Текст книги "Хрен знат"

Автор книги: Александр Борисов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 23 страниц)

Не знаю, как все это выглядело со стороны. Наверное, некузяво. Но уличных пацанов этот финт впечатлил, заставил быть осторожнее, не нападать, а держать плотную оборону. Это потом они осмелели.

Между собой и обидчиками, я держал теперь стриженый куст волчьей ягоды. Хозяин двора, рядом с которым шло наше побоище, использовал его в качестве декоративной ограды. И мне угодил.

Разумней конечно было отступить ближе к дороге, на оперативный простор, чтобы на сто процентов использовать свое преимещество в умении махаться ногами. Только смогу ли? Боль можно терпеть, а вот совесть конкретно протестовала. Нечестно, конечно, вышло с тем пацаном, что роняя красные сопли, ползает подле забора. А с их стороны честно? – кодлой на одного?

Душа жаждала справедливости. И я ее понимал. Это годам к пятидесяти, когда верхняя челюсть за восемь штук, на четверть уже "государственная", самый завязятый драчун становится смирным, покладистым мужиком. А сейчас? Хрена ли мне один зуб?

Еще одна из примет того времени – дрались, как работали – молча. Чтобы внимание взрослых не привлекать. Кто знает, что у них на уме? Запросто могут схватить за ухо, к родителям отвести, или еще что-нибудь учудят.

Шли мы, помнится, с Жохом как на совхозную зерноочистку, по воробьям из поджига жахнуть. Я тогда еще не курил, а Сашка давно пристрастился. Нашел на дороге окурок, засмолил, идет себе, дым пускает. И что-то у него шнурок на туфлях не вовремя разявязался. Сунул он мне тот бычок: "Подержи, – говорит, – я сейчас". И присел на колено. А сзади какой-то дед ехал на бричке. Поравнялся со мной, да как кнутом жиганет по той самой руке, что окурок держала! Мы в разные стороны! А попробуй, пожалуйся на него. Дома добавят. Это сейчас бы того деда по судам затаскали.

Тьфу ты, черт, что значит сейчас? Сейчас мне, как раз, следует опасаться этих непредсказуемых взрослых больше, чем Толика Хренова: "Ах, ты, гаденыш, ногами?!"

События я не форсировал не только из этических принципов. Больно, черт побери! Поэтому сражение шло ни шатко, ни валко. Моя малоподвижность бросалась в глаза, а уличные бойцы нутром чувствуют слабину. Они наседали всем скопом, будто по команде "все вдруг". Успели, наверное, сговорится.

Я не жонглер, чтобы гасить шесть кулаков разом, успевая при этом раскланиваться, но тоже сориентировался. Плотно отслеживал Плута и Толяна, а вот Мекезе предоставлял свободу маневра. Он близорукий, без очков ничего не видит, и удар у него, поэтому не поставлен.

Что бы там у меня получилось в этой уличной потасовке? – этого не скажу. Скорее всего, как всегда. Словил бы хайлом пару серьезных ударов, рассвирепел, и бедными были бы те, кто еще стоит на ногах. Очкарика я тоже достал боковым в ухо. Причем, хорошо достал. Хотел уже и его занести на свой боевой счет. А он, сволочь такая, не упал, отскочил в сторону и начал топтаться своими сандалиями по "Урфину Джюсу" – моему подарку Рубену.

Я двинулся в его сторону, но опоздал. Мекезя куда-то чухнул. То ли ретировался с концами, то ли побежал за подмогой.

И действительно, помощь пришла. Но с той стороны, откуда не ждал никто. Как будто из-под земли, нарисовался Босяра, махнул пару раз клешнями. Не ударил конкретно кого-то, а в общих чертах. Что называется, "пырхнул", или, проще говоря, "кипишнул". Он ведь, на этом краю в авторитете был. Во всяком случае, среди своих сверстников. Как, впрочем, и Толик Хренов.

На той стороне ринга, мгновенно нарисовалось конкретное разбиралово:

– Ты че?

– А ты че?!

– Че вы кодлом на пацана?

– А че он Мекезю ногой?

– Не бреши! Я шел и все видел!

– Откуда ты видел?

– Оттуда!

Если б не отсутствие распальцовки, полное впечатление что братки лихих девяностых, делят спорную крышу. Базарили двое. Остальные тактично молчали. Я вообще был типа не при делах. Молчаливо присутствовал как вещдок в районном суде. Стоял и душил в себе остатки бессильной злобы. Малый жаждал отмщения за испорченный праздник, и старый был тоже непрочь внести в это дело посильную лепту. Оба моих естества испытывали сильное разочарование, поскольку по опыту знали, что драки уже не будет.

Сначала Толян вдохновенно врал, потом лениво отбрехивался.

Мой будущий крестный, перестал взмахивать крыльями и толкать оппонента пузом. В общем и целом, накал конфликта спадал.

– Славик, ты скоро?

Робкий девичий голосок, поставил на всем жирную точку. Ведь это самое последнее дело – чесать кулаки в присутствии баб. Даже незадачливый ухажер, рискнувший проводить до калитки девчонку с чужого края, в этом плане был защищен. Таких бедолаг били очень тактично. На обратном пути.

– Я сейчас! – отозвался Босяра, поведя стриженой головой в сторону внешнего раздражителя. – Книга его?

Последняя фраза была не совсем вопросом. Так всеобъемлюще – тоном и внешним видом – Славка "конкретно спросил" с моих оппонентов. Мазу, короче, качнул.

Они, естественно, промолчали. Но не просто так промолчали, а с видом на будущее. Застолбили за собой перспективу и самим наезжать на Босяру в присутствии нужных баб.

Славка поднял с земли "Урфина Джюса", положил правую руку мне на плечо и провозгласил приговор:

– Если еще раз тронете...

Разошлись к взаимному удовольствию. Пацаны – молча и деловито, чтобы случайно не матюкнуться, не разжечь новый конфликт. Направляемый дружеской дланью, я тоже послушно шагал рядом с Босярой, пока не увидел, куда же конкретно мы направляемся. Под веткой шелковицы, склонившейся над кюветом, стояла на цыпочках Женька Саркисова и обрывала спелые ягоды. На остром ее плечике, безвольно болталась огромная сетка авоська с двумя полукруглыми караваями белого хлеба по пятьдесят копеек за штуку. Естественно, я стал тормозить.

– Ты че? – не врубился мой будущий крестный отец.

– Пойду-ка я, Славка, домой, – шепотом вымолвил я, норовя

шагнуть за кусты, – куда мне в таком виде?

И правда, куда? Сквозь прореху ниже мотни, рвутся на волю синие сатиновые трусы. Рубашка разошлась на пупе: две пуговицы вырваны с мясом. От книжки осталось одно название. Вся обложка в пятнах тутовника.

Пацан пацану мог бы и посочувствовать. Ну, сделать хотя бы соответствующий вид. А Босяра заржал. Залился опять серебряным колокольчиком. У него после ломки голоса так тенорок до старости и остался. И смех ни на йоту не изменился. На пару минут зайдется, глянет в лицо виноватыми зенками, скажет "ой, не могу!" и снова "хи-хи". Особенно его убивали мои трусы. И что в них такого особенного? Сам точно такие же носит...

На шум подтянулась Женька. Уронила голову на бок, сожрала меня глазищами, сказала, что ссадина будет на лбу. Зеленкой надо помазать.

– Ты внимательно посмотри! – между двумя приступами "ой, не могу", прохрюкал Босяра. – Авария у пацана. Не хочет больше идти к Рубену на день рождения. Домой собирается.

Меня аж всего передернуло. Лицо окатило жаром. Чувствую, падла, краснею. Сомкнул я штанины по стойке смирно, да все норовлю повернуться бочком, или спрятаться за Славкину спину.

А Женька такая флегма.

– Вот так, – говорит, – и дойдешь потихоньку. Мы тебя с обеих сторон прикроем. Ничего страшного. Тетя Саша за пять минут штаны на машинке прострочит, рубашку заштопает и пуговицы пришьет. Или я, если ей будет некогда.

Еще раз пришпилила взглядом, приподняла изнанку воротника, отцепила булавку, Славке дала вместе с авоськой.

– Пойду пока книжку почищу. А ты помоги, как сможешь.

Я аж удивился. Как будто бы это и не она. Голос обычный, девчоночий. Говорит, не растягивая слова, без малейшего налета цыганщины. Это потом, на старости лет, ее переклинит. Она тебе и принцесса, и потомственная колдунья, и генерал. Помню сидел, плевался у телевизора.

Спросил, кстати у кума, как подвернулся удобный случай: что, мол, за пургу сеструха твоя гнала? Он тоже не лучше: начал мне горбатого втюхивать про наследников, какую-то там корону, неуловимых мстителей с мужниной стороны. В общем, нагнал туману. Ну, ассириец, что с него взять?

Был я потом и в "генеральском" доме, года за три до ее смерти. Новую проводку прокладывал. От рог до копыт. Кум, кстати, эту шабашку подсуетил. С первого взгляда видно, что не кубанская хата. Стены саманные, а вот, архитектура не та. Комнаток много, чуть меньше десятка, но все до того крошечные! Времянку, если она и была, снесли, как и все дворовые постройки. От старого времени только забор остался, да внутренние перегородки. И то, кой какие убрали. Дом обложили гиперпрессованным кирпичом, сделали два пристроя. Там где было крыльцо, теперь большая прихожая, да со стороны огорода, веранда на всю длину. Бригадой управились ровно за два дня, без раскачки и перекуров. Путь-то неблизкий. От Константиновки, через мост, и сразу направо. Если честно, вспоминать тошно. В плане оплаты, ассирийцы отличаются от армян только фамилиями. Они у них чисто русские. Бар-Давиды при заселении стали Давыдовыми, Бит-Осипы – Осиповыми, а Бит-Юхананы – те вообще сейчас Ивановы...

"Стоять, Зорька!" – сказал Босяра, но я подчиняться не стал. Забрал у него булавку, стянул штаны до колен, пришпилил прореху с изнанки и снова надел. Огляделся: не видит ли кто? Рубашку вообще расстегнул, узлом завязал на пупе.

– Ну что, – спрашиваю, – пойдет?

Славка опять хотел взяться за свое "не могу", но внутренним тактом почувствовал, что это уже перебор. Не та у меня рожа.

– Пойдет, – подтвердил. – Если будем маскироваться, точно пойдет. – Но все равно, гад, подхихикивает.

А у меня еще и о книжке душа болит. Как к имениннику без подарка идти? По опыту знаю, что пятна тутовника хуже чернил. Перед ними пасует даже моя бабушка. Ничем они не выводятся. Ни мылом, ни растительным маслом, ни бесконтактным массажем. С полчасика на дереве посидишь, неделю ходишь потом с грязными разводами на руках.

Выглянул из-за кустов, удивился. Принцесса нарвала с дерева полную жменю листьев, пожамкала их в кулаке, и вот этой бодягой наяривает сверху вниз по лощеной обложке. Как все равно стеркой уничтожает след от простого карандаша. Потом носовым платком зеленую крошку смахнула, насухо вытерла – обложка как будто из типографии. Ну, если сравнивать с тем, что было. Это не передать, как я обрадовался. Даже "спасибо" забыл сказать...

Рубен, кстати, на обложку даже внимания не обратил. Прижал книжку к груди и побежал прятать. Он давно мечтал прочитать продолжение «Изумрудного города», даже детской библиотеке стоял пятнадцатым в очереди. А мне об этом сказал только вчера.

Вот тогда-то и в душе у меня стало по-настоящему празднично.

Что еще пацану надо? – кум рад, принцесса не смотрит бычком, Босяра про драку ничего не рассказывает и мне лишних вопросов не задает. Не видел, наверное, как я ногой отмахнулся.

Одна только мысль темной тучкой туманит сознание. Что ж я такого в прошлом году учудил? Как умудрился "взбрыкнуть", если Женьки Саркисовой не было? Или была? И ведь не спросишь ни у кого. Совсем, скажут, ку-ку.

От полноты чувств, я даже прочел вслух свой старенький опус, посвященный куму. Не этому недорослю, а взрослому мужику, что будет рядом со мной работать в электросетях:

Если слышишь перегар,

Берегись – идет завгар!

Он не выдаст и ключа,

Если нет магарыча.

Если честно, так оно в жизни и было. Рубен, как заведующий гаражом, был очень прижимист. Обижались на него шоферюги. Урвать для себя канистру бензина было почти нереально. Новую запчасть если и выдавал, то со скандалом. И то, после того как сам убедится, что старая ремонту не подлежит.

– Ну и кум у тебя! – говорил в раздевалке председатель профкома Самуха, работавший у нас вышкарем – Век бы его не знать!

Такие наезды я глушил на корню:

– Про ваших кумовьев, мужики, никто ничего не знает: как зовут, где живут, и есть ли они вообще. А вот моего кума каждый день вспоминают хренами!

К моему удивлению, старый стишок пришелся всем по душе.

Славка Босых попросил его переписать, Рубен удивленно спросил: откуда я знаю его дяхана Витьку, а тетя Шура искренне засмеялась и увела меня в дом, "приводить в божеский вид".

– И что ж тебе, мил человек, в этот день так не везет? – спросила она.

Я ждал продолжения этой фразы, но ее не последовало. Скрипнула дверца шкафа. Через пару минут я уже облачался в синие сатиновые трико и желтую майку с надписью "Урожай". Все из гардероба будущего завгара. В углу у окна стрекотала машинка "Зингер". Принцесса на кухне всполаскивала и протирала посуду. Из новенького проигрывателя, транзитом через мою душу, звучал незабвенный голос Ларисы Мондрус:

В новый дом недавно въехала я

Нравится мне вся квартира моя.

Большие окна, шлет

Солнце теплый привет.

Жить бы тут сто тысяч лет,

Ничего, что стенка тоненькая

Целый день там слышу музыку я.

В вечерний поздний час,

И даже утром, чуть свет,

За стеной поет сосед:

"Ча-ча-ча!"

"Ча-ча-ча" в те времена не приветствовалось даже на бытовом уровне. А нам с кумом эта песенка нравилось. Тете Шуре, наверное, тоже. Не просто же так в их доме появилась эта пластинка? Макаренко она не читала, и сына воспитывала своеобразно: вела себя с ним, как со своим сверстником. А он, падал такая, конкретно борзей, и в глаза звал ее Шуркой. Тем не менее, у нее получилось. Не было у меня более верного друга, чем будущий кум.

На улице жарче, чем в доме. Саманные стены летом дают прохладу, а зимой сохраняют тепло. Я молча уселся на нижнюю ступеньку крыльца, вытянул ноги, поскольку в паху еще жгло, и с легкою грустью следил за своими старинными дружбанами. Они без меня не скучали, и уже подыскали занятие по душе: "кололи" двухтактный двигатель от турчка. Босяра удерживал кованую отвертку, а Рубен осторожно постукивал по ней молотком, поминая недобрым словом подшипники коленвала. У них получалось:

– Отвертку левей передвинь, еще... теперь крепче держи!

– Слушаюсь, товарищ завгар! – судя по этой фразе, горячие новости Славка уже рассказал, и теперь вот...

Я сначала подумал, что он прикалывается, типа того что тролит Рубена, а потом вспомнил что нет. Все на полном серьёзе. Играя во что-нибудь "понарошку", я тоже когда-то перерождался в образ, выпавший мне по жребию. Запыленный чердак становился кабиной настояшего бомбардировщика, где каждый из нас выполнял свою боевую задачу. Славка вел самолет, Рубен с тревогой посматривал в слуховое окно: нет ли поблизости вражеских "Фокке-Вульфов", а я застывший у "спарки", ждал окончательного решения командира. Что делать? Уходить в облака, или принимать бой?

Эх, было, да быльем поросло. И ведь, не вернешь! Ну, кто я теперь? – маленький неискренний старичок, урод с испоганенным взрослостью разумом. В любой детской игре я буду стопроцентно фальшивить, и ненавидеть за это себя. Нет, невеликое счастье -

пройтись по второму кругу. Жизнь после смерти это не путевка в Артек. Когда рядом с памятью совесть, нет от нее стопроцентной радости.

Высоко за моею спиной звякнула застекленная дверь. Быстрые каблуки сбежали по высоким ступеням.

Женька, – флегматично подумал я, – кто же еще?

Принцесса была в праздничном белом платье. Поравнялась со мной, она обернулась, уронила голову на плечо. Лицо у нее какое-то переменчивое, играет эмоциями. Мышцы настолько подвижны, что после каждого нового взгляда, его узнаёшь разве что, по глазам. Они как ночные бабочки, готовые сорваться в полет. То узкие и раскосые, а то... как взмахнут ресницами в полный размах!

– Не бойся, – прошептал ветерок, поднятый ее платьем, – ты не скоро умрешь...

Слова (если только это были слова), ни капельки не утешили, а только нагнали еще больше тоски. Зачем оно мне?

А Женька уже стояла перед раскрытой дверью сарая.

– Мальчишки, – сказала она, – вы тут не заигрались? Руки мыть и быстро к столу! Тетя Саша зовет.

– Ну, если завгар разрешит... – в этот раз прикололся Славка, и не выдержал, сорвался на смех.

– Что магарыч нужен? – подыграла ему принцесса. – Сейчас принесу...

– Нет! Мы пошутили! – испуганно пискнули пацаны.

Мы столпились у рукомойника – спаянный экипаж боевого бомбардировщика. Те, кому довелось не пропасть в начале лихих девяностых. Не спиться, не присесть на наркотики, а выжить и жить, поддерживая себя, и друг друга.

Рубен брызгался теплой водой. Славка, смеясь, уворачивался. А мне казалось несправедливым, что сегодня, как и в конце жизни, нас будет всего трое из всего неугомонного класса.

Дальше, в принципе, рассказывать неинтересно. Застолья без водки, отличаются друг от друга только блюдами на столе. Долма д-тарпы, лимонад, неизменный трехцветный пирог, конфеты (куда без них?) – все было вкусно. Но праздник, в детском понимании этого слова, у меня не сложился. Права мамка Рубена. Невезучий какой-то день. Совсем выбил из колеи. Ску-учно! Замолчали и пацаны. Никто не мешал, не сдерживал, а вдвоем вдоволь не подурачишься, если третий надулся как сыч. Тетя Шура и Женька, которую причислили к взрослым, ушли к дяхану Пашке. Из-за стенки уже раздается топот ног и громкое "ча-ча-ча". В другой половине дома свои интересы, совершенно иные напитки и темы для разговоров. Там настоящий праздник. Это я по себе знаю.

Мы по-быстрому набили утробы. Пацаны сговорились идти в сарай, чтобы продолжить игру в гараж.

– Из трех двигунов чего-нибудь соберем, – озвучивал Рубен ближайшие перспективы.

Скрипя сердцем, я согласился. Рубашка еще не высохла, да и негоже в любом возрасте: пожрал – и сразу домой.

Та еще мука – вести свою партию и не фальшивить. Но опыт великая вещь. Я вспомнил Пьера Ришара в фильме "Игрушка", из которого вычленил одну из главных идей: играя во взрослых с детьми, нужно быть взрослым.

Рубен, на правах именинника, распредял роли:

– Я буду заведующим гаражом, Славка мастером по ремонту, а ты...

– Инженером по технике безопасности!

Наивные пацаны согласились. Не подумав, сказали "лады".

Ну, думаю, щас! Пусть только попробуют взяться за молоток и отвертку, будет им внеочередной инструктаж. Целую речь для них приготовил. Типа того, что "Не понял, товарищ завгар? Достойный пример вы показываете своим подчиненным! Наряд не открыт, на верстаке бардак..."

Именно в этом месте и случился облом. Калитка затряслась, загремела. Кто-то нетерпеливый стучался в нее ногами. Рубен выронил молоток, пошел открывать. Славка сжал кулаки, двинулся следом за ним. Я тоже подумал, что гость не к добру. Мальчишки так не наглеют. Наверное, это кто-то из взрослых. Скорее всего, отец того пацана, что огреб от меня ногой. Если с сыном что-то не так, есть у него вменяемый повод.

Прятаться я не стал. Ноги не шли. Холодное, липкое чувство разлилось по грудине, отдалось тяжестью в животе. Этого еще не хватало!

Звякнул засов. Калитка протяжно скрипнула, наткнулась на чью-то ногу, тут же отыграла назад. Рубен по запарке, кого-то едва не пришиб. После второй попытки, в проеме нарисовался Женька Таскаев. Он восседал верхом на турчке и громко высказывал свое возмущение. Осторожней, мол, надо! За малым, крыло не помял. Увидев Босяру, поблек, перешел на нормальный язык.

– Проблемы опять с движком. Завелся нормально. Километра четыре проехал и скис.

– Починим, – сказал Рубен, – заводи.

– Да я не один, – замялся очкарик.

– Заходи не один.

– Не жохай, Женька, ешь опилки, ведь я директор лесопилки, – приободрил его Славка. – Бить никого не будем.

А у меня на душе стало легко-легко! Стянул я с веревки свою высохшую рубашку и пошел в комнату тети Шуры, за штанами.

Вот, – думаю, – удача! И с пацаном все обошлось, и повод сыскался, чтобы домой уйти. Рубену будет не до гостей. Ремонт Женькиного турчка это уже не игра в гараж.

Только успел переодеться, выхожу на крыльцо, гляжу, а они поднимаются мне навстречу: Славка Босых, Кум, этот очкарик и... кто бы вы думали? – бабка Филониха!

Увидела меня, отшатнулась, стала копытами тормозить. Ну, типа того, что в гости идти передумала. Женька тоже заегозил, отводит глаза. Это ж он, падла, чужую бабу на новом турчке выгуливал! Как будто бы я для него из говна делал конфетку. Вот и помогай после этого людям! По этой причине, так мне хреново стало, аж сердце зашлось. Вот, блин, никогда б не подумал, что это меня так заденет! И ведь в бубен не дашь подлецу, не та ситуация.

Босяра-то сразу понял, где собака порылась, а кум как будто забыл, с кем я за одной партой сижу. Идет себе, распитюкивает:

– Как же он у тебя без бензина поедет?

А Женьку и жаба душит, и слово боится сказать. Не дурачок, понимает что кум у него половину бака прогарцевал, а попробуй, возбухни! Если я в присутствии Вальки начну его парафинить, или словесно казнить, никто, кроме Рубена за него не заступится.

Короче, у новых гостей ситуация патовая. Уйти? – а как ты уйдешь, если тебя пригласили к столу? Да и турчок в сарае стоит, еще не заправленый. Не тащить же его на руках хрен знает куда?

Прошкандыбыли мимо меня. Молчат. Будто по яблоку только что проглотили.

Ах, вы ж, – думаю, – суки! Хренушки я уйду! Вот сяду за стол, и буду мозолить глаза. Устрою вам праздничек! А сердчишко у меня ноет! Как зуб, когда ты сидишь в очереди к стоматологу. Вроде бы моченьки нет, а вскрикнет кто-либо за дверью, – типа того, что и не болел никогда. Через пару минут опять!

Короче, сидим, хаваем. Славка уничтожает пирог. Очкарик с Филонихой давятся ассирийскими голубцами. Рубен на подхвате, кому чего подложить. А я ничего не ем, смакую стакан "Крем-соды". Интересный получился напиток у нашего пищепрома: пустую бутылку нюхнёшь, отдает заварным кремом, а пьешь – никакого привкуса.

Босяра в таких ситуациях как рыба в воде. Нравится ему, когда в воздухе пахнет конфликтом. Между двумя глотками, шуточки отпускает и сам же звенит своим колокольчиком. Только кум все недоумевает: что же такое случилось с гостями? Почему это все молчат? Он, по сути, мужик хлебосольный, но тугодум.

– Сейчас, – говорит, – я кое-чего принесу.

Вернулся с гитарой. Смотался, наверное, к дяхану Пашке, упал на четыре кости. Понимающий музыкант инструмент на вынос не выдает, пока не поддаст, а тут именины у пацана. Ну и... наверно, уже.

Гитара у дяхана здоровущая, ростом с меня. Коробка вообще мечта: глубокая, гулкая.

– Ну, – проанонсировал Славка, – чувствую, что Рубен нас чем-нибудь удивит!

И правда, кум изменил свой вчерашний репертуар. Начал его со "Смерти клопа". Для тех кто не в курсе, коротко поясню: на самых высоких нотах несколько "пи" (с паузами, строго по восходящей), на верхней струне громкое "бум!" – и тоненькое вибрато, опять же, внизу.

"Курочка" получилась мелодичней и громче, несмотря даже на то, что Рубен тарахтел семерочными аккордами на шестиструнной гитаре. Она была хоть как-то настроена на басах.

Как кому, а Славке понравилось. Он был фанатом уличного инструментала, слышал и более лучшие образцы, но кума моего поддержал. Ибо в сегодняшнем исполнении было важно не "как", а "кто".

Про остальных не скажу. Очкарик сидел, уткнувшись в свою тарелку, а Валька всего разок вежливо улыбнулась. И то, на словах "но через год снесла она яичко". В моем понимании, этот пассаж мог относиться как к исполнителю, так и автору слов – дремучему дубу в орнитологии.

Получив свою долю аплодисментов, Рубен положил гитару на диван, рядом со мной. Я и про Вальку забыл: как давно мои пальцы не бегали по ладам такого шикарного инструмента! Струны легкие, голосистые. Нет в оплетке ни грязи, ни ржавчины. Наверное, дяхан Пашка недавно варил их в уксусе. Старый комплект, а строит и неплохо еще звучит...

В общем, забыл я все свои табу и шифровки. Не выдержал. Сам не помню, как и когда гитара оказалась в моих руках. Проверил настройку – ни одна струна не ушла. Попробовал взять ля минор – фигушки! Пальцы все помнят, а будто бы не мои. Я думал, будут летать, а они спотыкаются. Указательный левой еще не растянут, куда с ним держать барэ?

Кое-как, с пятого на десятое, изобразил перебором песню про журавлей, Марка Бернеса и плюнул на это дело. Взял инструмент за гриф, сую его на диван, коробкой вперед, а Босяра отыгрывает назад: играй, мол, еще. Я, главное, туда – он назад.

– Ты б, – говорит, – Санек, спел что-нибудь. Тогда будет не так заметно, что ты на гитаре не очень.

Обидно мне стало. Ах, ты ж, – думаю, – гад! Смерть, значит, клопа для тебя шедевр, а тут, пару раз лажанулся – и уже отстой?! Я может, на таких больших инструментах и не играл никогда. Для меня может, эта гитара что контрабас. Верхняя обечайка чуть ли ни до подбородка, и лады для моих пальцев великоваты. Крестный отец, называется! Ну, высказал бы свои замечания один на один. Нафига при Филонихе?!

Пересел я из-за стола на диван, облокотился на спинку, чтобы гриф взглядом отслеживать, и побежал пальцами по ладам. Песня сама выбралась. Я ее написал за месяц до смерти, да так и не успел никому показать.

Уеду в деревню -

Таков мой случайный каприз.

Там прошлому внемлют

Покои бревенчатых изб.

Расчищу ступени,

Лучину зажгу от печи.

И прошлое тенью,

В окошко мое постучит...

Не стал я призывать под знамена ни Антонова с Шевчуком, ни Градского с Сергеем Никитиным. Совесть не позволяла, да и своих мелодий и текстов до вечера не перепеть. Другое дело, что все они так и не стали полноценными песнями, но это вина не моя. Время такое, что каждый на нашей эстраде сам себе композитор, поэт и аранжировщик. Не заметили. Не то чтобы совсем не заметили. Нашелся в Архангельске один композитор, что плотно занялся моими стихами. Звонил каждый день, лялякал мелодии по телефону, а потом пропал навсегда. В Израиль умотал. Как сказал Михаил Светлов в своей знаменитой "Гренаде", "уехал товарищ и песню увез".

Пальцы мои постепенно разбегались. Я даже сумел оторваться взглядом от грифа во время довольно сложного проигрыша. Глянул на кума – у того глаза по полтиннику. Как будто бы я египетский сфинкс, попросивший у него закурить. Рычит от восторга, колотит ладонями по коленям. Ну, на его мнение можно спокойно покласть. Для Рубена что "Курочка", что "Журавли" – все на один мотив.

Женьке Таскаеву вообще все, кроме турчка, фиолетово. Ему бы заправиться, и ходу, пока при памяти. Хорошо если Филониху назад отдадут. Она уже, кстати, пригладила перышки. Сидит, отрешенным взглядом постреливает в потолок. Ну, баба на корабле, источник конфликтов, виновница бед и несчастий. Наверно считает, что ради нее я сейчас выпрыгиваю из штанов, Джимми Хендрикса изображаю. А вот Славка Босых – тот да. Сидит, подпевает. Он музыку и слова схватывает налету. Ладно, думаю, буду играть для него.

Ты в стареньком платье

Уйдешь в зацветающий сад,

Старик на полатях

Закурит крутой самосад,

Роженица в сенцах

Заплачет, держась за живот,

И выпрыгнет сердце

От счастья, что все оживет...

Врать не буду, мне почему-то очень хотелось удостоиться хоть какого-то знака внимания с Валькиной стороны, окутаться дальним светом ее зеленых прожекторов. А она, сучка такая, отвернулась к стене, зевнула и сказала в пространство:

– Нельзя ли что-нибудь поновей?

У меня аж в глазах потемнело. Куда ж тебе, падла, новей?! Эта песня из такого далёка, что тебе до нее вряд ли дожить! И так меня это зацепило, чуть гитару не бросил. Еле-еле сдержался.

Нет, – думаю, – Валька! Уж этого стопудово вашей светлости не обломится! И вообще, к этой песне ты ни с какого бока. Не для тебя она, а для моих друзей. Можешь хоть зазеваться, но я допою ее до конца. И будет тебе от меня полный игнор. Отныне, и вовеки веков! Отвернулся, короче. На пальцы свои смотрю.

Угасшие свечи

Опалят крыло мотылька,

И ляжет на плечи

Родная до боли рука.

Уйдет постепенно

Из жизни любой человек,

Лишь прошлого тени

Встают вместо пройденных вех...

Дотянул-таки. Правда, не до конца. Был в этой песне еще один, пятый куплет, но он не вязался с этой реальностью и я его опустил. Но это уже мелочи. Главное, не сфальшивил. Голосишко, правда, подрагивал, но это уже от избытка чувств. Ох, и обидела меня бабка Филониха! По-моему, я ее по-настоящему заревновал. Вот никогда б не подумал, что в преклонном возрасте такое возможно. Ну его, – думаю, – в баню, пойду я домой, пока окончательно не влюбился. Дед, кстати, просил не задерживаться. Взял и ушел, как пацаны не упрашивали спеть еще что-нибудь. Если б не Валька, я б с дорогой душой. А так...

Вышел на улицу, а под соседской калиткой сидит воробьишко слёток. Чирикает, мамку зовет. Цыкнул я, хлопнул в ладоши, а он, еще не понимает, что сельский пацан опасней любой кошки, что он ему первый враг. Притих, желторотый, голову в плечи втянул, даже в сторону отлететь ума не хватает. Присел я на корточки, руку к нему протянул, а он клюв нараспашку. Не щипануть хочет, а типа того, что жрать подавай! Во дурень! Смахнул здоровенного зыка с левой руки, кинул ему в топку – махом схарчил. Ладно, – думаю, – потом разберемся. Сунул я тот пушистый комочек в нагрудный карман и почесал напрямки.

Иду, а сердце, как тот воробьишка, ворочается, покоя себе не найдет. Филониха в нем занозой торчит. Как вспомню ее рядом с Женькой Таскаевым, руки дрожать начинают. Муху поймать не могу. И главное, понимаю, что дети они еще, а вспомню, каким блядуном окажется к старости наш очкарик, хоть криком кричи! Гулял от жены только влет. Гостинница в собственности, три ресторана – поди, уследи!

Шагал я, шагал, да и отвлекся от дурных мыслей. Воробьишко вполне освоился в кармане рубашки. Обломилось ему от щедрот. Мух-то сейчас много больше, чем милиционеров. Какую-никакую, а изловлю. Это в мое время все стало наоборот. Высунул он свой ненасытный клюв, смотрит, да удивляется. Чудное гнездо у нового папки: движется само по себе. Смотрел, падла, смотрел, да и насрал в карман. Ну, чисто бабка Филониха!

Стоп, – себе думаю, – а причем тут она? Стоит ли эта сучка того, чтобы зеленые сопли размазывать по щекам? Ты ведь, Сашка, пропустил и не понял главное. Любовь проснулась в тебе, дураке. Зашевелилась, как Мухтар по весне. Чешет бочину заднею лапой, сдирает остатки линялой шкуры. С любовью в душе можно жизнь заново пережить, если помнить о будущем и совестью не торговать.

А сколько кому в ней отмеряно? – это уже дело десятое.

Конец книги, или книга всё.