Текст книги "Хрен знат"
Автор книги: Александр Борисов
Жанр:
Альтернативная история
сообщить о нарушении
Текущая страница: 22 (всего у книги 23 страниц)
– Да ты че?! – возмутился Рубен. – Это же так просто! Дай ка сюда волыну! (Волыной у нас называли почему-то гитару).
Я снял с гвоздика инструмент. На всякий случай, предупредил:
– Трех струн не хватает.
– Ниче, я так...
И кум залабал кособокой восьмерочкой хит уличного сезона – песню про курочку:
У бабушки под крышей сеновала,
Где курочка спокойно проживала,
Не знала и не ведала греха она, греха,
Пока не повстречала петуха...
Слуха у кума никогда не было, но это ему не мешало. Пел он в нос, по-блатному, подвизгивая в конце каждой фразы и вообще, где только возможно. С аккорда на новый аккорд переходил долго и поэтапно, палец за пальцем, забывая при этом, глушить лишние звуки, снимая струны с ладов. Расстроенная гитара гремела сплошным, нескончаемым диссонансом.
Закричал он громко: "Ку-ка-ре-ку!"
Пойдем со мной, красавица, за реку.
Там за рекою тихо, тихо, тихо,
Растет у Пети просо и гречиха...
Со стороны могло показаться, что кум, как глухарь, токует, ничего не замечая вокруг. Ан, нет. Когда в дом заходила Елена Акимовна, он забывал слова и мгновенно переходил на "ля-ля". Последний куплет даже лялякал с надрывом. Легла ему на душу, эта песня, как плащ "болонья" на плечи дяхану Пашке. Мне тоже.
Ее не пели при взрослых. Боялись что они разгадают вложенный в нее посыл-обращение к нашим безнадежным любовям:
Советую красавицы я вам:
Не верьте вы усатым петухам.
И не ходите с ними вы за реку,
Иначе закричите: "Ку-ка-ре-ку".
Это как дерганье за косички: "Не верьте парням, девчонки! – кричали мы им, – храните себя для любви! Дайте нам время, чтобы успеть доказать, как мы ее достойны!"
Отбацав свое, Рубен заявил:
– Найдем струны, Санек. Скажу Пашке, чтобы из Ставрополя привез. Он там играет на чехословацкой электрогитаре и поет по субботам на танцах в своем институте. Показывал фотки...
После обеда работать никому кроме бабушки, не хотелось. Кум сыграл еще на нижних ладах "Смерть клопа". Больше он ничего пока не умел. Мы посмотрели мой фильмоскоп, покопались в библиотеке. А когда, наконец, решили плотно заняться турчком, делать там уже было нечего. Елена Акимовна все очистила своим волшебным растительным маслом. Глупо бы было: жить возле смолы и не уметь с нею бороться.
Короче, не накатались. Когда что-нибудь запланируешь загодя, всегда получается так. Отвезли мы с Рубеном горячий обед деду в сторожку, и там распрощались. Я вернулся домой пешком. И ему предстоит то же самое. Как говорил дядька Ванька Погребняков, прокатив пацанов до железнодорожного переезда, "сколько дурак проедет – столько и пройдет". Цепляется он за жизнь, хоть и на улицу давно не выходит.
Дома случилась беда. Сорвался с гвоздя мамкин портрет. Рамка рассыпалась, стекло вдребезги. Елена Акимовна с побелевшим лицом, ползала на коленях по комнате, собирала в ведро осколки, крестилась на угол, где когда-то висела икона, и беззвучно шевелила губами. Слов для меня у нее не было. У меня для нее тоже.
Я и сам понимал, что примета хреновая. Особенно для людей старшего поколения. Только мистика тут не причем. Если здраво поразмышлять и следовать логике, всему можно найти объяснение. По-моему, причиной всему резонанс. Когда на ремонтной яме тестировали очередной двигатель, в доме часами дрожали окна и стены. Но как эту мысль до бабушки донести, если глаза ее застили слезы? Только и слышно: "Ой, горе ж мне, горе!"
Нужных слов я не сыскал. Не было таковых в моем арсенале. А вот дельная мысль сама посетила голову: "Мужик ты, Санек, или куча ветоши? Если к возвращению деда сделать как было..."
Дальше этого почему-то не думалось. Столько нахлынуло всякого разного, что хоть садись и книгу пиши.
Пока выносил мусорное ведро, закапывал осколки стекла под корнями акации, вспомнил как через год дед сделает за меня деревянную копию АКМ для военно-спортивной игры "Зарница". Я начал корпеть над своею доской на уроке труда. Перевел на нее контуры автомата, сделал пару неровных запилов. На остальное времени не хватило. То пила занята, то карандаш, то рубанок, то переводная бумага. Я честно занимал очередь, но так и оставался последним. Не потому что рохля, а так сложилось. Очередная новая школа, в которой я никого не знаю. Пацаны из нашего класса не ставят меня ни в грош. А как ты кому-нибудь морду набьешь, чтобы утвердиться, если мамка твоя завуч?
Принес я, короче, заготовку домой. К табуретке прижал левым коленом и шоркаю мелкой ножовкой, стараясь не съехать с линии. Все подо мной ерзает, все неустойчиво, клинит пилу, а меня псих накрывает. Дед долго смотрел на эту порнуху. Не выдержала душа:
– Дай-ка, Сашка, сюда. Смотри и учись. Ремесло на плечах не носить.
Вот никогда раньше не думал, что работать можно красиво.
Дед вооружился лучковой пилой с веревочной тетивой, топором, рашпилем и стамеской. Пара запилов, точный удар – и вот она, почти готовая рукоятка моего автомата. На все про все, пятнадцать минут делов. От доски отсекалось лишнее, наращивались детали: мушка, обойма, прицельная планка. Потом в дело пошла олифа. И не просто олифа, а пополам с растворителем. После такой пропитки все заусеницы становятся дыбом в ожидании наждачной бумаги.
В общем, когда мой персональный ствол увидел учитель труда, он испытал разочарование. Одним учеником у него стало меньше.
Стоит ли говорить, что этот шедевр у меня стырили после первой же "боевой" вылазки. Я повесил его на дерево. С ним на плече мне было несподручно перетаскивать наших девчонок через лесной ручей. Ведь никто кроме меня не догадался прийти на войну в сапогах. Снял с закорок последнюю, глядь – а оружия нет. Падлы! Утешало лишь то, что за этот подвиг, мне присвоили звание лейтенанта. А может, и не за подвиг. А за то, что мамка моя завуч, и носит погоны майора.
Голова жила прошлым, а руки делали настоящее. Разбитую рамку от мамкиного портрета, я умыкнул. Бабушка оставила ее на комоде, рядом с цветной фотографией, а я умыкнул. Кроме куска фанеры, в комплекте имелась пружинящая прокладка из старой газеты "Трудовой путь" с основательно выцветшим шрифтом. Я убрал ее в ящик со своими учебниками.
Не делая распальцовку, скажу, что в столярном деле я кое-что понимал. Если, конечно, не сравнивать меня с мастерами прошлого. То были доки, которые знали о дереве все. Доски замачивали в конском навозе, сушили особым образом, выдерживали в тени. И что? – спросите вы. А то, что полы в нашей ментовке, стелили задолго до революции. Двадцатый век проканал, а им хоть бы хны.
И сколько б ни выпили водки несколько поколений сотрудников РОВД, до сих пор (тьфу, тьфу, тьфу!) ни один не споткнулся.
Нашел я, короче, причину трагедии. Проржавел и сломался гвоздик, за который крепилась бечевка, держащая портрет на стене.
Сама рамка не пострадала. Она просто рассыпалась. Плюс вмятина в левом нижнем углу, на который пришелся удар. Простая казалось, задача, а сделать нужно, чтобы комар носа не подточил. Верней, чтобы дед не увидел чужую руку.
Я очистил пазы и шипы от застарелой грязи, промазал углы слоем столярного клея и вставил фанеру в фальц, чтобы выставить прямые углы.
Стекло тогда было в большом дефиците. Большие оконные рамы набирались из множества мелких проемов с форточками, в которые с трудом протиснится взрослая кошка. Поэтому никто не выбрасывал деловые куски, размерами больше школьной тетрадки. Вдруг сгодится на раму для парника? Был и у деда свой небольшой клондайк, где всегда можно выбрать что-нибудь стоящее, очистить от старой оконной замазки, всегда присыхающей намертво, и снова пустить в дело. Поэтому со стеклом я промучился долго. Сказалось отсутствие практики.Только с третьего раза не запорол. Чуть ли ни дышал на него. Отдраил сухой газеткой до полной прозрачности, и только потом вставил на штатное место. Старую газету трогать не стал. "Сельская жизнь" плотнее и толще.
В общем, портрет получился почти таким же, как был. Издали посмотрел – вмятину незаметно, если, конечно, не знать, что она есть. Можно сдавать в ОТК.
Елена Акимовна, конечно же, оценила мой часовой труд. Похвалила, сказала "вумница", а в глазах ни капельки радости. Еще бы, дурная примета. Я принялся ей рассказывать о резонансе, гвозде что сломался от ржавчины, да только она перебила:
– Дед скоро приедет. Нужно будет стекло мокрой тряпочкой протереть, уж слишком оно чистое. Ты уж его не расстраивай, промолчи.
До позднего вечера бабушка гремела посудой. Сегодня у нее это получалось особенно громко. Лишь изредка, на кухне замирали все звуки, и устанавливалась мертвая тишина. Каждый такой раз я выходил из комнаты: не случилось бы что. Нет, все было спокойно. Бабушка сидела на краешке застеленной койки. Раскладывала по цветастому покрывалу колоду старинных карт, которую обычно хранила у себя под подушкой. Тревожное ожидание довлело над бытием. Надолго ли, навсегда?
Мне тоже не думалось, не читалось. Радио раздражало. Я встал и включил свет. Машинально взглянул на тусклую лампочку сквозь приоткрытые веки. И понял внезапно, что означает могильный крест. Это застывшее время. Оно безвозвратно закончилось для тех,
кто под ним.
Я хотел записать эту мысль, открыл ящик комода, чтобы взять авторучку, и снова ударился взглядом о выцветший шрифт старой пожелтевшей газеты. Как я уже говорил, она называлась "Трудовой путь" – орган Парткома, Совпрофа и Исполкома города Армавира – бывшего административного центра Лабинской волости. Две ветхих страницы размером 35 на 52 сантиметра, изданные тиражом 500 экземпляров. Первый сигнальный номер от 1 июня 1922 года. Размеры я оценил профессиональным взглядом редактора, коим успел пробыть ровно четыре месяца.
Газетенка была безграмотной с точки зрения построения фраз, стилистических и пунктуационных ошибок. Да и язык того времени отличался от современного, прямо скажем, не в лучшую сторону. Официальные документы подобострастно копировались. Их, по всей видимости, просто боялись править. Чего стоит только один наезд первых руководителей на все Исполкомы и Сельсоветы, с требованием "немедленно перевести в адрес редакции восемьсот тысяч рублей – стоимость подписки на месяц". Чуть ниже имелась приписка петитом: "Учитывая тяжелое материальное положение комитетов, редакция согласна принимать оплату натурой".
Над всем этим можно было бы посмеяться, если б не правда. Скучная правда, без знаков препинания, похороненная ныне под слоями текущих дел.
Доклад комиссии по проведению «двухнедельника» по проверке работ помощи голодающим согласно циркулярного распоряжения Армпомголода за ╧ 29 от 18/IV за ╧ 1436.
(10 мая 1922 года)
За все время существования Компомгола с 16 августа 1921 года по 10 мая с.г.:
1) Работу свою Компомгола начал с 16 августа 1921 года. За весь период времени существования Комиссии беженцев прошло около 80 000 из коих зарегистрировано по районам 69 569 человек кои и стоят на учете. В станице Лабинской находится:
зарегистрированных по кварталам 636 человек детей
по детским больницам и гражданам станицы Лабинской -157.
2) Меры по борьбе с голодом принимаются согласно циркулярного распоряжения Армпомголода от 24. IV. 22 г. за ╧ 30 берутся процентные отчисления с хлебопекарен частных по 1 ф. с одного пуда (1 п) и гос. ½ ф. с одного пуда (1 п). С мельниц ½ ф. с одного пуда. С предприятий как то маслобойных заводов профсоюзы рабкопа Пищевик – получаются 5 % и 2 % отчисления.
3) Участие населения в помощи голодающим никак не проявляется. Вся помощь населения выражается в принудительной раздаче детей по гражданам комиссией.
4) За все время существования компомголода собрано: 2 143 пуда 12 ф. продуктов (разнородных). Из них отослано в Царицын 629 п. 19 ф. Сдано в Заготконтору 1 214 п. 22 ф. имеется на складе Компомголода масла 17 п. 37 ф. и хлеба 32 ½ ф. Деньгами поступило 112 583 987 руб. Израсходовано на жалование сотрудникам Помгола 2 702 352 руб. Сдано в приходно-расходную кассу 4 792 564 руб. Израсходовано на нужды Компомгола как то постройку, рытье могил, нужды беженцев – 70 764 071 рублей, и имеется в наличии 10 000 000 рублей мелочью от одного рубля до 100 руб.
5) Лозунг "Десять сытых кормят одного голодного" проводится в жизнь по мере сил и возможностей...
Такие вот, перлы. Вот, честное слово, если б нечто подобное запустили в тираж журналюги моего коллектива, я бил бы ногами корректора. Другие материалы впечатлили не меньше:
Постановление ╧ 6
Исполкома ст. Лабинской по Земельным Отделам.
╗ 1. Приказ от 18 ноября 1920 г. за ╧ 8 Ревкома ст. Лабинской по Земотделу остается в силе: земля на низу подлежит к обсеменению кубанки, яровым, ячменем, овсом; не разрешается сеять кукурузу, просо, семяна, картофель, гаолян-тростник, коноплю, лен, клещевину, бахчи и все остальные злаки, вызревающие после пшеницы и ячменя.
╗ 2. Граждане, имеющие подростковый скот: телок, молодых бычат, овец, свиней обязаны заранее порайонно нанять пастухов для выпаса телят, свиней, чтобы не было ежегодно повторяющихся потрав: одиночно бродячие свиньи и телята на выгонах будут забираться, хозяева таковых будут привлекаться к ответственности, за неисполнение сего постановления.
╗ 3. На полянах в лесу, кустарниках по реке Лабе пастбище скота – волов, лошадей, коров, телят и выпуск туда же свиней строго воспрещается. Весь скот, который там будет задержан, хозяевам не будет возвращаться, как за нарушение постановления и нежелание исполнять приказаний за уничтожение деревьев, нанося вред государству,
╗ 4. Изгородь садов и огородов расхищать строго воспрещается. Лица, уличенные в расхищении, будут преданы суду.
╗ 5. Сады и огороды остаются за прежними владельцами не свыше пяти десятин. Аренда и сдача пополам из третьей, четвертой части воспрещается. Граждане, сдавшие и заарендовавши, будут отданы под суд.
╗ 6. Владельцы садов и огородов, не пожелавшие обрабатывать таковые, могут передать в Земотдел для раздачи желающим заниматься огородничеством и садоводством.
╗ 7. Огороды и сады, необработанные и запущенные владельцами, будут отбираться и хозяева таковых строго наказываться как за саботаж.
Примечание: граждане, имеющие сады и огороды, но не в силах обрабатывать таковые своими силами, могут принимать как равных пайщиков из бедного населения членов с тем, чтобы огороды были добросовестно обработаны и не было эксплуатации.
╗ 8. В случае обнаружения сделки арендного характера огородов и садов, все граждане, причастные к таковой, будут отданы под суд с применением суровых наказаний.
╗ 9. Граждане, коим требуется глина, обязаны брать в тех местах, где указано через объявления на дощечках Коммунального Отдела ст. Лабинской, но категорически запрещается вырывать ямы, канавы на лесных полянах, где будет косовица.
Предисполкома Д. Крижевский. Завземотделом А. Шмаков. За Секретаря Н. Бреславский.
И дальше примерно такое же содержание. В подробностях не успел ознакомиться, но вряд ли, те пятьсот человек, которые прочитали первый номер «Трудового пути» отдыхали душой.
Чтение напрягало. Строчки скользили дальше, а внимание стопорилось. Оно опять и опять возвращалось к непонятному слову "семяна". Что это, опечатка, или действительно росло на полях нечто подобное?
Я отложил газету и вышел на кухню, чтобы озадачить этим вопросом бабушку, но во-время вспомнил, что ей сегодня не до меня. К тому же, флегматично тявкнул Мухтар, зевнул, загремел цепью. Чешет наверное, свой блохастый загривок. Судя по этим приметам, возвращается дед – самый мой строгий экзаменатор. Через пару минут, он уже подойдет к калитке.
Меня так и подмывало еще раз вернуться в комнату, чтобы проверить, все ли в порядке, но жизненный опыт предостерег прущее из нутра моей взрослой натуры, суетливое существо. "Стоять! Если хочешь отвлечь внимание от портрета, нужно прежде всего, самому не смотреть на него! Веди себя как обычно, и все срастется".
"Ты ж, Сашка, смотри!" – ударило в спину.
Елена Акимовна накрывала на стол. Если она не успела взять себя в руки, у нее еще будет немного времени. Дед привез толстую дубовую доску, пятидесятку, не меньше. Его премировали пару недель назад, а выбрал только сегодня. Он умел отбраковывать некачественный лес и перевозить на велосипеде все что угодно. Даже такую хламину. Центр тяжести на педаль, все остальное – к раме.
– Давай пособлю!
Бабушка выкатывается из-за моей спины. Лицо безмятежное. Только в глазах затаенная боль. Но это, опять же, если внимательно присмотреться. Я тоже спешу на подмогу. Сходу цепляюсь за край тяжелой доски. Совместными усилиями, мы тащим ее к верстаку.
За ужином все молчат. Меня это молчание тяготит по многим причинам. И вообще, надо же кому-нибудь начинать...
– Что такое семяна?
– Семяны, – поправил дед. – Так одно время у нас называли подсолнечник.
– А я и не помню. Када оно бы-ыло, – Елена Акимовна, подхватившая было, стопку пустых тарелок, опять опускает ее на стол. – Нет, вру! И пра, называли! Славяне что обезьяне. Сказало дурное начальство – все как один подхватили. Послали нас как-то с Пашкой семяну в поле полоть, мы й не найдем!
– А где вы в то время с дедушкой жили? – не подумав, спросил я.
– Это когда? – опешила бабушка.
– Ну, в тысяча девятьсот двадцать втором?
– Тю на тебя! Да нам тогда по шестнадцать годов было. Мы еще даже не женихались... схожу-ка я, дед, до Катьки. Кастрюльку свою заберу...
Коротко хлопнула дверь. Ушла. Я-то знаю зачем. Степан Александрович тоже вышел из-за стола:
– Пойдем, Сашка, доску разметим...
И снова – плямк, плямк!
Перед тем, как взмахнуть топором, дед тихо сказал, обращаясь как будто бы не ко мне:
– Батрачил я, внучек, в двадцать втором. На богатого адыгейского князя батрачил. Наверное, потому и живой остался. Один, из всей нашей семьи. Нет у меня ни сестер, ни братьев, ни отца с матерью. Даже не знаю, могилы их где... Огород надо будет завтра с утра полить, виноградник опрыскать, да к вечеру в поле наведаться. Ты уж там, на своем дне рождения, не задерживайся.
Вот тебе и спросил...
Вечерняя дымка окутала небосвод. Предзакатное солнце осторожно дышало на хрупкий мир, где счастье от беды до беды, где нет того поколения, которое бы не проредила История, которую мы лепим как можем. Своими руками.
Дома я еще раз достал газету. Долго думал, куда бы ее спрятать так, чтобы дед не нашел. Какая-никакая улика. Пробежался глазами по тексту второй страницы:
О хлебном пайке для красноармеек
О критическом экономическом положении сообщено Отделу с ходатайством разрешить вопрос в положительном для семей кр-цев смысле.
Имеющийся в распоряжении Земотдела "вторяк" – пшеницу второго сорта – после очистки перемолоть и предназначить для выдачи. Выдачу производить Комкрасхозу и Собезу по долям, равным как взрослым, так и малым. Выдача должна производится в помощь той категории семей красноармейцев, которая подойдет под помощь из урожая общественного засева красноармейских полей.
О полке кукурузы
Всех товарищей, не явившихся без уважительных причин на работу, оштрафовать на один миллион рублей.
О трудгужналоге
Рассмотрен протокол за ╧ 479, предоставленный кварталом 12 на гр. Алексея Труфанова, категорически отказавшегося выполнять наряд по трудгужналогу (имущественное положение гр. Труфанова – зажиточный кожевник). Постановили: Вменить в обязанность гр. Труфанову внести 50 (пятьдесят) пуд. муки. В случае отказа привлечь к принудительным работам сроком на 3 месяца.
Предисполкома Крижевский. Секретарь Лабпарткома Гудсон.
Я спрятал газету за обложкой своего старого дневника и вышел во двор, чтобы еще раз поинтересоваться у деда:
– Что такое собез?
– Отдел социального обеспечения. Там где пенсию начисляют. Рано тебе, Сашка, думать об этом.
– Да я тебе про собез-з, – прозвенел я последнею буквой.
– Собез? – задумался дед. – Был, вроде, такой подотдел при комиссии по борьбе с дезертирством. Занимался обезземеливанием тех, кто прятал беглых красноармейцев. Надел отнимали, хлеб, что растет на полях, скотину, имущество. Штрафовали еще, лишали пайка. Не хотел брат на брата идти... а почему ты спросил?
– Непонятное слово попалось в учебнике по истории, – не моргнув глазом, соврал я. – Ну, в том, что на будущий год...
– А-а-а, – протянул дед. – Хорошее дело! Ты в самом конце посмотри. Там, где оглавление, должен быть список новых и редко встречаемых слов. Может, я и напутал чего. Давно оно было...
Глава 20. Все еще впереди
Перед сном я долго ворочался. Представить себе не мог, что за слова сумела найти Пимовна для моей безутешной бабушки? Чем успокоила? Вернулась она заметно повеселевшей. Ни тучки в просветленных глазах. Почти до полуночи сидели мои старики рядышком за столом, и ворковали. Только и слышно: стук, стук! Это дед разбивал ручкой ножа грудку пиленого сахара. И для себя, и для нее. Где добыли? Наверное, бабушка Катя подсуетила. Есть еще такой дефицит в магазинах Сельпо.
В неплотно прикрытой двери застыла полоса света. Тянется по домотканому коврику, до противоположный стены и вздымается вверх, к портрету отца. Мамку не видно, но я знаю, что она рядом и справа. Это самое последнее место, на свете, где они еще рядом.
Нет, повезло моим старикам с любовью. Она у них теплая, незаметная, как свет негасимой лампады. Потушить ее сможет только чья-нибудь смерть. И то вряд ли. А вот у отца с матерью совершенно другое чувство, имя которому страсть. Со скандалами, ревностью, ежедневным битьем посуды. И вместе трудно, и врозь грузно. Я же, в плане любви, совсем пролетел. Нет ее той, по-детски наивной, до бессонницы, со слезами в подушку. Смотрел на Соньку, смотрел. Хоть бы что-нибудь в душе шевельнулось. Холодная пустота. И кто я теперь после этого? Не пацан, а какой-то моральный урод. Когда же оно все закончится?
С полуночными петухами, свет в доме погас. Мои старики ушли ночевать во двор. Жарко им в доме. Я тоже отъехал с мыслью о завтрашнем дне. Что подарить куму: "Путешествие на утреннюю звезду", или "Урфина Джюса"? Помню еще, что сам читал в его возрасте.
Утром привезли уголь. Дед расстелил у забора кусок брезента, только дядька Мансур все равно промахнулся. Там кучка-то всего ничего: на морской выпуклый глаз – кубометр с небольшим. А он умудрился половину просыпать мимо. В любом случае, какую-то часть пришлось бы таскать ведрами, но все равно неприятно. Да и с ведрами из разряда «поганых», случилась у нас напряженка. Хоть к соседям беги – сыскалось всего два.
Как водится, собрался народ. Физически поработать мне не позволили. Отрядили держать калитку. Она у нас на тугой пружине, сама закрывается.
В детстве я был мужичком жадненьким. До сих пор помню название книги и имя того пацана, что взял ее почитать, да так и замылил. Вот и сейчас, стоял завоторним бекарем и все прорывался спросить: куда же, в конце концов, подевалась моя трамбовка? А мимо меня сновали работные люди: дед Иван с одноколесной тачкой, жилистый тракторист с ведрами в обеих руках, мужики со смолы, приспособившие вместо носилок, дырявое оцинкованное корыто...
Не было в этом людском потоке вменяемого конца, как и в любимой дедовой поговорке:
– Мы с тобой шли?
– Йшлы.
– Кожух нашли?
– Найшлы.
– А где ж тот кожух?
– Так мы ж його пропилы. Мы ж с тобой йшлы?
– Шли...
Он, кстати, как и пахан бабки Филонихи, махал подборной лопатой. Тоже наука. Нужно насыпать так, чтобы дно у корыта не провалилось, а деда Ивана не заносило на поворотах.
Бабушке было некогда. Она гладила для меня рубашку и брюки, паковала в пакет "Урфина Джюса", готовила закуску под магарыч. Общественный труд в обычае был, со своими нюансами.
Помню, Вовка Хурдак по кличке Кошачий Зуб, сосед семейства Григорьевых, дембельнулся из армии. Невесту нашел, отгулял на миру свадьбу, да пошел с матерью по дворам. И к нам заглянул:
Так мол, и так, земной вам поклон. Заливаем фундамент нового дома. Просим помочь.
А пацанов на нашем краю к той осени вымахало! Собрались на пустыре, где когда-то играли в войну – лопаты и ведра на драку. Только Петя Григорьев как всегда сачканул, сослался на радикулит.
Ведра по четыре всего-то в опалубку высыпали – нету работы, закончилась. Поссали всем обществом в красный угол, чтобы Вовкина теща пореже в дом заходила, а тут и его мать:
– Просим к столу!
Аж неудобно. Если по совести посчитать, каждый из нас и на кусок хлеба не заработал. Отказываться тоже нельзя. Подумают, что типа побрезговал. Надо короче, уважить. Зря, что ли, хорошие люди старались, бабушку мою к борщам привлекали?
Стол Хурдаковы накрыли не в доме, а во дворе. Длинный стол, составной, застеленный разноцветными скатертями. От калитки – и до самого огорода. Посуду позычили у соседей, чтобы хватило на всех. Вино покупное. Как сейчас помню, "мужик с топором".
К рукомойнику протискивались бочком. Там Вовкина молодая жена с мылом и полотенцами. Каждому пацану уважуха: "спасибо" и персональный поклон. Я, кстати, тогда впервые взрослым себя ощутил.
Только налили по первой, тост не успели произнести – тут, как тут хитрожопый Петро. Склонился над низким штакетником, что делит дворы по меже:
– Ну что, соседи, закончили? Я бы помог, да вот, прихворнул.
От такой беспросветной наглости, все замолчали, но Вовкина мать разрулила неловкую паузу:
– Проходи, проходи, Петя! Откушай, чем бог послал. Это дело такое, с каждым может случиться.
Все пацаны промолчали. Гаденько на душе, но кто мы такие, чтобы распоряжаться в чужом дворе? Только Витя Григорьев не выдержал. Бросил ложку, да как заорет:
– Петро, крову мать! Если сядешь за стол, я уйду!
И точно, ушел. Даже к рюмке не прикоснулся.
Эх, жизнь, как ты несправедлива к людям хорошим, а разное недоразумение лелеешь, поддерживаешь наплаву. Витьку когда еще закопали. Мы с дочкой его, Оксанкой, забирали тело из морга. Руки ломали до хруста, втискивая его в белый костюм. Остальным обитателям дома Григорьевых было не до того. В семействе, где каждый сам за себя, решались денежные вопросы. Нинка, супруга покойного, получала в районной администрации пособие на погребение. Петька выбивал "копачей", грузовую машину и материальную помощь от семсовхоза, где дубачил в огородной бригаде. У него лучше всех получалось раскрутить кого-нибудь на наличные. Работа считай, тем и жил. А уж хвосты обрубать – в этом деле ему вряд ли найдется равный. Придуривался на свежей могиле. Делал вид, что в обморок падает. Поднялся потом, зенки свои вылупил – и прямо по пахоте, в сторону от дороги, чтобы мы на автобусе его не догнали. Это он материальную помощь от семьи и от общества уносил, чтобы пропить сам на сам. Мы-то с Рубеном нашли, чем глаза залить, а вот старушек соседок жалко. Для них это крушение всех канонов.
Вот такой индивидуум коптит на земле в свое удовольствие. И меня пережил. Детей – Витькиных и своих – оставил без крыши над головой. Хату продал за мешок сухарей. Ну, там не хата уже была, а притон. Кто с бутылкой – тот и хозяин. Если что-то украли в округе – искать тут. Оксанка в свои восемнадцать, успела два раза родить.
С деньгами Петро пролетел впервые в своей карьере. Как ни скрывался, вычислили. Была у нас в девяностые гоп-компания наркоманов в законе, добровольных осведомителей при ОБНОН. Ну, поколение некст, наглючее, молодое. Боролись они с пьянством на нашем краю. Отлавливали датеньких мужиков, опаивали их клофелином, а с утра предъявляли счет по итогам игры в буру. Как старожил, Петька был и об этом наслышан. Но почему-то считал, что такое может случиться с кем угодно, только не с ним. В общем, купился он на бутылку паленой водки (халява, святое дело, да и опохмелиться хотелось), оставил там все, что зашито в трусах, еще и должен остался.
Пропал он после того случая. Года четыре не появлялся. Я уже думал, хана мужику, ан нет. Заглянул к соседке моей. Рассказывал, как пас в горах отару овец на черкеса хозяина. А потом его, то ли освободили, то ли сам убежал. Живет сейчас у своего сына. Внуков нянчит, учит их справедливости и добру.
Хороший сын у него. На Витьку похож, а походка – один в один – такой же развинченный стэп. Только не пьет и на денежки жадный. Мы с кумом его после армии в городские сети устроили, так жаловались товарищи по работе.
Остатки угля мужики занесли на брезенте. Взялись за углы – и волоком, вчетвером. Еле протиснули в узкие двери сарая. Мухтар, конечно, протестовал, но вяло, издалека. Его привязали к забору в конце огорода. Последнее что я видел, выходя из нашего дома, это зеленая скомканная бумажка, чем-то напоминавшая три рубля. Она перекочевала из кармана Филонова-старшего в кошелек моего деда.
А что это, если не оплата аренды? Ох, нескоро вернется домой электрическая трамбовка!
Рубен жил на улице Революционной. Это за нашей школой, и сразу направо. К концу моей жизни, станет она главной. Обрастет светофорами и будет блистать свежей разметкой на почти ровном асфальте. А пока это обычный проселок. Года через четыре, мы будем сдавать на нем норматив ГТО в беге на пять километров. Ни одна машина не повстречалась.
Я постепенно привык к новому старому виду моего города. Лишь иногда на ходу вспоминал будущие ориентиры. Вот здесь на углу, будет стоять автоцентр "Мустанг" с пристроенной автомойкой. Напротив него магазин электротоваров, с которым многое связано, в плане бригадных шабашек. Чуть дальше...
А вот там, где "чуть дальше", они и сидели.
– Эй, ты, – произнес мальчишеский голос, – а ну-ка иди сюда! Дай двадцать копеек...
Я раздвинул кусты, присмотрелся. По Памяти опознал Плута и Мекезю, еще одного пацана с Рубеновой улицы. Кажется, Толика Хренова. Думал, что и меня они тоже вспомнят, скажут что, мол, ошиблись, отпустят без мордобоя. Да только куда там! И рта не успел раскрыть, как кто-то четвертый толкнул меня в спину и встречный кулак наискось прошелся по лбу. (Успел среагировать, принял его "на рога").
После первой пропущенной шайбы, в голове просветлело. Исчезли ненужные мысли. Вспомилось, что, судя по вчерашнему разговору, в частности, фразе "пошли они", мой будущий кум что-то не поделил с местными пацанами. Никого из них не пригласил на свой день рождения. Значит что? – имеет место обида, которая смывается кровью. И я, косвенно, но причастный, по этой причине попал.
Пока я об этом думал, машинально поймал на ладошки парочку кулаков. Тот, что был сзади, уже не мешал. Я услышал его дыхание и отмахнулся на звук усеченным ударом маваси. Что-то болезненно хрустнуло. То ли штаны разошлись по шву, то ли пах? Это тело я ни разу еще не усаживал на шпагат, поэтому стало тревожно: смогу ли вообще стоять на ногах? Обошлось. Болезненно, но терпимо. Я даже куда-то попал, и тут же сменил дислокацию, чтобы тот, кто "попал", не вздумал хватать меня за ноги, если успеет очухаться.