Текст книги "Хрен знат"

Автор книги: Александр Борисов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 23 страниц)

– Во-о-н его хата, наспроть, – подтвердил Васька, ткнув, для верности, в покосившуюся калитку, указательным пальцем правой руки. (Был он, кстати, не Звездюшкин, а Казаков). – Без бабки моей, никого во двор не пускает. Даже почтарша, когда пенсию по дворам разносит, сначала стучится к нам.

Солнышко, между тем, расплылось алою лужей именно в той стороне. Оно уже не слепило глаза, но дальше калитки ничего не давало увидеть.

Мы с моим маленьким другом стояли на крыше коровника, бывшего когда-то летней времянкой. Вернее, под крышей, переделанной в плоский навес. Там хранились запасы сена и кукурузы, а в углублении, рядом с бывшей стрехой, припрятан Васькин боевой арсенал. Он с гордостью показал обрез трехлинейки, ржавый трехгранный штык и кусок пулеметной ленты, кажется, от "Максима". Будь я сейчас в своем настоящем прошлом, точно бы позавидовал такому богатству.

– Ва-а-ська! Ты иде?! Сбегай к колодезю, воды принеси!

– Иду, ба!

Нет, не зря взрослые так помыкали нами, представителями последнего поколения, умевшего бегать по земле босиком. Наверно предчувствовали, что эту землю, политую их потом и кровью, мы потеряем бездарно и навсегда.

Как хорошо в их времени! На столе перед сковородкой горит каганец. Мы с Васькой уплетаем яичницу с салом. Электричество экономится: "Вам что, тёмно дЫхать?!" Безудержная мошкара стремится в раскрытую дверь, путается в марлевой занавеске и с шелестом опадает на доски порога. Гудит керогаз. Исходит дурманящим паром кастрюля с каким-то варевом "для Фролки" – того самого колдуна. И чем он такой страшный, если бабушки называют его настолько пренебрежительно?

Но все когда-то заканчивается. Даже долгое ожидание. Мы с

Пимовной идем впереди. Бабка Глафира прикрывает нас с тылу кастрюлей с горячим борщом. В свете новорожденного месяца, тускло поблескивают стекляшки ее очков. А Васька бастует. Сказал, что страшно ему.

Да и мне самому, честно говоря, жутковато. Между хатой и высоким частым плетнем, где у добрых людей разбит палисадник, здесь возвышаются три могильных креста. Ни таблички на них, ни надписей. Утлая собачонка, каких обычно принимает на службу справный хозяин ("гавкучая и жгрёть мало"), усердствуя, роняет слюну. Странно так лает. Сунет желтые зубы под оббитую железом калитку – "р-р-хав, р-р-хав!!!" – потом отбежит к низенькому крылечку и заливается веселым звонком. Ночка-то звездная, мне все хорошо видно.

Дверь открылась, как в фильме ужасов, с громким, протяжным скрипом. Послышалось характерное шорканье, перемежаемое сдавленным матом. Хозяин ногами нащупывал чёботы. Долгая, неясная тень выросла, наконец, на пороге и каркающий голос спросил:

– Кого там нелегкая принесла?

– Собачку уйми, Фрол! – сварливо сказала бабушка Катя.

– Ходють и ходють... – колдун, не спеша, спустился с крыльца и двинулся в нашу сторону.

Был он в длиннополом плаще из брезента, накинутом прямо на голый торс, и застиранных солдатских подштанниках. Голову держал высоко. На стриженой под бокс голове, задорно торчал суворовский хохолок.

– Ходють и ходють, – опять повторил он, выгребая на лунный свет.

Моп твою ять!!! – за малым, не произнес я. Пимовна тоже опешила. Судорожно ухватилась за мою руку.

Это было действительно страшно. Наискось через лицо Фрола, тянулся сабельный шрам. На высоком морщинистом лбу, он будто бы выдавался наружу, двумя параллельными багровыми бороздами, а под правой глазницей смотрелся глубоким оврагом, со склонами, как у куриной гузки, кой-где поросшими редкой, седой щетиной. Сам глаз уцелел. Но, честное слово, лучше б он вытек! Выглядело бы хоть немного по человечески, если спрятать провал под черной повязкой. А так... яблоко, размером с добрую сливу, было покрыто слезящейся красно-розовой пленкой. Оно почему-то застряло на выкате из рассеченных ударом, век. На лишенной узора, некогда радужной оболочке, красовалось бельмо. Оно казалось огромным зрачком, который смотрел вертикально вверх и пожирал свет.

Мне кажется, Фрол просто прикалывался. Он жил как бирюк, и имел в своей жизни единственное развлечение – распугивать незваных гостей. Здоровый глаз поблескивал озорно, губы кривились в насмешке. Он прекрасно осознавал свое безобразие, тот безотчетный ужас, который охватывает неподготовленного человека при единственном взгляде на эту его, визитную карточку.

– Кого там нелегкая принесла? – свирепо спросил колдун, являя свой образ поверх калитки.

– Собачку уйми! – теряя терпение, повторила бабушка Катя.

– Ити его в кочерыгу, опять батарейка села! – преувеличенно громко сказал Фрол и выдернул за провод наушник. – Батарейка, говорю, села! Пойду, поменяю...

Он с шумом отпрянул, в три шорканья развернулся своим еще крепким телом, и побрел по направлению к хате.

– Фух, насилу за вами поспела! – сказала бабка Глафира, ставя на землю, укутанную в душегрейку, кастрюлю. – Видали красавца? Вот так вот, придуривается, издевается над людями. Теперь хоть заорись. Эй, старый пердун! Я ить, тоже сейчас уйду, до завтрева будешь нежрамши!

Брезентовый плащ вздрогнул.

– Ты, что ль, Глах? – живо отозвался колдун. – А я и не вижу! Кто это там с мальцом?

– Что, сослепу не признал? Оно и немудрено! Это ж Катька малая, Пима Ляксеича дочь, невеста твоя...

Устройство кубанской хаты традиционно. Две комнаты – большая и маленькая. У богатого казака крыльцо выходит на улицу, у бедного – смотрит во двор. Захочешь, да не заблудишься. У Фрола русская печь. Она отнимает добрую четверть жилого пространства. Кругом сплошные углы. Зато и уборки в хате – баран чихнул. Да и не развернуться вдвоем. Пока бабка Глафира выгуливает мокрую тряпку и накрывает на стол, все лишние сидят возле крыльца. Стулья и табуретки временно вынесли, чтоб не мешали. Колдун прячет увечный глаз под бескозыркой с красным околышем. Он уже в шароварах со споротыми лампасами и чистой белой рубахе. Как услышал, что в гости явилась сама бабушка Катя, так и помчался в избу со словами "Ты уж, Глаха сама!".

Я хочу спросить у него насчет крестов в палисаднике, но все не могу встрять в разговор. Взрослым не до меня.

– Добрым был атаманом Пим Алексеевич, все и про всех знал. Помню, в шестнадцатом, телушка у нас пропала. Веревку обрезали и с выпаса увели. Мне, аккурат, двенадцать годочков стукнуло, здоровый уже бугай. Да-а-а...

Задумавшись, Фрол теряет над собою контроль. Откинулся на решетчатую стенку перил, и смотрит в небесную бездну, обнажив кадыкастую шею. Под его босыми ногами, заходится счастьем пес Кабыздох. Сунул нос в мохнатые лапы, зенки свои карие закатил и коротко постукивает куцым хвостом. Хозяин, наверное, для него не колдун и урод, а самый красивый и добрый на земле человек, хоть кормит его не он, а бабка Глафира. Я уже тоже привык, и смотрю на лицо колдуна без прежнего содрогания.

– Да-а-а, – продолжает он. – Здоровый бугай! Выходит, что мой недосмотр. Ну, батько покойник и говорит: "Ты Карту седлай, я Баяна, поехали к атаману, пусть разбирается"...

Фрол рассказывает долго и нудно, перемежая повествование бесконечными "да-а-а". Все для него важно: сколько у отца было строевых лошадей, а сколько рабочих, какую почем брали. Что за сбруя висела в сарае и на каком месте. Как будто бы, если что-то не вспомнит, украдет из семьи. Бабушка Катя ловит каждое слово. Ей все интересно. Это и ее детство. Она ведь еще не знает, что если во время помереть, и тебе повезет, то можно туда попасть.

– ...Тёмно уже. Пим Алексеевич повечерял, курил за двором. Нас, выслушал, в хату провел. Отца усадил за стол, сказал, что надо мараковать. "А ты, – это он мне, – за невестой своей поухаживай. Что-то притихла. Не иначе, уже нашкодила", да-а-а...

Тихий, домашний смех брызжет из-под ресниц Пимовны. Да и по лицу колдуна как будто прошлись утюгом. Рубцы и морщины разгладились. Даже увечный глаз теперь отражает свет. Кажется, сердце его нашло, наконец, точку опоры.

– Это я так смекаю, – пояснил Фрол, – Пим Алексеевич в уме перебирал, кто из его казаков способен пойти на татьбу. Ну, атаман, да-а-а...

– Неужели нашел?! – удивляется бабушка Катя.

– А как не нашел? – нашел! Только по стопке они и успели поднять, слышу, отец кличет: "Ну-кось, наметом домой, лошадку какую смирную в бричку впряги, да дно не забудь притрусить старой соломой, чтобы в крови не испачкать. И – ко двору вдовы Василенчихи". Это у ей, беглый солдат Проскурня угол снимал, – зачем-то уточнил Фрол.

– Тот самый? – вскинулась бабушка Катя.

– А какой же еще? Других у нас отродясь не бывало, да-а-а... Когда я подъехал к воротам, мясо еще дымилось. Стреляли в той стороне. Для острастки стреляли, пожалели падлюку. Всеш-таки божья тварь. Ушел, паразит, задами да огородами. Подался опять на ерманский фронт. И вплоть до восемнадцатого года, не объявлялся. А уж когда к власти пришел, он нам эту телушку кровью попомнил.

– Сидайте к столу, – сказала бабка Глафира, выплескивая грязную воду под толстое корневище дикого винограда. – Выпьем за встречу, да сбегаю, за шибеником своим присмотрю. – Она расправила мокрую тряпку и легким движением бросила под порог. – От горе мне на старости лет! Ни книжки читать, ни уроки учить. Ночь-полночь, глаза вылупил – и забежал галасвета. Хуч кол ты ему на голове теши, не берется за вум. Ты бы, сосед, повлиял на мальчонку, чай не чужой...

Фрол был мужиком зажиточным. На стене настоящий ковер, под потолком хрустальная люстра. В одном углу холодильник "Днепр", в другом – радиола "Весна". Даже кухонный стол был покупным. Чтоб разместиться за ним вчетвером, пришлось бабке Глафире отодвигать его от стены.

– Кому борща? – зычно спросила она, перебирая пустые тарелки. – Теплынь на дворе, все одно до заврева пропадет.

– Мне! – с готовностью пискнул я.

Вот сам не заметил, как стал фанатом этой еды. Как скажет лет через тридцать один малоизвестный поэт,

Бледнеют перед ним супы и щи,

И борщ кубанский этого достоин.

Готовят по велению души

Его хозяйки, в праздничном настрое.

– Вот вумница! – вырвалось у бабки Глафиры.

Кроме меня, пол уполовника попросила налить бабушка Катя. А Фрола никто и не спрашивал. Ему нафигачили полную миску, как говорится, по умолчанию.

Я махал своей ложкой и думал: почему такой замечательный борщ обязательно должен пропасть при наличии холодильника?

Ведь "Днепр" очень надежная штука. У первой моей тещи на кухне стоял такой старичок. Уже дверь проржавела насквозь, а он все морозил и останавливаться не собирался, а тут почти новый и не работает. Если змеевик не пробит, то причина неисправности может быть только одна – кугутская сущность местного населения. Скорее всего, в целях экономии электричества, Фрол отключал агрегат на зиму, хладагент сел, застоялся, и без хорошей встряски, к жизни этот "Днепр" не вернешь.

Колдун в три взмаха взломал сургуч, экономным движением вышиб пробку, разлил по граненым стаканчикам эксклюзивную водку. Я так не умею.

– Ну, с кем не чаял, за встречу!

Старушки выпили чинно, культурно, маленькими глотками. Когда надо, поморщились. Налегли на закуску.

– Бабушка Глаша, – сказал я, выждав момент, когда она собралась выйти из-за стола, – давайте, пока вы еще здесь, холодильник починим?

– Тю на тебя! – отозвалась она.

– Напрасно ты так, – вступилась за меня бабушка Катя. – Толковый мальчонка, и в этом деле он соображает. Деду сделал такую машину, что сама семена с веников очищает.

– Да ну! – Фрол уронил ложку и скептически посмотрел на меня единственным глазом. – Ну, раз он такой толковый, пусть тогда скажет, что там сломалось.

– Ничего не сломалось!

– А почему не работает?

– Потому, что вы его на зиму отключали.

– Отключал. Ну и что?

– А то. Охлаждающая жидкость из трубочек стекла в самый низ, и теперь холодильник работает вхолостую. Электричество жрет, а не морозит.

– Тако-ое! – сказала бабка Глафира.

– Ты, мать, погоди! – осадил ее Фрол. – Толковые вещи пацан говорит.

– Сашкой его зовут, – вставила слово Пимовна и легонько толкнула меня локтем. – Скажи им, что делать то нужно?

– Перевернуть кверху ногами. А потом поставить, как было.

– И все-е-е? – изумленный колдун чуть ли ни выпрыгнул из-за стола. – Перевернуть я его и сам переверну. Ни хрен тяжесть.

Бабушки поспешили на помощь. Одна убрала хрустальную

вазу, другая – накрахмаленную салфетку.

Пару минут спустя, в комнате наступила мертвая тишина. Взрослые с благоговением слушали, как тоненький ручеек журчит внутри холодильника.

Первой пробило Пимовну:

– Где у вас тут, отхожее место?

– Пойдем, покажу, – предложила бабка Глафира.

И пришлось нам с хозяином дома, по сермяжному прятаться за кустами.

– Дяденька Фрол, – пользуясь этой оказией, между делом, спросил я, – а у вас в палисаднике кто похоронен?

– Люди, – ответил он.

– А почему не на кладбище?

– Долго тебе объяснять. Все равно не поймешь.

– Я попробую.

– Понимаешь, Сашок? Девяносто семь человек в одночасье покололи штыками, да саблями порубали. Шутка ли? – девяносто семь человек! У кого сбережения были, те своих родственников выкупили, да тут же похоронили. Остальные целых три дня на церковной площади провалялись. Ну, собаки да свиньи растаскали по закоулкам то, что смогли унести, закопали на черный день. До сих пор в огородах, кто кусок черепушки найдет, кто руку, кто нижнюю челюсть. А куда это все? Вот ко мне и несут. Я ведь там тоже лежал.

– Вы?!

– Пойдем лучше в хату. Рано тебе еще копаться в изнанке жизни. Это такие знания, что тебе не помогут, а навредят. Пойдем, пойдем! – Он обнял меня за плечо, и не отпускал до самых дверей.

– Не журчить! – сказала бабка Глафира, как только мы переступили порог. – Что делать?

– Переворачивать и ставить на ножки, – скомандовал я и прикусил язык.

Фрол, кряхтя, сделал холодильнику оверкиль и вытер ладонью пот.

– Теперь можно включать.

– Не рано? – поосторожничал он. – Жидкость таперича вся наверху?

– В самый раз! Система лишнего не заморозит.

– Вот никуда не уйду, пока не увижу, чем дело закончится! – сказала бабка Глафира, усаживаясь за стол. Кому борщ разогреть?

Допили бутылку. Закусили бутербродами с колбасой. Специально для меня, в хозяйстве нашелся клубничный компот и плитка ванильного шоколада. О холодильнике, казалось, забыли. А может, и не казалось. В разговоре, чаще всего, вспоминали общих знакомых. Кто кого видел в последний раз, где и когда это было.

– Ладно, пойду. Засиделась. Уже и унучок, наверное, спить, а я тут все лясы точу, – спохватилась соседка.

– Глянь там, заодно, агрегат, – попросил ее Фрол.

– Тю! А я и забыла, – бабка Глафира прошлепала мимо своих "чувяков", приоткрыла дверь холодильника. – Кажись, морозит!

– Так морозит, или кажись? – Хозяин выбрался из-за стола, попробовал пальцем тонюсенький слой инея и изумленно сказал. – Су-у-ка! С меня в прошлом годе, за такую же точно поломку, Васька бутылку взял!

– Ну, ради такого дела...

Пимовна водрузила на стол еще один "эксклюзив".

– Не, не! – замахала руками Глафира. – И не упрашивайте!

Пойду я. Вы, Кать, если что, идите ко мне ночевать. В маленькой комнате постелю.

– Ушла, – констатировала бабушка Катя, прислушиваясь к шагам за окном. – А я ведь, Фрол, по делу к тебе.

– А иначе-то как? Возраст такой подошел, что только по делу. Тем паче, в такую даль. Посмотрел я, Катюша мальчонку твово. Здоровенький он, и с душой у него все нормально. Только на водку жалостливо так смотрит. Как будто бы, тоже хочет. Ну, это можно заговорить. А так, ежели не сопьется, хороший человек вырастет.

– Сашка! – прикрикнула Пимовна, – вот я тебя жигукой по сраке!

– Ну, ну, не строжи! С душой, говорю, все нормально, только болить она у него. Как у взрослого человека болить.

Я съежился за столом, стараясь не смотреть в сторону колдуна и вообще ни о чем не думать. А ну, как расколет?! Было страшно до памороков в глазах.

– Еще б не болела! – вздохнула бабушка Катя. – Сны ему снятся, Фрол. Видит мальчонка, кто и когда на нашей улице будет болеть, или помреть. Про мамку свою сказывал, как она тронется головой. Про подругу мою, Федоровну, все по полочкам разложил: сколько сестер у нее, и какая племянница вступит в наследство, когда они все, одна за одной, преставятся.

– Родовое проклятие? – Хозяин, начавший было, оббивать сургуч с горлышка эксклюзивной казенки, поставил бутылку на место, насупился, посерьезнел. – Поганое это дело!

– Вот ты, в одночасье столько народу проклял. Расскажи, как это бывает? Ты их всех ненавидел?

– Мальчонка услышит, – замялся колдун.

– Ничего, этому можно. У него в роду ведуны такие, что чище тебя будут. Только не матюкайся.

– Не то чтобы, Катя, ненависть, – Фрол достал из фабричного портсигара передавленную резинкой, самодельную папиросу, – изумление какое-то было. Четырнадцать годочков прожил на земле, от христианского труда не отлынивал, никогда ничего не украл, не успел никого убить. Ну, взял Армавир генерал Покровский, а я то причем?! Лежу среди станичников мертвяков, одним глазом в небо смотрю. Комок какой-то в груди рвется наружу: за что?! Чтоб, думаю, вам, паразитам, и детям вашим, до седьмого колена, такие же муки принять! А помирать хорошо-хорошо! Ничего не болить, облака надо мною плывуть и качаются, как будто баюкають...

Фрол высморкался, вытер лицо подолом рубахи и побрел на крыльцо. Не сговариваясь, мы потянулись за ним.

– Вот до казни еще, то да, – колдун, как будто увидел, что мы стоим за спиной. – До казни я этого Проскурню ненавидел. За то, что он, гад, сестренку мою среднюю социализировал.

– Как это? – вырвалось у меня.

– А так. К солдатам увез, в Вознесенку. Пришел с конвоирами и увез. Матери мандат показал. "Предъявителю сего, товарищу Проскурне, предоставляется право социализировать в станице Ереминской шесть душ девиц возрастом от шестнадцати до двадцати лет, на кого укажет данный товарищ". Главком Ивашев, комиссар по внутренним делам Бронштейн. Подписи и печать. Мать кричала, соседей звала, метрики им показывала, что Маришке только-только пятнадцать исполнилось. А он говорит: "Вот, видишь винтовку? Она тебе бог, царь и милость. Будешь орать, на штык посажу. И ее, и тебя".

– Вот, если бы, – Пимовна положила ладонь на его плечо, хотела что-то сказать, но передумала. – Пошли, женишок, врежем!

Она сама открыла бутылку, убрала рюмки и поставила на стол два граненых стакана.

Выпили, закусили.

– Ой, у мэнэ есть коняка, та й гарний коняка, – начала бабушка Катя.

– Ой, який вин волоцюга, який разбишака! – подхватил Фрол

– Ой того-то я коняку поважати буду, за него не взяв би срибла хоч повную груду, – завели они на два голоса.

Обо мне, казалось, забыли. Пели еще "Заржи, заржи, мой конечек, подай голосочек", "Ой при лужку, при лужке, при счастливой доле".

– А вот, если бы нашелся такой человек, который за детей твоих душегубов стал бы у бога просить? Если бы ты услышал, не проклял? – спросила, вдруг, бабушка Катя.

– Я-то? – задумался Фрол. – Я их всех, Катя, давно простил. Только слово мое от бога. То, что сказано, не поймаешь, обратно в рот не засунешь и не проглотишь.

– Почему ты решил, что от бога?

– Я ведь тогда помирать собрался. И помер бы, если б перед собой Богородицу не увидел. Наклонилась она надо мной и говорит: "Что же ты, Фролка лежишь, ай дел никаких нет? Тебе ж еще жить да жить. Ползи-ка, сынок, к тому ерику, да в кушерях схоронись. Душегубы твои поехали за телегами. Покушают заодно, да выпьют после таких-то трудов". Было такое, да. Но ты ведь, Катя, другое хотела спросить: не ударит ли слово по тому, кто захочет его отменить? Так я тебе так скажу: это в зависимости от того, кто будет просить.

– А ежели я попрошу?

– Ты?! За моих врагов?

– И все-то он знает! – усмехнулась Пимовна. – Успокойся, колдун, когда над семьей этого мальчугана нависло проклятье, твоих деда с бабкой еще и в помине не было. Старинный это замок. Так просто не отомкнуть.

– Вдвоем надо, – сказал Фрол и разлил по стаканам остатки спиртного.

– Если согласен, я помогу.

– Ты?! – засмеялся колдун. Неужто могёшь?!

Бабушка Катя неспешно вышла из-за стола, сверкнула глазами и вдруг, с нежданной для меня грацией, сделала стремительный шаг. Тело ее изогнулось в каком-то шаманском танце. Левая рука потянулась вперед и вверх, а правая пошла полукругом.

– Оболокусь я оболоком, опояшусь белой зарей...

Я вжал голову в плечи и зажмурил глаза.

Слова распадались на слоги, сталкивались, падали на пол и снова взлетали. Воздух в маленькой комнате наэлектризовывался и еле слышно звенел. Вдобавок ко всему, где-то на горизонте недовольно зарокотал не вовремя разбуженный гром.