Текст книги "Парижские могикане. Том 2"

Автор книги: Александр Дюма

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 52 страниц)

XXVIII. КАКИЕ СЦЕПЛЯЮЩИЕСЯ АТОМЫ СОЕДИНЯЛИ ПАПАШУ ФРИКАСЕ С БАГРОМ И СВЯЗЫВАЛИ БАГРА С ПАПАШЕЙ ФРИКАСЕ

В ту минуту как фиакр, увозивший Людовика и Шант-Лила, заворачивал на улицу Сен-Дени, Сальватор заметил в одной из подворотен, в которые словно стыдится заглянуть солнце, двух людей. Они шли в обнимку, похожие на тени, выступающие не из поэтически описанной Вергилием преисподней, не из мрачного ада Данте, а из обыкновенной сточной канавы; по запаху алкоголя, табака, чеснока и валерьяны, исходившему от них вместо ароматов юности, весны и фиалок, которые унесли с собой двое влюбленных, Сальватор с закрытыми глазами узнал бы папашу Фрикасе, поставщика кошатины в близлежащие кабаки, и его верного помощника и друга Багра, тряпичника-мусорщика, – тем более он их узнал, сидя с открытыми глазами.

Для людей, подобно Ретифу де ла Бретону и Мерсье, тщательно изучающих вкусы, нравы, обычаи низших классов, бедных слоев общества, будет крайне удивительно увидеть тряпичника, у которого есть друг. Мы понимаем ваше удивление, господа, и сами весьма удивились бы и даже усомнились в этом, если бы наши обязанности романиста (скверное, надо признаться, это занятие, как говорил только что наш друг Людовик и как нетрудно будет в этом убедиться, ибо оно вынуждает нас шататься по подобным клоакам) не давали нам привилегии все знать.

В самом деле, тряпичник, рожденный бродягой (мы согласны с мнением моралистов, утверждающих, что человек является рабом своего темперамента), покидает отчий дом в самом нежном возрасте, чтобы «тряпичничать» (глагол действительного залога, но в то же время непереходный), ведя кочующий, почти дикий, почти всегда ночной образ жизни; спустя несколько лет он становится настолько чужим в своей семье, что предает забвению имя своего отца и даже свое собственное, довольствуясь кличкой, которую ему дали или он выбрал себе сам; он дошел до того, что и возраст свой забыл! Итак, мы полагаем, что тряпичник вряд ли способен на дружбу.

Ведь прежде всего дружба – это чувство, основанное на самоотречении, а такие чувства, встречающиеся гораздо чаще, чем может показаться, среди представителей низших классов, не встретишь у тряпичника, этого парии западного общества. Прикрывшись отвратительнейшими лохмотьями, он притворяется циником, противопоставляет себя целому свету, потому что инстинктивно чувствует к себе всеобщее отвращение; постепенно он становится мизантропом, занудой, а порой и злюкой, но всегда ожесточенным и черствым.

Заметим, кстати, что среди тряпичников нередко можно встретить закоренелых преступников, а среди тряпичниц – проституток низкого пошиба.

Что способствует мизантропии тряпичника, что делает его еще менее общительным, так это злоупотребление крепкими напитками: эта пагубная страсть переходит у него все границы. Водка для тряпичника, а в особенности для тряпичницы (ведь у этого странного зверя есть своя самка), обладает невероятной притягательной силой, которую ничто не может умерить; оба они ограничивают себя в еде, чтобы как можно чаще предаваться заветной страсти. Они воображают, что этот огненный напиток поддерживает в них силы наравне с едой, и принимают неестественный подъем сил при употреблении алкоголя за реальность, тогда как чрезмерное возбуждение является всего-навсего результатом раздражения, обжигающего желудок, и алкоголь вовсе не подкрепляет силы. Вот почему среди тряпичников смертность вдвое выше, чем даже среди нищих.

Из-за злоупотребления алкоголем обыкновенное вино кажется им пресным и безвкусным. В исключительных случаях тряпичник оставляет на время водку и заменяет ее подогретым вином, сдобренным перцем, лимоном и корицей, к немалому огорчению кабатчиков, которые хотя и не забывают получить деньги с клиентов, но возмущаются тем, что нищие позволяют себе быть разборчивыми.

Итак, становится понятно, как трудно какому-либо чувству завладеть душой несчастного изгоя, находящейся во власти грубых инстинктов! Как тут не удивиться при виде тряпичника, братающегося с другим человеком, будь то даже кошатник, каковым является наш старый знакомый папаша Фрикасе.

По правде говоря, папаша Фрикасе был не настолько дружен со своим приятелем Багром, как могло сначала показаться. Он был таким же другом тряпичнику, как медведь – своему хозяину, кот – мышам, волк – ягненку, жандарм – заключенному, а торговый пристав – должнику.

Багор в самом деле задолжал папаше Фрикасе, и задолжал неслыханную сумму, если учесть, что в среднем Багор не зарабатывал за день – вернее, за ночь – и двадцати су. Долг Багра вместе с процентами составил в это время фантастическую сумму в сто семьдесят пять франков четырнадцать сантимов.

Правда, Багор уверял, что на самом деле взял у папаши Фрикасе только семьдесят пять ливров и десять су (Багор протестовал против десятичной системы и упрямо отказывался ее принимать), да еще говорил, что из этих денег три монеты по тридцать су были свинцовые, а две по пятнадцать – жестяные.

Теперь, даже приняв цифру, называемую Багром, невольно себя спросишь, как вышеупомянутый папаша Фрикасе мог ссудить своему приятелю эту баснословную сумму, учитывая довольно шаткое положение обоих предпринимателей.

Прежде всего заметим, что по сравнению с промыслом тряпичника занятие кошатника намного доходнее. За каждую кошку папаша Фрикасе выручал от двадцати до двадцати пяти су; за ангорскую – от тридцати до сорока. К тому же его промысел был безотходный: мясо кошки становилось кроличьим рагу, шкура – горностаем.

Если предположить, что папаша Фрикасе отлавливал в среднем по четыре кошки, его доход составлял пять франков в день, до ста пятидесяти франков в месяц, до тысячи восьмисот франков в год. Из этих денег тысячу франков папаша Фрикасе мог легко отложить, потому что тратить на еду ему не приходилось: кабатчики, которым он поставлял свой товар, всегда припасали для него обрезки от говяжьей или телячьей туши (как истинный охотник, папаша Фрикасе никогда не питался собственной дичью); да и об одежде беспокоиться ему было не нужно: обрезков от шкурок с избытком хватало ему на костюм – как летний, так и зимний.

Выходило, что папаша Фрикасе был богат, очень богат; ходили даже слухи, что у него есть свой маклер и что он играет на бирже!

Однако у нищего Багра было то, что вызывало зависть у богатого папаши Фрикасе: у Багра была карлица!

Каким образом мадемуазель Бебе Рыжая, сбежав из бульварного балагана, прибилась к Багру? Очевидно, до этого нашим читателям нет дела, и мы лишь констатируем факт. Итак, Багор был любовником мадемуазель Бебе Рыжей, чей портрет продолжительное время фигурировал на бульваре Тампль между нумидийским львом и бенгальским тигром, продолжавшими там красоваться к вящему удовольствию зевак и в интересах укротительницы – королевы Таматавы, которая, опережая Мартинов и Ван Амбургов в искусстве укрощения диких зверей, входила к ним в клетки по три раза в день, каждый раз рискуя быть съеденной. А вот портрет мадемуазель Бебе Рыжей исчез с афиш с тех пор, как она покинула зверинец.

Почему же мадемуазель Бебе Рыжая его покинула?

По этому поводу ходили самые разные слухи. На бульваре Тампль распространилась следующая версия. Однажды мадемуазель Бебе Рыжая ошиблась сумочкой и, вместо того чтобы сунуть руку в свой мешочек с вышиванием, запустила лапку в сумку с выручкой, после чего проскользнула через одну из щелей балагана и исчезла. Королева Таматава подняла шум по поводу этой кражи, хотела было донести на мадемуазель Бебе Рыжую префекту полиции; даже если бы беглянка надела, подобно г-же Дюбарри, туфли на высоком каблуке, поймать ее было бы несложно. Но и в балагане бульвара Тампль существовало Провидение и оно покровительствовало неосторожной карлице: некий г-н Флажоле, которого встречали в Париже, когда он гулял, скрестив на груди руки, одетый, словно извозчик в праздник; никто не слышал, что у него была рента, или что он получил наследство, или что он записан в книге государственного долга, или что у него собственный дом, однако каждый вечер он опускал в жилетный карман три-четыре пятифранковые монеты.

Кто же такой этот г-н Флажоле?

Господин Флажоле был интендант, доверенное лицо королевы Таматавы; ее граф Эссекс, если мы сравним ее с королевой Елизаветой; ее Риччо, если сравнивать с Марией Стюарт.

У вышеупомянутой королевы была даже официальная наследница, и мы, несомненно, обнаружили бы ее родство с г-ном Флажоле, если бы установление отцовства не запрещалось законом. Очевидно, в память о мелодии, под которую эта наследница появилась на свет, звали ее мадемуазель Мюзетта.

Господин Флажоле предпринял все возможное, чтобы против мадемуазель Бебе Рыжей не было сделано никаких заявлений; видя такое великодушие своего личного советника, королева Таматава утвердилась в некоторых своих подозрениях и, не сдержав ревности, воскликнула:

– Так и быть, все равно ее когда-нибудь повесят! Я очень рада, что за несколько пятифранковых монет отделалась от этой дурочки!

Однако мадемуазель Бебе, не зная о великодушии, с которым к ней отнеслись на бульваре Тампль, сочла за благо спрятаться хотя бы на некоторое время. И скоро в квартале Сен-Жак прошел слух, что Багор обзавелся любовницей, но, будучи ревнив, словно африканский бей или турецкий султан, скрывает ее от чужих взглядов. Установить истину было никак невозможно, поскольку лачуга Багра выходила во двор.

Мадемуазель Бебе Рыжая не имела даже скудного развлечения – «вида на улицу», как говорят парижане, – и смертельно скучала. Не смея выходить из дому днем из опасения столкнуться на улице с другой «рыжей», которая могла бы заявить на нее свои права, она часть ночи проводила у окна, слушая песни соловья и считая звезды в ожидании Багра, промышлявшего своим ремеслом.

Однажды папаша Фрикасе заметил, как в подворотню того дома, где жил Багор, прошмыгнули кошки, и сел в засаду.

Он увидел у окна карлицу.

Представьте Ромео на месте папаши Фрикасе, а мадемуазель Бебе вообразите Джульеттой, и перед вами – восхитительная сцена, полная любви и поэзии, которую я вам охотно перескажу вслед за Шекспиром, если вы будете настаивать, дорогие читатели, но, прошу, не требуйте от меня рассказа о том, что произошло в эту ночь между мадемуазель Бебе и папашей Фрикасе.

Результатом этой встречи было то, что на следующий день папаша Фрикасе, обедая с Багром, вызвался уступить тряпичнику за пять франков в месяц одну из двух меблированных комнат, которые он снимал неподалеку. Багор платил за свою лачугу без мебели ровно пять франков: он с благодарностью принял предложение кошатника и перевез на квартиру к щедрому другу все пожитки, причем не только свои, но и мадемуазель Бебе.

Месяц спустя Багор, чувствовавший себя на новом месте как нельзя лучше, вдруг стал проявлять беспокойство. Мадемуазель Бебе, как верная подруга, поинтересовалась, что его тревожит; Багор посетовал, что ему нечем расплатиться за жилье.

Мадемуазель Бебе на минуту задумалась, и результатом ее размышлений явился ответ, заставивший, в свою очередь, надолго задуматься ее сожителя:

– Я улажу это дело с папашей Фрикасе.

Но так как дело действительно уладилось и папаша

фрикасе не заговаривал больше о деньгах, Багор перестал беспокоиться и, столь же скоро как он забыл о плахе за жилье в первый месяц, охотно не думал о ней и впоследствии. Прошел месяц, другой, третий, а папаша фрикасе не заикался о деньгах, и Багор постепенно свыкся с мыслью, что нашел то, чего почти нельзя встретить (за исключением, пожалуй, Сент-Пелажи), – бесплатное жилье.

Более того: когда ночь выдавалась неудачная, то есть ненастная или не приносившая дохода, и Багор возвращался домой либо промокший до костей, либо продрогший, либо с пустой корзиной (в такие минуты у мадемуазель Бебе не было оснований хвастаться своим сожителем), из комнаты жильцов доносились довольно хлесткие словечки. Тогда папаша Фрикасе стучался в дверь и, видя хмурые лица, опускал руку в карман со словами:

– Из-за чего слезы, зачем скрипеть зубами? Только потому, что не удалось набрать тряпья? Зато сегодня урожай на кроличьи шкурки! Друзья должны помогать друг другу, мы же не турки какие-нибудь!

– Откуда же это видно, что не турки?! – спрашивал Багор скептически, как и положено тряпичнику.

– Ты будешь счастлив, если я одолжу тебе тридцать су?

– По крайней мере, это здорово поможет, – отвечал Багор.

– Ну так будь счастлив: вот тебе пятнадцать!

– С пятнадцатью су я буду счастлив только наполовину.

– Сначала истрать эти… Если не поможет, тогда и поговорим.

Багор уходил, покупал на пятнадцать су живительную влагу, вместо того чтобы набить живот; пропивал все деньги, вместо того чтобы их проесть, и отправлялся домой, как правило, счастливым; но обретенное счастье ложилось на его плечи столь тяжким бременем, что он валился с ног либо у столба, либо в подворотне, а то и на нижней ступени лестницы.

Тряпичник был вполне доволен такой жизнью под опекой своего друга папаши Фрикасе, как вдруг разразилась катастрофа, разрушившая, словно карточный домик, то, что представлялось ему незыблемой скалой. Человек предполагает, черт располагает!

Так продолжалось, о чем мы уже сказали, несколько месяцев, как вдруг, вернувшись домой покалеченными после Драки с известными нам молодыми людьми в последнюю ночь масленицы, кошатник и тряпичник не без удивления увидели мадемуазель Бебе в окружении жандармов, с почетом ее сопровождавших: у нее в матрасе обнаружили два серебряных прибора, которые исчезли из лавки соседнего ювелира, куда днем карлица носила в починку часики из поддельного золота, подаренные ей щедрым папашей Фрикасе.

Завидев двух друзей, карлица многозначительно им подмигнула. Они издали последовали за ней с унылым видом и смотрели, как она входит в казарму Урсин: жандармы пропустили ее вперед, несомненно из почтения к ее прелестям.

Багор совсем потерялся от отчаяния и попросил друга одолжить ему монету в пятнадцать су, хотя, по правде говоря, сомневался (так велико было его горе!), что этой суммы в семьдесят пять сантимов, как говорили поборники нового, хватит, чтобы его утешить; но он хотел, подчиняясь в своем смирении требованиям Провидения, хотя бы попытаться умерить свое горе.

К несчастью, не было больше мадемуазель Бебе Рыжей, служившей посредницей между Багром и папашей Фрикасе: кошатник не только отказал тряпичнику в семидесяти пяти сантимах, которые тот у него просил, но еще заявил, что ему срочно нужны деньги, которые он давал Багру в долг, и предложил ему как можно скорее их вернуть. А сумма эта, как мы уже упоминали, поднялась с учетом платы за комнату до невероятной цифры в сто семьдесят пять франков четырнадцать сантимов (включая двенадцать процентов годовых).

Такое требование внесло в отношения друзей некоторое охлаждение; охлаждение переросло в ссору; ссора грозила перейти в судебное разбирательство, в результате чего свобода Багра оказалась бы под угрозой. К счастью, за день до описываемых нами событий оба они по отдельности встретились с Бартелеми Лелоном: вот уже неделю как он вышел из больницы Кошен, совершенно оправившись после кровоизлияния. Бартелеми Лелон, по прозвищу Жан Бык, посоветовал обоим обратиться к Сальватору с просьбой их рассудить, а потом пригласил распить с ним, Бартелеми, в ознаменование его счастливого выздоровления несколько бутылок бургундского в кабачке «Золотая раковина» на Железной улице.

Вот как случилось, что Багор и папаша Фрикасе, вчерашние враги (причина их неприязни была та же, что погубила Трою, а также поссорила двух петухов из басни Лафонтена), шли на встречу с Сальватором и по направлению к кабачку, вцепившись друг в друга так крепко, словно никакой человеческий интерес и никакая человеческая страсть были не в силах их разлучить.

XXIX. ДВЕНАДЦАТЬ ПРОЦЕНТОВ ПАПАШИ ФРИКАСЕ

Двое приятелей прошли мимо Сальватора, будто забыв, что он должен был их рассудить в чрезвычайно важном для них деле. Правда, проходя, они почтительно ему поклонились.

Сальватор, не имевший понятия об их споре, как и о чести, которую они собирались ему оказать, слегка кивнул им в ответ.

Приятели вошли в кабачок и поискали глазами Бартелеми Лелона, однако того еще не было.

– А что, если мы пока изложим наше дело господину Сальватору? – предложил Багор.

– С удовольствием, – отозвался папаша Фрикасе, хотя по всему его виду было ясно, что он этого совсем не хочет. – Да только мне кажется, что в ожидании Бартелеми мы могли бы пропустить по стаканчику тридцатишестиградусной.

– А ты угощаешь? Ведь для меня эта ночь была неудачная.

– Разумеется, – кивнул папаша Фрикасе. – Две водки и «Конституционалиста»!

Лакей принес пару рюмок, наполнил их доверху, подал папаше Фрикасе свежий номер «Конституционалиста» и удалился, унося графин с собой.

– Эй, что это ты делаешь? – окликнул его папаша Фрикасе.

– Я? – переспросил лакей.

– Да, ты.

– Хм! Я подал то, что вы просили, а вы заказали две водки и «Конституционалиста»: вот ваша газета, а вот две рюмки.

– И теперь ты уносишь графин?

– Ну да!

– Позволь тебе заметить, молокосос, что с клиентами так не поступают.

– Что вы сказали? Молокосос?!

– Что слышал: молокосос!

– Вот именно, молокосос, – подтвердил Багор.

– Как же, по-вашему, поступают с клиентами? – спросил лакей, сочтя правильным не настаивать, раз уж папаша Фрикасе не собирался брать свое слово обратно.

– Оставляют весь графин, отметив уровень, а когда посетители уходят, они платят за все сразу: сколько выпито, столько и выпито.

– Черт побери! – воскликнул Багор. – Сколько выпито, столько и выпито… Кажется, понятно, а?

– А кто из вас двоих будет платить? – не унимался лакей.

– Я, – отвечал папаша Фрикасе.

– Тогда другое дело.

И он поставил графин на стол.

– Эй, коротышка! – бросил Багор.

– Это вы мне? – спросил лакей.

– А то кому же?

– Я вас слушаю.

– А ты не очень-то вежлив.

– Что вы имеете в виду?

– Ты сказал: «Тогда другое дело».

– Ну и что?

– Повторяю, что это не очень-то вежливо. Думаешь, только господин Фрикасе может заплатить за твой графин с водкой?

– Возможно, не только он. Да таков уж приказ.

– Чей приказ?

– Хозяина.

– Господина Робине?

– Господина Робине.

– Он что же, приказал не верить мне, твой господин Робине?

– Нет, но он мне приказал отпускать вам только за наличные.

– И прекрасно.

– Вас это устраивает?

– Да: гордость удовлетворена.

– Ну, вас несговорчивым не назовешь.

– Твое здоровье, Багор! – проговорил папаша Фрикасе.

– Твое здоровье, Фрикасе! – отозвался Багор.

И оба накинулись на графин, но пили по-разному, в соответствии со своим характером: Багор отправлял содержимое рюмки в глотку, будто письмо в почтовый ящик; папаша Фрикасе его смаковал.

– Видел вчерашний биржевой бюллетень? – спросил кошатник. – Я еще не просматривал…

– Ты, верно, забыл, что я неграмотный, – отозвался Багор.

– Да, и правда, – презрительно сказал кошатник.

– Пять процентов составили сто франков семьдесят пять сантимов, – сообщил сосед в черном фраке, засаленном галстуке, с цепочкой из поддельного золота – в общем, сомнительного вида господин.

– Спасибо, господин Ги-д'Амур, – поблагодарил папаша Фрикасе.

Он снова наполнил рюмку Багра.

– Стало быть, сегодня играют на понижение, – заметил он.

– Да, готов дать руку на отсечение, – проговорил Багор, берясь за рюмку.

– В таком случае, я хотел бы покупать, – сказал папаша Фрикасе с самоуверенностью старого маклера.

– Я бы покупал! – с пафосом выговорил тряпичник. И он отправил вторую рюмку вслед за первой. Кошатник наполнил ее в третий раз.

– Ты видел, как этот фат Сальватор нам поклонился? – спросил он своего товарища.

– Нет, – признался Багор.

– Мне это просто надоело… Ну-ну! Он, должно быть, считает себя королем комиссионеров?

– А по-моему, он себя мнит кое-чем получше, – заметил Багор.

– Если не возражаешь, – продолжал кошатник, наливая Багру четвертую рюмку, – мы уладим наши дела как настоящие друзья, не посвящая в них третьего.

– Нет ничего лучше; только должен тебя предупредить: когда я говорю о делах, я умираю от жажды!

– Так выпьем!

И папаша Фрикасе налил Багру пятую рюмку водки; у тряпичника все поплыло перед глазами.

– Итак, я говорил, что ты мне должен сто семьдесят пять франков четырнадцать сантимов.

– А я говорил, – подхватил Багор, еще не потеряв способность считать, – я говорил, что должен тебе только семьдесят пять ливров и десять су.

– Это потому, что ты упрямишься и не учитываешь процентов.

– Верно, – кивнул Багор, протягивая рюмку, – я не учитываю процентов.

Папаша Фрикасе налил Багру водки.

– Однако вместе с процентами будет ровно сто семьдесят пять франков четырнадцать сантимов.

– Каким же образом семьдесят пять ливров и десять су могли за семь месяцев…

– За восемь!

– … за восемь месяцев принести такие проценты?

– Сейчас сам увидишь… Ты переехал ко мне восемь месяцев назад…

– Как я был в то время счастлив! – меланхолически проговорил Багор, думая о том, с какой легкостью папаша Фрикасе сыпал в те времена монетами в пятнадцать су.

– И я тоже! – в тон Багру заметил кошатник, вспоминая, как мадемуазель Бебе Рыжая переехала к нему. – Чего ж ты хочешь, друг мой! Мы стареем, наши дни убывают…

– Ты прав; только наши долги со временем все прибывают.

– Это из-за процентов, – повторил папаша Фрикасе. – Как я уже сказал, восемь месяцев назад ты переехал ко мне; я сдал тебе комнату за пять франков в месяц.

– Подтверждаю!

– Очень хорошо! Ты не платил мне с самого начала.

– А зачем обзаводиться дурной привычкой?

– Пять франков умножаем на восемь месяцев: итого получается сорок.

– Да, только вот уже месяц, как я у тебя не живу, стало быть, семью пять – тридцать пять.

– Ты оставил в комнате старую корзину, и это помешало мне сдать ее другим жильцам, – заметил папаша Фрикасе.

– Надо было выбросить корзину в окно, только и всего!

– Ага! Чтобы ты потом сказал, что в ней было сто тысяч франков!

– Ну ладно, пускай будет восемь месяцев, – сдался Багор, – я завтра же заберу свою корзину.

– Ну уж нет, теперь это мой залог!

– Значит, мой долг будет и дальше расти?

– Заплати сто семьдесят пять франков четырнадцать сантимов, и долга не будет.

– Ты отлично знаешь, что у меня нет ни единого су из твоих ста семидесяти пяти франков четырнадцати сантимов!

– В таком случае не спорь, когда я считаю.

– Считай… только не забывай подливать!

Папаша Фрикасе налил Багру седьмую или восьмую рюмку (тряпичник сбился со счета, и мы – с позволения читателей – тоже перестаем считать).

– Мы остановились на том, что за восемь месяцев ты мне задолжал сорок франков; кроме того, тридцать пять франков пятьдесят сантимов ты у меня брал по мелочам.

– Раз шестьдесят я у тебя занимал, а то и больше!

– Ты, стало быть, не возражаешь, что я одалживал тебе деньги?

– Нет. Я признаю, что должен тебе семьдесят пять ливров десять су; я любому готов это повторить, я буду кричать об этом на каждом углу.

– Отлично! Двенадцать процентов от семидесяти пяти франков пятидесяти сантимов…

– Двенадцать процентов?! Законная ставка составляет пять… в крайнем случае – шесть процентов.

– Дорогой мой Багор! Ты забываешь, что я рискую.

– Верно, верно, – кивнул тряпичник, – о риске я забыл.

– Значит, ты согласен на двенадцать процентов? – продолжал папаша Фрикасе, снова наполняя рюмку приятеля.

– Согласен, – заплетающимся языком пролепетал тот.

– Так вот, – продолжал кошатник, – в первый месяц двенадцать процентов составили девять франков и два с половиной сантима; прибавим эту сумму к семидесяти пяти с половиной франкам, итого – восемьдесят четыре франка и пятьдесят два с половиной сантима.

– А-а, так это, значит, каждый месяц?..

– Что?

– Твои двенадцать процентов…

– Разумеется.

– Да если так считать, за год набежит сто сорок процентов!

– Черт побери! Я же рискую!

– Что верно – то верно, – все больше хмелея, проговорил Багор, – риск есть!

– Теперь ты прекрасно понимаешь, что должен мне сто семьдесят пять франков четырнадцать сантимов, не так ли?

– О! При ста сорока процентах годовых меня удивляет, что я не должен тебе больше.

– Нет, больше ты мне не должен, – подтвердил папаша Фрикасе.

– Это-то и странно! – воскликнул Багор.

– Ты, стало быть, готов признать, что должен мне сто семьдесят пять франков четырнадцать сантимов?

– А не хватит тебе ста семидесяти пяти франков? – усмехнулся Багор.

– Так уж и быть, я тебе прощаю четырнадцать сантимов, – великодушно согласился папаша Фрикасе.

– Нет уж, – с надменным видом заявил Багор. – Нет, сударь, мне милости не нужно: можете их оставить за мной!

– Мы разве уже больше не на «ты», Багор? – удивился кошатник.

– Нет; я вижу, что поступал легкомысленно, называя вас своим другом!

– Да ведь я тебе говорю, что прощаю четырнадцать сантимов!

– Нет, нет и нет, я сам не хочу, чтобы мне прощали мои долги!

– Мы на них закажем поесть.

– Я не голоден, я хочу пить.

– Тогда мы эти деньги пропьем.

– Это другое дело!

– Так ты на меня не сердишься? – спросил папаша фрикасе, наполняя рюмку своего должника.

– Нет, я пошутил, а в доказательство…

– Какое там еще доказательство!

– А вот оно…

– Молчи! – остановил его кошатник. – Не хочу никаких доказательств.

– Да я хочу тебе объяснить!..

– Тогда сначала подтверди, что должен мне сто семьдесят пять франков, – предложил кошатник, вынимая из кармана лист бумаги.

– Чего ты от меня хочешь? Я не умею писать.

– Поставь крест.

– А в доказательство, – продолжал Багор гнуть свое, – если бы ты пожелал дать мне всего десять франков, я бы признал эти сто семьдесят пять франков.

– Я и так слишком много тебе давал.

– А сто су?

– Невозможно.

– Ну хоть три франка, а?

– Давай сначала сведем старые счеты.

– Может, сорок су?

– Вот перо: ставь крест.

– Дай хотя бы двадцать су! Человеку не нужно иметь друга, если он рискует его потерять из-за двадцати су!

– Вот твои двадцать су, – сдался папаша Фрикасе. И он вытащил из кармана монету в пятнадцать су.

– Я так и знал, что ты уступишь, – проговорил Багор и обмакнул перо в чернила.

– И ты тоже! – отозвался кошатник, подвигая к нему бумагу.

Багор хотел было уже поставить крест, но кто-то загородил свет. Это был Сальватор.

Молодой человек протянул через отворенное окно руку, взял долговое письмо, которое Багор приготовился удостоверить значком, имевшим среди простого люда большее значение, чем подпись, разорвал его на тысячу клочков и швырнул на стол семьдесят пять франков и пятьдесят сантимов.

– Вот сумма, которую он вам задолжал, Фрикасе, – сказал Сальватор. – Отныне Багор – мой должник.

– Ах, господин Сальватор! – приходя в изумление, вскричал тряпичник. – Не хотел бы я сам иметь такого должника, какого вы видите перед собой!

В эту минуту послышался мелодичный голосок, так отличавшийся от пропитого голоса Багра.

– Господин Сальватор! – прозвучал голос, принадлежавший, по-видимому, юной особе. – Не угодно ли вам будет отнести это письмо на улицу Варенн в дом номер сорок два?

– Третьему клерку господина Баратто, как всегда?

– Да, господин Сальватор, это ответ… Вот пятьдесят сантимов.

– Спасибо, прелестное дитя, ваше поручение будет исполнено, и очень скоро, не беспокойтесь!

Сальватор в самом деле торопливо зашагал прочь, оставив папашу Фрикасе в полном замешательстве, сравнимом разве что с удовлетворением, которое испытывал кошатник, получив обратно свои семьдесят пять франков пятьдесят сантимов.