Текст книги "Слёзы Рублёвки"

Автор книги: Александр Пересвет

Соавторы: Ирина Боур
сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 22 страниц)

Но иногда у матери были так называемые выходы 'в город', когда она выезжала в министерство или куда-то ещё. И успевала уладить рабочие дела пораньше, чтобы пораньше и вернуться и домой.

Уже став взрослым, Антон понял, как дороги ей были эти редкие часы свободы. Той относительной свободы, когда можно было не пробежаться, а пройтись по магазинам. Вернуться на пару часов раньше обычного, успеть сделать по дому что-то, чего не успеваешь за те три-четыре часа вечера между возвращением с работы и отходом ко сну. Наконец, просто полежать в постели, снимая напряжение трудового дня…

Беда была в том, что эта её свобода неизбежно приходила в столкновение с его, Антона, свободой…

Мать работала в закрытом НИИ. Каком – не говорила никогда. Вернее, Антон знал из редких и глухих разговоров – что-то, связанное с прицелами для ракет. Поэтому работа у неё была режимной, строго без десяти восемь она уходила, строго в пять заканчивала. Так что дома её следовало ожидать не раньше шести.

Уставала она – взрослым Антон стал это очень хорошо понимать – страшно. Это у учёных, как их изображали в фильмах про физиков, работа была свободной и творческой. А ей, в её отделе снабжения, заниматься приходилось вещами крайне приземлёнными. При этом всегда – крайне важными и крайне ответственными: любая неправильно оформленная бумажка могла привести – и приводила – к серьёзным последствиям. И серьёзным санкциям.

Он помнил, как пару раз мама плакала, рассказывая отцу о каких-то своих трудностях на работе. Зрелище было очень тяжёлое. Тем более что отец утешать не умел. И вместо того, чтобы просто обнять и приласкать жену, начинал вместе с ней деловой разбор того, что она сделала не так.

Отец у него был начальником среднего ранга – руководителем планового отдела на крупном авиационном заводе. Видимо, поэтому он и не умел справляться с ролью внимательного мужа. Превалировала привычка быть начальником, руководить людьми. И делать всегда ответственные выводы.

Он и по поводу сына делал всегда ответственные выводы. Отчего Антон его очень боялся. Отец умел быть истинно неприятным. Да, это то самое слово. Хотя чисто физические наказания – отец родился хотя и в городе, но в простой, только что переехавшей в Москву деревенской семье, потому ремень считал вполне естественным средством воспитания – были редкостью. Но зато он умел доставлять неприятности и другими способами. Антон не забыл – хотя, став взрослым, простил, – как отец, в гневе за то, что сын никак не может духовно оторваться от старой школы, попросту разорвал попавшиеся ему под руку фотографии их класса. А мальчишке было очень хорошо в той старой школе в старом московском дворе. Школе с традициями, с прекрасными учителями и ребятами. А главное – там были друзья, настоящие первые друзья, с которыми связывают самые первые, самые незабвенные открытия жизни! И было очень горько потерять их снова. Отец словно убил их разом…

То есть Антон, конечно, ни о каких открытиях и жизненных уроках тогда не думал. Просто жил. Несмотря на болезнь. Среди заборов, через которые непременно надо перелезть. Среди строек, по которым непременно надо походить тёмной ночью, наполненной тайнами, опасностями, бегством от охранников. Среди побед и поражений. Среди стычек с мальчишками из соседних дворов. Среди первых разговоров о девчонках, когда на фоне открытого пренебрежения к ним с замиранием сердца представляешь, как подойдёшь к одной из них и, многозначительно прищурив левый глаз, спросишь: 'Ты любишь меня?'…

Господи, как это было бы смешно, если бы он тогда и вправду осмелился подойти этаким образом к Марине Романовой! Можно представить её реакцию! А когда однажды их вдвоём назначили на уборку класса после занятий, он настолько впал в ступор, что не то что на какие-то любовные признания не отважился, но и на её обращения отвечал кратко, отрывисто, едва не грубо! При том, что млел по Маринке с самого первого класса…

И центром всего этого мира была школа, старая, ещё дореволюционная гимназия в том, что теперь называется 'тихий центр' Москвы…

А потом они переехали почти на окраину. И как ни умолял Антон родителей оставить его в школе, не переводить в другую, рядом с новым домом, как ни клялся, что вполне запросто готов ездить каждый день – всего-то полчаса дороги! – решение отца было твердым. И он долго гневался, когда заставал сына в тоске по прежним временам. И пытался изгладить из его памяти дорогие детские воспоминания. Когда он счёл, что фотографии занимают в памяти Антона слишком большой место, воспользовался нежданной, да и несправедливой двойкой сына в новой школе. Чтобы в приступе ярости разорвать и спустить в мусоропровод эти дорогие тому изображения.

Опять же, уже повзрослев, Антон понял: отец на самом деле раскаивался в когда-то так однозначно принятом решении о переводе сына. Новая школа оказалась воистину бандитской. В их новом районе расселили людей из снесённых московских и околомосковских деревень. И здесь жило полно мальчишек, для которых нормой было вытащить деньги из кармана товарища, ударить девочку, спровоцировать одноклассника на драку. Чтобы потом бежать к старшему брату и жаловаться. А тот приходил с парой таких же шпанистых товарищей и не гнушался избиением малолетки… На задах школы почти каждый день шли драки.

Качество образования было соответствующим. Чего стоил только один эпизод, из-за которого Антона невзлюбили в классе! Тогда учительница в полной убеждённости рассказывала, что кит – это большая рыба. А когда Антон имел наглость поправить её, что кит – животное, только живущее в воде, победно оборвала его тезисом, что есть же 'китовая икра'! Антон ещё успел сказать, что икра – кЕтовая… Но был грубо оборван и посажен на место. А после урока ему пришлось отбиваться от сразу трёх одноклассников, возмутившихся, что новичок-выскочка смел поправлять учительницу…

В общем, отец, судя по всему, через какое-то время понял, что не прав был в вопросе перевода сына в новую школу. Но не смел в этом признаться. И прежде всего – самому себе. И эта неготовность, это непризнание суверенитета сына, непризнания факта, что и по отношению к нему отец может ошибаться, приводили к агрессии.

И в семье было только два человека, на кого он мог эту агрессию обратить…

* * *

Позднее я, студент-психолог, специально изучал вопрос психосоматических расстройств организма, даже писал по этой теме диплом. И причина тогдашнего состояния была очевидна: чувство подавленности, беспомощности и бессилия.

Но пойдите, объясните это мальчишке, который в медицине не разбирается, но считает своё состояние постыдным. Расскажите ему про восемь стадий психосоциального развития по Эриксону и их влияние на переживаемый внутриличностный конфликт! Про формирование преневротических радикалов личности у ребёнка и четыре стратегии выхода из базальной тревоги!

Ему просто больно, ребёнку…

* * *

Попутчик стал очень внимателен, когда Антон так и сказал, отодвигая от себя квадратик 'Юбилейного'.

– А что с твоим животом? – спросил он. – Что доктора говорят?

И как ни пытался Антон равнодушно усмехнуться, под этим внимательным взглядом серых глаз он вдруг, почти против воли, начал рассказывать про себя. Про неизвестную болезнь, про прежнюю школу, про развод родителей, про маму и бабушку. Про всё.

Ему вдруг захотелось выговориться. И с каждым словом он чувствовал всё большее и большее облегчение. Словно 'Али-Баба' втягивал, впитывал в себя его повседневную напряжённость, его одиночество и его боль.

…Когда он рассказал всё – или почти всё, попутчик ещё некоторое время задумчиво смотрел на мальчика. Борода его двигалась, словно он что-то катал у себя во рту.

– Да, дружище Антон, – сказал он, наконец. – Кажется, я понимаю, в чём тут дело…

Он посмотрел на мальчика внимательно.

– Знаешь, я ведь и вправду физик, как ты и подумал вначале…

Антон вскинулся.

– Да не волнуйся, – рассмеялся дядька. – Я ещё не читаю мысли. Во всяком случае, не все. Просто у тебя на лице было написано узнавание. А я уж привык, что люди видят во мне киношный образ этакого учёного-шестидесятника. Из модного спора 'физики-лирики', знаешь?

– Да, – ответил Антон. – Я читал.

– Молодец, – серьезно сказал собеседник. – Из тебя выйдет толк. С такими интересами в чтении. Особенно, когда мы тебе здоровьишко подправим… Точнее, ты сам его себе подправишь.

– Как это? – не понял Антон.

– Я тебе не досказал, – проговорил 'Али-Баба'. – Я и вправду физик. Точнее, энергофизик. Только не термоядом занимаюсь, а энергетикой тонких взаимодействий. Это, в общем, не очень интересно для непосвящённых и достаточно сложно, поскольку это уже – глубины квантовой теории.

Занимаясь этим, я однажды заинтересовался сходством между энергетическими и информационными воздействиями. Как бы тебе объяснить это на примере… Вот ты представляешь себе движение частиц? Конечно. Чтобы его ускорить, ты нагреваешь тело, так? То есть воздействуешь на него энергией. А теперь представь себе большую толпу. На трибуне оратор, он говорит. Что – не важно. Факт, что он не воздействует на толпу физически. Только словом, то есть – информацией. А толпа вдруг тоже ускоряет своё движение, 'заводится'. Куда-то идёт, что-то, может быть, даже крушит. То есть, с точки зрения физики, совершает работу. Для чего должна расходовать энергию. И получается, что результат одинаков, хотя для совершения одной работы мы поднесли спичку, а для другой – информацию…

И дальше перед Антоном стал открываться совсем новый мир, мир странных понятий и странных, но тем не менее понятных явлений. Точнее, становившихся понятнее после слов 'Али-Бабы'.

– Современная квантовая психофизика пришла к выводу, что события, происходящие с человеком, являются следствием его информационно-энергетической активности. То есть электромагнитными излучениями, которые генерируются самим человеком, – рассказывал попутчик. – Однако люди, как правило, не обращают внимания на эти тонкости. Поэтому их излучение носит как созидательный, так и разрушительный характер. Вызывая соответствующие явления в жизни самих людей. Провоцируя, в частности, изменения в их собственных организмах. Вот как у тебя. Твои детские страдания вызвали к жизни излучения, которые исказили твою собственную природу, природу твоих биологических процессов.

– То есть я себе внушаю свои боли? – жадно спросил Антон. – Но ведь я не только чувствую себя плохо, у меня организм плохо работает. Врачи говорят.

– Нет, не внушаешь. Твоя психика генерирует такие воздействия на собственный организм, которые вызывают его неправильное функционирование.

– А где этот источник? Что это?

– В каждом человеке есть такой энергетический генератор. В восточной терминологии его называют чакровым механизмом. Можно это называть по-христиански – душой… Словом, это религиозные тонкости, они ни к чему. Это лишь термины для обозначения одного и того же явления. Для нормального человека вполне достаточно понимания того, что у него есть этот самый генератор, и он создаёт потоки этих тонких энергий. То есть электромагнитные вибрации на частотах, которые не воспринимают пока современные приборы.

– Что-то я не понимаю, – пожаловался Антон после некоторого раздумья.

– Это можно уподобить радиоприемнику, воспринимающему те или иные частоты, – пояснил 'Али-Баба'. – Ты же не слышишь радиоволны. Но они после некоторых преобразований создают колебания динамика. И ты воспринимаешь звук. Ты воспринимаешь энергию из окружающей среды, а внутри тебя она преобразуется в некие колебания. В зависимости от того, как мозг эти преобразования диктует. А он диктует, исходя, так сказать, из того, как понимает окружающую обстановку. Если она неблагоприятная, и мозг сознаёт, что изменить ничего не в силах, – он попросту стремится исключить тело из этой обстановки. Стремится таким образом сберечь его – а по факту убивает. А начинается всё с болезней. По сути, мозгом же и напущенных. Через тот самый генератор.

Так вот. У каждого человека есть специальный канал… радиоволна. По которому мозг на подсознательном уровне получает информацию. Не только от других людей. От природы – тоже. И что интересно – от других таких же 'радиоволн', с которыми пересекается в пространстве! Понимаешь? Человек не одну 'свою' волну 'слышит'. Но и от других 'передатчиков'. В том числе не только людей. Такие волны создаёт всё – Солнце, Земля, деревья, животные. Сам Космос. Они, конечно, существуют независимо от нас, они материальны. Но воспринимаем-то мы не их! А лишь их образы. Те самые информационные их сущности, донесённые до нас теми самыми 'радиоволнами'!

Правда, мы не умеем ещё всего этого информационного богатства воспринимать сознательно. На бессознательном уровне – пожалуйста! Вот этот человек нам с первого взгляда нравится, а вот от того мы предпочтём держаться подальше. Мы часто говорим после чего-то случившегося: 'Я так и знал!' Конечно! Только не знал, а подсознательно воспринимал некую информацию, которая позволяла сделать прогноз… который ты, правда, сам не понял. Или интуиция – того же порядка явление.

Антон пытался уложить это в свою голову.

– То есть мы фактически приёмник без детектора? Принимаем всю какофонию мира? Весь шум?

'Али-Баба' восхитился:

– Когда-нибудь ты станешь великим человеком! Схватываешь на лету!

Да, принимаем какофонию. Но только детекторы есть. Более того: очень сильные. Именно поэтому мы фактически никакого информационного шума и не слышим. А некоторых, у кого детекторы как-то ослаблены, и называем великими интуитивистами. И главный детектор – наш мозг. Он пропускает из всего потока лишь то, что – как он считает – идёт на пользу для руководимого им организма. Всякие подспудные сигналы, всякие потайные мысли других людей ему для этой задачи не важны. И он воспринимает в первую очередь лишь то, что видят глаза, слышат уши и так далее. А как только кто-то умеет вот эту 'первую очередь' отключать – тут он и становится экстрасенсом.

Антон скривил губы. Его мозг, получается, сам понаотключал чего-то не того. И теперь его детекторы пропускают не ту информацию, на основании которой включаются боли. С такой понятной и логичной целью – исключить его, Антона, из этого 'неправильного' мира. Так, что ли?

– Примерно, – согласился 'Али-Баба'. – Об этом мы с тобою и говорили в начале. Но ведь и детекторами можно управлять.

У Антона стало вдруг пусто внутри.

– А у меня… можно?

Дядька внимательно посмотрел на него.

– Возможно. Чтобы понять, насколько, надо с тобой поработать. Сначала… Нет, не так.

Что бы тебе сейчас ни мешало, надо знать одно. Человек – действительно создан по образу и подобию Бога. Потому что оба – творцы. Свободные творцы. У человека только инструментов поменьше. Потому что он меньше механизмов реализации первоматерии открыл. И это причина, по которой никто не сможет тебя вылечить…

Сердце бухнулось в желудок.

– …если ты сам не захочешь. И прежде всего – стать творцом. Себя. Для чего взяться за поиск, налаживание, заточку инструментов творца. Которые опять же лежат внутри тебя.

Помолчали. Антон пытался осмыслить то, что он сейчас узнал.

– То есть я должен научиться делать то же, что Бог?

– Только маленький, – ухмыльнулся дядька.

– Возможно ли? Я не то что не Бог – я и человек-то слабый…

'Али-Баба' поглядел на него с хитрецой:

– Человеки – это спящие боги. Их только нужно разбудить.

Помолчал, снова подвигал бородой.

– По крайней мере, тех, кого можно…

– А меня… – спросил Антон с пересохшим горлом. – Меня… можно?

Энергофизик посмотрел на него внимательно и тепло.

– Тебя… Тебя – нужно!

* * *

Удивительно, как чётко я их понимаю сегодня, моих родителей! Если бы и мог их в чём упрекнуть, то, пожалуй, лишь в том, что не ходили к психотерапевту. Конечно, мне уж теперь не узнать, кто внёс больший, кто меньший вклад в тот разраставшийся семейный невротизм. Подозреваю, что и мой вклад был тоже немаленьким. Не много радости от постоянных проблем с болезненным мальчишкой – тихим, но упрямым. Слабым, но впадающим в приступы ярости. И очень, даже очень – себе на уме!

Иное дело, что я… Я был результатом их неумения и нежелания понять и приспособиться друг к другу. И раскрутили маховик взаимных претензий до состояния, когда он не мог не сокрушить семью, всё-таки они. Но это не вина их. Это их беда. Они не понимали, что с ними происходит, что их гложет. Они не слышали друг друга. У всей страны не было тогда психотерапевтов! Она ещё достраивала коммунизм, и все психологические проблемы предлагалось решать запросто: трудовым энтузиазмом – или институтом имени Сербского. То, сколько судеб можно было спасти одним лишь вполне обыденным сегодня разговором с психотерапевтом, просто не учитывалось.

И именно из-за этого, чтобы хоть как-то компенсировать ошибки, сделанные тогда моими родителями и моей страной, я так решительно захотел спасти семью Насти и Виктора. Здесь, на Рублёвке, и без того слишком много жертв собственных и привнесённых неврозов. Слишком много хрустит под ногами осколков семейного счастья, разбитого глупыми изменами и большими деньгами. И потому стоит постараться склеить вновь хоть один красивый союз. А их – Насти и Вити – союз был красив.

И я очень захотел их помирить!

Х.7.

Логовенко возник в кабинете неожиданно. Он так умел. Только что, кажется, не было никого, и дверь даже не открывалась, а вот он уже стоит около неё и роняет скупо-вопросительно: 'Разрешите?'

Начальник охраны Владимирского был кагэбэшником. Бывшим, правда. То есть вышедшим со службы и устроившимся, как обычно пишут в прессе, в коммерческую структуру.

Впрочем, Борис Семёнович был достаточно хорошо осведомлён о порядках в спецслужбах. А потому иллюзий ни относительно прошлой службы Логовенко, ни относительно нынешнего его положения не строил. Кагэбэшников бывших не бывает.

Но это банкира вполне устраивало. ФСБ сейчас в силе и почёте. А он с этой организацией поддерживает отношения вполне предупредительные. Пару раз помогал деньгами неким фондам, которые были организованы выходцами с Лубянки. Поучаствовал и в финансировании дома, как это изобразили, 'для военнослужащих'.

И не жалел об этих деньгах.

А что? С тех пор, как ФСБ нашла себе место в новом общественном организме, созданном на обломках СССР и прежней экономики, претензии к ней могут существовать только у идиотов. Или пламенных правозащитников, чьё горение основательно подпитывается деньгами таких же спецслужб. Только американских и английских. А то и самой ФСБ.

В общем, ФСБ 'вписалась'. А коли так, то она стала общим защитным и аналитическим инструментом для них, нынешней хозяйственной и политической элиты страны. И если чекистам понадобились квартиры – то почему не внести и свой посильный вклад в это дело?

К тому же оно так – и безопаснее. Вон Мишка Хородковский решил, что он теперь – пуп земли. Отказал президенту в просьбе поделиться. На жилье для офицеров, как водится… И где он сейчас? Не только ёжится под знойным читинским солнцем, но и навсегда выкинут из элиты. Из числа тех, кто сегодня выстраивает новое государство. Хорошо выстраивает, плохо ли – а кто в этом деле мастер? – но… но под себя. По принципу: 'Что хорошо для 'Дженерал моторс', то хорошо и для Америки' И наоборот. И если в этом государстве ФСБ играет более чем важную роль охранной службы – то отчего не жить с этой службой… ну, если не душа в душу, то по-добрососедски?

В своём маленьком 'государстве', в банке и наросших вокруг него структурах, сам Владимирский, во всяком случае, свою охрану берёг и лелеял.

Во-первых, деньги на саму организацию службы. Их давал вволю. Берите, сколько нужно. Нет, сперва отбейтесь, конечно, проговорите со мной каждый пункт. Защитите его, докажите, что это нужно. Но если защитите свою заявку, то после этого я над каждой копеечкой дрожать не буду. Не Березовский, чтобы своих же сотрудников кидать. Тот вон свой 'Остров' кинул раз, кинул два, пожадничал на третий – и всё, нет больше Березовского! Слили его собственные же агенты. Плеснули наружу информацию о том, как он высших лиц страны прослушивал. Включая дочку президента. Которая, к тому же, на него и работала…

Не, бессовестный Боря человек, что и говорить…

Это как раз было 'во-вторых'. Во-вторых, Владимирский своих людей берёг и из разных ситуаций старался выручать. Точнее, давал в этом полный карт-бланш тому же Логовенко. Которого прикрывал уже на своём уровне.

За это люди платили ему редкой исполнительностью и… молчаливостью. Из его структур 'сливов' не было. Тем более что в девяностых годах люди в паре случаев убедились, что существует и другая сторона медали. И она крайне неприятная, да…

К этому примыкало третье. Зарплаты. Лишь в немногих структурах работники охраны зарабатывали больше, чем у Владимирского. Верность стражи – величина переменная, говаривал Борис Семёнович, а чтобы она была постоянной, в аргументе должны быть большие деньги.

Это он из истории усвоил.

Правда, и спрашивал он серьёзно. Точнее, не он, а Логовенко. Но тот действовал с его санкции и по его инструкциям.

Кстати, то, что случилось с Ларисой у этого магазина, было по любому проколом службы охраны. Пусть она выехала сама, пусть велела себя не сопровождать, пусть маршрут ограничивался Жуковкой, – всё равно это был прокол. Сегодня над ней занесли арматурину, а завтра? В наручники да на заброшенную лесопилку, выкуп с мужа требовать?

Так не годится.

Поэтому сейчас Владимирский долго и сумрачно смотрел на Логовенко, не приглашая того пройти дальше.

Потом снял очки и начал стучать пальцами по столу, всё так же не отрывая глаз от бледного лица начальника охраны.

Театрально немного, конечно…

Владимирский прервал дробь и с размаху припечатал ладонь к столешнице.

– Ну что, Толя, – произнес он мягким, не внушающим ничего доброго голосом. – Тебе разонравилось работать со мной? Ты стал работать на кого-то ещё? На кого? Я об этом могу узнать?

По лицу Логовенко, начиная снизу, от самой шеи, поползла вверх краснота.

– Отвечай! – рявкнул хозяин.

– Я не понимаю… – начал было шеф охраны.

– Не понимаешь?! – подпрыгнул Владимирский из кресла. – Ты ещё не понимаешь? Ты за свои охрененные деньги, которые я тебе плачу, позволяешь себе ещё и не понимать мои слова?!?

При этом рассудок Владимирского оставался холоден и рассудочен.

Как он подозревал, рассудок Логовенко – тоже. Недоумение и покорность он разыгрывал.

Хотя нет, покорность – пожалуй, настоящая. Ещё бы ему не быть покорным за такую зарплату!

Тем не менее, сцена требовала насильственного продолжения.

– Ты даже не в курсе, что мою жену чуть не убили?

Переборщил. Истерить не надо. Это уже пошла женская экзальтация.

– Я тебя что, только на серьёзные дела нанимал? Проблемы моих близких – это уже ниже твоего достоинства? А арматуриной по башке получить возле магазина – это как?

Логовенко стоял красный, как рак. Он не делал попыток оправдаться, не шевелился, не отводил взгляда.

Краем сознания Владимирский не мог не восхититься школой, которую тот прошел в своей 'конторе'. Как ему один тамошний отставник рассказывал, когда там спрашивают твоё мнение, это означает, что тебе отдали приказ. А когда хвалят – надо ожидать неприятностей. Тот человек знал, что говорил: он застал ещё времена, когда по коридорам Лубянки ходили хрущёвские цековцы с автоматами и чуть не за ноги выволакивали из кабинетов активных людей Берии…

Интересно, что по их шкале означает, когда так орут?

На полукрике Владимирский мгновенно и остановился. И спросил обычным голосом:

– Ну, что делать будем?

Неизвестно, что уж там подумал начальник охраны про эту игру, но цветом лица постепенно сник, выровнялся. Зато грудь чуть расправил и ответил ровно:

– Я уже в курсе дела. Но было распоряжение зря сопровождения не навязывать. От 3 сентября прошлого года. После вашего указания мною был издан соответствующий приказ по отделению физической защиты. Сегодня Лариса Анатольевна сама обозначила свой маршрут как 'только до универсама'. Расследования инцидента я не проводил за отсутствием вашего приказа. И в силу поступившей информации о его сугубо бытовом характере. В связи с таковым характером инцидента разведывательного упреждения не могло быть организовано. Я жду ваших указаний.

Вот собака! – восхищённо подумал Владимирский. И не придерёшься! Нет, школа есть школа, ничего не попишешь!

Не снимая, однако, сурового выражения с лица, вслух он сказал:

– Прошу вас, Анатолий Евгеньевич, выясните все обстоятельства дела. Если конфликт был бытовой, то мне нужно будет только имя зачинщика и его координаты. После этого я приму решение, что делать дальше. Если под видом бытового начался какой-то не понятный нам пока наезд, прошу в этом также разобраться. Цели, заказчики, исполнители.

Расспросите Ларису Анатольевну поточнее, как было дело. Постарайтесь одновременно успокоить её и обозначить явственно, что эта ситуация не осталась без нашего с вами внимания. И что проблема эта разрешается.

Логовенко склонил голову.

– И ещё вот что… – после небольшой паузы добавил Владимирский. – Это выходит за рамки ваших непосредственных обязанностей, понимаю. Но будьте добры, назначьте кого-нибудь проследить за досугами моего сына… Хотя бы на недельку. Что-то он в последнее время не здорово выглядит. Боюсь, не попал ли он под влияние сил, не озабоченных его безопасностью…

Вот ведь! – чертыхнулся он про себя. Всякий раз при разговоре с этим вышколенным охранным роботом я начинаю говорить таким вот высокопарным стилем! Провоцирует он меня, что ли?

– Смету расходов на эту деятельность представьте мне, пожалуйста, к вечеру, я дам распоряжение…

7.

Лариса Владимирская кипела всю дорогу, пока ехала домой после столкновения возле супермаркета. 'Твари, твари, твари!' – в отчаянии извивалось в её мозгу только одно слово. И ещё – что-то неопределённое, но сводящееся к одному простому решению: 'Ну, я вам задам!'

Её редко кто так унижал. Было дело, ещё в школе. Когда она писала записочки с признаниями в любви одному из одноклассников. А он втайне заключил пари с приятелями, что сумеет раздеть её при первом же свидании. И сумел, скотина! Хорошо ещё, на большее она тогда не далась! А в это время приятели его фотографировали их через щёлку двери из соседней комнаты.

Фотографии потом всплыли в школе…

Но ничего, она славно отомстила! Спорщика подстерегли её знакомые ребята. Из шпаны. Из её двора. И поставили гадёныша на такой счётчик, что тот был вынужден сначала едва ли не половину родительского имущества из дома вынести, а затем связаться с перетасовкой наркотиков. На чём и погорел, сгинув в колонию.

Ларисе не было его жалко. Точнее, она и не собиралась его жалеть, ни в коей мере не заботясь о соразмерности проступка и наказания. Зато это было величайшим счастьем – посетить его в изоляторе временного содержания и подарить ему свою давешнюю фотографию с нерезким отображением груди!

Правда, ей пришлось стать 'своей девчонкой' для Витьки, предводителя той самой дворовой шпаны. Но она об этом не жалела. Во-первых, с ним она изведала первые радости настоящего взрослого секса. А во-вторых, получила массу жизненных уроков, которые ей потом не раз и не два пригодились. И прежде всего, это были уроки воли. 'Я хочу!' – это должно было становиться законом не только для себя, но и для окружающих.

И вот теперь она чувствовала себя униженной. Униженной этим коротким страхом, когда та стерва поднимала над ней остриё скобы. Униженной своей собственной спонтанной реакцией – убежать. Своей растерянностью перед силой – она ведь давно привыкла подчинять чужую силу себе.

Именно так она поднялась в своё время в Москве.

Когда дворовый Витька за что-то сел – как раз ко времени окончания ею школы – Лариса отвергла все поползновения со стороны его наследников заменить вожака. И отправилась в столицу. К этому времени она уже знала, что и как нужно делать в жизни. В жизни нужна сила. Эту силу надо кропотливо собирать у себя. Чтобы затем применять её для делания новой силы. И так далее.

Она в этом смысле очень полюбила фильм 'Брат'. Не то чтобы ей близки были эти бандитские стрелялки – хотя они тоже были неотъемлемой частью силы. Но сама идея, что в большом городе сосредоточена большая сила, ей нравилась. Вот только не прав был Бодров. А прав немец. Не слабые все в городе. Просто одни умеют напитываться его силой, а другие – нет. И тогда она их давит, высасывает. Ей же, силе, тоже надо чем-то себя поддерживать. Хотя бы для того, чтобы затем отдаваться сильным.

Более того, приходила к выводу Лариса. Если слишком много сильных, они могут истощить этот источник. И тогда он кончается. И вокруг снова воцаряется слабость. Ей не было дела до политики, но именно этим, убеждена была молодая покорительница столицы, объясняется крушение Советского Союза.

Город потому показался слабым тому парню, которого играл Бодров, что он не приник к его источнику. Хотя ведь давали ему возможность. И с музыкантами он знакомился, и с режиссёрами, и с местными авторитетами-криминалами. Но он всем себя противопоставил, начал со всеми драться. Всех обидел, никого не упустил. Оно бы – тоже правильно. Если бы ставил перед собой цель занять их место около источника силы. А он связался со слабаками, с бомжами кладбищенскими, с трамвайщицей какой-то… С братцем своим недоделанным. Вот и был вынужден бежать из города. А ведь он бежал, бежал…

Лариса ехала в Москву, не формулируя этого тогда ещё так определённо. Эти мысли вообще оформились позже. Когда она уже жила с Ринатом, и они как-то под хорошее винцо лениво косили глазом на телевизор, где как раз повторяли это кино. Вот тогда и зашел лёгкий спор по поводу главного героя. В котором пришли вот эти мысли.

Ринат тогда посмотрел на неё с новым выражением лица, тут же пообещал свести со знакомыми киношниками. 'Тебя вообще пора вытаскивать в общество, – сказал он. – Тут думать не любят, но обожают новые толкования'.

Вот уж что-что, а толкования находить она умела! Именно потому довольно быстро поднялась с места секретарши отдела в газете – 'Ларисочка, вот нам тут писатель Геллер интервью дал, у него, правда, как всегда, словесный понос, но расшифруйте, пожалуйста, и мне на стол положите, я уж сама сокращу…' – до уровня корреспондента. Который сам берёт такие интервью. Хотя даже диплома у неё не было.

Это был обходной путь – через газету. Собственно, цель была однозначна – выбрать себе в Москве мужа с богатством и связями. А дальше уже смотреть, что из этого получится. Можно было жить с ним, если покажется к месту. Можно было развестись через какое-то время и вести жизнь свободной женщины. Умело только надо развестись, чтобы деньги за тобой остались. А можно и жить с мужем, и завести любовника из светской тусовки. Чтобы деньги сами липли – просто в силу связей и общих интересов.