Текст книги "Кикимора и другие (Сказки-притчи)"

Автор книги: Александр Богаделин

Но Змей ее на вершину самую доставил. Сидит на ней дух свирепый, глазами огненными на гостью уставился.

У той от вида его страшного язык отнялся, слово молвить не может. Сняла она тогда венок из цветов полевых и духу протягивает. Глядит, огонь в глазищах поутих малость. Взял он подарок Марфы, со всех сторон разглядывает, цветочки рукой поглаживает.

– Чего тебе, – спрашивает, – на горе грозовой надобно?

Марфа в ноги к нему пала и дозволения просит любимого своего хоть глазком одним повидать. И примета, мол, у него особая имеется – рога правого половины не хватает.

Усмехнулся дух огненный на слова ее, но тучу одну к горе притянул.

Видит Марфа – Иван внутри без устали носится. Копытами пар небесный в комочки сбивает и дыханьем ледяным замораживает. Стала она звать его, по имени выкликивать. А тот лишь мельком взглянул и дальше по туче клубящейся бегать принялся.

Не помнил он больше жизнь свою прежнюю.

Заплакала Марфа от горя-злосчастия, только слезы те сразу в ледышки превращаться начали, и холод небесный внутрь пробираться стал. Но Змей летучий дело свое хорошо помнил, подхватил её и вниз со всех крыльев бросился.

* * *

Как вернулась Марфа в избушку лесную, отогрелась чуток от дыханья небесного, так Яге все и поведала.

А та в ответ и говорит:

– Проголодалась я что-то от пути дальнего, да и тебе, родимой, подкрепиться давно пора. Опосля трапезы думать да решать будем.

Марфа на стол из печи все поставила, села и в окошко глядит горестно. Еле уговорила ее Яга хлебца одного откушать. А хлебец тот непростой был – зельем забвенья приправленный.

Потекла у Марфы с тех пор жизнь обычная. Отцу с матушкой помогает, по дому прибирается. Помнила она об Иване – черте любимом, но теперь это как сон было и душу больше не бередило.

А вскоре Кикимора её к делу своему пристроила.

Но здесь уж другая сказка начинается.

А этой конец пришел.

Что за дело такое у Кикиморы, в главе шестнадцатой сказывается.

А дальше нас повествование о Стасе ждет.

Как раз после именин Земли-матушки мечта Стаса сбылась наконец-то.[72]72
  Как раз после именин Земли-матушки… Славяне почитали землю как мать, считали чистой и святой. Давая клятву, они клали ее на голову, целовали или ели. Земле каялись и исповедовались, просили у нее прощения в случае болезни и перед смертью.
  Считалось, что она замыкается на зиму и пробуждается весной. Именины Земли-матушки традиционно справлялись 11 мая. В этот день приносились дары, и испрашивалось разрешение работать на земле.


[Закрыть] Утром в дверь избушки стук негромкий раздался. Отворил, а там Кикимора стоит и детишек за руки держит.

– Ушла, – говорит, – я от Терентия, мужа своего. Хочешь, давай все вместе жить будем.

Стас на радостях любимую на руки поднял да так через порог и перенес. Правда, стыдно ему стало, что грязно и не прибрано в доме у него. Но Кикимора сразу тряпку в руки взяла и даже детишек пыль протирать заставила. Так что к вечеру в избушке уютнее уже было, хотя из-за кроватей детских и потесниться малость пришлось.

На следующий день повела она старших в Школу лесную пристраивать, а Стас с младшенькой Анютой дома сидеть остался. Никогда он прежде с детьми так долго не бывал и в начале баллады свои читать пробовал. Только дитяти слушать их быстро наскучило, и стала она поиграть с ней требовать.

Пришлось из лавки и дерюги, что на дворе лежала, дракона летучего сотворять. Сели они на него верхом и над лесами да полями полетели земли заморские осматривать. А по дороге Стас истории всякие рассказывать принялся, что по записям Иосифа помнил.[73]73
  …что по записям Иосифа помнил. Об Учителе Стаса – подземном черте Иосифе, см. главу 9.


[Закрыть]

Через неделю освоился он с занятием новым. Старшие все больше в Школе пропадали, а вечером уроки делали. Так что главной заботой его младшенькая была.

Рассказал он как-то Анюте о дереве денежном. Мол, берешь монетку золотую и в Месте чудес в ямку закапываешь. Ежели не лениться и за ростком пробившимся ухаживать каждодневно – водицей ключевой поливать да заклинания сказывать, то вырастет со временем дерево превеликое. А вместо листьев на нем новые монетки висеть будут.

Дитяти вся в мамку свою была. Тут же глазенки загорелись, и дерево сажать сразу идти собралась.

Взяли они золотой, что еще от барона фон Мюнха остался, и место волшебное искать двинулись. Долго вкруг дома по лесу побродить пришлось. Стас, то под осиною копнет, то под кустом ракитовым. Землю понюхает, помнет и все время: «Не подходит», говорит.

Устала Анюта и капризничать начала. Тут сразу Место чудес и обнаружилось – прямо во дворе, от дома недалече. Закопали они золотой, водицею полили и обедать пошли. Но Анюта потом каждый час смотреть бегала, не выросло ли чего. Даже ночью идти порывалась, еле Кикимора ее успокоила и спать обратно увела.

День следующий весь в заботах прошел. Дитяти вкруг дерева будущего ходит, песенки, чтоб лучше росло, распевает. Но росток все никак показываться не желал. Объяснил тогда Стас, что решило дерево, наверное, с корней начать. И ежели пела она с чувством и вдохновением, под землей уж точно чего-нибудь, да народилось. Раскопали они холмик, а там три монетки лежат. Анюта от счастья полдня по двору прыгала, а как маму увидела, сразу бросилась со всех ног о чуде небывалом рассказывать.

А еще с ней Стас в волшебство заветное играл. Бывало, посадит на колени, и колдовать вместе начинают.

– Кара-тумба, тумба-бумба. Кара-тумба, бум-бум-бум. Лапу-удра, тара-кудра, кара-мара, бара-пум.

И потом искать по дому идут. Ежели не находили ничего, то переколдовывать приходилось. Знать, ошибку где-то в заклинании допустили. Но со второго раза всегда игрушки да вещицы невеликие, то в кроватке Анютиной, то под столом, а то и у печки отыскивались.

Анюта за Стасом везде хвостом ходила. Пришлось ему даже для нее стихи детские сочинять. А по вечерам, когда старшие уроки все сделают, да они с Кикиморой проверят их, истории он всякие рассказывал. Про драконов с чешуей золотистой, солнцу подобных, и духов, ростом невеликих, что в пещерах глубоких живут и богатства из недр земли добывают.

* * *

Две недели незаметно пролетели. На третьей Федор – бес главный леса Заповедного, заходил. Кикимора сразу с ним во двор вышла и переговаривалась там о чем-то. А как возвернулась, Стасу поведала. Брат Терентия приходил, назад к мужу вернуться уговаривал. Но твёрдо она ему ответила, что здесь теперь дом её будет.

И все бы хорошо было, только ненадолго Стаса хватило. Как-то вечером заглянул он по старой памяти на пляски шабашные. Русалки и лешачихи молоденькие обступили его сразу и балладу о любви потребовали. Но ничего нового не нашлось у него. Так и сбежал осмеянный и домой дюже озлобленный пришел. Сколько раз он к стихам подступать пытался, но только всегда дело какое-нибудь срочное находилось. Пара строчек всего сложится, и никак дальше сочиняться не хочет.

Недовольство со стихов постепенно на жизнь его теперешнюю перекинулось. Хоть и любил он всем сердцем Кикимору да детишек её, но и без поэзии своей жизни не мыслил.

Стал он по вечерам из дома пропадать, вдохновенье в уединении искать. Только мысли о семье оставленной повсюду за ним следовали. И решил тогда Стас к средству проверенному прибегнуть. Как три ковша медовухи примет, легче становится, и, глядишь, еще пара строк нарождается. А однажды, долго он вдохновенье свое искал, так и не заметил, как треть бочонка угомонил. Русалка молодая, давно на него глаз положившая, после этого в озеро к себе его до утра и утащила.

Как солнце встало, очухался черт и домой сразу бросился. Кикимора ничего поначалу ему не сказала. Но детей старших в Школу отправила и разговор завела. Тут Стаса и понесло. Не может, говорит, он от жизни такой стихи писать, вдохновенье и уединение ему требуется. А здесь день-деньской как белка по древу скакать приходится. И под конец прибавил, зачем не зная, что и сама она на Даму сердца его прежнюю мало походить стала. Опомнился, правда, сразу, но поздно уже было. Встала Кикимора молча и в лес ушла.

Как под вечер возвратилася, со Стасом говорить почти перестала, а в остальном все как прежде потекло. На утро платье свое лучшее надела, волосы гребнем русалочьим расчесала и опять куда-то ушла. А вскоре слухи дошли, духов лесных совет собирается. Просьбу Кикиморы разводную с Терентием решать.

Пока суд да дело двигалось, замкнулась она в себе. Заперла душу на засов крепкий, и сколько Стас ни старался, открывать не захотела. А как три сундука от мужа бывшего получила, сразу от него в домушку небольшую с детьми перебралась.

Возрадовался он поначалу свободе обретенной. Никто теперь творить не мешает и от мыслей великих не отвлекает. Только стала его тоска по жизни недавешней брать, и одиночество с пустотой незаметно подкралися. Помучился он пару недель и к Кикиморе пошел.

Та и слушать его сперва не хотела. Закончились, мол, отношения наши. Одна теперь думать буду, как дальше жить да детишек растить. Только вид у Стаса больно жалостливый был, да и любовь, видно, к нему ещё не остыла.

– Не виноват ты, – говорит, – в том, что случилося. Не готов еще к жизни семейной оказался. Мужем и отцом быть. Ну а мне выбирать не приходится.

Буду я к тебе в избушку заглядывать, ежели время позволит. Но только условие у меня одно есть. К детям моим подходить не смей. Слово дай.

Как ни старался Стас объяснить, что по детям он не меньше скучает, Кикимора на своем твердо стояла. Так и пришлось ему согласиться с условием её.

* * *

Обрадовался Стас, что Кикимора с глаз долой сразу не прогнала, но с детишками видеться все-таки способ найти порешил. А тут повстречал как-то Тихона – Лешего главного. Тот между делом и поведал ему о заботе новой своей. Ходит он теперь в Школу лесную, мальцам о поведении правильном рассказывать.

У Стаса план сразу созрел. Взял он страничек берестяных, кору дуба перетер, водицей разбавил, и весь день и пол ночи писал чего-то. А наутро в Школу отправился. Стихам да песенкам детишек учить, говорит, хочу, и грамоты исписанные показывает. Жена Тихона, что учением заведовала, обрадовалась гостю нежданному. Слава о Стасе давно по лесу гуляла, так что место свое он сразу получил. И видеться стал со старшими Кикиморы чуть не каждый день.

Осталось придумать, как с младшенькой Анютой повстречаться. Мала она еще была учиться ходить. И порешил тогда Стас представление невиданное устроить. Иосиф, учитель его, много историй увлекательных сказывал. И одна, где девочка маленькая была, в самый раз подходила. «Зоряночка и семь змеев воздушных» повесть та называлася.[74]74
  «Зоряночка и семь змеев воздушных» повесть та называлася. Движение Солнца по небосклону сопровождали две богини. Заря Утренняя или ласково Зоренька, Зоряночка встречала его, а Заря Вечерняя провожала на покой.
  Зори были искусными мастерицами и вышивали на небе рассветы и закаты.
  Славяне верили, что их нитками можно залечить раны и обращались с просьбой: «Нитка – оборвись, кровь – запекись».
  Братья Зоряночки – семь воздушных змеев, приносили в мир цвета и краски, а взявшись за руки, раскидывались на небе радугой.


[Закрыть]

Для начала пошел он к черту, рисованию детишек учившему. Никто уж и не помнил, как мамка с папкой его при рождении прозвали, потому как велел он себя Пигмалионом величать.[75]75
  …потому как велел он себя Пигмалионом величать. Пигмалион – царь Кипра и известный скульптор, однажды изваял женскую фигуру невиданной красоты. Влюбившись в нее, он упросил богиню любви Афродиту вдохнуть в статую жизнь. Так появилась на свет его жена Галатея.
  По всей видимости, называя себя Пигмалионом, лесной художник хотел повторить подвиг легендарного скульптора.


[Закрыть] Но духи лесные слово заморское с трудом выговаривали и до Пиги его быстро сократили. С тех пор и приклеилась к нему имя это.

Упросил Стас Пигу наряд небывалый для Зоряночки нарисовать. А как управился тот с просьбой его, к полевицам с поклоном направился. На третий день забрал от них платьице невеликое, из тканей воздушных сшитое. На представление всех пригласить не забыл и Кикимору уговаривать пошел.

Та поначалу ни в какую соглашаться не хотела. Мала ещё, говорит, Анюта в представленьях участвовать. Но Стас на своем стоит, мол, в самый раз она для роли Зоряночки подходит. Видит, никак Кикимору склонить не получается и средство последнее в ход пускает – наряд, полевицами сшитый, достает.

А у той сразу слезы на глаза навернулися.

– В детстве, – говорит, – мечтала хоть на миг единый платьице подобное надеть. Только в глухомани нашей о нарядах таких и не слыхивали.

Позвала она Анюту одеяние Зоряночки примерить. А оно как раз по мерке ее сшито было. Васильки да ромашки по низу идут. Солнышко на груди, как живое, лучами раскинулось, а на рукавах, словно волны морские улеглись.

Анюта перед зеркалом то так встанет, то так повернется, все никак не налюбуется. И снимать красоту такую ни за что не хочет. Еле уговорили, пообещав, что назавтра она вновь платье это примерить сможет. Так и пришлось Кикиморе согласие свое давать.

* * *

Стас теперь каждый день за Анютой заходил и представление репетировать забирал. Старшие дети, что красного да зеленого змеев играли, текст свой быстро выучили. А Анюта, как волноваться начнет, так сразу все слова свои позабудет. Потому пришлось чертенка для крайнего случая привлечь, реплики забывшим подсказывать.

Вся школа как могла ему помогала. Пига волны морские нарисовал, Тихон саночки для Зоряночки сладил, русалки занавес из лилий водяных сплели, а полевицы одеяния для змеев разноцветные понаделали.

Наконец, день представления настал. Духи лесные задолго до часа назначенного на поляне около Школы собрались. Как солнце за деревьями скрылося, дочка Лешего светлякам знак подала. Те спинки светом наполнили и сиянием своим сцену всю осветили. Оркестр кузнечиков вступление заиграл.

Пополз тут занавес в разные стороны, а за ним Зоряночка в платьице невиданном стоит. Духи, красотищу такую увидав, охнули аж и хлопать для одобрения начали. Только Анюта от волнения слова сказать не может. Чертенок уж пять раз строчку ей первую подсказывал, а она глазками хлопает, того и гляди расплачется. Публика подождала, подождала и перешептываться начала, а невоспитанный кто-то даже пару раз свистнуть успел.

Понял Стас, спасать представление надобно. Кусок, от занавеса оставшийся, на себя накинул, на четвереньки встал и к Зоряночке направился. Ползает около нее кругами и бормочет тихонечко:

– Кара-тумба, тумба-бумба.

Анюта по привычке повторять за ним стала:

– Лапу-удра, тара-кудра…

А как почувствовал Стас, что успокоилась она немного, назад за кулисы уполз.

Зрители хоть и не поняли ничего, но подумали, что это вступление такое мудреное, и на всякий случай ещё похлопали.

Тут Анюта текст свой вспомнила и голоском звонким читать начала:

 
Меня зовут Зоряночка.
Лишь солнышко взойдет,
По небесам на саночках
Начну я свой полет.
Здесь на сцену змеи летучие выбежали.
Семь братьев златокрылых
Приходят в мир со мной,
Короной разноцветною
Взлетают над землей.
Умеют они цветом
Луч солнца отражать.
Гадают по их следу
Про новый урожай.[76]76
  Гадают по их следу / Про новый урожай. Радуга почти во всех культурах считалась божественным знаком доброжелательного характера. В древней Греции её богиней была девственная Ирида. По ней она спускалась с Олимпа, чтобы передать на землю повеления Зевса и Геры.
  В древнем Китае радуга была символом объединения Янь и Инь и часто изображалась в виде двухголовой змеи. Инки включали ее изображение в свои гербы, а европейцы считали, что в местах, где она касалась земли, сокрыты богатства и сокровища.
  У славян тоже была примета – видеть радугу – к добру. По ширине её полос они гадали о будущем урожае и достатке.
  Красный цвет отвечал за мед, красно-желтый (оранжевый) – за целебные травы. Широкая желтая полоса предвещала хороший урожай подсолнечника и проса, зеленая – пшеницы, трав на лугах, а синяя – овощей. Если широкой оказывалась сизая (фиолетовая) полоса, то это свидетельствовало о благосклонности умерших предков, взирающих с небес за живущими на земле. Обычно под радугой пролегает еще и белая полоса. Она отвечала за хлеб насущный, под которым чаще всего подразумевались репа, картошка или молоко.


[Закрыть]
Красный змей вперед выступил.
Я самый быстрый – красный змей!
Любуйтесь красотой моей!
Промчусь широкой полосой —
Мед будет сладкий и густой.
За ним красно-желтого очередь настала.
Я красно-желтый змей, я брат
Целебных разноцветных трав!
Похож на утренний рассвет,
Я самый яркий в мире цвет!
Широкой полоса пройдет —
Хворать не будешь целый год!
 

Так друг за другом и другие змеи о себе поведали. Кто за травы зеленые отвечал, кто за масло из подсолнухов золотистое, а синий – за капусту с репой и свеклой. Последним самым – белый остался.

 
Я белый змей – цвет молока,
Я змей – молочная река.
Когда я сильный и большой,
То будет у коров удой!
 

Духи, молоко любившее, сразу захлопали одобрительно. Очень им нравилось, когда его много бывает.

Тут волны нарисованные появились. Чертенята их двигать взад-вперед стали – волнение морское изображать. А Змеи разноцветные за руки взялись и вокруг Зоряночки хоровод водить начали.

 
Вместе за руки возьмемся,
Из морей и рек напьемся.[77]77
  Вместе за руки возьмемся, / Из морей и рек напьемся. Зачем змеям надо было пить воду из морей и рек, сказывается в комментарии к главе 2 «Как Змей Горыныч к девам смертным летал».


[Закрыть]
В небеса поднимемся,
Радугой раскинемся!
 

Не заметили духи, представленьем увлеченные, как Баба Яга с Кикиморой потихоньку колдовать стали. Только вдруг волны нарисованные в настоящие превратилися. Семь змеев дорогой разноцветной над ними поднялись, а Зоряночку саночки подхватили и вверх по радуге понесли.

Кузнечики, заключительную тему игравшие, как море великое близ себя увидели, врассыпную бросились. А волны, того и гляди, на зрителей обрушатся.

Но не растерялся Стас, с чертятами занавес подхватил и задернул по-быстрому. Стоят за ним, выходить боятся. Вдруг, думают, представление не понравилось. Духи, особо впечатлительные, и шишками закидать могут. Только Анюта самой решительной оказалася и, как учили, смело вперед шагнула – зрителям поклониться.

Что тут началось. Черти от восторга копытами топали, дети Соловья-Разбойника свистели вовсю, остальные же ладоши свои отбивали. А Кикимора от радости расплакалась даже.

Тут и другие на поклон выйти решились.

Духи лесные всех, представленье устроивших, цветами полевыми одарили. Даже чертенка, слова подсказывавшего, не позабыли. А потом мамы-лешачихи сладости детишкам раздавать начали.

Но самой счастливой Анюта была. Ей платье Зоряночки в подарок оставили.

Долго потом в лесу Заповедном о представлении Стасовом судачили. Гадали всё, чем он еще духов подивить сможет.

Но здесь уж другая сказка начинается.

А этой конец пришел.

Оставим на время Стаса с Кикиморой и в главу восьмую – «Как богатырь туром оборачивался» вернемся.

А кто шаг за шагом идет, того Златогорка, дочь Соловья-Разбойника, в главе следующей дожидается.

У Соловья-Разбойника дочку младшенькую Златогоркой звали. Ничем она братьям своим не уступала. Носилась с ними день-деньской по лесу дремучему, свистом залихватским птиц да живность пугая.

Отец на время поединка с Ильей Муромским детей к деду-Горынычу в горы отправил.[78]78
  Отец на время поединка с Ильей Муромским детей к деду-Горынычу в горы отправил. О поединке Соловья-Разбойника с Ильей Муромским – см. главу 3 «Продолжение истории Соловья-Разбойника».


[Закрыть] Но дошла до них вскоре весть, что победил богатырь его и в град престольный с собой увез. Уговаривал дед соловьят в долине поселиться навечно, но решили те в дом родной возвернуться обязательно. А как обустроились малость, к Бабе Яге в гости пошли. И посоветовала им Старая духов лесных не чураться да на пляски шабашные сходить.

Там-то Серафим, сын Лешего Авдея, Златогорку в первый раз и увидал. Была она красоты особенной и сразу ему понравилась. Только черти с водяными вкруг нее вовсю увивалися, и постеснялся он тогда к ней подойти. А на день следующий отправил его отец родственников дальних проведать.

Вернулся Серафим домой и новость нежданную узнал. Повздорили соловьята с чертями сильно и с тех пор из леса своего носа не кажут.

Надумал тогда леший по-другому со Златогоркою повстречаться – и разрешенье у отца попросил лес дремучий прибирать. А тот и рад был. Не лежала у него душа к владениям отведенным. Но строго-настрого наказал – дальше опушки не заходить. Соловьята, видать, чертей сильно обидели и опять ловушек везде понаделали.

Стал Серафим каждый день в дремучести соседние наведываться. Деревья сухие уберет, живность проведает, а сам все по сторонам посматривает, не мелькнет ли где наряд Златогоркин. Но не очень-то ему везло, и решил он как-то поглубже в лес заглянуть. Может, поближе к дворцу Соловьиному, и встретит он, наконец, желанную свою.

Да в ловушку и угодил. Лежит в яме, корнями спелёнатый, пошевелиться не может.

Слышит, шаги чьи-то раздаются. А это сама Златогорка идет. Посмотрела она молча на лешего и братьев пошла на подмогу звать. Освободили они вскоре Серафима от пут древесных и к опушке направили. Но попросили напоследок, чтобы впредь далеко так не забредал. Мол, сами они здесь прибираться будут.

Загрустил леший, всё о любимой своей думает. Но повстречалась она-таки ему на тропинке лесной. Так, слово за слово и разговорились потихоньку. Видит Златогорка, леший к ней по-доброму относится и не чурается совсем. И стала к нему сама наведываться, прибираться в лесу пособлять.

А вскоре признался ей Серафим в любви великой и замуж позвал.

Посмотрела на него Златогорка удивленно, но видит, серьезно леший говорит.

– Скрывать не буду, – отвечает, – нравишься ты мне. Но мало этого для согласия моего. Уверена я должна быть в муже будущем.

Не растерялся Серафим и предложил сразу, ежели нужда в том имеется, испытание любое пройти. А Златогорка его на слове и поймала.

– Хорошо, – говорит. – Будет тебе задание трудное. Выдержишь, подумаю я над предложением твоим.

Возрадовался Серафим от слов этих. Не было еще дела такого, которого бы он сдюжить не сумел. И дом в одиночку поставить, и дерево вековое повалить – все под силу ему было. Только и представить леший не мог, что его любимая задумала.

Начались у них приготовления странные. То когти звериные на руки да на ноги наденут и по деревьям лазают. То глаза завяжут и так по поляне вслепую ходят. А то грибы красные с точками белыми под елками ищут.

Подступался леший с расспросами не раз, да только отнекивалась Златогорка на любопытство его. Мол, сам поймешь, все со временем. Но он и так счастлив был, что с любимою день целый проводить может.

* * *

Наконец велела Златогорка ему, как стемнеет, к болоту дальнему приходить. Только не сказывать о том никому.

Серафим дома предупредил, мол, к друзьям в лес соседний сходить хочет, и не ждали чтоб. А сам к месту условленному отправился.

А любимая его под ивою плакучею уже дожидается. Котомку невеликую дала и следом идти велела. Мимо топей гиблых да сосен горелых вышли они вскоре к лазу, что в мир подземный прямиком вел.

Подивился Серафим, что это им здесь во время летнее надобно, но Златогорка уж под землей скрыться успела. Леший вслед за ней по ступенькам спустился. Видит, Лазовик их дожидается. Посмотрел старичок на него недобро, но ничего не сказал и к лабиринту повел. Когда духи лесные на зиму в Пекле теплом схорониваются, проводники путь короткий через плуталище обозначают. Только сейчас по закоулкам сырым пробираться пришлось, и казалось, не будет конца дороге этой. Пузырь светлячный света самую малость давал, и не раз Серафим на стены налететь да запнуться успел.

Выбрались они, наконец, в Пекло самое, а там черт подземный их дожидается. Глаза горят, рога закручиваются, когти на копытах виднеются. Не по себе стало Серафиму от вида его, и тот на него косо смотрит.

– Новенький? – Златогорку спрашивает.

– Да, – отвечает, – первый раз идет.

А черт все не унимается:

– Не подведет?

– Не должен, – Златогорка на лешего взглянула.

Только черт с него тоже глаз не сводит и добавляет:

– На днях Ний над мухоморщиками суд показательный устроил.

– Не подведет, – твердо Златогорка на то ему ответила, а сама к Серафиму подошла.

– Подумай, – говорит. – Не поздно сейчас и назад вернуться.

Ох, как неуютно лешему в царстве подземном было. Зимою в толпе духов лесных и Пекло домом родным казалося, да и светляки на камне каждом светились. А тут темень кромешная кругом, и только всполохи пламени сизого вдали виднеются, да стоны жуткие доносятся.

Но в ответ сразу сказал:

– С тобою – до конца самого пойду.

Златогорка веревкою его за пояс обвязала, потом себя и конец черту отдала.

– Дальше без света двинемся, – предупредила и пузырь светлячный в котомку спрятала.

* * *

Серафиму казаться начало, будто день целый прошел, пока он за Златогоркою на привязи брел. Велела она ему на случай всякий руки в стороны раскинуть, чтоб не пораниться невзначай. Задевал он ими то камни острые, то колючки жалящие, но чаще всего пустота одна только была.

Сделали они, наконец, привал короткий. Леший только на валун небольшой присесть успел, да водицы хлебнуть, как веревка опять натянулася.

Стали ему чудища всякие мерещиться. То черт подземный на камушке притулился, то мерцанье зеленое дорогу загораживает. Хотел он было Златогорку спросить, что за странности такие виднеются, только сама она его за руку поймала и на землю усадила. На миг пузырь светлячный мелькнул. Ярче солнца весеннего свет его тусклый посреди тьмы показался. Отдала Златогорка провожатому грибы, что в лесу они собирали, и назад пузырь в котомку спрятала.

Подсела к Серафиму и на ухо шепчет:

– До границ долин зимних мы добрались. В это время сюда никто не заглядывает. Но дальше одним идти придется.

Леший в ответ, куда путь они держат, спрашивает.

– К Древу мировому, – отвечает.

– А на кой оно нам сдалось, Древо это?

– Там и узнаешь, – говорит.

Чувствует Серафим – веревка опять натянулася. Только осерчал он, что его за малого держат, и дернул с силой её. Златогорка прямо на него повалилась.

– С места, – говорит, – не стронусь, пока не расскажешь все.

А та руку его нашла и ножом острым по ладони провела.

– Или за мной идешь, или веревку перережу.

– Ну и режь, – в запале Серафим выкрикнул и сразу почувствовал, что не связан он больше ни с кем.

Тьма кругом лежала кромешная. Леший руками в стороны повел – пустота одна.

– Златогорка, – позвал тихо. – Златогорка, вернись.

Но ответом ему тишина только была.

Страшно до жути Серафиму стало. Один он посреди Пекла сидит без пузыря светлячного, и никто искать его здесь не додумается. Позвал он Златогорку еще, только, видать, далеко она уйти успела.

Захотелось ему, как в детстве, заплакать и к мамке прижаться, но взял он в руки себя и поднялся медленно. Назад порешил на ощупь к плуталищу выбираться.

* * *

Вдруг лешего за руку схватил кто-то. Аж вздрогнул он весь и от ворога напавшего отбиваться начал. Руками во все стороны машет, только попасть ни в кого не может. Остановился передохнуть, кругом поворачивается, нападения ждет. Тут его со спины и обхватили. Собрался он уже обидчика через себя о землю бросить, но услышал вовремя голосок знакомый:

– В следующий раз и взаправду один останешься.

Ничего Серафим на то не сказал. Обвязались они вновь веревкою и дальше пошли. Только теперь проводника с ними не было, и понял леший, зачем его Златогорка с глазами завязанными ходить заставляла.

– Семьдесят шагов прямо, – отсчитывал он во тьме кромешной. – Двадцать пять – вбок. Тридцать – опять прямо.

Серафим только о том и думал, как бы со счета не сбиться. От напряжения аж взмок весь. Но, похоже, и спутнице его несладко было, и вскоре привал небольшой они сделали.

Леший руку в темноту протянул и до Златогорки дотронулся. И она в ответ его руку взяла. Так и сидели они рядышком. За счастье такое Серафим сразу ей все простил и еще день целый по Пеклу ходить согласился бы. Но поднялась любимая его вскоре, и дальше они отправились.

Опять леший шаги считать принялся. Только, видать, в мыслях счастливых пребывал еще, и вместо того, чтоб вбок свернуть, прямо путь продолжил. Вдруг земля из-под ног исчезла куда-то, и полетел он вниз кувырком. Тут и понял, зачем веревка привязная нужна была. Дернуло его резко и о стенку ударило.

Златогорка в камень ногою уперлась, изо всех сил веревку держит. А сама кричит, чтоб цеплялся за что-нибудь, не надолго у ней сил хватит.

Леший, выступы да колючки нащупывая, потихоньку наверх двинулся. Выбрался из пропасти, в кровь весь израненный, и на землю повалился. А у Златогорки самой руки и ноги от напряжения ходуном ходят. Хорошо, что Серафим в темноте видеть не мог. Как успокоилась она немного, из котомки мазь целебную достала и ладони лешему и себе смазала. Но не удержалась и ругать принялась, что шаги плохо заучивал.

А тот в ответ огрызается:

– Нечего тут черт знает где шастать. В лесу, что ли, места мало было.

Котомку на спину закинул и дальше, говорит, пойдем.

* * *

Рано ли, поздно ли, но закончились шаги счетные, и Златогорка опять на мгновение пузырь светящийся достала. Стояли они меж куч огромных земли насыпанной.

Вынула она из котомки своей лопатки небольшие. Закапываться, говорит, будем. Стражников обход пережидать.

Серафим, пока на кучу за ней лез, спрашивает: откуда земли столько набраться могло?

– Это черти корни Дерева мирового подкапывают.[79]79
  Это черти корни Дерева мирового подкапывают. Мировое дерево славян образовывало ось мироздания. Крона его достигала небес – Ирия, корни уходили в Пекло, а ствол располагался на земле. В его ветвях селились птицы (сокол, соловей, мифический Див), а также светила – Солнце и Луна. В стволе роились пчелы, а у корней жили змеи, черные бобры и горностаи, связанные с подземным миром.
  По мировому дереву спускаются на землю боги и карабкаются в Ирий души людей.
  У скандинавов таким деревом считался огромный ясень – Иггдрасиль. Он связывал землю, где обитают люди (Мидгард), с небом, где в Асгарде живут боги, а корнями уходил в подземный мир с его царством мертвых – Хель. Ужасный дракон Нидхегг постоянно грызет корни дерева, стараясь обрушить его и низвергнуть богов.


[Закрыть] Думают, рухнет оно от этого с Ирием вместе.

Подивился леший: разве такое быть может?

Только Златогорка уже копать начала.

Соорудили они нору небольшую, забились в нее и вход землицей присыпали. Серафим опять обо всем позабыл, рядом с любимой лежа и тела ее слегка касаясь. Хотел он было расспросы свои продолжить, только вскоре шаги и поскуливание волчье послышались.

Златогорка рот ему рукою зажала, да, видать, пыль подняла. И как ни крепился леший, все равно чихнул.

Крики снаружи раздались сразу, и уж не поскуливание, а вой целый. А потом землю от входа разбрасывать начали.

Златогорка из котомки своей склянки какие-то достала и Серафиму шепчет:

– Волчат молодых на нас натравить хотят. Но и то хорошо, эти только покусать могут.

Леший немного вбок подался, руку вперед выставил. Бой принять изготовился.

– Ты, – говорит, – меня здесь подожди, пока я с ними разбираться буду.

Улыбнулась дочь Соловья:

– По-другому, – говорит, – лучше поступим.

И склянку ему протягивает.

– Как выберешься, выплеснешь из нее вкруг себя, и за мной беги.

Вскоре лапа волчья показалася. Златогорка ножиком её неглубоко поранила, но и этого достаточно оказалось. Завизжал волчонок и с кучи вниз покатился, а другие – сразу отпрянули. А ей это только и надо было.

Отбросила она землю последнюю и наружу все из склянки своей выплеснула. А как выбралась из норы, Серафим следом двинулся. Видит – от факелов, как днем, светло стало. Волчонок молодой сразу на него бросился. Но схватил он его за шкирку и отбросил далеко, а сам за Златогоркою вниз помчался.

Но тут любимая его заклинанья какие-то странные выкрикивать начала. Ноги у Серафима подвернулись, и покатился он с горы уже глыбою гранитною. Стражники следом за ними бросились, только камни те быстрее их были. А как до корней Древа мирового добрались, Златогорка заклинанье обратное сотворила и Серафима за собой внутрь повела.

Нырнули они в лаз неприметный и вверх карабкаться начали. Видит леший, то один проход, то другой в сторону отходят. Но любимая, видать, дорогу хорошо знала и уверенно путь себе выбирала. Наконец, затаились они в тупичке невеликом, погоню переждать. А вскоре прошумели преследователи их сбоку где-то, и смолкло все.

Не удержался Серафим и опять Златогорку расспрашивать стал.[80]80
  Не удержался Серафим и опять Златогорку расспрашивать стал. Откуда Златогорка так хорошо знала путь в Пекле, сказывается в комментарии к главе 11 «Неудавшаяся охота».


[Закрыть] Чем они стражников напугать смогли, и что это за лазы такие диковинные.

Оказалось, в склянках тех благовония из трав лесных намешаны были. В Пекле живущие дух их с трудом переносить могут. А ходы эти сами же черти и понаделали, когда войною на Ирий отправились.

* * *

Дождались они, как погоня их вниз прошумит, и опять вверх двинулись. Но временами прислушиваться останавливались, и однажды донесся до них гул, снизу идущий.

Златогорка сразу в тупик свернула. Из котомки кусок материи, полевицами сотканный, достала и лаз ею закрыла. К стенам руками прижала и Серафиму то же делать велит.

Как гул вплотную приблизился, о материю что-то биться начало. Тут лешего в руку и ужалило. Вскрикнул он от боли жгучей и защиту их чуть не выпустил. А Златогорка кричит, чтоб терпел, но держал. Это осы подземные за ними гонятся, и до смерти они закусать могут.

Серафиму показалось, вечность целая прошла, пока осы жалиться да о материю биться перестали и назад подались. Руки от укусов онемели совсем, да и у Златогорки они не лучше были. Но мазь целебная и здесь помогла. А как за стены лаза горе-путешественники снова держаться смогли, дальше в путь двинулись.

* * *

Раз десять они передохнуть останавливались, пока воздухом морозным не повеяло. Златогорка знак подала, чтоб на месте Серафим оставался, а сама вперед уползла. Вернулась она вскоре и когти звериные на руки и на ноги надевать велит.

– Выход там, – говорит, – есть. И два стражника его охраняют всего.

Подобрались они тихо к повороту последнему и бежать изготовились. Тут дочка Соловья свистнула пронзительно, так, что у лешего уши заложило. Стражники сразу пики свои побросали и о стены головами биться начали.

Бросились они в проход открывшийся и из лаза наружу выпрыгнули. Но сразу же за кору когтями зацепилися и на Древе мировом повисли. Глянул Серафим вниз, а там и земли не видать, облака одни. Ветер в ушах свищет, холод до костей достает.