Текст книги "Хрен знат"

Автор книги: Александр Борисов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 23 страниц)

Глава 13. Во власти воды

Утро ворвалось в полумрак комнаты отсветом близкой молнии. Так громыхнуло, что дрогнула шипка. Дождь, всей своей тяжестью, топтался по крыше, выпрыгивал из водостока и рисовал за окном толстые вертикальные линии.

Сегодня я встал позже обычного. Очень уж крепко спалось под древнюю музыку непогоды. Дед был во дворе. Его брезентовый плащ мелькнул сквозь разводы воды, льющейся по стеклу, когда он открывал саж.

В маленькой комнате гремела плита. Пахло сырыми дровами. Шлепая босыми ступнями, я побежал на веранду. Там тоже тускло, промозгло. Весь двор в потоках воды. Над поникшими листьями провисло черное небо. Транзитом через сарай, сбегал в сортир. На обратном пути обронил:

– Доброе утро!

– Доброе-то оно, доброе, – хмуро сказала бабушка, распуская ножом на лучины, березовое полено, – только вона как затянуло! Эдак, и пол у курей к обеду зальет. А ну, загляни в подпол, не сыро еще?

Подполом у нас называлась неглубокая ниша под полом, в тупике "колидорчика", где висел на стене электрический счетчик. Там, на полочках и "приступочках", хранились бабушкины закатки и бутыль с молодым вином в плетеной корзине.

Я взялся за кольцо сразу двумя руками, дернул и чуть не упал. Деревянная крышка еще не успела разбухнуть, и легко поддалась.

– Куды ж ты, поперэд батьки?! – Дед поддержал меня за спину, и мягко отстранил в сторону. Был он в вязанных теплых носках, но уже без плаща. Только руки холодные.

Из подвала пахнуло сыростью. По центру бетонного пола проступило большое пятно.

– Ну что там? – забеспокоилась бабушка. – Мы завтракать будем сегодня? Где ваши дрова?

Через полчаса все устаканилось. Корзину с вином и закатки, стоявшие в самом низу, дед убрал в безопасное место. В печке занялся огонь. По комнатам осязаемо разливалось ласковое тепло. На плите закипал чайник, шкворчала яичница с салом и вчерашней толчонкой. Да и ватрушки бабушки Кати пришлись, как нельзя, кстати.

– И откуда такая напасть? – с тревогой спросила бабушка, поглядывая в окно, – вечером было вёдро, а ночью уже – страх господень! Как все одно, небеса прохудились.

– Снег растаял в горах, – пояснил дед. – Пора бы уже ему. Вот увидишь, к обеду развиднеется, и пойдет по реке большая вода.

После ложки лекарства, он заметно повеселел. Мне казалось, а может, хотелось казаться, что оно ему шло на пользу.

В годы моего детства, всю улицу не топило. Проблемными были только дома, граничащие с островком. При строительстве железной дороги, с этих участков брали землю на насыпь, и они оказались в низине. Грунтовка, проходящая мимо смолы, была выше уровня нашего огорода метра на полтора.

Наводнение начиналось с лужи. Она вырастала в районе сортира, или, как говорила бабушка, отхожего места. По мере ее увеличения до всего участка земли, вода появлялась в подвале. К вечеру она поднималась сантиметров на сорок, иногда больше, в зависимости от того, насколько снежной была зима. Речка бурлила, и всегда выходила из берегов в самом начале улицы, перед двором Раздабариных. Ее сопровождали всем обществом, расчищая и углубляя кювет, до самой протоки, ведущей на островок. Он тоже покрывался водой. Течение уносило картофельные кусты, и ветки гибкого ивняка кланялись им вслед, как будто прощались.

Так случалось с периодичностью в четыре – пять лет. Иногда река подходила почти к порогу. Но подтапливала нас не она, а грунтовые воды. Тяжелей всех приходилось бабушке Кате. Она каждое лето "бросалась под танк": огораживала стены листами шифера, а низкий порог – мешками с песком.

К концу завтрака ливень начал стихать. Посветлело. Отголоски грома уже перекатывались где-то у горизонта. Пятно влаги в подвале превратилось в прозрачную лужицу.

– Пойду, на речку взгляну. – Дед надел сухие носки, облачился в плащ и нырнул в сапоги.

Хлопнула дверь. Такое оно, раннее лето. Хорошо хоть, ему на дежурство не сегодня, а завтра в ночь. Все выходные пробудет дома.

Наконец, проглянуло солнце. У калитки зауркал Витька Григорьев. Я постоял над своими сандалиями, подумал, и вышел на улицу босиком. Земля была теплой. Между пальцами ног, сочилась жидкая грязь.

– Ну, кто там опять помер? – спросил я, вместо приветствия.

– Почему обязательно помер? – обиделся Витька, и спрятал руку в карман. Ну, типа, передумал здороваться. – Мамка ходила в новую школу. Буду учиться в 6-м "Б". Из нашего класса туда переходят одни девчонки: Тарасиха, да Бараненчиха с Дылдой. Из пацанов пока никого. Вот я и пришел разведать насчет тебя. Скучно же одному!

– Не знаю пока, – честно признался я. – К нам не приходили еще. Да и сегодня вряд ли придут. Тут видишь, какая пасека... мне кажется, как мамка приедет, она разбираться будет: кто из нас в какую школу пойдет.

– Что ты сказал? Гля! И действительно, похоже на пасеку. полная дорога людей, только что не жужжат. А мамка твоя когда приезжает?

– Нескоро. Она ведь в вечерней школе работает. Надо экзамены принять у людей, квартиру сдать государству, вещи собрать и отправить сюда контейнером. Да и дорога неблизкая: почти через всю страну, поездом "Владивосток – Адлер".

– А-а-а! Ну, ладно, я побежал. Там еще Сашку Жохаря из параллельного класса, тоже в 6-й "Б" определили. Схожу, обрадую, если дома застану...

Я вымыл ноги в ближайшей луже и отправился на поиски деда.

Брезентовый плащ висел на заборе, в конце огорода, а сам он стоял по центру протоки и выбрасывал на берег заилившиеся карчи. Наш островок еще не затопило, но между рядками картошки проступила вода. Напротив смолы, где протоки сливались в единое русло, вскипали высокие буруны. Там было уже выше пояса взрослому мужику. Склонив ухо к течению, у дальнего берега стоял дядька Петро и, как будто, к чему-то прислушивался.

– Есть!!! – ликующе, выкрикнул он и стал выпрямляться.

Это ему удавалось с трудом. Сначала из воды показались вибрирующие деревянные дуги, потом ячея двухметровой хватки и, наконец, мотня, с запутавшимся в ней, крупным зеркальным карпом.

– Смотри, падла, не упусти! – заорал Василий Кузьмич, на глаз оценив размеры добычи. – Осторожнее выгребай! Я сейчас кину веревку!

Он ходил по высокому берегу с сеткой-авоськой, набитой только что пойманной рыбой. Меня, естественно, не заметил. Ему сейчас не до таких мелочей. Опять, как всегда, прорвало дамбу в пруду, и колхозная рыба стала бесхозной.

– Ты что это, Сашка, оглох, или памороки отшибло? – Дед взял меня за оба плеча и развернул к себе. – Я ему, главное, ору-надрываюсь, а он хоть бы хны! Ты почему босиком, когда столько

стекла под водой? Пятку пропорешь, и будет тебе лето! Сейчас же иди, достань сапоги с чердака. Плащ, заодно, отнеси в хату. Я тут скоро управлюсь. Будем звать дядю Колю Митрохина и все вместе пойдем помогать бабушке Кате. Зря, что ль, она кормила тебя ватрушками?

Пимовна была на ногах. Стояла в позе орла, смотрящего вдаль с высокой горы, вцепившись двумя руками в крапивный чувал с плотным лежалым песком. Он у нее хранился с прошлого года. Сквозь ряднину, кое-где проступили блеклые волокна травы.

– Храни вас господь! – прослезилась хозяйка, завидя нас у своей калитки и поняв, что мы к ней. – А я тут... в будку пошел, чтоб вы повыздыхали!.. с ночи не сплю. Поминки по нашей улице разнесла, у подруги часок погостила. Вернулась домой, только собралась поужинать... и тут оно началось!

Дед с дядей Колей вручную трелевали мешки, а я помогал выставлять шифер. Век полиэтилена в наш город еще не пришел.

– Ты прости меня, Сашка, – сказала бабушка Катя, когда мы с ней перешли к тыльной стороне дома. – Я ведь тебе вчера до конца не поверила насчет сестер Федоровны. Их у нее и впрямь шестеро. И младшей племяннице четырнадцать с половиной годов, и зовут ее Лиза. А я, грешным делом, подумала давеча, ты голову мне морочишь, чтоб я скорее за мамку твою взялась. Прости. И зла не держи.

Уж чего-чего, а такого я, честное слово, не ожидал. Еще не хватало, чтобы Пимовна меня опасалась.

– Бабушка! – чуть не заплакал я. – Нет у меня к тебе ничего, кроме благодарности. Я не буду на тебя обижаться, даже если ты отхлещешь меня жигукой.

Она сразу же потеплела глазами.

Работу закончили быстро. Хозяйка, как принято в наших местах, тут же рассыпалась в благодарностях, стала рассказывать, какие мы все хорошие и приглашать к столу, "чтобы сырость не приставала".

– Нет! – сказал дядя Коля. – Надо еще надо к Зойке зайти. Мужик у нее что есть, что его уже нет.

– Была вчера там, – вздохнула бабушка Катя. – Все глаза, выплакала. Как ей, с тремя-то детьми? – А Ванька плохой. Лежит, бедный, доходит. Зубы во все лицо...

Я вздрогнул. Детей у Погребняков было действительно трое. Но рожали они их вразнобой. Как будто назло мне, чтобы отсечь возможную дружбу между нашими семьями. Младший, Сашка, был на целых четыре года младше меня, средний, Валерка – настолько же старше, а Витька – тот вообще, ровесник Петьки Григорьева.

Когда дядька Ванька умрет, он будет лежать под окнами, что выходят на улицу, оскалившись в страшной улыбке, сжимая в зубах намагниченную иголку. Ночь перед похоронами, "младшенький Сасик" переночует у нас. Он будет спать на моей кровати, а я на полу, под круглым столом. Дед зайдет в комнату и, перед тем, как выключить свет, скажет: "Жмуритесь!". Сашка беспомощно улыбнется, и я увижу точно такие же зубы, как у его отца. Один к одному. Какая уж тут дружба, когда я его улыбку на дух не переносил?

В общем, идти к тете Зое я отказался. Вернулся домой и вытащил из подвала закатки, что стояли на средней полке. Вода прибывала. К обеду она уже заливала дорогу у дома Погребняков. Сразу же появилось городское начальство. Прислали грейдер. Она два раза прошелся вдоль нашего огорода, а толку? Островок полностью затопило. Вода в нашем колодце обрела коричневый цвет, ее можно было черпать ведром, без всякого журавля. Лужа, с которой все начиналось, с одной стороны подпирала фундамент, а с другой – постиралась до дальних грядок.

Екатерина Пимовна геройствовала у своего порога. Собирала тряпкою воду, просочившуюся сквозь мешки, и выплескивала во двор полные ведра. Лишенный ошейника "кобелюка", очень культурно бегал по улице, всех сторонился, ни на кого не гавкал, а лишь, обсыкал заборы соседских дворов.

Мы с бабушкой пообедали без аппетита. Дед вообще домой не пришел. Они с мужиками перекусывали по-походному, не отходя от лопат. Там, где вода из кювета прорывалась сквозь насыпь с жилой стороны, ее останавливали гуртом, то есть, всем обществом.

Летнее солнце проглядывало сквозь белые кудрявые облака, давило влажною духотой и, как будто, ехидно посмеивалось: "Мое дело обеспечить температуру, которую обещали синоптики, а что там еще происходит? – это касается только вас".

Последний аврал случился в районе двора Жохаревых. Я относил деду фляжку с холодным компотом и видел, как мутный поток в кювете, вдруг, закружился воронкой и нашел себе новое русло – неудержимо хлынул из-под нижнего ряда мешков.

Дядька Трофим приволок из сарая лист кровельного железа, отдал на растерзание кучу деловой глины, приготовленной для штукатурки внешних стен нового дома. А Жох сидел верхом на заборе, беззаботно болтая ногами, и делал вид, что всеобщая суета его не касается. Меня он принципиально не замечал. Старательно отворачивался.

Самое интересное в наводнении – это его спад. Люди устали стоить на ногах. Они рассаживаются по скамейкам у близлежащих дворов. Изредка, то один, то другой, выходят к обочине, чтобы проверить, все ли в порядке. А у меня еще силы невпроворот, и работа не бей лежачего. Максимум, что попросят, это сбегать за куревом, или справиться, как там дела у бабушки Кати. А остальное время я торчу на дороге. Здесь у меня свои ориентиры. Я первым увижу, когда неприметный камешек высунет из-под воды серую плешь, стремительно подсыхающую в лучах вечернего солнца. Потом, где-то рядом, обнажится другой, третий. Это значит, пик паводка уже позади. Можно порадовать деда.

– Да ну! – недоверчиво хмыкает он. – Не может такого быть. Тебе показалось.

Не хочет вставать. Ноги отказываются идти. У него там рана на ране. И кулаки поднимали на вилы, и финны стреляли пулями, и немцы осколками рвали. Я тоже в сопоставимые годы не шибким-то был марафонцем. Ох, и крутило на непогоду мою ходовую! Нет,

нас, стариков, время не лечит, а учит беречь силы. Впрочем, какой я сейчас старик? – только душой...

– А ведь правду сказал мальчонка, спадает вода, – кто-то из взрослых не выдержал, сходил на дорогу. – Наша взяла, мужики!

Дед встает, тяжело опираясь на штыковую лопату:

– Пошли, Сашка, домой. Отвоевались!

Река будет отступать по три сантиметра в час, и успокоится в русле ближе к утру, когда стая голодных ворон закружится над островком, вылавливая из луж зазевавшихся пескарей. За водой для питья придется ходить к железной дороге. Там, за железным баком, у смотровой ямы, стоит технический кран. С него навсегда снимут ручку, когда в нашем депо не останется ни одного паровоза.

"Всему свое время, и время каждой вещи под солнцем".

А солнце еще не село. После ужина, всех мужиков с Железнодорожной улицы опять ожидает аврал. Нужно будет убрать с обочин мешки с песком, кое-где выровнять грунт, да привести в порядок дворы, где живут одни вдовы.

Закончится все у бабушки Кати. Она вымоет пол последним ведром воды, принесенным стихией, накроет на стол и позовет все общество в хату. Каждому персональный поклон. Только я туда уже не пойду. Усталость на глаза давит. Да и негоже слушать мальчишке пьяные разговоры. А дед уже думает о завтрашнем дне.

Как изловчиться и выкроить время для полевых работ.

– Что мы, Сашка, с тобой пололи, что в носу ковыряли. После такого ливня ох, и попрет сорняк! К субботе все заплетет...

Ну, это он, конечно, преувеличивает. Работы там, на полдня, если взяться втроем. Главное, добить кукурузу, не смахнув ничего лишнего. С вениками, даже думать не надо. Тупо прошел вдоль рядка: на тяпку прополол слева, на тяпку справа. За пару недель, ростки наберут силу, укоренятся. Сами начнут давить сорняки и более слабых сородичей. Вот тогда-то, через пару недель, и надо за них браться: безжалостно проредить, оставив для урожая самые жизнеспособные.

Дед размышлять вслух, а меня потянуло в сон, стало знобить.

Каждый глоток чая проникал в горло через тупую боль. Наверно,

Опять воспалились гланды. Их ведь еще не вырезали. Как водится в нашей семье, первая простуда моя.

– Квёлый ты, Сашка какой-то, – озаботилась бабушка. – Ну-ка, давай, померяем температуру...

Облачившись в сухую рубаху, дед ушел со двора. Я еще долго сидел, прислонившись спиной к остывающей печке. Стараясь не обронить, нянчил подмышкой градусник и жаждал наступления ночи. Плескалась вода, гремела посуда, доносились слова:

– Горе ты мое луковое! Сколько ж тебе говорить можно: не ходи по улице босиком, лета дождись. – Смена времен года, в понимании стариков того поколения, была легитимной только по старому стилю.

В воздухе запахло горчицей.

Ну, да, – вспомнилось мне, – сейчас бабушка оставит в покое свои кастрюли и займется целительством. В ход пойдут старинные народные средства, которые ставили на ноги всех пацанов и девчат из моего детства. Сначала я буду пропаривать ноги в горячей воде с горчицей. Потом, с головы до ноги укутанный одеялами, дышать над сдвинутой крышкой чугунка с горячей картошкой. А уже на закуску, бабушка смажет мне горло раствором тройного одеколона, наложит на шею компресс и объявит постельный режим. Это значит, на улицу – ни ногой, а во двор – только в сортир. С утра и до поздней ночи – чай с лимоном и медом, с перерывом на завтрак, обед и ужин.

Так в точности все и случилось. Естественно, я не капризничал. Возраст не позволял. Жизнь научила мыслить рационально. Раз уж неприятностей не избежать, не стоит тянуть время. Чем скорее они закончатся, тем раньше я лягу спать.

Чуть-чуть не успел. Дед вернулся домой, когда за окном уже начинало темнеть, а я переодевался в сухую пижаму. Он присел на стул у кровати, пощупал ладонью мой лоб, зачем-то надавил на живот и поставил диагноз:

– Да, Сашка! Хлеба тебе надо побольше есть. Без хлеба кишки становятся хлипкими, как промокашка. Поэтому человек плохо растет и часто болеет.

– Дедушка! – чуть ни взмолился я, – расскажи о войне.

– Так я же тебе рассказывал?

– Еще разок расскажи!

– Ну, значит так, – дед пересел со стула на край кровати и завел свою старую песню, которую я, действительно, слышал несколько раз. – Вечером, как стемнеет, приезжает старшина на позиции с походною кухней, а я уже первым в очереди стою. Зачерпнет он со дна пожиже и наложит мне полный котелок горячей, наваристой каши. Ох, и вкусна солдатская каша! Ты, внук, скорей выздоравливай, а я пойду бабушку попрошу, чтобы точно такую же нам, на костре наварила...

Болеть я не любил. Особенно в детстве. Это такая смертная скука – сутками валяться в кровати и слушать осточертевшее радио. Читать долго не получалось. Из-за высокой температуры ломило глазные яблоки. Вот и сейчас, я снял с самодельного стеллажа томик Носова, и долго искал страницу, отчеркнутую дедовым ногтем.

До этой отметки, он читал мне "Незнайку" вслух. А потом приехала мама и увезла меня в город Петропавловск-Камчатский. До сих пор вспоминаю грузопассажирский пароход "Каширстрой", хмурых матросов, черный дым над трубой, запах угля и хлорки, железные будки сортиров, выпуклые заклепки на палубе, а в море, у самого борта, стремительные плавники стаи касаток. Там я пошел

в школу, научился читать и писать. А когда, воротился в дом у смолы, дочитал эту книжку самостоятельно.

Вот такая злодейка-судьба: к отложенному на завтрашний день, она позволяет вернуться два года спустя, а то и через целую жизнь.

Я уснул с книжкой в руках, не найдя нужной страницы и увидел себя в этой же самой комнате, какой она будет через полста с лишним лет. Из старой мебели совсем ничего не осталось. Трех окон, как ни бывало. Их заложили после пристройки еще одной спальни. То ли по этой причине, а может, из-за того, что во сне я был достаточно взрослым, комната больше не казалась большой.

Судя по отблескам станционных прожекторов, здесь тоже была ночь.

Все казалось реальным и прочным, только звуки, заполнившие пространство, вносили в его восприятие скепсис и диссонанс. От депо с пробуксовкой отошел паровоз. Коротко свистнул и застучал на стыках коротким речитативом. А как такое возможно? У нас ведь, уже года два, как бесшовные рельсы. На станции остались одни тепловозы. Разве они умеют вот так, с пробуксовкой?

Был во всем этом еще один спорный момент. На столике, у пластикового окна, стоял мой старый компьютер. Самый первый, еще даже не пентиум. Я встал, чтобы его включить и глянуть на мониоре, какое сегодня число, но не смог сделать и шага. Нога онемела.

Вот и все, – подумалось мне, – кончилась волшебная сказка, здравствуйте старческие проблемы!

Судорога слишком реальная штука, чтобы ее долго терпеть. Я отбросил лоскутное одеяло, которым намедни укрыла меня бабушка, поплевал на ладонь и начал массировать кожу под правой коленкой, прогоняя тупую боль и остатки сна.

В воздухе доминировал запах тройного одеколона. Нога была маленькой, детской, без вздувшихся вен и узлов. Это я определил на ощупь. Из темноты постепенно проступили предметы: комод, шифоньер, табуретка в изголовье кровати с недопитою кружкой чая. Ни пластика, ни компьютера.

Приснилось, – с облегчением, выдохнул я. – Всего лишь, приснилось! И от этой нечаянной радости – мерзкого, животного чувства, мне вдруг стало стыдно. Что, – возмутилось прошлое, – прижился, упырь, предал? Больше не хочется умирать?

Я долго еще ворочался и вздыхал. Казнил себя за жлобство и эгоизм. Слабые аргументы, что я раб обстоятельств и это не мой выбор, строгая совесть не принимала в расчет. Нашла болевую точку и била по ней с периодичностью метронома. Я так и уснул, с осознанием греховности и вины, без единого оправдания своей подлой, зажравшейся сути.

Когда солнце прорвалось сквозь сомкнутые ресницы, стоял полновесный день. Горло еще побаливало. От мимолетного сна, ставшего причиной столь бурных переживаний, осталось лишь легкое облачно грусти. Бабушка хлопотала у печки, стараясь ступать как можно тише, чтобы не разбудить. Только скрип половиц и дыхание выдавали ее присутствие за плотно закрытою дверью.

Я встал и включил радио. Шел утренний выпуск "Последних известий". Какие-то новости я слышал вчера, отголоски других, особенно имена, перекликались с воспоминаниями прошлого, а некоторые, вообще звучали для меня откровением:

"На демонстрации в Западном Берлине застрелен студент. В Израиле объявлено начало всеобщей мобилизации. МИД СССР направил ноту протеста правительству США, в связи с обстрелом американским бомбардировщиком теплохода "Туркестан" на рейде Вьетнамского порта Камфа. Один человек погиб, еще семеро получили ранения. Предприятия и учреждения Сочинского курорта перешли на пятидневную рабочую неделю. В Париже, на "Парк де Пренс" проданы все билеты на товарищеский матч по футболу между сборными Франции и СССР".

Называя состав нашей команды, диктор упомянул Стрельцова. Вот это была неожиданность! В прошлой жизни я был почему-то уверен, что после своей отсидки, майку сборной Эдик не надевал. Не было об этом упоминаний и в книге, которую он написал. Черт побери, неужели в нашем футболе начались какие-то изменения?

Я хотел выйти из комнаты и чуть не столкнулся с бабушкой. Она несла мне в постель кружку чая с лимоном и малиновое варенье на блюдце.

– Ты куды?! – возмутилась она.

– В туалет, – не моргнув глазом, соврал я.

– Сейчас же вертайся! Надень шерстяные носки, все пуговицы застебни и горло не забудь укутать шарфом. Попнесси, он там, на вешалке, над дедовой фуфайкой висит. Ишь ты, что выдумал? После компресса на вулицу, расхристанный весь!

Спорить с Еленой Акимовной, все равно, что плевать против ветра. Вот эти ее словесные перлы: "куды", "вулица", "посунься", "попнись". Сколько раз, будучи пацаном, ее поправлял:

– Бабушка, неправильно, некультурно так говорить!

Она вроде бы соглашается, кивает в такт каждому слову, чуть ли ни дурочкой себя обзывает, а потом возьми да спроси:

– Как по культурному будет "попнись"?

А действительно, как?! Попнись – это типа того, что "мне не с руки, только ты можешь достать, приложи усилие, но возьми!"

На улице жарко, но после душной постели, кажется, что здесь довольно прохладно. От свежего воздуха кружится голова.

– Глянь там, в сарае деда! – вдогонку кричит бабушка. – Скажи, что завтрак готов!

Вода схлынула. Грядки покрыты тонким, лоснящимся слоем потрескавшейся грязи. На дорожках, мощеных булыжником, слой подсохшего чернозема. Огородные всходы и нижние листья культурного винограда, обрели ядовито-коричневый цвет и склонились к земле. Скоро этот налет превратился в серую пыль и осыплется под дыханием легкого горячего ветерка.

Дед курит у входа в сарай. Последнюю пачку "Любительских" он добил на прошлой неделе и теперь перешел на "Приму". Не до шика ему. Семейный бюджет распланирован на полгода вперед, с учетом доходов от нового урожая. А это еще вилами по воде. Вон, картошка на островке: задохнуться вроде бы не успела, но смыло ее изрядно. И я, как назло, заболел. Попасть бы к нему на дежурство, желательно в день. Можно и мне заработать кое-какую копейку. Дубовую клёпку там выгружают насыпом. Для просушки ее и старения, привезенные заготовки нужно вручную перекладывать в клетки. Работа нудная, но оплачиваемая. Семен Михайлович, начальник участка, платит наличными по десять копеек за клетку.

– Ты что это тут стоишь? – дед обернулся и строго взглянул на меня из-под кустистых бровей. – Болеть это тоже работа. Нужно делать ее, как положено, по уставу. Назначил тебе старшина постельный режим, значит, постельный режим. Скажешь там, что уже иду.

Как мне хотелось посидеть за общим столом! Но бабушка неумолима. Компресс, градусник, и под лоскутное одеяло, болеть до победы. К чаю, она принесла еще и кусок пирога "с сушкой". В годы моей старости, такие пекла только бабушка Зоя, вдова дядьки Ваньки Погребняка, последняя из соседей, которая помнит голод тридцать седьмого. Бог ей даровал долгую жизнь.

Люди того поколения бережно относились ко всему, что дарила природа. Абрикосы, груши, яблоки, жердела не сгнивали на земле под деревьями. Все, что не шло на варенье, вареники и закатки, сушилось впрок на щитах из дранки под лучами летнего солнца. Зимой, весной и в начале лета из этой вот, "сушки" готовился, так называемый, взвар – тот же самый компот, только без добавления сахара. Напиток был кисло-сладким, насыщенным и очень приятным на вкус. Когда "юшка" спивалась, "гущу" процеживали, пропускали через мясорубку, добавляли сахар и использовали в качестве начинки для пирога.

После завтрака бабушка ушла в магазин, за хлебом и молоком, дед чистил в сарае пол, а я помирал от скуки. Десять часов это время детской аудитории. По радио разучивали новую пионерскую песню "Гайдар шагает впереди". Вначале была презентация: хор "пролялякал", диктор прочел слова. Потом, то же самое, но только построчно. И так, в течение получаса. По задумке авторов передачи, я должен был подпевать:

"Если вновь тучи надвинутся грозные,

Выйдут Тимуры – ребята и взрослые...

Каждый готов до победы идти.

Гайдар шагает впереди!"

Вот только не пелось. И горло болело, и возраст не тот, и слова я давно уже знаю и, даже, мотив смог бы наиграть на гитаре. Эта песня была отрядной в том самом 6-м "Б", куда записали Витьку Григорьева и, возможно, приплюсуют меня. Мы, пионеры своего времени, пели ее от чистого сердца, зачитывались "Судьбой барабанщика", "Дальними странами", искренне чтили имя Гайдара.

Но когда припекло, ни один из идейных тимуровцев, так никуда и не вышел. Слишком уж реальная жизнь отличалась от идеала – всего того, чему нас учили в школе и мореходке.

В свой первый валютный рейс, я ушел после четвертого курса. Это была групповая практика на учебно-производственном судне «Профессор Щеголев», который принадлежал знаменитой Макаровке.

Мы вошли в устье Темзы теплым субботним утром. По сложной системе шлюзов, поднялись к самому сердцу Лондона. В переводе с английского, место нашей стоянки звучало очень серьезно: "Док короля Георга четвертого". Представьте себе прямоугольник синей воды величиной с доброе озеро. Вокруг него склады, пакгаузы и портальные краны. С другой стороны складов был расположен такой же прямоугольник, чуть дальше – еще и еще. Вода в них спокойная и прозрачная, без водорослей и пятен мазута. Большие суда вдоль причальных стенок – как бумажные кораблики в лужах.

– Чертовски красиво, – сказал помполит, – хоть и создано тяжким трудом рабочего класса.

В том, что революция в Англии дело ближайшего будущего, никто из курсантов не сомневался. Так предрекал Макарий Степанович Ясев – преподаватель политэкономии. И мы ему верили беспрекословно. В чуждом, враждебном мире, где правит только нажива, его вдохновенный голос был для нас единственной путеводной звездой. Лично я его лекции заучивал наизусть:

– Буржуазные ученые ходят, как коты, понимаете, вокруг этой каши, заваренной Марксом, и разобраться не могут! – вещал он с высокой кафедры. – А Маркс, он во всем разобрался, все по полочкам разложил. Он сказал: "Те-те-те, постой, постой, буржуй, Федот, да не тот! Вот ты крик поднял; охо-хо, грабят, понимаете! А какой же это грабеж? Это справедливость! Кем созданы народные достояния, народом? Они и должны принадлежать народу, понимаете!"

Все, свободные от вахт и работ, а таких оказалось человек триста, скопились на правом борту. Мы, будущие радисты, держались отдельной кучкой. Воздух отдавал заморским, ненашенским духом Я впитывал все оттенки, запахи, звуки, и душа замирала от сладкого счастья:

– Ты здесь, – говорила она, – а значит, все позади! Муштра, наряды вне очереди, косые взгляды старшин и ротного командира, балансировка на грани вылета. Осталось еще чуть-чуть, и ты войдешь во взрослую жизнь (тьфу, тьфу, тьфу!) не с черного хода.

Нас толкал нарядный портовый буксир. Солнечные лучи рассыпались по воде мириадами стремительных отражений. Матросы готовили к спуску парадный трап. На баке и на корме проворачивали шпили и брашпили, готовя к отдаче два шпринга и два прижимных. Вот только причал был подозрительно пуст.

– Я шота не понял! У них шо, забастовка?! – раздался над правым ухом вечно рассерженный голос.

Это был наш ротный завхоз, Павел Павлович Боровик. Прежде всего, он во всем искал и всегда находил непорядок. Казалось, еще чуть-чуть, и перед чьим-то опущенным носом замаячат два растопыренных пальца. Во всем цивилизованном мире этот жест заменяет слово "виктория", а у него, носившего лычки ротного старшины – два наряда на хозяйственные работы.

– Так сегодня ж суббота, – пояснил помполит. – Он пытливо глянул в мои глаза. Потом попытался дотянуться взглядом до Паши, но не сумел, и продолжил развитие темы, – а суббота в Англии выходной! – Дескать, как оно вам, не слишком ли впечатляет? Не подвержены ль вы, други мои, тлетворному влиянию запада?

Не мною замечено, помполиты всегда появляются там, где зарождаются мысли. Наверное, для того, чтобы пресечь на корню симптомы этой болезни.

– А кто же концы будет крепить? – столь же строго спросил Боровик, по привычке, не обращая внимания на мелкие отговорки, и замер.

Я тоже замер. Замерли все. Потому, что в этот миг на причал заехали две белоснежные "тачки". Синхронно хлопнули двери и на всеобщее обозрение вышли два красномордых парубка.

– Докеры, что ли? – предположил кто-то из наших. Робко так предположил, с оглядкой на помполита.

– Да ты офигел! – от души возмутился я. – Где это ты видел докера в фирменных джинсах, да еще при такой машине?! Скорей всего, это подстава, контрпропаганда. Собрали всем миром, как женихов на смотрины, и пыль пускают в глаза!

Все дружно со мной согласились. Очень уж эти хлопцы не тянули на пролетариев, измордованных тяжким трудом. Не такими рисуют английских рабочих в учебниках политэкономии.

– И такое возможно! – благосклонно кивнул помполит. – Оскорбления наших граждан, шантаж, провокации и даже попытки вербовки – здесь это не редкость.

Красномордые хлопцы лениво курили, "стреляя" глазами расстояние до нашего борта. Наконец, оба раскрыли багажники, достали аккуратные красные свертки с яркими лейблами и мгновенно облачились в комбинезоны. Не снимая костюмов, как фокусники. – Шаг, другой, движение рук, треск закрываемой "молнии", – и они уже ловят выброску, запущенную кем-то с кормы. Вторая выброска ушла с полубака. По воде заскользил тяжелый манильский канат.