Текст книги "Хрен знат"

Автор книги: Александр Борисов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 23 страниц)

Глава 11. Когда вышли все сроки

После ужина мы ели торт от городского начальства. Я первым сообразил: отставил в сторону чашку с «какавой» и плотно налег на бабушкину «закваску». Когда вареное молоко начинало скисать, она сливала его в поллитровые банки и добавляла «грибок» – ложкой снимала верхушку с уже настоявшегося кефира и перекладывала содержимое в свежий. Смешиваясь во рту, это блюдо напоминало йогурт. Понравилось всем. Торт мы почти доели, а остатки упаковали деду с собой, на дежурство.

Перед сном меня немного тошнило, но выспался хорошо. Витек почему-то за мной не зашел, и в школу пришлось чесать одному.

Была торжественная линейка. Все выстроились буквой "П" перед бюстом дедушки Ленина. Директор произнес речь, и начал вручать похвальные грамоты, а школьный оркестр играл туш.

К моему удивлению, из нашего класса удостоили не только Соньку, но и бабку Филониху. Когда она вышла из строя, в том самом голубеньком платьице, в котором ходила в кино, многие пацаны мне позавидовали. Оказывается, Валька была отличницей. За давностью лет, я об этом забыл. В число школьных красавиц она до сих пор не входила, в силу известных причин.

Потом для десятиклассников прозвучал последний звонок. Они разошлись по домам, готовиться к выпускным экзаменам, а все остальные – по своим классам.

Мое место за Валькиной партой никто не оспаривал. Даже она сама. Сидела, надувшись, как мышь на крупу, и полностью меня игнорировала. Хоть локтем залазь на ее половину.

Войдя в класс со стопкою дневников, Надежда Ивановна застыла перед доской. Там красовался традиционный слоган – кто-то с утра постарался, а может, со вчерашнего вечера:

"Последний день,

Учиться лень.

Мы просим вас учетелей,

Не мучить маленьких детей,

У них животики болят,

Они учиться не хотят!

Наша классная взяла мел, после "вас" добавила запятую, исправила "е" на "и" в слове "учителей", подчеркнула его и громко произнесла:

– Григорьев! Такие ошибки называются вопиющими. Считай, что тройка за год получена тобой незаслуженно. Это аванс. Я бы тебе посоветовала больше читать и писать. Займись этим во время летних каникул.

Я, честно сказать, и не верил, что Витька может краснеть, что найдется такая краска, что может пробить изнутри его кирпичный румянец. В нештатных ситуациях Казия всегда психовал, пускал в ход кулаки. Если над ним начинали смеяться, он тупо валился на пол, сучил ногами и громко орал: "Крову мать! Я что вам, концерт показываю?!"

А тут... прямо как подменили моего дружбана: молча, стоял у парты и полыхал лицом. Даже мясистые уши горели, как уголья в печи.

Дневник ему дали вне очереди, а дальше – по алфавиту. Надежда Ивановна поднимала ученика, обращала внимание на предметы, которые ему следует подтянуть и давала практические советы, как это лучше сделать. Я был третьим, после Сашки Асоцкого и Босяры.

– Денисов, – сказала она, – тебе не хватает усидчивости и внутренней дисциплины. Если тема тебе интересна, ты ее схватываешь налету. Если нет – выучил, повторил и забыл. В последнее время ты повзрослел. Это видно невооруженным взглядом. Пора восполнять пробелы. Еще раз пересмотри все учебники, особенно, по русскому языку и арифметике. На слабом фундаменте ничего путного не построишь.

В общем, этот учебный год я закончил хуже обычного. Целых четыре четверки: арифметика, русский, английский и, к тому же еще, география. Утешало одно, что этот дневник домой принесу не я. Кажется, загостился. Часов у меня не было, но внутренний метроном подсказывал, что пора отрабатывать торт.

Стишок, который я подарю Вальке Филоновой, был выбран еще вчера. Их было написано много за мою прошлую жизнь, но в данном конкретном случае, годился только один. И, черт побери, не самый плохой. В моем финальном аккорде, все было продумано до мелочей. От написания, до подачи.

Пока Надежда Ивановна продолжала петь дифирамбы нашей отличнице Соньке, я вырвал из чистой тетради двойной листок, обмакнул ручку в чернильницу и приступил к выполнению плана, тщательно выводя каждую букву:

С тобой ни заново начать,

Ни измениться.

Устала гордость защищать

Свои границы.

Любовь, по сути естества,

Скупа и снежна.

Как не опавшая листва,

В остатке нежность...

Валька сначала скосила глаза, потом затанцевала на заднице. Тайна – это такая наживка, которую девчонки глотают вместе с крючком. А я заслонял написанное левой рукой и все норовил повернуться к соседке спиной. Это ей не понравилось. Причем, настолько активно, что Надежде Ивановне пришлось принимать превентивные меры:

– Денисов, Филонова! – сказала она, – может, мне выйти, чтобы вам не мешать?

Я встал, извинился, и Валька по подлому овладела заветным листком. Не найдя там ничего обидного для себя, она поскучнела. Через пару минут шепнула с деланным равнодушием:

– Это кому?

– Это тебе, – отозвался я.

– Я же просила! – взбеленилась учительница, – сейчас напишу замечание в дневнике!

Валька сделала вид, что успокоилась. Я тоже демонстративно сложил руки на парту. Классная демонстративно казнила нашу завзятую троечницу Ирку Сияльскую, по прозвищу Дылда, за лень, невнимательность и пофигизм. Та даже и не краснела. Жесткие фразы стекали с нее, как вода с бриллиантового колье, которое Ирка подарит на свадьбу своей младшей дочери.

Наивная Надежда Ивановна! Кого вы учите жить?! Десять лет не пройдет, как на нашей тупой Дылде будет больше золотых украшений, чем у вас сменных трусов. Они с мужем одними из первых займутся выделкой шкур и разведением нутрий. Потом перейдут на песца. Уж в чем, в чем, а в вопросах строительства семейного гнездышка размером в коммерческий банк и четыре торговых центра, ей могла бы и позавидовать наша отличница Сонька, которая, играючи, поступит в ХАИ, закончит его с красным дипломом, будет работать в закрытом НИИ, получит ученую степень и трехкомнатную квартиру, но так никогда и не выйдет замуж. Или та же Валька Филонова. Ну, у нее, как мне кажется, в этой жизни все сложится по-другому.

И тут я почувствовал, как предмет моих рассуждений легонько толкает меня локотком. На парте передо мной лежал незаконченный стих с припиской карандашом: "А дальше?"

Я не стал выкобениваться, и снова взялся за ручку:

С тобой ни заново начать,

Ни измениться.

Как одинокая свеча,

Рассвет в кринице,

А я свою кохаю боль

В сетях былого:

Моя несчастная любовь,

Как жалит слово!

Поставив восклицательный знак, в конце приписал: "Все!"

Я и действительно думал, что все"! Но вместо ожидаемого небытия, в коридоре залился звонок. Странно, но жизнь продолжалась. Память о будущем не умерла, хоть и вышли все сроки. Я чувствовал себя, как заключенный в камере смертников, за которым опять не пришли. А бабке Филонихе, как с гуся вода! Она по-хозяйски разгладила мое посвящение, свернула несколько раз, спрятала за обложку своего дневника и мстительно прошептала:

– Сам виноват!

Как хочешь – так понимай.

Надежда Ивановна покинула свой командирский пост, и класс с шумом и гомоном ломанулся к заветным дверям. Как я завидовал пацанам! У них впереди беззаботное лето с купанием в речке, пионерскими лагерями, игрой в футбол, казанки и клюка. А у меня, как у крепостной невесты на выданьи – неизвестность.

– Ты домой? – осведомился Витек.

– А куда же еще?

– Пойдешь пацана смотреть?

– К Раздабариным, что ли?

– Ага.

– Так похороны, наверное, завтра?

– Ну и что?

Вот фишка у моего корефана! На край света готов бежать, только бы никакого покойника не пропустить. Сашка Передереев, которого насмерть сбила машина, тот вообще в другой школе учился, в центре города жил, а наш Казия и там засветился.

– Тебе оно нафига? – прямо спросил я. – По мне, так была лахва среди плачущих теток толкаться!

– Как нафига? – удивился Витек, – сегодня пришел, значит, завтра никто не выгонит. А после похорон для всех накрывают стол. Жратва там всегда вкусная, и конфеты дают. Ты что, конфеты не любишь?

И тут до меня дошло, что мой корефан элементарно не доедает.

Вспомнилось, как в третьем-четвертом классе, когда мы учились в филиале на улице Горького, он, по пути домой, всегда заходил к кому-нибудь из одноклассников, чтоб попросить кусок хлеба. Чаще всего это был Рубен, мой будущий кум. И хлеб то Витек называл как-то чудно:

– Рубен, дай мандра!

Кум, кстати, никогда не отказывал. "Мандра" у него была с маслом и куском докторской колбасы. Не сказать, чтобы они с мамкой жили очень зажиточно. Рубен, как и я, донашивал чужие штаны с заплатками на корме. А вот насчет жратвы, это да. Тетя Шура работала буфетчицей в забегаловке за старым мостом, под которым поймали Лепеху. Была у нее возможность, сидела на дефиците.

Я не стал осуждать Витька. В конце концов, виноват не он, а родители, у которых, за текучкой и пьянкой, руки не всегда доходили до младшего сына. А он вообще-то был пацаном с задатками, только безвольным, ведомым по жизни, без крепкого внутреннего стержня. Если что-то не получалось нахрапом, Григорьев всегда пасовал и пускал дело на самотек. Мир его увлечений был слишком уж узок: астрономия, да, с недавних пор, математика.

Так мы и дотелепали до моего дома. Витек всю дорогу нянчил свою железнодорожную сумку – перебрасывал ее с плеча на плечо, да хвастался своими успехами в "арихметике": вчерашнюю контрольную, он умудрился написать на "отлично". В целом за год, у него все равно получился трояк, но зато по итогам последней четверти. Нина Ивановна поставила ему "хорошо".

Вот, честное слово, я был за товарища рад, но единою радостью сыт не будешь. Что я сейчас мог для него сделать? Пригласить к столу? Мои старики возражать не будут, да только Григорьев все равно не зайдет. В последнее время стал он каким-то болезненно гордым и щепетильным. Наверное, где-нибудь получился облом, и вместо куска хлеба, его откровенно унизили. Никогда, на моей памяти, Витька больше ничего не просил. Даже опохмелиться.

– Может, заскочим ко мне, похаваем? – предложил я на всякий случай.

– Некогда мне, – ожидаемо отплюнулся он, – портфель еще домой занести надо.

– Что ж ты сюда-то поперся, у кладки забыл свернуть?

– Да не! Тут Юрий Иванович просил тебе передать...

Григорьев поставил на землю свою многострадальную сумку, достал из нее насадку для чистки веников и протянул мне. Больше там ничего не было, кроме учебников, тетрадок и дневника.

– Ну ладно, погнал! – Даже не выслушав слов благодарности, Витек повернулся ко мне спиной, и почесал по дорожной пыли своим непредсказуемым стэпом.

Я долго смотрел ему вслед, и мысленно материл нашего трудовика:

Вот куркуль! За такую наводку и двигатель мог бы не пожалеть! Сколько ж, с этого дела, он выкружит магарычей?!

Дед еще спал. Отдыхал после ночной смены. Дорого же ему обошелся последний поход на рынок! Бабушка суетилась на огороде: заглядывала под каждый куст и плакала в голос. Прасковья Акимовна ей помогала.

– Внучок! – обрадовались они. – Ну-ка ты посмотри! У тебя глаза молодые.

– Да что у вас тут случилось?

– Ой, горе, – всхлипнула бабушка, – колечко мое куда-то запропастилось! Рвала бурьяны в огороде, таскала на островок, чтобы спалить, когда высохнут. Глядь, а его нет!

Это кольцо я помню: узенькое, серебряное, обручальное. Она никогда его не снимала, и очень переживала, когда потеряла его в прошлый раз. Было это лет через семь, уже после смерти деда.

Я взялся за дело, и отыскал пропажу сравнительно быстро. Как и тогда, колечко валялось на островке, в куче сорной травы. Вот такие гримасы времени. Какие-то факты всплывают, повторяются, но в неточностях и как-то вразброс. Особенно это касается всего, что происходят в нашей семье.

Надо ли говорить, как обрадовались бабушки, услышав мое ликующее: "Нашел!" Да мне и самому было чертовски приятно сделать что-нибудь полезное для родных. Жаль, что такое случалось редко, всего лишь один раз.

Как-то, играя в своей комнате, я увидел под шифоньером подозрительную веревочную петлю. Она свисала вдоль задней стенки, над плинтусом, в десяти сантиметрах от пола. Ну, висит себе и висит, рукой не достать. Другой бы на моем месте и думать забыл, а меня почему-то заклинило. Каких только приспособлений я ни использовал! Убил на решение этой проблемы часа полтора, но был в итоге вознагражден. На пол упал маленький золотой крестик на толстой суровой нитке.

Естественно, я отдал его взрослым и, тем самым, вернул мир и согласие в обе семьи, населяющие наш дом. Сестры, оказывается, уже раза четыре переругались из-за этой вещицы. Все пеняли друг другу: кто из них в последний раз надевал крестик, чтобы сходить в "церкву" и не вернул. Он у них, кажется, был один на двоих...

После пережитого потрясения, бабушки вернулись к печи. Дед вышел на улицу, закурил, щурясь на небо. Оно свое отдождило и отливало теперь, безоблачной синевой. Жара отдавала влагой. На пустырях у кюветов набирала силу полынь. В высыхающих лужах проступило, потрескалось дно. На железной дороге формировали состав. Сталкиваясь, гремели вагоны. Пейзаж, узнаваемый до мелочей. Самое настоящее прошлое. Мой островок безопасности в этом стремительном мире, меняющемся по теории слишком случайных чисел.

– Ну что, пошабашил? – благодушно спросил дед. – Хвались теперь. Да возьми там, мои запасные глаза.

Я сбегал в большую комнату за дневником. По пути прихватил очки, осмотрел банку с лекарством. Она опустела на треть. Надо будет сходить к бабушке Кате. Попросить у нее добавки.

Дед пролистал несколько последних страниц, оценил годовые итоги и в целом остался доволен:

– Молодчага! Мог бы и лучше, но все равно молодчага! Следующее дежурство твое. Ну-ка глянь, что там Елена Акимовна у нас тормозит. Скоро дрова привезут, а мы до сих пор нежрамши.

Про колечко я умолчал. В иное бы время не выдержал, прихвастнул. А тут... очень уж сильно она расстроилась. Наверное, примета плохая.

На продовольственном фронте все было готово. Бабушка шла навстречу, держа в вытянутых руках кастрюлю с горячим борщом. Я развернулся и побежал впереди, чтобы во время открыть для нее дверь, а когда появился из-за угла, дед уже открывал калитку и здоровался с отцом Вальки Филоновой. На улице тарахтел трактор. Насколько я понял, мы к столу не успели.

Сам Юрий Иванович приехал на "бобике" с опущенным брезентовым верхом. Был он в синей рабочей спецовке, при папке с надписью "Дело" и в хорошем, боевом настроении. Увидев меня, вскинул руку в приветственном жесте и весело крикнул:

– Здорово, герой! Смотри, уведут Вальку! Звонила недавно, хвасталась: там кто-то из старшеклассников стишок про нее сочинил!

Дед сбегал за кошельком, заплатил по квитанции, поставил свою подпись и стал расчищать пространство перед поленницей.

А Юрий Иванович отнес папку в машину и принялся ему помогать.

– Это что за диковинный агрегат? – между делом, спросил он, когда сняли брезентовый плащ, защищавший виброплиту от непогоды.

– Электротрамбовка, – коротко пояснил дед.

Старший Филонов присел на корточки, потрогал руками сварочный шов.

– Похоже на самодел, – задумчиво произнес он, – хотелось бы посмотреть, как он работает.

Я сбегал за переноской. Виброплиту вытащили на улицу. Для чистоты эксперимента, забросали камнями и свежей землей глубокую выбоину на дороге, у передних колес "бобика". Юрий Иванович взялся за ручки. Тракторист заглушил двигатель и спустился на землю, ближе к центру событий. От смолы подошли мужики. Обеденный перерыв, но им, как людям причастным, было что посоветовать.

– Зверь машина! – сказал Петро, подгребая лопатой щебенку с обочины. – Здравствуйте вам! Дрова, что ли привезли? А где выгрузка? Или в цене не сошлись? А то б мы с Василем...

– Действительно, – спохватилось начальство, выключая виброплиту, – что-то мы увлеклись! Ты слышал, Мансур Зарипович? Нас уже критикуют!

– Так куда высыпать, Юрий Иванович?

– Постарайся ближе к калитке. Людям ведь, вручную таскать.

Поленья были крупными и тяжелыми, как кирпичи. На изгиб левой руки помещалось четыре штуки, но даже с таким весом мне было трудно вставать на ноги. Больше всех поднимал тракторист. Был он худым, жилистым и таким длинноруким, что трелевал охапки, доходившие ему чуть ли ни до уровня глаз. В работу включились все: и Петро, и дядя Вася Культя и старший Филонов. Он даже разделся до пояса, настолько вспотел. Подтянулись соседи: дядя Коля Митрохин – ездовый из Семсовхоза и Толик Корытько – младший сын деда Кугука.

Когда куча уменьшилась примерно на четверть, Юрий Иванович отозвал в сторону деда и начал прощаться.

– Такое дело, Степан Александрович, – сказал он, надевая рубаху на потное тело, – собираюсь я между складами асфальт положить. Расстояние там небольшое, дорожный каток не развернется. Нельзя ли у вас позычить электротрамбовку? В аренду оформить, или еще как-нибудь? Деньгами никак не смогу, нету такой статьи, да и бухгалтер не разрешит. Только дровами, или углем.

Дед, естественно, согласился, да и я был не против. Обычный поход в кино с взбалмошной девчонкой, принес небывалые дивиденды.

К концу обеденного перерыва, количество игроков в нашей команде уменьшилось еще на две единицы. По своим смоляным делам, ушли дядя Вася с Петром, а дров как будто и не убавилось.

Бабушка собиралась помочь, но за ней прислали от Раздабариных: принять на кухне дела, посчитать, сколько чего надо купить, чтобы готовить поминальный обед. Мы с дедом совсем приуныли.

– Придется нам, Сашка, завтра вдвоем ехать на огород, – сказал он, когда, в очередной раз, все сели перекурить. – Надо управиться до похорон, чтобы успеть проводить по-соседски.

– Тут Ваньку Погребняка завтра выписывают из больницы, – подхватил эту мрачную тему дядька Колька Митрохин, – надо понимать, безнадежен. Отъездился мой сосед. А ну, навались, мужики! Тут всего-то два раза по столько, и еще половина столько! Главное, что мы живы, а работа для всех найдется...

Когда через час пришла бабушка, я уже не стоял на ногах. Зато наша поленница увеличилась больше чем втрое.

Обежали в ужин. Дед вслух размышлял, куда лучше складировать уголь, я клевал носом и все порывался нырнуть в постель, а бабушка меня тормошила, мол, потерпи: если уснуть до захода солнца, утром будет болеть голова. Еще днем я планировал в спокойной обстановке поразмышлять о своих перспективах, да только куда там! Ушел, как только щека прикоснулась к подушке.

Мне снилась моя левая ладонь. Была она в язвах и волдырях. Я выбрал один из них, самый маленький, и попробовал выдавить. Из ранки податливо вышла какая-то белая масса, толстая, как карандаш. Я давил ее, и давил, а она все никак не хотела заканчиваться, хоть вышло уже метра, наверное, два. Ладонь горела, а я с ужасом думал о том, что же останется от меня, если в каждой из этих язв, такое же количество гноя.

Утром ладонь саднила. Наверное, во сне я слишком сильно ее давил. Проснулся от голосов. Мои старики солнце встречали, как гостя: с почетом и на ногах. Позавтракали все вместе. Потом разошлись по своим делам: бабушка готовить поминальный обед, а мы с дедом – на полевые работы. Тяпки были отбиты до остроты лезвия и укутаны в мешковину, а их деревянные ручки привязаны к раме. На руле – кирзовая сумка с водой и символическим перекусом.

– Садись, – сказал дед, выводя велосипед на дорогу, и хлопнул ладонью по раме, – так будет быстрей. Только руль в свою сторону не тяни!

Он разогнался, выпрямился в седле, убрал левую руку и я, на ходу, скользнул на штатное место.

Давненько мы с ним не катались на одном велике! Последний раз это было лет восемь назад. Совсем еще несмышленышем, я перешел дорогу похоронной процессии, когда она проезжала мимо нашего дома. Что бы там не рассказывали атеисты, но после того случая, на моей шее стала расти шишка. Она не болела, не мешала дышать. Просто росла и все. Естественно, меня показали врачу, тот прописал трехмесячный курс уколов, и трижды в неделю дед сажал меня на эту самую раму и отвозил в кабинет Зинаиды Петровны. Так звали суровую тетку, коловшую мою задницу.

В первый раз было страшно. Особенно убивало тревожное томление в очереди. Одних только детишек там всегда собиралось не меньше десятка. Многие из них плакали, нагнетая и без того мрачную атмосферу. Укол был болючим, и дед это знал. Что только ни привязывал он к велосипедной раме! Вплоть до подушки "думочки". Это помогало, но мало. Каждый камешек на дороге, каждая выбоина, попавшая под переднее колесо, отдавалась во мне нестерпимым приступом боли. Добрую треть обратной дороги мы проходили пешком.

Как потом оказалось, все эти муки я претерпел зря. Медицина не помогла, и меня отвели к Пимовне. Там обошлось без уколов. Лечение осложнялось только тем, что я был некрещеным. Поэтому главная роль отводилась моей бабушке, а именно: ходить в церковь и заказывать молебны за упокой человека, дорогу которому, я перешел последним.

Давно уже нет Зинаиды Петровны. В дальнем торце здания убрали крылечко, ведущее в ее кабинет. А я, даже будучи взрослым, всегда обходил стороной туберкулезный диспансер, который сейчас расположен в том месте...

С точки зрения человека, едущего на велосипедной раме, чем дальше от города – тем лучше дороги. Мы миновали кладку через нашу речушку, небольшой переулок под названием Трудовой, нырнули в узкий проход и оказались в царстве узких тропинок, припорошенных мелкой пылью. Слева, справа и далеко впереди простирались поля с дружными всходами кукурузы. Скоро по ним проляжет новая улица и школьное футбольное поле.

До самого Семсовхоза, можно было спокойно ехать даже с исколотой задницей. А вот там начались неудоби: лужи да колеи, забитые вяжущей массой из липкого, раскисшего чернозема. Порой приходилось спешиваться, чтобы преодолеть очередное болото "по над людскими дворами".

В конце поворота на конюшню и гаражи, опять началась земля, не тронутая колесами техники. Тропинка вела к неглубокому броду через протоку с сероводородной водой. Мне довелось бывать у ее истока, когда там еще была стихийная водолечебница. Средь широкого поля стояла чугуная хрень, чем-то похожая на Ленинградскую ростру, а из ее четырех сосков, хлестал крутой кипяток. Люди приезжали сюда из разных концов страны, чтоб подлечить больные суставы. То ли вода, то ли жидкая грязь вымывали из организма отложения кальция. За годы существования протока пробила себе полноценное русло, докопалась до родников, стала почти полноценной рекой, но так и не обрела себе имени.

В месте брода, берега были низкими и очень пологими, а дно из мелкого камня. В прозрачной воде резвились мелкие пескари. Для удобства передвижения, кто-то набросал сюда валунов и положил на них большое бревно.

Дальше опять начинались поля. За низкими всходами виднелись постройки огородной бригады. К ней вела прямая дорога метра три шириной. Такие не встретишь больше нигде. По обеим ее сторонам, чуть ли ни вплотную друг к другу, росли пирамидальные тополя. Их кроны, соединяясь где-то вверху, давали прохладу и тень, спасали от непогоды. Ведь на работу в то время ходили только пешком.

Наивные мудрые люди! Они и представить себе не могли, что наступит такое время, когда частный автомобиль будет стоять чуть ли ни в каждом дворе. Но, в то же время, лучше потомков знали, что тополя, по природе своей, снижают уровень радиационного фона, который в нашем районе существенно выше нормы.

Сразу за бродом дед повернул налево. С этого края поля, был у нас только один земельный участок, и я его хорошо помню. Вернее, не сам участок, а берег протоки, рядом с которым он расположен. Там все заросло кустами терновника, а до ближайшего родника дальше, чем до колодца, до которого покуда дойдешь, трижды вспотеешь. Стандартные десять соток. Мы ежегодно сажали на них одно и то же: кукуруза, картошка, веники и подсолнух. Кое-где, в междурядье, десятка два тыквачей. Не сказать, чтобы все заросло, но сорняка было действительно много. Растения еще не пошли в рост и, без помощи человека, у них, в дикой природе, кто – кого.

Картошка была ни разу еще не окучена. Поэтому дед сказал, что начинать будем с нее, а там – как успеем. Он отвязал тяпки, убрал велосипед с дороги, спрятал в тень кирзовую сумку и взялся за дело.

С нее, так с нее. Было бы сказано.

Естественно, я сразу отстал. И сил у деда побольше, и тяпка в два раза шире, и опыт нечета моему. Вернувшись из Мурманска, я разучился ездить на велосипеде, забыл названия цветов и растений. Смотрю: под соседским забором разгорается белый пожар, за цветами листьев не видно. И ведь помню, что знал когда-то, как называется это чудо, а в памяти – ноль. С картошкой, то особая песня: я сажал ее под лопату, на полный штык. Под слоем плотного грунта, она, бедная, не знала, куда ей расти, и получалась плотной, как камень, не круглой, не продолговатой, а типа растопыренной пятерни.

Набирало силу летнее солнце. Выжигало капли росы из центра соцветий. На перекатах всхлипывала протока. А я все полол и полол. Не пожарными темпами, на износ, а с учетом ресурса сил и лимита времени. Ушел с головой в этот долгий, размеренный, однообразный труд, оставляющий уйму времени для размышлений. Старость расчетлива и мудра. Она умеет просчитывать варианты. А их у меня было всего два: либо сорок дней, либо кома. И оба они имели равное право на существование. В первом случае у меня впереди чуть меньше календарного месяца, а во втором – опять неизвестность. В таком состоянии и здоровые люди недолго живут, а с моим букетом болезней... это чудо, что я вообще протянул целые десять дней.

Будь моя воля, я бы выбрал определенность, возможность планировать хоть в какой-нибудь перспективе. Но время меня приучило настраиваться на худшее. Сорок дней это хорошо, я отмечу в календаре свою новую крайнюю дату, но буду иметь в виду, что нить может прерваться в любой момент.

По малому, шаг за шагом, мы протоптали картофельную делянку и плавно перешли к кукурузе. Судя по солнцу, до одиннадцати было еще далеко. Как минимум, час. С дедом мы пересекались в каждом прогоне. Я видел его работу, он видел мою. Никаких замечаний пока не последовало, хоть пару ростков я случайно смахнул. Наверное, придержал их при себе, чтобы не сбиваться с рабочего ритма.

Жара начинала немилосердно карать. Я хотел уже сдаться и напиться воды, хоть по опыту знал, что после воды никакой работы уже не будет, а начнется круговорот жидкости в организме.

В Первой Синюхе – так назывался хутор, где в смутные времена произрастал мой личный гектар – был у меня для таких случаев, подготовлен походный бивак с палаткой и спальным мешком. Когда было невмоготу, я тупо шел к ближайшей посадке, съедал свою пайку и заваливался спать до вечерней прохлады, чтобы потом работать, пока видят глаза.

– Шабашим, – сказал дед, закончив очередной рядок, – пора червячка заморить, да собираться домой. А то не успеем.

Мне, честно сказать, и не хотелось успеть. Застарелое чувство вины опять отдалось в душе фантомными болями. "Кому что написано на роду", – не раз говорила бабушка. Но я-то ведь знаю, что это не так. У Кольки Лепехина тоже много чего было написано.

Мы ели поплывшее сало с вареными яйцами и молодым чесноком, запивали теплой водой. Было замечательно вкусно, но вот настроение... Я чувствовал себя, как перед той давней поездкой в кабинет Зинаиды Петровны, за новой порцией боли.

Дома мы успели ополоснуться. Я надел школьную форму, дед облачился в единственный свой костюм. Хочешь, не хочешь – надо! Чувство долга – это то, что разительно отличает этих людей от моих необязательных современников.

У раскрытой настежь калитки курили степенные мужики. Гроб стоял в доме. В те годы было не принято выселять покойных на улицу, под навес. У изголовья стояла икона, горела свеча. Пацанчик как будто спал. Был он причесан по взрослому: льняные послушные волосы обнажали высокий лоб. В скорбно поджатых губах застыло смирение. Дед положил на блюдце бумажный рубль, и мы вышли во двор. Там меня тут же перехватил Витя Григорьев. На правах завсегдатая, рассказал о текущем состоянии дел:

– Оркестра не будет, "чтоб не тревожить". С утра приходил поп из недавно построенной церкви, но его прогнали взашей.

Одна из гримас времени – воинствующий атеизм. Икону поставили, а попа нафик не надо! Со служителями культа в те годы обходились сурово, но все же, по-божески. Единственного нашего батюшку зарежут во время службы, в самый разгар демократии. Кто-то из блатных наркоманов, проиграет его в карты.

Ждать оставалось недолго. Уже подошла грузовая машина с опущенным задним бортом. Во дворе засуетился распорядитель – человек, лучше других умевший соединить традиции христианства с социалистическим реализмом. В данном случае это был дядя Эдик-мотоциклист. Всем присутствующим раздали носовые платки, а причастным к выносу тела, дополнительно повязали на предплечья левой руки, белые полотенца. Нам с Витьком выдали по венку, и мы встали в живом коридоре, на пути от калитки к машине. Кузов уже был застелен домотканой ковровой дорожкой, вдоль бортов установлены две широких скамьи. Это для близких родственников и ветхих старушек, которых не держат ноги. Все остальные пойдут пешком.

Первым мимо нас пронесли металлический памятник, с наброшенным на звезду, вафельным полотенцем. Потом проплыла крышка, оббитая красным шелком, а следом за ней – покойник в своем гробике. Естественно, ногами вперед. Атеизм атеизмом, а мало ли что? До мостика, за которым живет Витька, его несли на руках. Оркестра действительно не было. Не бередила душу мелодия, на которую ложатся слова: "Ту сто четыре – самый быстрый са-молет..."

Все пять километров машина медленно ехала по дороге, а траурная процессия шла пешком вдоль обочин. Пацана схоронили в дальнем конце кладбища, которое уже подпирали новые жилые постройки. Там же, где в прошлый раз.

На поминальном обеде мы с Витькой сидели рядом. Помимо кутьи, был бабушкин борщ со сметаной, картошка "толчёнка" с мясом, домашняя лапша с курицей, булочка и компот. Прощаясь, я отдал ему свой узелок с конфетами.