Текст книги "Анатолий Тарасов"

Автор книги: Александр Горбунов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 34 страниц)

Рассказывают, что Павлов вызвал после заседания коллегии Аркадия Чернышева и сообщил ему, что Тарасов в сборной работать больше не будет. Ответ Чернышева был лаконичным: если Тарасову не вернут звание и отлучат от сборной, то он, Чернышев, на чемпионат мира команду не повезет. Павлова, затеявшего большую интригу против Тарасова, такой ответ не мог не напугать: сборная была на ходу, выигрывала один чемпионат мира за другим, в скором времени предстояли Олимпийские игры, фиаско на которых Павлову бы не простили.

В фильме «Хоккей Анатолия Тарасова» сам Тарасов, вспоминая этот эпизод, обратился к Чернышеву со словами благодарности: «Аркадий, спасибо тебе, конечно, что ты был солидарен со мной. Ты тоже отказался от работы в сборной команде. Потом кто-то уговорил меня вернуться в сборную. Наверное, тот же Аркадий и сказал: ладно, шут с ними!»

Со всем этим совершенно не стыкуется еще одна история, поведанная Евгением Рубиным в мемуарной книге «Пан или пропал!». Встреча Рубина с Чернышевым состоялась, по словам журналиста, через несколько дней после той скандальной игры. «Мы побеседовали, – пишет Рубин, – и он пригласил меня перекусить в ресторане “Динамо”. К обеду заказали графинчик водки. Выпив первую рюмку, Чернышев сказал: “Ну до чего же вы, журналисты, трусливая публика! Всё готовы Тарасову простить”. – “А вы ‘Советский спорт’ разве не читаете? – возразил я. – Там всё поставлено на свои места”. – “Ты о заметке Сологубова? Да она такая маленькая, что ее и не заметишь. Про эту сволочь полагалось целую страницу написать. И дать заголовок похлеще”.

Старая газетная дисциплина сохранилась у меня и поныне, – продолжает Рубин. – Оттого и употребляю тут эпитет “сволочь” вместо куда более сочного, но из “заборного жанра”, который использовал обычно хладнокровный Аркадий Иванович. Его тон не вызывал сомнений: есть у «первого сокола» немало претензий ко “второму”».

В одном доме с Тарасовым жил начальник канцелярии министра обороны Советского Союза генерал-лейтенант Калинин. После инцидента в Лужниках Александр Гомельский, будучи хорошо с генералом знакомым, поднялся к нему в квартиру и подробно рассказал о том, что произошло. Гомельский упирал на стремление Тарасова биться за ЦСКА, за честь клуба, унижать который хоккейный тренер никому не собирался позволять. И – тем более – прощать унижение.

Калинин, по всей вероятности, уже утром следующего дня доложил министру обороны Гречко. Тот, публично поступок Тарасова не одобряя – история произошла все-таки в присутствии Леонида Брежнева, тайно наградил Тарасова именным оружием – охотничьим ружьем ИЖ-58 – за преданность армейскому спорту (с гравировкой: «Полковнику Тарасову от министра обороны»). Довольно скоро, в октябре, восстановили и звание заслуженного тренера СССР. После восстановления Тарасов сказал: «Понимаю, за что отобрали. Не понимаю, за что вернули».

На протяжении пяти месяцев в ЦСКА была любопытная картина: старший тренер заслуженным не был, а его ассистент Кулагин, получивший высокое звание после чемпионата мира 1969 года за воспитание армейских хоккеистов, – был.

О снятии звания оповестили шумно, проведя артподготовку по травле тренера на страницах «Советского спорта». О восстановлении сообщили скупо, в короткой информации, размещенной в еженедельнике «Футбол-хоккей» под заголовком «Хроника»:

«Решением коллегии Комитета по физической культуре и спорту при Совете Министров СССР от 30 октября старшему тренеру хоккейной команды ЦСКА, заслуженному мастеру спорта А. В. Тарасову восстановлено звание заслуженного тренера СССР».

Подаренное же Гречко ружье однажды чуть не пригодилось. Какие-то негодяи разорвали обивку двери квартиры Рахили Моисеевны, мамы выдающегося пианиста Владимира Крайнева, мужа Татьяны Тарасовой, и написали несмываемой краской «Жиды». Анатолий Владимирович обожал сватью. Врач по профессии, она всю войну провела на передовой, одна вырастила гениального сына. Узнав об антисемитской выходке, Тарасов пообещал Иле (так звали Рахиль Моисеевну в семье): «У меня есть ружье, подаренное министром обороны. Я перееду к тебе и буду отстреливаться».

Возвращаясь же к скандальному матчу, стоит привести мнение одного из лучших арбитров мирового хоккея Юрия Карандина. Карандин, надо сказать, познакомился с Тарасовым при весьма любопытных обстоятельствах. Арбитр вместе с коллегой и земляком из Новосибирска Борисом Литвиновым реферировал в Ленинграде матч СКА с ЦСКА. Это было почти в самом начале судейской карьеры Карандина на таком высоком уровне. Игру организовали на открытом воздухе, соорудив хоккейную коробку перед одной из трибун стадиона имени Кирова – прямо как в годы зарождения хоккея с шайбой в СССР, на футбольном поле. То, как матч складывался, Тарасова не устраивало, он нервничал, а когда Карандин в сложнейшей ситуации засчитал четвертую заброшенную в ворота ЦСКА шайбу (один из ленинградских хоккеистов в этот момент находился в площади ворот, куда его затолкал московский защитник), Тарасов обрушился на Карандина.

«Молодой человек!» – вспоминал Карандин громогласное обращение к нему тренера. Карандин был осведомлен о том, что «такое обращение свидетельствует о крайней степени тарасовского негодования». «Молодой человек! – повторил Тарасов. – Непозволительно шутить с такой командой, как ЦСКА! В этой команде выступают выдающиеся игроки советского хоккея. Вам оказано большое доверие, высокая честь судить игру такой команды, а вы допускаете разные штучки…»

Матч в итоге завершился ничьей (4:4). Огорченный результатом Тарасов не стал возвращаться в Москву вместе с командой, отправил ее поездом, а сам поехал в аэропорт. Там-то они и встретились – Тарасов и Карандин с Литвиновым, ожидавшие рейс до Новосибирска. «Тарасов, – вспоминает Карандин, – как ни в чем не бывало, подошел ко мне и, улыбаясь, сказал: “Я немного погорячился” (это к вопросу о мстительности и злопамятстве, приписываемых Тарасову. – А. Г.). А потом, как бы оправдываясь, добавил про свою команду: “Мерзавцы, такой день мне испортили”. Смысл этих слов я понял позже. Оказалось, что у него был день рождения! Но тогда я этого не знал. Можно представить мое состояние: сам Тарасов чуть ли не извиняется передо мной, юнцом! И я пустился в объяснения: как затолкали ленинградца в ворота, где находились московские защитники, когда влетела шайба… Но это Тарасова уже не интересовало. С тем мы и расстались».

Тарасовские недоброжелатели непременно назовут этот короткий разговор очередным проявлением артистизма со стороны тренера: матч-то уже, дескать, состоялся, вспять события не повернуть, а на будущее неплохо привлечь молодого судью на свою сторону. Но так истолковывать поведение Тарасова могут лишь те, кто заведомо предвзято относится к тренеру. Между тем Тарасов никогда не юлил и всем – от высокого начальника до начинающего арбитра – говорил в лицо всё, что думал. Если бы он был убежден в неправоте Карандина, тот получил бы в аэропорту сполна. Но в том-то и дело, что отходчивый Тарасов знал: судья в этом эпизоде сработал верно.

Так вот, о матче в «Лужниках». Карандин рассказывает, что он «долго размышлял о том, почему Тарасов так поступил. Ведь он знал, что высшее руководство страны не простит ему этого поступка. Ведь формально судейская бригада была права. Формально…».

И по прошествии времени Карандин делает вывод, во многом объясняющий последующие действия властей – партийных и спортивных:

«Тарасов, теперь я в этом уверен, был 11 мая стопроцентно прав. Судья чистого времени должен был давать сигнал о перерыве не по контрольному секундомеру, а по времени на табло. Если бы табло сломалось – тогда другое дело. Но, как позже выяснилось, табло было абсолютно исправным. Я уверен, что гол бы, в конце концов, засчитали. Если бы не вмешались люди, которые ненавидели Тарасова и мечтали хоть как-то ему “насолить”. Уверен, что на судей-хронометристов тогда было оказано давление. Все знали, что он уведет команду в знак протеста, несмотря на то что на матче присутствует сам Брежнев. И все знали, что за этим последует».

В фильме «Хоккей Анатолия Тарасова» Анатолий Владимирович, вспоминая тот матч, назвал судью «жуликом». Вряд ли он имел в виду Карандина. Говорил, скорее всего, вообще о «судейском жульничестве» в той встрече, приведшем по вине арбитра-хронометриста к незасчитанному голу в спартаковские ворота, забитому честно, без нарушений правил и в отведенные регламентом секунды. «Понимал, что жульничество, – признавался позже Тарасов, – но это понимание не давало мне, как тренеру, права так поступать. Сейчас мне стыдно за тот поступок».

Карандин тогда никак не мог повлиять на решение судьи-хронометриста. Шайбу после сигнала с судейской лавочки нельзя было засчитывать. «И мы, судьи, – говорил позже Карандин, – были правы, и Тарасов был по-своему прав. У него ведь были враги, которые воспользовались моментом, чтобы ему отомстить. И они успешно это сделали. Добились желаемого».

В конце 1974-го – начале 1975 года в Канаде и США проходил второй неофициальный молодежный чемпионат мира. Тарасов был приглашен на турнир – почетным гостем. Карандин был выбран Международной федерацией хоккея одним из рефери турнира. Тарасов и Карандин летели вместе. В самолете они вспомнили майский лужниковский матч 1969 года. Тарасов, по словам Карандина, признал его – арбитра на площадке – правоту в том скандальном эпизоде, но всё равно был недоволен. Любопытен рассказ Карандина о том, как они по прилете в Канаду оказались в одном номере отеля:

«“Есть небольшие проблемы с размещением, – сказал встречавший нас Агги Кукулович, считавшийся в Канаде специалистом по советскому хоккею. – Временно вам придется пожить не так комфортно. Через день-два на каждого будет отдельный номер. А пока – только один на двоих”. И выпало мне жить вместе с Тарасовым. Представляете?! Я – на седьмом небе! Хоть какое-то время побыть вместе с таким человеком, пообщаться с ним! Он столько знает! Я был по-мальчишески счастлив.

Получили ключ. Поднялись в номер.

– Ну что, сибиряк? Посмотрим, какой ты есть, когда не судишь. Не храпишь?

– Не-ет, что вы!

– Уже хорошо.

Время позднее. К тому же долгий и утомительный перелет, разница во времени. А меня предупредили, что завтра буду судить товарищеский матч.

Разобрались, расположились, приняли душ. Я быстренько в постель, чтобы отдохнуть с дороги. И, откровенно говоря, не хотелось мешать Анатолию Владимировичу, который тут же уселся за стол, разложил бумаги и что-то пишет.

Не успел я закрыть глаза – толчок в бок.

– Ты что, спать сюда приехал? Давай-ка вставай.

Я взмолился:

– Анатолий Владимирович! Мне же завтра судить!

– Правильно! Садись и изучай правила. Не у себя дома – в Канаде. Их правила нужно знать. А отдыхать тебе еще рано – молодой.

Поднял меня. Поговорили немного, он опять уткнулся в свои бумаги. Пишет. Я незаметно в постель и сразу отключился. Но спал, наверное, считанные минуты. Тарасов снова растормошил. Так мы с ним ночь и скоротали. Утихомирился он под утро, а мне оставалось поспать часа три, не больше. Как мне хотелось переселиться в другой номер! И я не вспоминал с своем телячьем восторге.

Когда же нас расселили, Анатолий Владимирович сказал:

– А мне жаль с тобой расставаться. Ты хороший собеседник».

В Канаде Тарасов ни разу не заговорил с Карандиным о скандале-69.

Глава четырнадцатая ИСКРЕННОСТЬ ВОСПРИЯТИЯ

Тарасова постфактум обвиняли в конформизме, использовании советских методов в воспитательной работе, смеялись над семинарами для хоккеистов – для изучения трудов классиков марксизма-ленинизма, материалов партийных съездов.

В искренности Тарасова, верившего в справедливость общества, в котором он, родившийся через год после революции, вырос, в котором получил возможность заниматься любимым делом, добился огромных успехов, стал выдающимся тренером, его хулители сомневались. Между тем поводов для таких сомнений Тарасов не давал. Те, кто писал о нем с пренебрежением, как правило, мерили по себе, подгоняя свои публичные поступки и деяния под запросы тогдашней идеологии, а на кухнях смеялись над системой, охаивая ее и отказывая другим быть искренними при восприятии происходившего. Такими, как Тарасов.

О кружках, лекциях, боевых листках и коллективных походах в театр Тарасов, по словам Евгения Рубина, докладывал «в публичных выступлениях, призывал перенимать опыт, как он выражался, “партийно-политической работы в ЦСКА”, объяснял ими успехи команды. Слушатели внимали докладчику в почтительном молчании, не решаясь выдать своего подлинного отношения к его словам. Никто не сомневался в том, что Анатолий Владимирович и сам отлично знает им цену».

Тарасов, однако, никогда и никому не объяснял успехи хоккейного ЦСКА «партийно-политической работой». Выдумка, легко опровергаемая: достаточно почитать стенограммы всевозможных собраний, совещаний и заседаний, имевших отношение к хоккею. Успехи команды Тарасов объяснял только неистовой работой на каждодневных тренировках и безжалостным отношением к себе игроков в матчах. Но он был уверен также, что совместные занятия в кружках и семинарах – без начетничества и формализма – способствуют взаимопониманию в огромном коллективе, в состав которого входят люди с разным интеллектуальным уровнем и с разной степенью способности воспринимать услышанное от лекторов, в том числе от него самого. И нет ничего плохого в том, что Тарасов исключительно серьезно задавался для себя вопросом: как сделать так, чтобы увлечение хоккеем стало для тех, кто начал им заниматься, «прямой дорогой к честности и порядочности, успехам в учении, к активности в общественных делах, к дружбе, товариществу, к умению сочетать личные устремления с интересами коллектива».

Да, в интервью «Советскому спорту» в марте 1950 года Тарасов утверждал в духе времени, что «главное условие подъема класса игры наших команд есть постановка надлежащей политико-воспитательной работы… В течение сезона игроки ЦДКА изучали “Краткий курс истории ВКП (б)” и прослушали ряд лекций и докладов о текущих политических событиях». В духе того же времени Тарасову вторил, например, Бобров, отмечая в 1951 году, что успех ВВС – результат «систематической политико-воспитательной работы».

Тарасов действительно всегда отлично знал цену своим словам. Только не в том смысле, какой Е. Рубин вкладывал в собственную оценку его поведения.

Татьяна Анатольевна Тарасова, называющая отца «убежденным коммунистом», рассказала замечательную историю о том, как однажды она приехала к отцу на дачу в Загорянку со своей подругой выдающейся актрисой Мариной Неёловой.

«Папа принял нас, как всегда, хлебосольно, накрыл стол, шутил, ухаживал за дамами. Когда Марина вышла из комнаты, поинтересовался:

– Кто она?

– Актриса, играет в “Современнике”.

Марина вернулась, веселье продолжилось. И вдруг папа спрашивает Неёлову:

– А ты Зою Космодемьянскую играла?

– Нет, Анатолий Владимирович.

– А хочешь сыграть?

– Да боже упаси!

Что тут началось…

– У вас нет ничего святого! Антисоветчицы! – кричал папа. – Убирайтесь из моего дома!

Мы похватали дубленки и, выскочив на улицу, сели в мой “жигуленок”. А он не заводится ни в какую – мороз был градусов тридцать. Потыркались-потыркались, вдруг из дома вылетает отец, рвет дверцу.

– Выходите! – садится за руль, с полоборота заводит машину, прогревает и… глушит мотор. – Ладно, антисоветчицы, пошли допивать».

Спустя время Тарасов выкроил несколько свободных часов, прочитал в библиотеке всё, что нашел о Неёловой, – рецензии на спектакли и кинофильмы, интервью, – а потом позвонил Марине:

– Ну, здравствуй, великая актриса современности.

– Кто это? – растерялась Марина.

– Это Толя Тарасов.

У Марины, как потом она рассказывала Татьяне, чуть сердце из груди не вырвалось. А Тарасов, прибегнув к такой форме извинений за инцидент с «Космодемьянской», с тех пор только так к Неёловой и обращался – «великая актриса современности».

«Толя Тарасов, – пишет Татьяна Анатольевна в сборнике «Всё о моем отце». – Тебе так остро захотелось хотя бы на минуту снова почувствовать себя молодым, снова пофлиртовать с красивой женщиной, чтобы она смеялась твоим шуткам, краснела от твоих комплиментов и называла тебя Толей, чего, кстати, Марина никогда себе не позволяла».

«Внутренне Тарасов, как мне кажется, ограничивал свое всемогущество только одним, – говорил в беседе со мной журналист Юрий Цыбанев, – его хоккей обязан был быть в полном смысле социалистическим, как он выражался, “колхозным”. Не раз имел счастливую возможность разговаривать с Анатолием Владимировичем в непринужденной обстановке и обнаружил: на уровне убеждений ценности социализма были для него почти святыми. Неутомимо вешая чертей на проклятых капиталистов, он лишь изредка позволял себе вслух усомниться: “А может, нам действительно не всю правду рассказывают?” Пропитав свой самодержавный хоккей колхозными идеями, никому и нигде за границей, понятно, не приходившими в голову, вытягивая из игроков жилы вместе с талантами, Тарасов вывел хоккей в глазах советской общественности в явление планетарного масштаба». Он даже в ответственные игровые моменты, перемещаясь вдоль скамейки, громко, случалось, призывал: «Пас только на советский крючок!»

В том, что Тарасов был человеком непокорным, сомнений нет. Но непокорность его не носила политическую окраску, была не диссидентской, а обыкновенной, присущей сильному человеку, уверенному в том, что делает. «Он, – и Татьяна Тарасова подчеркивает это, – считал себя советским человеком, патриотом. Когда началась перестройка, отец страшно переживал, мучился. Галя (сестра. – А. Г.) ему подсовывала тогдашние “передовые” журналы типа “Огонька”, а он ими швырялся, кричал: “Антисоветчицы!” Только под конец жизни немного смирился с переменами, которые произошли в стране».

Советская власть в его представлении – это было нечто непогрешимое. И оттого ему пришлось очень тяжело, когда в печати стали появляться страшные разоблачения – Сталина, Ленина и других большевистских вождей. Галина и Татьяна давали ему, как бы невзначай, почитать появлявшиеся в прессе статьи Солженицына. Он прочитывал, чихвостил их, называя «отпетыми антисоветчицами». «Но все-таки, – вспоминала Галина, – читал, и видно было, что переживает очень сильно…»

За глаза отпуская в адрес Тарасова язвительные реплики, его противники пытались сражаться с ним, используя силу коммунистической печати, прежде всего газеты «Правда». А ведь слово, произнесенное «Правдой», становилось законом.

В мае 1969 года недоброжелатели Тарасова из числа журналистов вознамерились при содействии «Правды» убрать Тарасова, а заодно и его коллегу Чернышева из сборной. Инициатором написания статьи «Прощай, хоккей, в начале мая», опубликованной «Правдой» 12 мая 1969 года, стал корреспондент ТАСС Владимир Дворцов – страстный болельщик «Спартака», на дух не переваривавший ни ЦСКА, ни Тарасова. Дворцов чрезвычайно гордился статьей, называл ее «одной из самых заметных статей, появившихся в главной газете страны». «Таких статей о хоккее – заметьте, сверхблагополучном виде спорта в нашей стране, – говорил он, – до сих пор не появлялось ни в одной отечественной газете».

Дворцов раскрыл механизм подготовки в Советском Союзе материалов конкретной направленности. В перерыве одного из матчей чемпионата страны Дворцов предложил своему близкому приятелю, известному телекомментатору Николаю Озерову, еще одному поклоннику «Спартака», а также работавшему в «Советском спорте» Евгению Рубину втроем написать статью против Тарасова. Сам он брался пристроить статью в «Правду».

Лев Лебедев, ответственный в газете за спортивную тематику, охотно согласился с задумкой Дворцова, сказав, правда, что будет достаточно и двух подписей – Дворцова и Озерова. Но автор идеи настоял на «тройке».

Как проходил процесс создания «одной из самых заметных статей»? Дворцов сначала ездил к Озерову и обговаривал с ним тезисы. Потом отправлялся к Рубину, и они на пишущей машинке перекладывали устный текст на бумагу. Затем Озеров, прочитав статью, отправил ее с Дворцовым в ЦК КПСС к Александру Николаевичу Яковлеву, своему давнему знакомому, занимавшему в «инстанции» (как называли ЦК) исключительно важный пост – заместителя заведующего Отделом агитации и пропаганды. «Озеров, – вспоминал Дворцов, – очень активно поддерживал мою идею – написать не куда-нибудь, а именно в главную газету страны… “Уж ударить, так ударить!” – восклицал он. И в свою очередь обещал заручиться поддержкой ответственного за идеологию в ЦК партии Александра Яковлева. А это уже был большой плюс. Одно дело – будет Лебедев сдавать статью, хоть и именитых авторов, а другое дело – ее “лоббировал” сам Яковлев. Хотя как на это посмотрит главный редактор “Правды” Михаил Зимянин? Может, у них с Яковлевым какие-то сложные отношения. Но потом все оказалось очень хорошо: я принес статью Лебедеву, и буквально в этот момент ему позвонили от Зимянина, чтобы он дал ему почитать материал. Лебедев еще сам не читал статью, а откуда же Зимянин мог узнать про нее?..»

Это была та самая статья (о которой мы вскользь упомянули выше), вышедшая в газете «Правда» в понедельник 12 мая 1969 года, на следующий день после того самого матча, когда Тарасов увел свою команду с площадки. Сообщение об этом инциденте, небывалом для советского хоккея, было заверстано прямо в статью, и весь ее пафос и антитарасовская направленность потеряли смысл. Обличители поначалу обрадовались удачному совпадению, но потом поняли, что события в Лужниках приземлили их идею. Казавшиеся авторам важными для судеб отечественного хоккея рассуждения превратились в банальность. Рассуждали же они о том, что тренеры сборной ориентируются в основном на хоккеистов из своих клубов и не предоставляют возможность проявить себя «высококлассным» (по мнению авторов или людей, соображениями которых они руководствовались) игрокам из других клубов. При этом назывались имена В. Жидкова из Горького, В. Кузьмина из «Спартака», В. Никитина и Ю. Ляпкина из Воскресенска.

Тема, давно уже набившая оскомину у специалистов. Если говорить о ЦСКА, то Тарасов готовил для сборной игроков, которые, по словам Бориса Михайлова, «выдерживали конкуренцию с ведущими мастерами из других клубов». Постоянно споривший с Тарасовым партнер Михайлова Владимир Петров, отвечая однажды на вопрос знаменитого баскетбольного тренера Александра Яковлевича Гомельского: «Что отличало Тарасова от остальных тренеров, чем он был велик?» – сказал: «Он опережал время, его идеи двигали хоккей вперед, он был творцом, смотревшим на много лет вперед. Да, он брал подающих надежды, умел разглядеть талант, гранил его, заставлял много трудиться, подчас был жесток, но доводил человека до совершенства. Скажу честно, без Тарасова я бы не стал чемпионом Олимпийских игр, мира, СССР, а остался бы середнячком, как и многие другие».

Михайлов и Петров знают, о чем говорят. Их, как и других не слишком известных хоккеистов, приглашали в ЦСКА для того, чтобы сделать из них форвардов, способных стать лидерами атаки не только ЦСКА, но и сборной. Верхом нелепости выглядела бы ситуация, в которой Тарасов лишь для того, чтобы угодить неким радетелям равного представительства в сборной игроков из различных клубов, оставил бы дома Михайлова и Петрова, а в состав наигранного звена включил новых игроков, неизвестно, способных ли сыграть на самом высоком уровне.

Спустя годы после публикации статьи в «Правде» о ней помнили только Дворцов и Рубин. Рубин, например, был убежден, что Тарасов отыгрался на нем одном, заставив газетное руководство отлучить его, Рубина, от хоккея; соавторы же его были защищены от тарасовского гнева – Центральным телевидением (Озеров) и ТАСС (Дворцов).

Тарасова Рубин называл «злодеем». «Я понимал, – утверждал он, – что удар должен быть нанесен по мне. Он, этот удар, вскоре и последовал. По какому-то поводу сборная проводила товарищеский матч в Лужниках. В нем впервые сыграл одаренный ленинградский вратарь Владимир Шеповалов. Сыграл прилично, но однажды сплоховал: выставил перчатку навстречу летящей шайбе, но промахнулся и пропустил гол. Я упомянул об этом в репортаже, оговорившись, что ошибку следует объяснить естественным волнением человека, первый раз в жизни надевшего форму национальной команды страны. На следующее утро меня вызвал главный редактор Киселев.

– Я только что из комитета, – грустно сообщил он. – Там в кабинете председателя бушевал Тарасов. Он кричал, что игроки боятся открывать “Советский спорт”, чтобы не наткнуться на наши разносы. Что у Шаповалова была истерика, когда он увидел ваш репортаж. Что тренеры сборной не ручаются за ее успехи, если вас не остановить… Я попросил вас зайти, – продолжал Киселев, – чтобы вы имели в виду разговор в комитете и были поосторожней.

Хотя мне тогда уже стукнуло сорок, я еще не поборол в себе привычку возмущаться несправедливостью обвинений и перестал здороваться с Тарасовым. Недели через две после вызова к редактору управление кадров комитета приказало сместить меня с должности и. о. зав. отделом».

В интервью «Огоньку» Рубин поведал иную историю своего смещения с должности в «Советском спорте». «В брежневские времена царил дикий антисемитизм, – говорил он. – Я лет семь был “и. о.” редактора крупного отдела в “Советском спорте”. Как-то подошел к главному редактору Владимиру Новоскольцеву: “Почему не уберете эти буквы – и. о.? Почему я не член редколлегии?” Тот усмехнулся: “Женя, вам нужны шашечки или ехать? Зарплата у вас как у члена редколлегии…” Мы посмеялись и разошлись. Но вскоре его тестя сместили из секретарей ЦК. Новоскольцева отправили на понижение, в журнал “Спортивные игры” (тестем Новоскольцева был секретарь ЦК КПСС Петр Поспелов: из секретарей его попросили в мае 1960 года, а до октября 1961-го он оставался кандидатом в члены Президиума ЦК КПСС; потом его перебросили на директорскую должность в Институте марксизма-ленинизма, но Новоскольцев редакторствовал в «Советском спорте» до июля 1968 года. – А. Г.). Новый главный редактор сразу отобрал у меня и буквы “и. о.”, и отдел. Я перебрался в еженедельник “Футбол-хоккей”, где работал до эмиграции».

Какое отношение ко всему этому имеет Тарасов? И что означает временная привязка: «сразу отобрал»? Николай Киселев возглавил «Советский спорт» в июле 1968 года. Его перевели в газету из спортивной редакции ТАСС. Статья в «Правде» за подписью трех авторов появилась в мае 1969-го. В системе «Советского спорта» (после газеты в ее приложении – еженедельнике «Футбол-хоккей») Рубин проработал до 1978 года.

Легче всего списать всё на Тарасова. И вот уже после кончины мэтра продолжают гулять истории о кознях Тарасова по отношению к несчастным журналистам. «Он мог и по головке погладить, – писал в «Советском спорте» Геннадий Ларчиков, – а мог через час публично оскорбить, а при случае даже подложить свинью. Как это было, например, в 1967 году, когда по инициативе Тарасова был лишен права освещать чемпионат мира в Вене хоккейный журналист номер один, редактор отдела спортивных игр “Советского спорта” Евгений Рубин».

Тарасову многие советовали перестать ссориться с журналистами и сделать их своими союзниками. Как делали это и продолжают делать многие тарасовские коллеги, ублажая представителей СМИ заграничными поездками вместе с командой, безоговорочным доступом к ведущим игрокам и пропусками в ВИП-ложу. Но Тарасов не мог переступить через себя. Он небезосновательно считал подавляющее большинство пишущих о хоккее дилетантами, не способными донести до публики суть происходящего на площадке.

Александр Гомельский рассказывал, что Тарасов частенько называл журналистов «щелкоперами». Великий баскетбольный тренер на правах друга пытался урезонить его, объяснял, что своим неприятием журналистов он только плодит врагов, потирающих руки и повторяющих: «Чернил у нас в авторучках на всех хватит». В ответ Тарасов интересовался: «А ты не такой?» Не такой, конечно. Гомельский гибче. «Я, – говорил он, – понимал, что без помощи журналистов прославлять спорт, игроков, тренеров нельзя. Пресса создает популярность виду спорта». Тарасов отвечал: «Мне они не помогают, а мешают. Пишут не то, что я говорю». «В этом, – резюмировал Гомельский, – был весь Тарасов. Он считал, что все должны думать так, как он». Тарасов, однако, не настаивал на том, чтобы все думали под его «гребенку». Он всего лишь хотел точности в оценках, притом точности, основанной на таких знаниях хоккея, каких у журналистов не было и в помине. Идеалистическое желание.

До его оценочного уровня подниматься и не стремились. Зачем? Это какие же усилия следовало приложить, чтобы достичь хотя бы первого, самого нижнего уровня понимания тарасовского хоккея, особенностей его тренировочных методов, имеющих обязательную направленность – в преддверии ближайшего конкретного матча или же предстоящего через несколько недель важного турнира. И не через байки понять, не через услышанные из третьих– пятых уст леденящие душу истории об истязаниях несчастных игроков на занятиях, не через сплетни, окутывавшие хоккейный мирок и служившие для антитарасовцев лучшей пищей.

Иногда, впрочем, Тарасов похваливал, выдавая своего рода аванс. «Журналисты немало делают для популяризации хоккея», – отмечал он в статье «Клюшки на лед…», опубликованной в еженедельнике «Футбол-хоккей» в преддверии сезона 15 сентября 1968 года. Редчайший случай, когда Тарасов публично заговорил о журналистах. И – в положительном ключе: «Хоккей не только отлично смотрится, он, по-моему, и очень здорово “читается”. Мы, тренеры и хоккеисты, в заметках, в отчетах находим оценку своей деятельности. Пользу журналистских рецензий я вижу в том случае, если написано и “как было в матче”, и – это главное – “как должно быть”».

Тарасов сам был человеком пишущим. Статьям его, опубликованным за сорок с лишним лет в спортивных и общеполитических изданиях, нет числа. Его книги о хоккее в советское время издавались и переиздавались. Лев Иванович Филатов, мэтр советского журналистского цеха, говорил, что «если бы Тарасов только писал о хоккее, то одно это поставило бы автора в число ведущих специалистов». А известный советский спортивный журналист Юрий Ильич Ваньят рассказывал, что еще в 40-х годах привлекал Анатолия Тарасова к сотрудничеству в газете «Красный спорт», где будущий выдающийся хоккейный тренер выступал «с очень интересными футбольными обзорами, показывая большое понимание тактических и психологических задач этой игры».