, когда бы увидели, что их имя носят корсар, якобинец и художник!..

– Маркиза! – вскричал взбешенный генерал.

– Оставляю вас, генерал, оставляю. Но утро вечера мудренее, и я надеюсь, что завтра вы перемените свое мнение.

– Чтобы я переменил мнение?! Ни завтра, ни послезавтра, ни через неделю, ни через сто лет! Таким образом, маркиза, раньше этого срока приходить бессмысленно!

– Вы гоните меня, генерал? Меня, мать вашего…

– Монсир Петрус Эрпель! – отворяя дверь, доложил Франц.

Часы пробили шесть.

V. БЕСЕДА ДЯДЮШКИ С ПЛЕМЯННИКОМ

В полумраке коридора показался Петрус.

– Входи, входи! – пригласил генерал. – Ах, черт подери, ты явился как нельзя более вовремя.

– А мне показалось, что вы не нуждались в подкреплении, генерал, – заметила маркиза. – Если бы вы пришли пятью минутами раньше, господин Петрус, ваш дядюшка подал бы вам прекрасный урок галантного обращения с дамами.

Маркиза сопроводила свои слова несколько фамильярным кивком, относившимся к молодому человеку.

– Эге! Вы знакомы с моим племянником, маркиза? – удивился генерал.

– Ну да! Слух о его таланте дошел и до нас. Моя племянница Регина пожелала заказать господину Петрусу свой портрет. Вы можете гордиться, генерал, – прибавила старая дама высокомерным и в то же время насмешливым тоном, – что в вашем семействе есть человек такого таланта!

– Я этим действительно горжусь, потому что мой племянник – один из самых порядочных молодых людей, которых я знаю. Честь имею кланяться, маркиза.

– Прощайте, генерал. Поразмыслите о цели моего визита. И расстанемся добрыми друзьями.

– Ничего не имею против того, чтобы расстаться, маркиза. А добрыми друзьями – это уже другое дело.

– У-у, солдафон! – проворчала маркиза, направляясь к выходу.

Не успела за ней затвориться дверь гостиной, как генерал, не отвечая на вопрос племянника о здоровье, стал яростно дергать шнур звонка.

Прибежал Франц.

На нем уже не было ни креста, ни нашивок: он строго соблюдал воинскую дисциплину.

– Ви звониль, мой генераль?

– Да, звонил. Ступай к окну, дурачина! Франц отправился, куда было приказано.

– Я ест на место! – доложил он.

– Открывай, болван! Франц отворил окно.

– Выгляни на улицу. Франц высунулся из окна.

– Я смотреть, мой генераль.

– Что ты видишь?

– Ничего, мой генераль. Темно как в патронташ!

– Смотри лучше!

– Я фитеть карет, мой генераль.

– Что еще?

– Тама сашать карет… та, который вишел отсюда.

– Ты знаешь эту даму, не правда ли?

– К мой несчастье, генераль!

Франц намекал на свое понижение в чине.

– Так вот, Франц: если она захочет меня увидеть, ты скажешь, что я на Марсовом поле.

– Ja, мой генераль!

– Хорошо! Теперь запри окно и ступай вон!

– Мой генераль ничего больше не приказать?

– Черт возьми, конечно! Приказываю тебе наказать повара шпицрутенами!

– Слюшаюсь, мой генераль! Однако у двери он остановился.

– А если он спрашивать, почему шпицрутен, что я сказать?

– Ты ему скажешь: «Потому что уже пять минут седьмого, а ужина на столе нет».

– Жан не финофат, что ужин не ест на стол, мой генераль.

– Значит, виноват ты. Ступай к Жану, чтобы дал шпицрутенов тебе.

– Я тоже не ест финофат.

– Кто же?

– Кучер госпоша маркие.

– Этого только не хватало, чтобы помирить меня с маркизой!

– Он вошель на кухня, с собака под мышкой; собака маркие воняль мускус, из-за этот запах соус свернулься.

– Слышишь, Петрус? – с трагическим видом вскричал генерал, повернувшись к племяннику.

– Да, дядюшка.

– Запомни навсегда, что маркиза заставила твоего дядю ужинать в четверть седьмого! Ступайте, господин Франц. Получите крест и нашивки не раньше, чем через три месяца.

Франц вышел из гостиной в состоянии, близком к отчаянию.

– Кажется, визит маркизы вас расстроил, дядя?

– Ты сказал, что знаком с ней, не так ли?

– Да, немного.

– Стало быть, ты должен знать, что повсюду, где проходит старая святоша, остаются следы сатаны.

– Прошу прощения, дядя, – со смехом заметил Петрус, – но в свете вас обвиняют в том, что когда-то вы молились на эту старую святошу.

– У меня столько врагов!.. Но черт возьми, поговорим о чем-нибудь другом. Есть ли новости от твоего отца-пирата?

– Я получил письмо дня три тому назад, дядя.

– Как поживает старый корсар?

– Хорошо, дядя. Он просил сердечно вас обнять.

– Чтобы меня задушить, не иначе! Старый якобинец! Скажи-ка, уж не для дяди ли ты так вырядился?

– Отчасти для вас, но главным образом – для леди Грей.

– Ты от нее?

– Да, ходил ее благодарить.

– За что? За то, что ее брат-адмирал, всякий раз как меня встречает, делает мне комплименты по поводу разных морских подвигов твоего злодея-папаши?

– Нет, дядя. За то, что она хотела помочь мне продать моего «Кориолана».

– Я полагал, что он продан.

– Это в самом деле зависело только от меня.

– Так что же?

– Я отказывался его продавать.

– Тебя не устраивала цена?

– Мне давали двойную цену.

– Почему же ты отказывал?

– Меня не устраивал покупатель.

– Ты можешь себе позволить предпочитать одни деньги другим?

– Да, дядюшка, по-моему, как ничто другое, одни деньги отличаются от других.

– Вот как? Ах ты, плут! Сначала ты разорил отца – правда, это беда небольшая: деньги, добытые нечестным путем, счастья не приносят, – а теперь? Уж не вздумал ли ты взяться за дядю?

– Нет, дядюшка, будьте покойны, – рассмеялся Петрус.

– А кто был тот покупатель, что вас не устраивал, господин привередник?

– Министр внутренних дел.

– Министр внутренних дел хотел купить у тебя картину? Он что же, разбирается в живописи?

– Я вам уже сказал, что это была рекомендация леди Грей.

– Верно. И ты отказал?

– Да, дядя, отказал.

– Можно узнать причину твоего отказа?

– Все дело в вашей оппозиции, дядя.

– Что общего между моей оппозицией и твоими картинами?

– Мне показалось, что эта покупка картины у племянника была бы похожа на заискивание перед дядей… У нас в Палате есть люди сами по себе неподкупные, зато их близкие получают места, приносящие сто тысяч франков! Генерал на минуту задумался и вдруг просиял.

– Послушай, Петрус! – заговорил он отеческим тоном. – Я не собираюсь навязывать тебе свое мнение, мой мальчик. И хотя я истый противник кабинета министров в целом, а министра внутренних дел в особенности, я не хочу, чтобы ты из-за меня отказывался от законного признания твоих заслуг. Я не разделяю нелепое мнение, согласно которому художник не должен принимать ни ордена, ни официального заказа, потому что кабинет министров не выражает его мнения. Кабинет министров фактически представляет страну, и художник получает награду от имени всей страны, а не от министров. Министры заказывают картины, это верно, но платит за них вся Франция.

– Дядя! Я ничего не хочу получать с Франции, она и так слишком бедна.

– Лучше скажи: слишком экономна.

– И потом, какова судьба всех этих несчастных полотен, которые заказывали два или три поколения процветавших чиновников от искусства? Неизвестно. Если только картина не подписана каким-нибудь громким именем, ее отправляют подальше в музей какой-нибудь супрефектуры или главного города кантона, а может быть, кто-нибудь соскабливает краску и заново продает полотна и рамы! Если говорить серьезно, дядя, не для того я писал картину, чтобы она украсила трапезную монастыря или классную комнату в школе взаимного обучения.

– Если бы все художники были похожи на тебя, дружок, хотел бы я знать, что сталось бы с провинциальными галереями.

– Их превратили бы в оранжереи, дядюшка, и выращивали бы там апельсины, гранаты, бананы, равеналы, пальмы, что было бы гораздо красивее, чем пейзажи некоторых моих знакомых художников, уверяю вас. Кстати, я не единственный, кто отказывается от официальных заказов; я лишь следую примеру более знаменитого человека.

– Что за пример? Вдруг он поможет мне скоротать время в ожидании супа? Прежде всего, кто этот более знаменитый, чем ты, художник?

– Абель Арди.

– Сын члена Конвента?

– Совершенно верно.

– Что он сделал?

– Отказался от креста и заказа на четыре фрески в церкви Мадлен.

– Неужели?

– Да, дядя.

– Сколько тебе лет, Петрус?

– Двадцать шесть, дядя.

– Я нахожу, мой мальчик, что для своих лет ты слишком юн. Это горе поправимо, слава Богу, принимая во внимание, что человек стареет довольно быстро.

– Что вы хотите этим сказать?

– Ты хорошо сделаешь, дорогой Петрус, если воздержишься от необдуманных оценок или готовых суждений о людях и вещах. Когда тебе случается кем-нибудь увлечься, а такое с тобой бывает довольно часто, ты, глупец, наделяешь его собственными добродетелями. Вот и теперь, к примеру, твоя симпатия к Абелю Арди заставила тебя сказать одну из глупостей, которая вогнала бы меня в краску, если бы нас слышал кто-нибудь третий, будь этот третий Францем, моим полотером или Крупеттой – собачкой маркизы, одним своим запахом способной заставить свернуться соусы, приготовленные моим поваром.

– Не понимаю вас, дядя.

– Не понимаешь? Прежде всего, знай, дорогой мой, что от креста не отказываются, ввиду того что правительство дает его только тем, кто просит; когда захочешь, попросишь его у любовницы директора Школы изящных искусств или ризничего Сент-Ашёля и получишь.

– Вы сомневаетесь во всем, дядя!

– Знаешь что, дружок, если человек пережил Революцию, Директорию, Консульство, Империю, Реставрацию, Сто дней и Ватерлоо, ему позволено усомниться во многих вещах, особенно же в правительствах! Если ты, дожив до моих лет, увидишь столько же правительств, сколько довелось видеть мне, ты, вероятно, станешь таким же скептиком, как я.

– Ладно, с крестом разобрались. Ну, а что касается фресок, дядя?.. Я же собственными глазами видел заказ!

– Итак, вернемся к четырем фрескам… Твой друг отказался от этого заказа.

– Отказался.

– Потому что?.. Он как-нибудь мотивировал свой отказ?

– Разумеется… Он ничего не хочет делать для правительства, которое мешает господину Орасу Берне, нашему национальному художнику, выставлять свои работы, посвященные сражениям при Монмирае, Ганау, Жемапе и Вальми.

– Дорогой Петрус! Твой друг Абель Арди отказался от фресок в церкви Мадлен потому, что русский император – правительство которого не намного либеральнее нашего, верно? – заказал ему картину «Отступление из России» и платит за нее тридцать тысяч франков, в то время как дирекция Школы изящных искусств предложила за фрески всего десять тысяч. Ну, дружок, признайся, что патриотизм в данном случае ни при чем, это всего-навсего простой расчет.

– Ах, дядюшка, я знаю Абеля, я готов поручиться за него головой!

– Хоть ты и сын своего отца, то есть гнусного морского разбойника, твоя жизнь слишком мне дорога, дорогой Петрус, чтобы я позволил тебе с такой легкостью ею жертвовать.

– Вы черствый человек, дядя, вы совсем изверились!

– Ошибаешься: я верю в твою любовь, а твоя любовь тем бескорыстнее, что я никогда тебе ничего не давал и, пока жив, ничего не дам, кроме ужина, когда только пожелаешь; правда, сегодняшний представляется мне довольно проблематичным! Более того, я верю в твое будущее, если ты не будешь попусту растрачивать время, талант, жизнь. Ты художник; ты выставляешься уже три года; у тебя золотая медаль за прошлый год, и ты не носишь ни остроконечной шляпы, ни средневековой куртки, ни облегающих панталон – в общем, одеваешься как все. Поэтому, когда ты выходишь на улицу, тебе не приходится убегать со всех ног от преследующей тебя, словно ряженого, стаи озорников твоего квартала, а это уже кое-что! И если ты сейчас послушаешь совета старика, многое повидавшего на своем веку…

– Я вас люблю как отца и считаю своим лучшим другом!

– Во всяком случае, я самый старый твой друг, и именно поэтому я прошу меня выслушать, раз уж нам не остается ничего лучшего, чем разговаривать.

– Слушаю вас, дядя.

– Я знаю обо всех твоих знакомых, хотя и не подаю виду, дорогой Петрус: я знаком с твоим другом Жаном Робером, знаю твоего друга Людовика – одним словом, всех твоих друзей.

– Вы имеете что-нибудь против них?

– Я? Да что ты! Но почему ты поддерживаешь отношения только с поэтами да начинающими медиками?

– Потому что я художник.

– Если ты хочешь знаться непременно с поэтами, бывай у графа де Марселюса.

– Дядюшка! Он же кроме «Оды Чесноку» ничего не написал!

– Он пэр Франции… Можно еще посещать господина Брифо.

– Он сочинил одну-единственную трагедию!

– Зато он член Академии… Ты слишком много времени проводишь с юнцами, дорогой мой!

– Но ведь и вы, дядя, любите молодежь, вы сами молоды душой и носите парик только из фатовства. Как же вы можете упрекать меня в этом?

– Подобные связи ничего не дают, Петрус, они не помогают ни разбогатеть, ни прославиться.

– Какое это имеет значение, если они делают человека счастливым?

– Да, а что ты называешь счастьем? Курить в мастерской, сидя на корточках на манер турок, дешевые контрабандные сигары, рассказывая истории господина Мейё, или пить кофе из маленьких чашек, разглагольствуя об искусстве? Когда ты имеешь честь быть сыном благородного пирата, которому нечем тебя кормить, надо поддерживать честь рода, черт побери! Пиратство обязывает, мы ведем свой род от константинопольских императоров! Дорогой Петрус! Поверь человеку, знававшему старого Ришелье и молодого Лораге, в обществе от женщин зависит наша репутация, а значит, и состояние. Нужно завязывать отношения с женщинами: чем больше у тебя будет женщин, тем лучше; чем ближе будут эти отношения, тем полезнее для дела. Если женщина, имеющая положение в обществе, в тебя влюблена и поет тебе дифирамбы в своем кругу, – это верный залог твоего процветания, мой мальчик. Не сближайся с людьми запросто: всякий раз как завязываешь знакомство, подумай о том, какие выгоды оно тебе сулит, – в этом и состоит знание света, жизненный опыт. Воспользуйся моим опытом и моим знанием света. Будь вхож во все министерства, имей своих людей во всех посольствах. Ты можешь стать оппозиционером в пятьдесят лет, когда у тебя будет шестьдесят тысяч ливров ренты. На досуге можешь себе позволить несколько жен банкиров, одну-две жены нотариусов, но не более! Нарисуй пастелью несколько пожилых дам из высшего света, пусть они тебе попозируют; если ты таких не знаешь – придумай! Женщины делают наши репутации или, наоборот, разрушают их в уголке своего будуара. Так проводи время с женщинами, дорогой мой, проводи время с женщинами! Именно женщины создают общественное мнение, и оно в конечном счете царствует в мире!

– Дядя! Вы мне предлагаете общество, лишенное общения!

– Мальчик мой! Общество – это лес, в котором каждый гуляющий – при оружии. Оружие одного – ум, другого – богатство. Горе тому, кто полагается на полицию и не принимает собственных мер предосторожности! Играть в жизнь, дорогой Петрус, все равно что в пикет: кто играет честно – разоряется, кто передергивает карты – обогащается.

– Есть, однако, дорогой дядя, и такие, кто обогащается, не прибегая к мошенничеству.

– Да, не нужно сбрасывать со счетов случай: он порой ошибается и входит в дом к честному человеку, принимая его за мошенника. Бывают похожие двери.

– Если общество таково, как вы говорите, дядя, лучше все бросить и уехать куда-нибудь выращивать капусту и морковь.

– Верно, и жить в надежде, что их съешь? И в этом ты заблуждаешься: будешь верить, что съешь что-нибудь мягонькое, а обломаешь себе зубки.

– Вы должно быть, много страдали, дядя, раз пришли к таким выводам!

– Нет… просто я умираю с голоду! – признался генерал.

– Монсир генераль! Ушин потан! – отворив дверь, доложил Франц и улыбнулся, как может улыбаться австрийский капрал, лишенный креста и нашивок.

– Ну, пойдем! – пригласил генерал, беря под руку племянника, – продолжим беседу за ужином; может быть, тогда я увижу мир в других красках… Черт побери! Как я понимаю тех, кто делает революцию под тем предлогом, что они хотят есть!