Текст книги "Слёзы Рублёвки"

Автор книги: Александр Пересвет

Соавторы: Ирина Боур
сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 22 страниц)

Имя Серебрякова, ощутила она с гордостью, производило на них впечатление.

Вот только к гордости примешивалась и горечь…

Передачу снимали долго. То не так садились. То далеко был гид с текстом для ведущего. И тот, известный Дмитрий Сахаров, всё шипел на ассистентов, чтобы подвинули ближе. А они шипели в ответ, что тогда он может попасть в кадр. То микрофон на Насте задевал за воротник платья – или наоборот, воротник его задевал, она так и не поняла. Возникал посторонний шум, и её слова пришлось перезаписывать.

От всей этой суеты её подмышкам сильно захотелось вспотеть. Но она усилием воли – Господи, и тут Антоновы уроки помогли! – пресекла это поползновение. А потом волнение как-то схлынуло. Сахаров задавал такие точные вопросы, что она постепенно разговорилась. Забыла о студии, о том, что идёт съемка, начала живо и образно рассказывать про историю фарфора, про предназначение тех или иных предметов, про связанные уже с ними истории: короли и князья, основные на первых порах заказчики посуды из ценной глины, были подчас большими затейниками…

Сэнди позвонила ей на следующее утро, издавая в телефон восторженный писк.

– Ты ужасно там всем понравилась, Настька! Такая, говорят, знающая, прекрасно держится, красивая! Очень понравился твой рассказ! Говорят, многих вещей не слышали до тебя. Про Людовика, говорят, когда рассказывала – лежали все, два раза кусок пересматривали! В общем, хотят с тобой делать отдельный цикл. Уже название примерное придумали: 'История посуды для домохозяек'… И не кривись, не кривись, я знаю, что ты кривишься. Можешь своё придумать. В общем, вот тебе телефон, звони шефу, договаривайся насчет дальнейшего! А я тебя поздравляю! Нет, стой! Лучше он тебе позвонит. Знаю я тебя, сейчас зароешься в свои страхи и сомнения… В общем, жди, целую!

И маленькими открыточными сердечками запорхали из трубки короткие гудки…

* * *

– Антон, простите, что беспокою…

Анастасия.

– Так получилось, что вы для меня не только врачом стали, но и необходимым советником… Ничего, что я беспокою? – всполошившись, прервала она сама себя.

Да беспокой, девочка! Я только рад, что ты оживаешь. Что тебе всё меньше нужно психотерапии, а всё больше – просто дружеской помощи!

Эгоистично радуюсь, конечно… Ах, какой я молодец, как хорошо получается у меня сращивать незаметно эти разорванные ниточки между супругами! Но больше радуюсь, конечно, за неё, за свою пациентку. Уже скоро, надеюсь, бывшую.

Она приходит ко мне через два часа.

Что ж, вид бодрый, деловой, немного озабоченный.

Быстро провожу наружный осмотр – глаза, пульс, дыхание, реакции. Близко к норме.

– Упражнения делаю, – заверяет она. – Думаю даже йогой заняться. Одобрите?

– Ну, под наблюдением знающего инструктора – почему бы нет? Только ведь йога мешает семейной жизни, – хитро смотрю на неё.

Она улыбается:

– Ах, доктор, оставьте свои шутки! Семейная лодка пока ещё разбита о…

Она забавно зажала себе рот ладонью.

– Пусть будет – о быт. Хотя, честно говоря, на язык попросилось другое слово. Хотя тоже на букву 'б'…

Нет, мне положительно скоро нечего будет с нею делать! Шутит, никакой эксцессии по этому поводу, никакой психологической симптоматики! По крайней мере, себя она нашла. Осталось только найтись её Вите. Которого она продолжает так искренне любить, несмотря ни на что!

– Антон, я вот о чём хотела с вами посоветоваться.

Я тут начала немного подрабатывать на телевидении…

– Замечательные передачи, с удовольствием смотрю!

– Да… Спасибо…

Так вот. Есть идея сделать программу про императорский русский фарфор. А он, в основном, в Эрмитаже. В Ленинграде. То есть дня на два-три минимум мне надо туда отъехать. А я боюсь Максимку одного оставить. Конечно, няня есть. И горничная, если что, поможет. Вы же знаете, Витя им продолжает платить… Но всё же… И с собой его брать неудобно. Целая группа едет. Да и маленький он ещё. Вот я и хотела спросить: могу ли я попросить Витю побыть эти дни с сыном? Не повредит ли это?

Я задумался. Точнее, сделал вид, что задумался. На самом деле всё шло ещё лучше, чем я рассчитывал. Серебрякову очень надо было бы появиться в родном доме! Это должно было оказать мощное ностальгирующее воздействие. А уж связать его с подрастающим сыном, с необходимостью побыть со своим ребёнком, да ещё… Да ещё появиться в доме не понурым побеждённым, чего ему никогда не позволила бы гордость, а почти что избавителем, решателем проблемы!

Нет, это было положительно хорошо! Что-то подобное я планировал предложить Анастасии попозже. Но тут случай, можно сказать, сам бежит в руки. Помогает отечественной медицине.

– Настя, – бодро сказал я, 'подумав'. – Мне кажется, это необходимо сделать. Даже если бы у нас с вами не велась определённая работа, то для такого случая помощь отца всегда необходима. А тут вы ему даёте не просто уважительную, а почётную причину хотя бы на время вернуться домой. Насколько я в курсе дела, он уже относительно долгое время не встречался со своей… подругой. Возможно, дела, возможно, другие какие-то, более благоприятные для нас причины. В любом случае, всем нам будет весьма полезно, если он проведёт дома несколько дней. Тем более со своим – с вашим общим! – сыном.

Так что звоните ему смело, не бойтесь.

– А…

Она сухо сглотнула.

– А встретиться с ним нужно? Передать Максимку с рук на руки?

Я пожал плечами:

– Почему бы нет? Только, думаю, он ещё не готов. Наверняка сделает как-то так, чтобы 'не успеть' с вами встретиться. Но это ничего! А вот если бы вы сумели так вернуться, чтобы застать его в доме…

* * *

Да, Питер был велик! Хотя и жалок.

Но жалок одномоментно, сегодня. После мерзости запустения последних лет советской власти и первых лет 'реформ'. А велик вечно. Величественно вечно велик.

– Ничего, восстанавливаем постепенно, – уверенно рассказывала Маринка, сокурсница Анастасии ещё по Плешке.

Причём это 'мы' было вполне органично: подруга начинала карьеру строительным инженером. А теперь работала в мэрии. Подчас сама смеялась над оказавшимися неистребимыми 'ухватками прораба'. Но город свой знала, обожала и восхваляла даже тогда, когда признавала и убогость дворов, и 'разворовку' кольцевой дороги, и замызганность домов-памятников.

Она и в институте, то есть в академии теперь, вечно вступала в споры о сравнительных достоинствах двух столиц. И всегда выходило как-то, что Петербург – лучше. И с Анастасией они нашли общий язык, любя в компаниях подначивать друг друга на предмет, чей город лучше.

А вот Витька её недолюбливал. После его посёлка, как он проговорился однажды, подвыпив, все эти споры столичных кажутся дурью и жлобством. Посмотрели бы, на чём Россия стоит, так сразу бы примолкли.

В общем, при нём они в подобные дискурсы о столицах не вступали. А там уж и не до них стало – ссора с Витей, диплом, поиск работы…

Сегодня Маринка была, конечно, не та весёлая студентка. То есть весёлой она осталась. Но несколько раздалась, заимела мужа-чиновника и двух детей. Отстроила себе мощную дачу. 'Не домик на Рублёвке, – объявила она, когда показывала ей свой участок, ещё не подозревая, что Анастасия как раз на Рублёвке и живет. – Но тоже ничего. Денег у нас не как у олигархов, но ведь и строим сами. А если не дура, то и для себя кусочек отгрызёшь…'

Но главное, теперь у бывшей сокурсницы имелись более чем уверенные связи в петербургских важных кругах. Как хозяйственных, так и административных. Что было весьма полезно Насте, привезшей сюда небольшую команду телевизионщиков, чтобы сделать передачу об императорском фарфоре. Конечно, с Петровским, директором Эрмитажа, Анастасия сама созвонилась. Но чтобы хорошо 'полить', как выражался её оператор, не только музей, но и прочие интересные места в Петербурге, помощь Маринки могла оказаться не лишней.

Например, желательно было бы попасть на Пушкинский завод. А с тем как раз у Серебрякова были какие-то трения. И ведущей с той же фамилией было бы неглупо подстраховаться в мэрии. Хотя формально ничего общего два субъекта – один управляющий, другой хозяйствующий – не имели.

Хотя, кажется, и трения у Вити с прежним руководством существовали…

А ещё необходимо было, чтобы Маринка по-настоящему, поближе свела её с директором Эрмитажа. Тот сидел, по мнению Анастасии, на золоте, но не мог или не хотел запустить его в дело.

Вернее, ему нельзя было запускать в дело никакое из сокровищ музея. Но на них, сочла Настя, вполне можно заработать, не только не пуская их в оборот, но и даже не трогая их с места.

Блестящая идея эта пришла ей в голову, когда она в рамках подготовки передачи в первый же день в Питере явилась осматривать фарфоровые коллекции Эрмитажа. Долго и задумчиво разглядывала она сервизы императорских фамилий, пускаясь мыслями в прошлое, где эти тарелки и блюдца были не предметами хранения, а столовой посудой. И её, посуду эту, касались руками императоры Александры и Николаи, её трогали руки приглашённых к царскому столу вельмож и знаменитых генералов, ею любовались иностранные послы и гости…

А ведь кто-то эту посуду делал. Точно так же, как Витя.

А почему бы ему такую и не сделать? Договориться с тем же, например, Эрмитажем о том, чтобы произвести полные, аутентичные копии императорских столовых – или чайных, неважно! – наборов. Поставить все вензеля, все клейма. И начать продавать! Определённый процент – как авторское ройялти – музею. Остальное – себе.

Хотя нет, неинтересно, прыгнула мысль дальше. Кому нужны тысячи императорских сервизов! Будет та же история, что с гэдээровской 'Мадонной': хорошо, но так много, что среди понимающих стало кичем. Признаком дурного тона. Разве только с той разницей, что не будет теперь советских туристов, раскупающих сервизы эти десятками.

Не-ет, подумала Анастасия дальше, надо подойти к делу иначе.

Их Рублёвка – заповедник для богатых. Тут кичатся друг перед другом домами и машинами, лошадьми и обустройством. Ежели вбросить сюда десяток сервизов, не больше… Но в виде полнейшей копии царских… и со штампом Эрмитажа, что они таковой копией являются. И что произведено их десяток, и больше производиться не будет ни при каких обстоятельствах…

Вот это, пожалуй, вызовет интерес! Это ж фактически таким признаком статуса будет, что ой-ёй-ёй! Особенно, если в прессе раззвонить… ба! да в её же передаче! Да сервиз номер один президенту подарить. Для приёмов важных гостей, конечно. Канцлера Германии, к примеру…

Да, тут никакой кризис будет не страшен.

Десяток сервизов по очень, очень многу тысяч долларов – это вполне выведет 'Серебряковский фарфор' в топ!

Стойте!

Постойте-ка, пришла в голову новая мысль. Она ведь как подумала в начале: почему бы Серебрякову такую не сделать? А спросим по-другому: а почему бы Серебряковой такое не сделать? Что ей мешает?

Договориться с Петровским, директором, можно через Маринку. Пусть поможет со связями, приведёт к нему с рекомендациями необходимыми. Быстренько создать фирму – что она, не работала в бизнесе? И разместить заказ… у того же Серебрякова!

Денег найдём! С помощью той же Мар – в 'Петробизнесбанке'. И пусть доля ей с того капает: золотой человечек, сколько раз в студенческие годы помогала-выручала!

И тут же выпрыгнула из глубин мозга мысль-шантажистка: но только чтобы духу той мымры рядом с ним больше не было! А то – вон, Пушкинским заказ отдам…

* * *

Настя сидела прямо на полу на кухне. Вокруг неё народ тоже разнообразно и изобретательно сидел: кухня едва вмещала всех желающих, а весь центр общения постепенно переместился именно сюда.

Здесь же, неслышно ступая, тёрлись то об одни, то о другие ноги два нахальных кота – рыжий и серый.

Вообще, это было нечто чудовищное – весь этот вечер! Это какое-то феерическое количество разговоров на разные темы. Причём с чисто питерской грацией они ничем не заканчивались. Как ниоткуда, казалось, и не начинались. Просто висел разговор в воздухе. Как струйка сигаретного дыма. И постепенно растворился. Но кто-то уже выпускал новое сизое облачко…

Пили вино. Удивительно, но оно так же не кончалось, как и разговоры. Вроде бы никого не обделяли, всем наливали – не в стаканы, их было всего два, – а в чайные кружки. И никто не пропускал своей очереди, пил то, что было налито. Но вино появлялось снова, а кружки пустели только затем, чтобы снова наполниться.

Пели. Господи, сколько лет Настя не пела! И не эти 'ромашки' с 'лютиками', символ пьяного застолья, а нормальные песни. Визбора, Окуджавы, Ады Якушевой. Но и Шнура, чтобы не забывала, где находится. А сколько лет не слушала нормальных ребят с гитарами! Чтобы был астматический перебор струн. Чтобы простой, не поставленный голос мычал что-то нежное о любви – или, наоборот, чтобы хрипло орал про дождь, царапающийся по оконному стеклу… Чтобы вдруг, подпевая, включались девчоночьи голоса, и с ними самые смешные и немудрящие слова кухонного барда вдруг обретали некий высший, светлый смысл…

Отчего ушло это всё? Почему она это потеряла? – ведь было же, было это и у неё раньше! И в студенческие годы, и потом!

Работала? – так вон та же Маринка тоже не дома сидела. А! – это она, Анастасия, сидела дома! Была занята собой. Управлением прислугой. Своими нафантазированными горестями. Донимала того же Витьку то требованиями вести куда-нибудь веселиться, то тягучими выяснениями, кто из них что не тем тоном сказал…

Надо же, вместо того, чтобы позитивно и оптимистично выстраивать свою жизнь, уцепилась за рождение ребёнка, как за спасительную соломинку! Максимка хороший… но он пришёл в этот мир уже немножко поздно. И ничего не помог исправить…

И вдруг Анастасия устыдилась этой мысли. А та ладошка, что с размаху припечатала всю эту пляску хищных огоньков? Он исправил по меньшей мере одно, маленький Максимка, – он не позволил победить непоправимому!

И Настя вдруг в порыве откровенности шёпотом – чтобы не мешать очередному бардовскому самовыражению – поведала Маринке, что чуть не порезала себе вены и не ушла на тот свет.

Маринка посмотрела на неё победительно.

– Фигня это, подруга! Пройденный этап! Я вообще себя за уши из-под поезда вытащила! А на обратном пути с железной дороги встретила такого человека, что те страдания мне, прежние, слёзками на детском утреннике показались. Когда бантик развяжется.

– Что, оказался такой страшный? – Настя поняла, конечно, что имела в виду бывшая однокурсница.

Та захихикала:

– Ага! Ужасный! Я тебе не берусь даже рассказать, что он со мной вытворяет в постели. А в жизни… Цветы до сих пор каждый вечер носит. Хоть по одному, а дарит…

– Врёшь! – сделала Анастасия большие глаза.

– Нет! Не вру. Преувеличиваю. Немножко. Да не всё ли равно – его приход для меня всё равно, что цветок в подарок. Ты-то со своим как? Надеюсь, бросила? Девушка ты вон крепкая, румяная…

Настя пожала плечами:

– Нет, не бросила. Он – меня…

Самое смешное, что ты его знаешь, – добавила она, помолчав.

Это вино всё-таки очень действует на управление болтливостью, запоздало подумалось ещё.

Сокурсница хмыкнула.

– Так вот от кого ты Серебрякова…

Но в тонкости вдаваться не пожелала:

– Ну и плюнь! Мы тебе – хочешь? – здесь хорошего мужичка подберём. Солидного, богатого…

Аня вздохнула:

– Не могу. Люблю его!

Потом улыбнулась и чокнулась с подружкой остатками вина:

– Впрочем, лирику в сторону. Ты когда сведёшь меня с Петровским? Но учти – надо так, чтобы он заинтересованно меня выслушал…

Х.13.

Виктор вышел на балкон. Внизу желтел овал Чистых прудов. Вокруг мерцала сонная Москва. Лишь неутомимые сполохи рекламы по-немецки скрупулёзно высвечивали по буквам название какого-то банка.

Какого – было не видно, слишком большой угол. Виктор знал когда-то, что там написано, а теперь забыл. Главное – не этого гадёныша Владимирского, и ладно.

Нехорошо, конечно, получилось с Наташкой. Не надо было её выставлять прямо среди ночи. Но – не сдержался, чёрт!

Но ей и самой не надо было так себя вести. Что бы там ни было с Анастасией.

Настя, да…

Без неё тут пусто.

А помнишь ли ты ещё наши Чистые пруды, девочка? Остались ли они в твоей жизни тем, чем навсегда осталась для меня ты – светлой чис?той снегурочкой в том январе, короткой радостью, промелькнувшей в напряжённых буднях звёздочкой?

Помнишь, – было?.. Кино. Прогулка Улыбка. Смех. И тёмный двор, и сладкий снег.

Господи, кажется, я говорю стихами?

И тепло глаз под пушистой шапкой. И нежное прикосновение губ, и ласка робкая, несмелая, и от того трогательная до слёз. Помнишь дядьку пьяненького, так позавидовавшего мне: 'Ишь ты, красивую какую нашел'

Это был наш день, и наши Пруды, и наша Москва, и…

А я ведь именно тогда полюбил тебя, девочка.

Оказывается, полюбил.

И так долго этого не понимал. Ну да, ну, познакомился с девочкой. Точнее, познакомили. Ну, договорились, почти на автомате, ещё разок увидеться. Ну, сходили в кино. Потом завернули в 'Что делать'. Единственный душевный ресторанчик, что оставался тогда в Москве. После того, как 'Звёздочку' на Пятницкой закрыли.

Ну, сразу же увлёк первокурсницу, видно было.

А оказалось, что большей романтики и большей нежности в его жизни никогда и не было!

Но понял это не сразу. Ушло в долговременную память, как всё самое важное и ценное. А теперь, спустя годы, перед глазами встают до боли зримые, реальные до самых мельчайших подробностей картины из прошлого. Словно призраки обретают плоть. И вновь перед глазами встают тот вечер, и тот город, и тот трамвай, где ты приложила к окну свою ладошку, проща?ясь со мной. И я был так счастливо полон тобой…

Нет, веско проговорило что-то циническое внутри. Не столько ею ты был полон, сколько тем шампанским, а потом и коньяком, что принял в 'Что делать'. И собою. Студент-бизнесмен, как же. Способный купить всё спиртное в этом ресторане. А завтра заработать столько же. И явно закруживший голову девочке маленькой…

Потом не раз проезжал мимо этого места. Уже когда закончил академию и начал работать. А Настя осталась там учиться, и их дороги, казалось, разошлись. И если бы не та встреча на 'Баррикадной', то, быть может, разошлись бы навсегда…

И тем не менее в этом месте я почему-то всегда вспоминал тебя, девочка. Хотя не с тобою одной бывал здесь.

Ну почему, почему судьба принесла мне ненужную – в общем-то, очередную – Наталью тогда, когда глухота моя к тебе, проклятье моё, начала уже проходить?

Помнишь, кино. Странно, мы вышли из кинотеатра близкими, почти родными людьми. Словно растворилось что-то стоящее меж?ду нами, и мы уже не знали никого ближе друг другу, кроме нас самих. Что с нами сделало это кино…

Помнишь, как безоглядно мы бросились друг в друга?

Странно устроен мир. Почему тогда, когда никого не было у нас… Когда для меня, заброшенного далеко от родины, не было ближе и любимее тебя, а для тебя, одинокой в большом городе после большо?го горя, вдруг ближе всех оказался я… почему мы, две щепки в бурлящем потоке жизни прибившиеся друг к другу, двое нашедших в другом такое необходимое тепло, -

– почему мы потеряли друг друга?

Знаешь, мне больно сейчас. Та боль расставания, что от?ступила перед новым приключением и новой надеждой на будущее, вернулась с памятью. Ну почему ты сама не появляешься? Ты же знаешь, я не могу… не могу теперь подойти к тебе первым…

Обида твоя, наверное, не прошла, и ты живёшь с ней? Эта проклятая глухота… И немота, когда я не нашёл слов, которые вернули бы твою улыбку, вернули бы те?бя. Сказали бы тебе, что не было никого дороже тебя…

Не было. В этом городе… И в том вечере. В тихих полусле?пых домишках ещё не расфуфыренной, как сегодня, Москвы. В том медленном снеге, медленном шаге, и тёмном дворе… В том несмелом тепле между нами, в том холоде ночи застывшей Москва-реки, в той ласке и робости. Не было… Не было.

И что – сегодня для меня это стало чужим? Всё это будет наполовину? А та половина, которая живёт в ней, в Насте, – будет принадлежать чужому мужику, с которым она рано или поздно разделит постель? И своё – моё, моё! – тело? А то и душу, заменив в ней меня!

Я глухой и немой, только не великий немой, а просто великий дурак. Где ты сейчас, девочка? Чем ты живёшь, как ты живёшь? Может, уже нашла кого-то зрячего и неж?ного? Как мне вернуть тебя? Ведь я не могу подойти к тебе пер…

Стоп! Почему не могу? Почему первым? Ведь звала же она меня к этому психотерапевту! Звала с его помощью всё склеить! Да, пусть после первого сеанса ты отверг это вмешательство постороннего в свою жизнь. Но ведь не поздно всё переиграть! Вот он, повод, ничего не говоря, не оправдываясь жалко и не принимая позу побитого пса, снова вступить в контакт с женой. А если тот доктор окажется на самом деле серьёзным – может, не поздно будет и всё вернуть?

Или поздно?

И Виктор почти бросился в свой кабинет, чтобы найти визитную карточку врача.

13.

– Виктор Николаевич, звонит представитель фирмы 'Фарфор Императорского Дома', очень просит соединить с вами, – звонок секретарши прошёл по 'особому' каналу. Его по распоряжению босса специально зарезервировали для суперважных звонков. Которым разрешалось отрывать его от самых важных дел или переговоров.

Что там, Евгения кнопки перепутала, что ли? Какие, на хрен, коммерческие предложения по этому каналу? Сашка на что, гендиректор?

– Я посоветовала им дать предложения письмом на адрес генерального директора, – начала оправдываться Женька. – Ещё вчера. Александр Викторович его изучил и велел переадресовать письмо вам. Посмотрите, пожалуйста, оно стоит под грифом 'Особо важно' в утренней сводке. А теперь они звонят и спрашивают, какая реакция. Говорят, что хотели бы сделать предложение вам, прежде чем обращаться к Алибекову.

Хм, а ребята в курсе ситуации, оказывается!

А в сводку он действительно не посмотрел, балда! Ну да, с утра этот звонок из Воронежа о наезде на тамошнюю сеть… С ритма сбили, снова все мозги на Владимирского, поганца этого, переключили…

– Ладно, не дуйся, – хмуро сказал Виктор. – Соедини…

Голос в трубке был солидный, с долей вальяжной бархатистости. Уверенный в себе директор преуспевающей фирмы, не иначе.

– Виктор Николаевич? – полувопросом осведомился 'директор'. – Меня зовут Александр Евгеньевич, я гендиректор фирмы 'Фарфор Императорского Дома'.

'Ну?' – мысленно произнес Серебряков. Что-то он не слышал ничего о такой фирме. Щипачи какие-нибудь по-мелкому… С такими-то претенциозными названиями.

– Думаю, вы нас ещё не знаете, хотя вот волею судеб оказались мы на одном рынке. Мы относительно недавно образовались, на базе одной неплохой, как нам кажется, идейки. Причем, как думается, идейки, которую нам было бы выгоднее разрабатывать вместе с вами. Как с фирмой, имеющей многолетние традиции на рынке. Вот, хотелось бы договориться с вами о встрече, чтобы обсудить детально…

– У меня есть гендиректор, – сухо отрезал Серебряков. – Подайте ему предложения. Если он сочтет их полезными, договаривайтесь с ним.

Трубка хмыкнула.

– Видите ли, Виктор Николаевич, с ним мы уже навели контакты…

Ах, Сашка, подлец, и не доложил! Ах да, ведь он сам не прочитал письмо…

– …которые обе стороны нашли вполне перспективными.

Какой-нибудь из советских чиновников, обретших себя в новом бизнесе. Больно уж гладко да ровно выговаривает!

– Именно Александр Николаевич посоветовал обратиться к вам напрямую, сославшись перед вашим любезным секретарём на своё согласие.

Брови Серебрякова невольно поползли вверх. Во даёт директор! Он уже распоряжается – подключать кого-то к нему напрямую, или нет! А по телефону об этом ему доложить – слабо было?

Или это сигнал того, что всё уже, 'сливает' Сашка? Дистрибьюторская сеть рушится, обороты сокращаются, – всё, конченный человек Серебряков, пора на стороне местечко высматривать?

Как он их всё-таки разбаловал, работничков!..

– …устроит?

– Что? – чёрт, отвлекся. – Повторите последнюю фразу…

Пожалуй, слишком жёсткими получились эти слова. Ну да ладно, не он к ним пришёл, а они к нему…

– Я только лишь спросил, какое время вас бы устроило и какой день, – не смутился собеседник. – Мой шеф хотела бы предложить завтра, в 10 утра, в нашем офисе. Но она готова с удовольствием подстроиться и под ваше расписание…

Баба ещё к тому же! Что она может предложить ему интересного в бизнесе, который он пропахал весь с самого начала?

Не, ну что это такое! – начал раздражаться Виктор. Какой-то нелепый звонок, его уже нагло приглашают в свой офис, а разговор ведут так, что ни хрена не ясно, о чём, собственно, речь!?

– Послушайте, э-э…

– Александр Евгеньевич, – любезно напомнила трубка.

– …Александр Евгеньевич… Спасибо, конечно, за приглашение. Но не кажется ли вам, что стоило, может, хотя бы в двух словах рассказать, о чём идет речь? Прежде чем приглашать к себе меня? – яд сам собой выплеснулся в голос.

– Ах, простите, – не изменил любезности незримый Александр Евгеньевич. – Я забыл, что вы ещё не видели нашего письма. Странно, Александр Николаевич уверял меня, что вы его непременно прочтёте…

Вот пёс, да он ещё и издевается!

– Речь шла о том, что наша фирма готова была бы разместить на вашем предприятии довольно высокотехнологичный заказ. С соответствующей доплатой за технологичность и качество, конечно. Мой шеф считает, что вы наиболее в состоянии выполнить наш заказ качественно и со вкусом. А это как раз – основные наши требования.

– Объём какой заказа? – осведомился Виктор.

– Ну, для начала… – собеседник сделал паузу, но видно было, что лишь для подчеркивания эффекта. Неужто нашелся кто-то, кто поможет ему перестоять, продержаться эти несколько недель? Пока он не отразит эти наезды Владимирского? Сколько там и чего? Тысчонки две сервизиков, долларов по триста хотя бы – уже это было бы замечательно! Молодец, Сашка, правильно их на меня перенаправил!

– …десятка два столовых сервизов, – докончил голос в трубке.

Что-о?!? Нет, положительно убью и Сашку, и Женьку! Да за такие шутки!..

– Простите, Виктор Николаевич, – после лёгкой паузы продолжил телефонный собеседник. – Мой шеф предупредила, что объёмы могут показаться вам мизерными. Она просила передать вам…

Передать?!

– …что, несмотря на небольшое количество, объём заказа в ценовом выражении может быть для вас достаточно интересен. Хотя мы, конечно, прежде всего хотели бы получить от вас калькуляцию в соответствии с нашим техническим заданием, и уже от неё танцевать…

Ох, стервецы!

– Боюсь, меня это не устроит, – холодно произнес Виктор. – Я мелочами не занимаюсь. Всего доброго.

– Жаль, – протянул голос. – Анастасия Сергеевна будет очень расстроена, если нам придется обратиться на Пушкинский завод…

– Кто такая Анастасия Сергеевна? – уже раздражённо спросил Серебряков.

– Как, разве я не сказал? – до предела искренне удивился собеседник. – Анастасия Сергеевна Серебрякова. Владелица нашей фирмы…

* * *

Засеял, гад, поле! Психотерапевт хренов!

Но что-то он тогда важное сказал…

Цельность! Цельность, он говорил!

Вы, Виктор, говорил он, сильны. И красивы этой своей силой. Но несмотря на все ваши успехи в жизни и в бизнесе, этой силе не хватает цельности. Что больше всего и демонстрируют ваши отношения с женщинами. Этот комплекс…

Комплекс, он сказал? Да, так и сказал – 'комплекс'!

Комплекс по отношению к женщинам, комплекс отношения к ним, как к игрушкам, показывает другой, глубоко запрятанный в вас…

В нём, Викторе Серебрякове запрятанный! А ведь прав, с-сабака! Комплекс 'недоигранности', 'недоласканности' в детстве.

Вы всё ещё доигрываете своё детское прошлое – только живыми игрушками. А живые – они живые. И тоже всегда немного играют и вами. Они требуют от вас трат души, сил, времени. Трат жизни, в конечном итоге. И потому сила, мощь ваша расходуется зря, расходуется на прохождение тупиков. На очередное получение впечатлений, которые давно испытаны и даже приелись. Вы шарите по жизни растопыренными пальцами… когда ваша сила могла бы свернуть горы, будучи сконцентрирована в единой хватке.

Не говоря уже о том, что иногда пальцы могут сжиматься во всё сокрушающий кулак!..

Да, но…

'…Und immer lockt das Weib', – сказал один немецкий поэт. 'И вечно женщина влечёт…'

И что мне с этим делать?

* * *

– Антон Геннадьевич, мне нужна помощь…

Что-о? Я не поверил своим ушам. Железному Серебрякову нужна помощь?

– Я весь к вашим услугам, Виктор Николаевич, – ответил я как мог предупредительней.

– Разрешите подойти к вам? – вот ведь так и остаётся у него это неистребимое военное: 'разрешите'!

– Когда вам удобнее?

– Ну… – он замялся. – В общем, не принципиально. Но мне самому хотелось бы поскорее. Знаете, как перекат в реке – хочется поскорее преодолеть, чтобы спокойно плыть дальше…

Эге, что-то серьёзное! Какие поэтические сравнения!

– Виктор Николаевич, приходите в любой момент. Лишь бы у меня не было приёма. Вот, скажем, в 13–20 вас устроит?

Он помолчал. Возможно, вспоминал, нет ли чего-то назначенного на это время. Потом решительно произнёс:

– Хорошо. В тринадцать двадцать я у вас.

…За две минуты до назначенного срока за окнами прошуршал его серебристый 'Мерседес'. Люблю людей точных, хотя… По нынешней-то Москве… Каюсь, сам уже стал бояться назначать точное время. Где влипнешь в пробку, предсказать стало положительно невозможно!

Но здесь, на Рублёвке, попроще. Хотя тоже стало напряжённо. Иногда приходится нагло ехать по правой обочине…

Серебряков выглядел несколько осунувшимся, угнетённым. Что, интересно, произошло? Неприятности по работе? Или, как я в глубине своей души надеялся, мысли о том, как наладить мир в семье, покоя не дают?

– Антон… разрешите без отчества? Начну без обиняков, – решительно произнёс мой посетитель. – Мне нужно, чтобы вы помирили меня с Настей.

Пальцы рук сами собой сцепились.

Так-так-так… Не совладал с неожиданностью.

Хотя должен был ожидать. Всё, в общем, к тому и шло.

Настя себя нашла. Нашла в профессии, в жизни. Муж же её, скорее, себя подрастерял. По крайней мере, внешне.

Что ж, потенциалы их несколько выровнялись. У одной стало больше дел в жизни и уверенности в себе. У другого – меньше апломба и самоуверенности.

– Я боюсь… – мне показалось, что он поперхнулся или это было? Впрочем, я тоже готов был поперхнуться. 'Железный' Серебряков боится!

– Я боюсь, – повторил он настойчивее, словно распробовав это слово на вкус, – что не сумею найти нужные слова… чтобы вернуть её. Я просто даже не знаю, что ей сказать. А каяться не хочу. Стыдно.

– Каяться?

– Да! За всё прочее… В общем, тоже. К тому же – уже раскаялся. Наталью… ну, эту. Выгнал. К тому же, как выяснилось, она оказалась казачком засланным. Креатурой Владимирского.

Ох ты, господи!

Я чуть не подпрыгнул. Как здорово это облегчает дело! Пусть это немногое изменит в реальности. Но зато это очень много способно изменить в восприятии апостериори. Анастасия, конечно, любит своего мужа. И простила бы его без дальнейших условий. Но на памяти долго – если не навсегда – оставался бы чёрный след. Как это было? – 'он же предал меня!' 'Я не собираюсь его прощать!' А теперь всё значительно легче! Теперь муж – не предатель, добровольно покинувший родные пенаты ради чужого женского тела… а жертва сложной интриги хитрого и коварного врага. Да, жертва, не сумевшая распознать вражеские ковы – но тем больше к ней сострадания.