Текст книги "Алексей Ставницер. Начало. Восхождение. Вершина (СИ)"

Автор книги: Александр Чебручан

Соавторы: Валерий Албул,Александра Старицкая,Александр Токменинов,Хобарт Эрл,Виктор Ставницер,Вадим Сполански,Игорь Шаврук,Владимир Мамчич,Абрам Мозесон,Михаил Ситник
сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 18 страниц)

Поездки с отцом мне всегда были в радость, и не только потому, что открывались новые миры, а в детском возрасте даже выход за границу лагеря – новый мир. В сущности, это были часы или дни, которые папа посвящал только мне, в этом времени не было ни гостей, ни работы. Пройдет много лет, он уже будет болен и в одном из разговоров скажет, ни о чем не сожалея и ничего не осуждая, что в жизни есть не менее важные вещи, чем работа. Это не цитата, а смысл его вывода. Уже был позади и романтический период Кавказа, и создание ТИСа, и можно было без оговорок сказать, что жизнь удалась. Не то, что «мы, оглядываясь, видим лишь руины». Но всегда можно найти упущения и ошибки, которые вызывают сожаление.

Память всегда избирательна, она не всегда раскладывает по своим ячейкам самое важное и самое главное. Вот если два человека запоминают одно и то же, это как раз доказательство важности события. Мы с отцом оба запомнили путешествие по леднику Безенги. Переход был длинный. Километров двадцать, летний ледник сверкал и сиял в окружении гор, его перерезали трещины, в которых в страшной глубине клокотала вода. Папа показывал невидимые моему неопытному глазу опасности, учил идти след в след по снежным мостикам через щели. Я шел, преодолевая с каждым шагом страхи, и к базовому лагерю добрался уже опытным путешественником.

На Безенги тогда, как я помню, было первенство Союза. Судейство было нечестным, судьи решили, что непременно должна победить сборная России. Наша команда тоже бурлила, но находила для себя и маленькие радости. Природа на Безенги была в прямом смысле слова девственная, горные туры смотрели на людей с любопытством и только на всякий случай примерялись к пришельцам крутыми рогами. Мы к ним подлизывались солью. С рук они ее не брали, но явно ждали лакомства. Дядя Миша, Михаил Александрович Ситник, придумал солевую дорожку – насыпал соль до самой палатки и ждал там гостя. Тур слизал соль и просунул голову за полог. Дядя Миша схватил его за рога. Тур маханул его за спину и удрал – попытка панибратства провалилась, Михаил Александрович еще долго кряхтел, потирая спину.

Боюсь, что посягну на святое и неприкасаемое, но все же…

Для всех альпинистов сборы в горах были своеобразным побегом от реальности. Каждый альпинистский лагерь, при том, что там шла спортивная подготовка, совершались восхождения и сбывались мечты, этакой был романтической резервацией. Одно дело в нее приехать на 20 дней или даже и на два месяца. Совсем иное – в ней жить постоянно. Все, что происходило «в большой жизни», конечно же, было нам известно, так как горные лагеря тоже были частью этой жизни. Но процессы, начавшиеся в постбрежневское время, на мой взгляд, нами оценивались не совсем точно. Это я так издали захожу, чтобы рассказать о единственном эпизоде, в котором мы с папой не пришли к согласию.

Я учился в техникуме в Нальчике. Учебное заведение было, мягко говоря, специфическое. В нем царили нравы зоны для малолеток – с насилием, воровством, грабежами средь бела дня и тем более ночью в общаге. Учащиеся были в основном местные, с традиционной враждой между кабардинцами и балкарцами и объединяющей их нелюбовью к «русским». К какому там кто принадлежал этносу – неважно, все пришлые были для них русскими. Как и все кавказские мальчишки, они к своим 14–16 годам уже были вполне сформировавшимися мужчинами, традиционное (и поголовное) увлечение борьбой, силовыми видами спорта этому способствовало. Я в этот «видеоряд» не вписывался совершенно – худой, если не сказать тощий, очкарик, совершенно не спортивный, совершенно не приспособленный к кулачному праву. Но еще хуже того, что я не умел драться, было то, что я этому категорически не хотел учиться. Каждую перемену я тихо ускользал в библиотеку и отсиживался там до начала лекции. Традиционные разборки на переменах с кровоточащими носами мне удавалось миновать.

Мои рассказы о техникумовских нравах родители слушали с недоверием. Не то чтобы они это высказывали, но такое ощущение у меня было. В диссидентских книжках, между прочим, давно писали, что нравы уголовного мира могут выплеснуться в общество, разъесть традиционные моральные нормы. Но одно дело – рассуждать об опасностях нравственной деградации, и совсем другое – признавать эту деградацию. Критической точкой стала история с избиением с особой демонстративной жестокостью двух моих однокурсников. Они были из так называемых местных русских, что называется, плоть от плоти местных нравов. Но иногда их шпыняли как чужаков, и чтобы обезопасить себя, они подались во внештатные сотрудники милиции. Заводиться с ментами опасались самые отпетые сорвиголовы. Так что расчет был правильный. Но всегда случаются сбои. И вот этим двум парням устроили что-то вроде публичного перевоспитания.

Отец меня слушал внимательно. Потом спросил, где во время избиения ребят был я сам. «Стоял. Смотрел». Он мрачнел на глазах. Потом спросил, почему я не вступился за них. Я опешил. Мне такое и в голову не приходило. Ничего своим заступничеством я бы не изменил, разве что избиваемых стало бы трое.

– Тогда зачем же ты читал все это, – и он жестом охватил книги на полках, – все эти хорошие книги? Чему они тебя научили?

Было видно, что он сильно разозлился. И я понял, что у каждого из нас сейчас своя правда. Моя строилась на знании тех реалий жизни, которые уже царили в «суете городов». А папа, пребывая выше меня на 2650 метров в горах, считал, что нужно соблюдать рыцарский кодекс чести, жить по правилам чести с теми, кто на эти правила чихать хотел.

Мы больше никогда к этому разговору не возвращались.

Никто из нас не предполагал тогда, что скоро и в горах начнется размен чести на бесчестье, что скоро на папу заведут персональное дело по партийной линии, будут шить ему аморалку и всякую другую чушь, не имея никаких доказательств. На это гнусное разбирательство в райком партии они ездили с мамой, вернулись взвинченные, не понимающие, что происходит. Мама папу успокаивала, пичкала валидолом. Прощание с Кавказом получалось невеселым. Мне кажется, что предательство и клевета бывших коллег по работе в альплагере, трусость тех, кто не осмелился подать голос в его защиту, хотя точно знали ведь – не виновен, ударили его больнее, чем казалось со стороны. Просто отец был сильным, мужественным мужчиной и не выставлял свою душу на показ.

Я и сейчас не знаю, кто из нас более прав. Вроде жизнь подсказывает, что с волками жить – по-волчьи выть. В общественных нравах, в бизнесе не оказалось достойного места ни протестантской этике, из которой выросло предпринимательство, ни христианским ценностям, ни учениям Макса Вебера или Локка. И все же, и все же… Как в культовом в давние (и не забытом в нынешние) времена романе, кто-то же должен стоять над пропастью во ржи и сторожить, чтобы в нее никто не упал. Или не должен.

Анатолий Королев

Если принять за истину, что некрасивых гор не бывает вообще, нужно признать, что Хан-Тенгри – из ряда первых красавиц. Этот семитысячник, соседствующий с пиком Победы, притягивал к себе альпинистов страны, как огонь бабочку. Тянь-Шань, нужно сказать, был одесситами исхожен прилично. Тогда Гималаи с вершинами более восьми тысяч были для нас закрыты, и в Союзе образовался неформальный, но престижный клуб «снежных барсов». Входной билет в него – восхождение на семитысячник. Не скажу, что Леша грезил званием «барса», он был, как известно, убежденным технарем, но собрались на Хан-Тенгри и мы. Больно привлекательная была вершина. Если не изменяет память, это был конец семидесятых. До этого мы и на Тянь-Шане, и в Южном, и в Западном Памире походили изрядно, там у нас было несколько интересных первопрохождений.

Считается, что Леша плохо переносил высоту. Возможно. Но в той экспедиции никаких трудностей, связанных с высотным быванием, я не заметил. А мы, помимо того, что немало времени прожили в базовом лагере у подножья Хан-Тенгри, еще и делали заброску, а этот промежуточный лагерь находился на высоте около 4500. Кто знает наше дело, тот понимает – заброска дело тяжелое, изматывающее. После нее восхождение – как награда.

Маршрут восхождения был «просмотрен» нами с подножья, и автором его был Леша. Он как-то удачно нашел точку, с которой увидел Хан-Тенгри в ином ракурсе, и предложил восхождение по никем и никогда не хоженой стене. Нам нравилось. Но с промежуточного лагеря трасса вдруг обрела иной вид. То, что с подножья представлялось на стене снежными пятнами, на самом деле оказалось неким подобием снежных грибов. Вот как на деревьях растет чага, так на Хан-Тенгри образовались снежные наросты. Какой они прочности, как поведут себя – поди угадай.

В альпинизме есть понятия объективной и субъективной опасности. Так вот это была объективная. Зримая. Непредсказуемая. Обойти «грибы» было невозможно, идти на авось глупо. Мы с Лешей решили по этому маршруту не идти и спустились вниз. Не повезло в этом сезоне, повезет в следующем.

Ближайшее жилье от Хан-Тенгри – пограничная застава Мойдодыр. Нам до нее предстояло одолеть километров 80–90, никто и никогда эту дорогу не мерил. Большую часть, километров под шестьдесят, предстояло идти по леднику Южный Иныльчек. Он лежит длинным языком в межгорье, потом, уже ближе к заставе, упирается в озеро и как бы раздваивается. Ответвление ледника уходит к северным отрогам Хан-Тенгри, и та часть ледника, естественно, называется Северным Иныльчеком. Тем летом, с северной стороны, шла на Хан-Тенгри группа московских альпинистов. Над отрогами хребта там барражировал вертолет – москвичи любили восхождения с удобствами.

Хоть и двинулись обратно мы налегке, запасшись скудным пайком на легкий ужин и еще более легкий завтрак, скоростным продвижение не было. Ледник изрядно изъело августовское солнце, в расщелинах журчали ручьи. Вода была быстрой, сливаясь, потоки превращались в маленькие речки, по-настоящему бурные. С изумлением мы наблюдали, как эти речушки вдруг исчезали без шума и грохота, иногда совсем, иногда выныривая через сотню метров. Экипированы мы были по тем временам так себе, а по нынешним – просто бедно. Леша шел в кованых ботинках, триконях. Моя обувка была моднее и удобнее – вибрамы, ботики на рифленой резине. Много легче и много удобнее. Так что я то и дело отрывался, забегал вперед. Справедливости ради нужно сказать, что к тому же и Лешин рюкзак был тяжелее моего – он взял в экспедицию книжки и конспекты, по возвращению ему предстояло сдавать какие-то экзамены как аспиранту. По-моему, он даже пару раз эти книжки открывал.

Напарник в таких путешествиях – дело важное. Спаси и сохрани господь идти с человеком чужим, неприятным. У нас же была полная психологическая совместимость. Хотя Леша и был старше на несколько лет, мы как-то с ним сошлись и подружились еще в юношеские годы. Возможно, потому, что оба были из многодетных семей и оба – «поскребышами». Я так и не знаю, как по отчеству была тетя Шура и как дядя Миша, потому что они были для меня из тех, кого по отчеству не величают, в их дом я приходил если и не как домой, то уж точно не как в гости. Вообще Ставницеры жили просто, без претензий. Открывая всякий раз дверь, я знал, что услышу пулеметную дробь пишущей машинки – дядя Миша сочинял то ли очередную книгу, то ли пьесу. Квартира была, по моим тогдашним представлениям, огромная, весьма условно поделенная на «комнаты» – перегородками служили какие-то экзотические ящики. Это потом мы с Лешкой в четыре руки построили деревянные перегородки и облагородили их сухой немецкой штукатуркой. Замечу, что у Лешки ко всякой работе руки стояли, и он всегда при разрешении домашних проблем поступал сообразно пословице – глаза боятся, руки делают. Опыт обустройства квартиры на Троицкой потом пригодился на Кавказе, когда Леше с семьей пришлось обживаться и в Шхельде, и в Эльбрусе.

К вечеру мы добрались до озера, которым и заканчивался Южный Иныльчек. Впервые за несколько недель жизни во льдах и снегах нам спать предстояло не просто на земле, это был лоскуток зеленой лужайки. Для ночевки у нас был навес на случай дождя, он же служил и постелью. Вообще-то, если бы не смертельная усталость, можно было полюбоваться озером, второго такого в мире нет. Его открыл в 1903 году немецкий исследователь и путешественник Готфрид Мерцбахер, его же именем оно и названо. Странное озеро. С айсбергами. Мерцбахер обнаружил его после неудачи с восхождением на Хан-Тенгри. Это нас с ним роднило…

Многоопытный альпинист и путешественник, оставивший свои следы и на Кавказе, и в Гималаях, и в Каракоруме, Мерцбахер тоже пытался взойти на вершину с Иныльчека. Через перевал Бьянкол он шел вдоль ледников Семенов и Мушкетов, но к Хан-Тенгри подобраться так и не сумел. Правда, в этих скитаниях он сделал открытие – вершина Хан-Тенгри расположена на хребте, дотоле полагали, что она – центр горного массива. Но не это открытие стало главным. Огромное, около шести километров в длину и шириной в километр озеро, не значившееся ни на каких картах, само по себе было сенсацией. Но оно еще и на глазах у путешественников таинственным образом «высохло». Исчезло. Было – и нет. Загадочность такого исчезновения была подтверждена еще одной экспедицией в тридцатые годы.

Подразнив после ночлега душу чаем, ранним утром мы пошли вниз, к Мойдодыру. Стояла дымка, сквозь нее еле-еле пробивалось солнышко. Мы понимали, что на кружке чая долго не продержишься, что пока силы свежи, нужно сделать рывок и одолеть одним духом сколько там осталось километров. Шли уже, наверное, часа четыре, начали уставать. Я по-прежнему лидировал и прилично оторвался от Леши. Он что-то кричал мне, я подумал, что просит сбавить шаг. Но оглянувшись, увидел, что он бежит за мной, налегке, без рюкзака.

– А ты случайно не обратил внимание, что вода течет нам навстречу? – крикнул он, подойдя ближе. И я обомлел – мы шли к Хан-Тенгри. Немного нужно было ума, чтобы понять – каким-то образом мы заблудились и идем к горе, но уже по Северному Иныльчеку. В горах, как известно, ни троп, ни дорог нет. Мы избрали направление – к озеру. Но когда по нашим расчетам нас уже должна была встречать водная гладь с белоголовыми айсбергами, под ногами был все тот же ледник. Дымка тем временем рассеялась, прилично припекало. Странным образом начал меняться пейзаж, и мы предположили, что обошли озеро с другого края. Потом появились странные ледовые столбы, которых никак на нашем пути быть не должно. Мы оба знали правило, что, если начал блуждать, нужно не возвращаться к знакомым местам, а идти вперед. И шли. Иногда на пути возникали щели без дна. Странные льды то обступали нас, как небоскребы, только-только клочок неба синел в вышине, то расступались. Да и под ногами было что-то не совсем понятное – каменистая каша и щели. Но скоро пейзаж начал меняться, показались знакомые очертания гор над ледником, засинела вдалеке Хан-Тенгри.

И только тогда мы поняли, что озеро исчезло, а мы прошли по его дну, и что на самом деле по водной глади не айсберги плавают, а торчат вершины ледовых утесов. Уже потом, вернувшись домой, Леша зароется в книги и вызнает все и о самом Мерцбахере, и что открытое им озеро на самом деле делится на две части – одна действительно два раза в год бесшумно исчезает неизвестно куда, так как рекой вниз не сбегает. А вторая, отделенная ледовой перемычкой, стоит недвижно. Возможно, в утренних сумерках мы и попали по этой перемычке на Северный Иныльчек. Возможно, что и не так. Но абсолютно точно, что мы опровергли все известные академичные литературные источники. Они утверждают как дважды два, что дно озера губительно непроходимо. Я не знаю ни одного примера, чтобы кто-то с исследовательской целью пытался пройти по дну Мерцбахера. Но что мы прошли это озеро «по дну яко посуху», это факт.

Все, что было потом, – обычные соленые радости. Оголодавшие и ослабевшие, мы плелись нога за ногу к Мойдодыру. Злая доля подсунула нам по пути что-то вроде топи. Я так и не знаю, что это была за лужа, которую, хоть плачь, нельзя было никак обойти. По вязкости она была равна гудрону – ногу нужно было вырывать из этой дряни руками, и вот так, шаг за шагом, мы проходили ее целую вечность. На самом деле лужи было метров тридцать-сорок. Как бы дразнясь над нами, в небе стрекотал вертолет – снимал, как мы сообразили, москвичей после восхождения и забрасывал их на заставу. Не думаю, что кто-нибудь видел с борта, как мы отчаянно машем руками и просим о помощи.

Мы были на пределе сил, когда судьба улыбнулась нам первый раз – если не считать подарком прохождение по дну. Мы наткнулись на заброску туристов: чай, печенье, консервы, сухари. Обычный горный ассортимент. Кроме одной вещи, совершенно неожиданной для такой ситуации. Это был томик «Похождений бравого солдата Швейка» – книги одинаково нами любимой. Мы понимали, что кто-то через день или месяц выйдет к этому запасу, что он на него рассчитывает. Поэтому взяли чуть-чуть – только чтобы поддержать силы. Леша полистал Гашека, ухмыльнулся. Я тоже. Но совершенно по иному поводу. Мало кто видел Алексея Ставницера в солдатском обмундировании. Мне довелось. Я навещал его в части в Житомире, и это было еще то зрелище. Вызванный мною на КПП рядовой Ставницер уже издали раскинул руки для объятий, как неожиданно к проходной подошла группа старших офицеров. Леша немедленно начал топать сапогами, изображая строевой шаг – для приветствия. Пилотка сидела на нем блином, ремень съехал под пузо, а форма как-то категорически не хотела облегать ладно, пузырилась и задиралась, и иного сравнения, как со Швейком, быть не могло. Увидев его, офицеры с выражением зубной боли отвернулись… Мой визит в часть к Леше был ответным. Первым в армию забрили меня, и это была служба настоящая. Гарнизон мне выпал дальний, до ближайшего райцентра с гостиницей километров сорок. Половину из них нужно переть пехом. Леша с Аллой приехали развеять мою тоску зимой, так что гостевание проходило в гостиничном тесном номерочке.

Пока мы топали к заставе, как будто дразнясь, в небе барражировал вертолет. Мы держались достойно и уже не изображали терпящих бедствие до самого знакового места на пути – камня Чинташ. Величиной с приличный дом, этот гигант был местом привалов для всех, кто возвращался с гор. И вот мы в паре сотен метров от Чинташа, а прямо за него садится вертолет. Ясное дело, что побежали. И были уже почти рядом, как за камнем заревело, и вертолет взмыл в небеса. Отчаяние – весьма приблизительное определение того, что мы испытали при этом. Цепляя нога за ногу, мы дошли до Чинташа и… замерли. За камнем стояли лагерем москвичи. Вертушка, ограниченная по грузоподъемности в горных условиях, свозила сюда снаряжение, чтобы потом все забрать одним рейсом. Нас накормили, напоили чаем, посочувствовали. Отсюда до заставы было лету меньше четверти часа, но летчики только развели руками – за полетное время платят москвичи, договаривайтесь с ними. Договариваться было не с кем – распорядители полетов еще были на горе, а рядовые взять на себя смелость изменить схему полетов не могли. Мы набирались сил и мужества на последний бросок. Подремывали.

Подошел штурман, пнул меня по ботинку в странной липкой глине: «Хорош дрыхнуть. Садитесь. Если по весу превышения не будет, полетим…» Проверяя, не перегружен ли вертолет, летчики поднимают машину на метр-полтора над землей и висят секунд двадцать-тридцать. Не клюет вертушка носом, держится в воздухе уверенно – в добрый путь. Мне казалось, что в тот раз летчики испытывали допустимость загрузки несколько часов.

Мы летели десять минут, четверть часа, двадцать. Мойдодыром и не пахло. Я боялся даже подумать, что судьба улыбнется нам сегодня второй раз. Но первый пилот подтвердил – летим во Фрунзе. Мы пропускали в горах счастье переть пешком сначала до заставы, потом до трассы, где нужно было проситься на лесовозы, груженные горными елями так, что хвосты тащились далеко за прицепом, и поэтому он на двух колесах ехал, а два остальных зависали над пропастью. Мы пропускали ночевки в придорожных харчевнях, которые вскоре будут называть кемпингами, и еще много чего. В том числе и пробуждение тоски по дому, которая тем сильнее, чем ближе дом.

Нам оставалось всего ничего, чтобы сойти в аэропорту, наскрести пару рублей на такси до базового альпинистского лагеря, откуда – прощай, ТяньШань, и здравствуй, Одесса. Но чтобы вертолетчики никогда не сомневались, что память о добрых делах благодарна, мы задержались ровно на столько, сколько надо было, чтобы найти гастроном, затариться выпивкой и закуской и нанести визит вежливости экипажу. Экипаж не возмущался, что его вытащили из сна, я бы даже сказал, что приятно удивился, так как полагал, что фраза «Будете в Одессе, заходите!» была прощальной.

Мстислав Горбенко

Кто ходит в горы, знает цену предчувствию. Жаль только, что оно у каждого свое и что каждый верит только своему. Поэтому никому, и мне в том числе, не удалось переубедить Володю Альперина и Володю Кривошеева отказаться от восхождения на Дых-Тау.

Об их замысле я узнал в Дубае, перед посадкой на одесский рейс. Мы возвращались с Гималаев после удачного восхождения на Макалу, так что сборы отправились на Кавказ без моего участия. Должны были ехать все вместе, но в последний момент Альперин и Кривошеев вместо «Узункол» избрали альплагерь в ущелье Безенги. Что они примерялись к штурму Дых-Тау, догадаться было нетрудно. Последние несколько лет оба Владимира присматривались к ДыхТау, изучали ее, чему было пояснение. Семь лет назад при восхождении на нее погибли трое наших ребят: Костя Леонтьев, Сережа Лебеденко и Саша Ущаповский. Без всякого преувеличения – это было будущее, надежда нашего клуба. Готовили команду отец Кости Вадим Леонтьев и Владимир Альперин. Трагедия произошла, считай, у них на глазах. Ребята погибли под сходом снежной шапки вершины. Так что понять их стремление подняться на гору, раскрыть причину, тайну гибели ребят и как бы доказать Дых-Тау свое превосходство можно.

Альперин и Кривошеев были опытнейшими мастерами. Я пытался было отсоветовать их от затеи, но азарт всегда был составной частью альпинизма, а запреты – не в чести. Единственное, на чем удалось настоять, это на включении в их команду еще троих молодых ребят для подстраховки. Но они таки пошли вдвоем.

Володя Альперин направил мне перед выходом сообщение по мобильной связи, что все идет хорошо, сразу после восхождения планируют возвращение в Одессу. Уже потом я узнал, что гора как будто не пускала их, восхождение дважды откладывалось по погоде, что в последний раз ребята вышли на связь 21 июля в семь утра по Москве. Они ночевали на высоте 4 500, там в июле было скорее тепло, чем холодно. Над Безенги собиралась гроза. На следующий сеанс связи в 11 часов двойка не вышла.

Через четыре дня одесская поисковая группа, переброшенная из альплагеря «Узункол», увидела в бинокли их тела, повисшие на веревках на высоте 3 800. Они сорвались со скалы, скорее всего, попав под лавину, пролетели около 400–500 метров и чудом зацепились веревками за ледовый гребешок. Обстановка, по альпинистской терминологии, была камнеопасной – то есть спасатели могли попасть под камнепад, поэтому работы пришлось свернуть.

В сентябре мы начали формировать спасательный отряд, чтобы подняться на стену и снять тела. И в это время мне позвонил Леша, Алексей Михайлович. С Володей Альпериным они дружили, вместе прошли не один маршрут. Я рассказал ему, что сам знал о трагедии. Оба мы понимали, что причина гибели теперь уже пятерых альпинистов на рядовой, в общем-то, вершине не в ошибках или недостаточности мастерства.

Здесь кроется нечто необъяснимое, мистическое – в таких случаях говорят, что гора не пускает.

Вообще в анализе всех несчастных случаев на восхождениях есть такой расклад: 80–85 процентов ЧП происходит по вине альпинистов, а 15–20 – в той самой мистической, непредсказуемой силе противодействия самих гор. Они берут свою дань жизнями, и Леша, сам не раз ходивший по краю такой пропасти, это прекрасно знал. Он расспросил меня, кто вошел в отряд добровольцев-спасателей, и предложил встретиться, обговорить, как он сказал, «кое-какие детали».

Так получилось, что свои первые шаги в альпинизме я делал под руководством Алексея Михайловича, которого, впрочем, мы никогда не величали по имени-отчеству. Так что этот рассказ – об учителе. Возможно, моя спортивная судьба, не повстречайся мне Алексей, сложилась бы иначе, а может, и вообще не сложилась бы. Я занимался горным туризмом, мне нравилась походная, палаточная жизнь, мы ходили по перевалам Кавказа и Памира. Но симпатичная мне девушка лазала по скалам и прожужжала мне все уши, как это замечательно и какой удивительный у нее тренер Леша Ставницер. Как оказалось позже, она у него тоже значилась любимой ученицей.

Мы встретились в ресторанчике в парке Шевченко, все подготовительные работы по экспедиции были в основном завершены. Снять с горы тела друзей было задачей сложной, здесь нужна была сильная команда альпинистов-технарей, а по этой части Леша был мастером высокого класса. Мы давненько с ним не виделись, я поразился, как он осунулся, изменился. Что он уже несколько лет борется со смертельным недугом, я не знал. «Все нормально, просто устал. Работы много…» – ушел он от разговора о здоровье.

Я рассказал, что знал о гибели друзей. Они поднимались в двойке по северо-восточному контрфорсу Дых-Тау, этот маршрут, так называемый Грузинский путь, в классификаторе обозначен, как 5Б категории сложности. Так что повисшие на веревках над пропастью тела будет снять не просто сложно, а и рисково. Леша не давал банальных советов, потому как из опыта знал – что и как делать, покажут обстоятельства. Под конец разговора он выложил на стол пухлый конверт. Он как никто понимал, что работа нам предстоит не только тяжелая морально и физически, но и весьма затратная. А клуб – организация общественная, денег

Вершина Дых-Тау, Кавказ

у нее нет и никогда не было, в таких ситуациях нужно ходить с шапкой по благодетелям. Теперь вот хождение с шапкой по кругу отменялось, Лешиных денег хватило и докупить нужное снаряжение, и на экспедицию.

Увы, той осенью Дых-Тау тел не отдавала, их удалось снять ровно через год после гибели. Это была без всякого преувеличения драматическая эпопея, мы в ней одолели противостояние горы, но Леша уже этого не увидел.

Я назвался его учеником, хотя тут необходимо уточнение. Он был достаточно своеобразным учителем. Пожалуй, что даже полной противоположностью академическому образу. И тут речь не только (и даже не столько) о методике подготовки. Главной чертой Ставницера-тренера было отношение к товарищам по альпинизму. Его чувство самодостаточности позволяло быть ровным и равным с людьми, не пользоваться формальными преимуществами, которые давал ему статус инструктора, мастера спорта и т. д. У него оказался редкий дар не «бронзоветь» сначала от спортивных успехов, а потом и от бизнесовых. Я знаю только еще одного человека, которого не меняли положение, успехи, должности. Это Аркадий Мартыновский. Известный одесский альпинист, мастер спорта СССР, он уехал работать в Москву, сделал там блестящую карьеру в космической отрасли – стал вице-президентом корпорации «Энергия-Буран», но всегда вел себя так, будто мы висим где-нибудь на крымской скале или пашем снег, идя на высоту.

С Лешей мы познакомились летом 70-го в альплагере «Эльбрус», во время сборов Одесского клуба. Прошедшие школу на скалах Южного Буга новички приобщались к настоящим горам. Мне это занятие понравилось. Но по правилам того времени, чтобы вместе с глянувшимися мне ребятами заниматься альпинизмом, нужно было стать членом их общества – ДСО «Авангард». Так что я в то лето был в лагере «человеком со стороны».

Видимо, есть смысл сказать, что альпинизм в Союзе был под особым покровительством государства. Причиной тому кровавые уроки, которые преподали нам в Отечественной войне горные немецкие дивизии. Блестяще подготовленные для боев в горах, они легко захватили Кавказ, водрузили свои штандарты на Эльбрусе. У нас специально подготовленных частей не было, мы, как всегда, побеждали кровью. И после войны вышла сталинская директива о создании сети альпинистских лагерей, по всей стране их было около 20, и о том, что какую бы должность не занимал инструктор альпинизма, ему полагалось два месяца отпуска за свой счет для повышения спортивного мастерства. Проезд туда и обратно, а также пребывание в горах оплачивали добровольные спортивные общества. Руководство предприятий и учреждений сталинская директива страшно злила, но нарушать ее не смели до самых последних дней Союза.

Мастер спорта в лагере – величина. Их тогда было по пальцам перечесть. Леша среди альпинистской элиты выделялся абсолютной доступностью и умением все пояснять просто и понятно. Одно из главных и навсегда запомнившихся его наставлений – чтобы подняться на самую крутую скалу, нужна не столько сила, сколько четкая координация. И приводил в пример девушек – силенок у них поменьше, чем у парней, а как ловки!

Альпинизм меня увлек всерьез, не остановила даже служба в армии. Благо, что служил недалеко от Одессы. Мои увольнения проходили на скалах, случалось сбегать мне за дозволенные армейской дисциплиной пределы – на скалы в Крым. Поносивший армейские кирзачи Леша это ценил и как мог способствовал моим самоволкам.

Нельзя сказать, что Крым для украинских альпинистов открыл Алексей. Одесситы туда любили ездить всегда. Невысокие, будто специально созданные для обучения альпинистов горы ценил Александр Блещунов, отец-основатель Одесского клуба. На Куш-Кае новичкам всегда показывали место, где он любил ставить свою палатку и оттуда наблюдать в бинокль за восхождениями. Но по-настоящему Крым обживал, включил его в систему подготовки альпинистов, конечно же, Леша. Для базового лагеря он облюбовал скалы в заливе Ботилиман, недалеко от Фороса. Обрывы над морем в 400–500 метров с прогулочного катера могут показаться легкодоступными, но в шестидесятые на такую высоту поднимались, дай Бог, за три-четыре дня. Это было время так называемого осадного альпинизма – продвигались метр за метром, забивая стальные крючья в неподатливый камень, натирая плечи лямками неудобных рюкзаков. И вообще снаряжение тогда было такое, что вспоминать горько. Самой модной и крутой обувью были резиновые азиатские галоши. Уж не знаю почему, но у нас такие не выпускали – остроносые, узкие в ступне, они были полной противоположностью нашим «мокроступам». За галошами снаряжали гонцов-купцов в Азию, они закупали их по размерам для всей команды. Галоши нужно было брать на размер меньше, они тогда на ноге сидели плотно. А подошва была идеальна для сцепления со скалой, не скользила. Ясное дело, что снять после восхождения тесную обувку было большим удовольствием…