Текст книги "Хрен знат"
Автор книги: Александр Борисов
Жанр:
Альтернативная история
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 23 страниц)
– Разойдутся, когда наладится.
– Погодь! – перебил Петро, – ты намекаешь, что размеры этой хреновины будут зависить от мощности двигателя? То есть, если ее сделать в два раза меньше... Стоп, мощность тут, кажется, не причем...
– Надо уменьшить вибрацию!
– Точно!!! Свести лепестки эксцентриков, или болт закрутить на несколько оборотов. Как я раньше до этого не дотумкал? Ладно, вставай, Кузьмич. Нечего человеку мешать. Пусть выздоравливает.
Гости ушли так же внезапно, как появились, оставив после себя запах солярки, смолы и натурального табака. Взрослые мужики, а поди ж ты, пришли, проведали пацана. Жаль, что так ненадолго.
Я хотел попросить у бабушки красивую ленточку, или отрезок тесьмы, чтобы повесить гитару на гвоздик, но ей, как всегда, было некогда. "Толкесси, толкесси, как все-одно прыслуга!", – говорила она в сердцах, когда что-то не по ее.
Дело важное, лучше не отвлекать. Бабушка накрывала на стол. Судя по количеству глубоких тарелок, у меня прорезается шанс посидеть за общим столом. Еще одно легкое послабление -
компресс мне не обновляли уже с утра.
Мимоходом во двор, я стащил из открытой пачки кусочек сахара.
– Куды?! Скоро ужинать будем!
– Да я не себе, Мухтару.
– Тако-ое... – Елена Акимовна хмыкнула и пожала плечами.
Привязанность к домашним животным, которая вместе со мной переместилась во времени, до сих пор оставалась односторонней. Старая кошка Мурка и сын ее Зайчик, по-прежнему шарахались от меня. Увидят, что я пришел и, кратчайшим путем, в духовку. Как же я их доставал, когда был пацаном! Привязывал к задней лапе игрушечную машину, или к хвосту скомканную бумажку, обливал из кружки водой. Кота – так вообще "отправлял в командировку".
– Занес бы ты, Сашка, нашего Зайчика, пока состав не ушел, – как-то сказал дед. – Жрать да спать, что с него толку?
И правда, это был редкостный лентяюга. Погожие дни он проводил на крыше – там, где над коридорчиком она покрыта не железом, а толью. Лежит себе, спит. Учует чужого кота – догонит, от души отметелит – и снова на боевой пост.
Мурка ловила мышей и капустников для него, дурака. Идет по двору мявкает, сыночка зовет. А тот – тут, как тут: "Давай, мол, скорей, мне некогда". Положит она добычу на землю и лапой ему по морде! Типа того, что учит: "Берись ка ты, Зайчик, за ум! А ну, как хозяин рассердится, да уволит без содержания?"
Так и случилось. Загрузил я кота в керзовую сумку, сунул в карман кусок хлеба, что бабушка выделила в качестве выходного пособия, загрузил его в пустой товарный вагон, дверь перед носом задвинул.
Сделал черное дело и, главное, никаких угрызений. Ну, нету Зайчика и насрать. По сути своей, детство жестоко. Помню, лето стояло, или ранняя осень. Я был в одной рубашке и все удивлялся, что кот не царапается.
Как он потом назад добирался? Этого не скажет никто. Фишка какая-то есть у домашних животных. Но только уже зимой, перед Новым годом, я собрался идти во двор закрывать ставни. Валенки надел, дедушкину фуфайку. Фонарик "жучок" сунул в карман, так как боязнь темноты у меня тогда еще не прошла. Только дверь приоткрыл – и сердце зашлось! Между ног просквозила серая тень и, с заносом на поворотах, в духовку! Слышу, бабушка говорит:
– Гля! Зайчик пришел!
А я уже и забыл, что был у нас такой кот.
Не дожили свой век и Мурка, и Зайчик. Закопала их бабушка в один день. Я, как раз, под навесом стоял, срывал с гроздьев спелые виноградины. Смотрю: бабушка из дома выходит. Тут, откуда ни возьмись, наши кошаки: задрали хвосты, мяукают, об ноги ее трутся. Елена Акимовна глянула и обомлела: у обоих на шкуре залысины, где вместо шерсти – гладкая кожа. Ну, типа того, что стиригущий лишай. Заплакала бабушка и пошла в сарай за мешком. А эти наивняки бегут следом за ней. Я так сразу же понял, что будет топить. И, главное, Мурка уже в мешке, а Зайчик в руки идет.
До последнего не догадывался, что на смерть.
Ох, и жалко их было! Только ни слова в защиту животных, я тогда не сказал. Бабушка все равно бы меня не послушалась, но мог бы попробовать.
А вот с Мухтаром я в детстве дружил. Он, впрочем, со всеми дружил, кто приносил ему сахар. Сейчас нет. Пес все еще узнает меня издали, но уже перестал так искренне радоваться, когда я его окликаю. То ли постарел, то ли почувствовал, что я стал каким-то другим? Наверное, не разобрался еще, часто ли такое бывает с людьми, и чем это аукнется лично ему. Вот и сейчас, он послушно вышел на зов, полируя звенья цепи краем дверного проема, неохотно вильнул хвостом и, выжидающе, посмотрел на меня бельмами глаз.
Когда Мухтар был щенком, дед приучил его, садиться на задние лапы, держать на кончике носа кусочек сахара и начинал отсчет:
– "Раз, два... три-и...
Бедный пес исходил слюной, сосредоточив преданный взгляд на указательном пальце хозяина.
– Десять!!! – командовал дед.
И сахар взлетал по скупой траектории, перед тем, как исчезнуть
в собачьей пасти. Глазом не уследишь!
Было так прикольно смотреть на его несчастную морду, что сахар на нашем столе начал заканчиваться в два раза быстрей. В обычные дни этому способствовал я. А когда приходили гости, даже бабушка любила, при случае, козырнуть выучкой нашей дворняги.
Что касается его самого, то Мухтар с этого дела тоже имел свой гешефт. Ведь кормили его без изысков: полбулки черного хлеба, да уполовник борща. Ну, когда-никогда обломятся кости, оставшиеся после второго.
С годами наш пес постарел, рано ослеп. О старой забаве в доме постепенно забыли. Смотреть на него было уже не смешно. Я тоже не стал издеваться над пенсионером и протянул ему лакомство на ладони:
– Можно, Мухтар.
Он принял подачку, как должное, шевельнул рыжим хвостом и поплелся в свой обжитой угол, еще раз обдумать мое нестандартное поведение.
Что еще можно для него сделать? – лишний раз приласкать. А вот у Мурки и Зайчика есть реальные шансы. Нужно только спросить рецепт у знающего человека.
Оба моих деда были в работе. Восстанавливали после паводка летний душ. Яму уже почистили. Степан Александрович у колодца подключал водяной насос, а Иван Прокопьевич был почти рядом – укреплял разбитые стенки плахами из древесной коры. Заметив, что я, поздоровавшись, продолжаю стоять в ожидании, он выплюнул из-под усов с десяток гвоздей и хмуро спросил:
– Чего тебе, Сашка?
– Если к примеру, у кошки шерсть клочьями выпадает, да так, что голую кожу видно, это можно чем нибудь вылечить?
– Это у какой кошки? У Мурки, что ли? – дед Иван в каждом деле любил конкретику.
– Нет. В школе у нас Милка в подвале живет. Котят принесла. Жалко.
Версия была не из лучших, но ничего другого на ум не пришло. С точки зрения логики, я вполне мог расчитывать на адекватный ответ. И он прозвучал:
– Тю на тебя! Не вздумай такую заразу в дом принести! – дед Иван прикусил щепотку гвоздей и опять застучал молотком.
Вот тебе и весь сказ до копейки! У этого поколения своя логика.
– Дедушка, – снова спросил я, – в сарае у вас, веничье не осталось? Такое, чтоб семена еще не очищены?
– Есть чутка, – отозвался он и сплюнул с досады ("вот приставучий!"), – тебе-то зачем?
– Сделали мне позавчера такое приспособление, что само семена очищает. Хотелось бы испытать.
Изумленный Иван Прокопьевич, чуть не уронил молоток:
– Да ты что?! Кто ж это такое удумал?
– Наш учитель труда.
– И работает?
– Как зверь, – говорит, – только успевай, подноси.
– Так прямо само и шоркает? Быть такого не может, а ну, покажи!
До конца своей жизни, Иван дед разбирался с веничьем железной скребницей, которой он чистил и мыл свою Лыску. Наденет ремень на руку – и вперед! Он просто не мог вообразить, что может существовать какой-то другой способ.
Пока я ходил в сарай, прилаживал насадку на двигатель, бабушка забила тревогу:
– Сашка! Иде тебя черты носють?! Ты деда позвал? Дождесси у меня хворостны!
– Сейчас позову!
Возле летнего душа стояла лестница. У колодца, давясь и всхлипывая, урчал водяной насос. Иван Прокопьевич собирал инструменты, а дед Степан, стоя на верхней ступеньке, заправлял резиновый шланг в горловину железной бочки.
– Ты чего это тут блукаешь?! – строго спросил он. – А ну, строевым шагом, в постель! Вот увидит бабушка твои железяки, будет чертей и мне, и тебе.
– Так она меня и послала. Я за тобой, ужинать.
– Скажи, что сейчас приду.
– Погодь, – озадаченно сказал дед Иван, разглядывая мою приспособу, – насколько я понял, эта хреновина крутится на валу, и должна, по задумке конструктора, сбивать напайками семена. Так?
– Так, – подтвердил я.
– Ну, если деревянной лопаточкой метелку сверху прижать, какой-то толк с этого будет. Только кажется мне, получится не намного быстрей. Степан! Как ты думаешь?
– А черт его знает, – отозвался тот с верхотуры, – спущусь, посмотрю.
– Са-ашка-а!
Ох, и волнуется бабушка! Надо идти, а жаль: пропущу самое интересное. Опека по мелочам надоедает. Но я своих стариков искренне понимаю. У них перед моей матерью свои обязательства и очень большая ответственность.
Ужин ждал меня у кровати: картофельный "совус" с куринной "булдыжкой", чай с лимоном, вазочка с "пышками" и немного малинового варенья в хрустальной розетке. Я ел в одиночестве. В доме стояла мертвая тишина. Бабушка вышла, чтобы еще раз позвать деда, и тоже с концами.
Я добавил громкость нашей "тарелке" и под звуки классической музыки принялся за еду.
Нет, какие волшебные куры бегали в нашем дворе! Мясо плотное, ароматное, в каждой тушке на палец жира, такое не приедается никогда.
Уж в чем-чем, а в курице я понимал. Она эволюционировала рядом со мной всю долгую жизнь, в вареном и жареном виде: от бабушкиных деликатесов до приснопамятных "ножек Буша". Во флотском меню это блюдо относится к традиционным. Последний салага знает: если на календаре воскресенье, значит, на завтрак будет кофе и сыр с ветчиной, а на обед – курица с рисом. В каких только иностранных портах мы ни пополняли запасы продуктов! И в первой десятке каждой заявки обязательно фигурировала она – ее величество chicken. На ледоколе гидрографе "Петр Пахтусов", я вообще эту курицу жрал за двоих. Ну, это молчаливому сговору буфетчицы и поварихи. Там не только они, а вся женская часть нашего экипажа, относилась ко мне с глубочайшим почтением. Спасибо Володе Зибареву.
Этот лысый, невзрачный мужик числился у нас пассажиром. Мы везли его к месту работы, на далекий арктический остров под названием Голомянный. Он, как и все представители нашей науки, был сотрудником института Арктики и Антарктики. Я с ними дружил. А потому, и Володя вскоре получил доступ в радиорубку. Его отрекомендовал Платон Скороходов, заместитель начальника экспедиции:
– Уникальный, – сказал, – человек. Он может на стоячем хрену запросто пронести чайник с водой. Баб имеет в широком диапазоне, от восемнадцати до пятидесяти, лишь бы задница была у нее широкая, как мечта.
В среде моряков умеют ценить людские таланты. Будь то игра на гитаре, вязание макраме или таскание чайника на хрену. И я почему-то сразу же подумал о Верке. У нас только она подходила под такие параметры. И не только подумал, а пригласил на банкет.
Лично пришел и поставил в известность, что будет присутствовать феномен, который своим чудильником запросто выдает такую вот, "цыганочку с выходом".
– Ладно, приду – хмуро сказала она, – в коридоре немного управлюсь и забегу. Хоть посмотрю, что там за чудо.
Верка была "в доску своим мужиком". За широкой душой, у нее ничего не водилось: ни жилья, ни семьи, ни родителей. Совсем ничего, кроме работы и красивой прибалтийской фамилии, которой ее наградили в детском приюте. Девчонка росла среди пацанов, и мыслила как пацан. Мечтала о море, о бригантине под красными парусами, о сытой безбедной жизни, чистой, как душа капитана Грея. Откуда ей было знать, что "лицам, не имеющим родственных связей", дорога "в загранку" заказана навсегда?
Осознание жизненной прозы приходило с годами. После десятого класса, Верка рванула в Архангельск. Было лето. Пора отпусков и нехватки кадров. Ее без проблем приняли в пароходство на должность буфетчицы и даже отправили море. Каботажное судно шло на Игарку, но девчонке казалось, что все еще будет, что счастье еще впереди.
Первый день прошел в кропотливой работе и борьбе со своим организмом. Волна в Белом море короткая, резкая. Штивает так, что сбивает с ног. А вечером ее пригласил капитан, якобы, убраться в каюте. Наверное, он не знал, что детдомовцы умеют постоять за себя. Когда этот взрослый женатый мужик потащил ее на кровать, Верка сначала опешила, но быстро пришла в себя и навесила ему на фасад такую полновесную "сливу", что после ее уборки к капитану вызвали доктора.
Первый же порт захода, для буфетчицы оказался последним. Ее списали в Мезени "за профнепригодность".
В кадрах девчонку отечески пожурили и наказали "впредь не отлынивать от работы".
– Да я... – Верка поперхнулась от возмущения.
– Идите! – сказал кадровик. – Идите оформляться в резерв.
Долгих три месяца она проработала прачкой в детском саду, за восемьдесят процентов оклада. Без северных и валютного допинга, на шестьдесят рублей себя прокормить трудно. Но Верка сдюжила. Экономя на всем, сумела и приодеться, и обзавестись косметикой.
Следующий рейс тоже был каботажным. Судно шло к Новой Земле, везло для вояк какие-то грузы. Капитан закрылся в каюте и беспробудно пьянствовал один на один со своим отражением в зеркале. Похмелье переходило в безудержное пожирание водки и заканчивалось битьем казенной посуды.
О том, что он, какой-никакой мужчина и должен иметь влечение к женскому полу, бравый моряк вспоминал только перед тем, как упасть. Так что, с его стороны Верке ничего не грозило. В каюту, пропахшую спиртом, она приносила закуску и несколько раз в день, выгребала оттуда мусор.
Как-то, накрывая на стол к вечернему чаю, буфетчица невольно услышала такой разговор:
– Хреноватый у нас повар, – сетовал старший механик. – Жратвы за столом остается прорва, и все уходит за борт, рыбам на корм.
– Нам бы поросеночка завести, – предложил второй штурман. – Это ж чистая экономия!
– Идея хорошая, – одобрил старпом, отвечающий, как за расход продуктов, так и за чистоту, – только где держать то его? Где изыскать подходящее помещение?
– В капитанской каюте, – мрачно сказала Верка. – Им вдвоем веселей будет!
Кто-то донес. Стоит ли говорить, что после этого рейса буфетчицу снова списали.
Голодный "резерв" опять продолжался три месяца. В стране насаждался прогрессивный "щекинский метод". Лишних людей выявляли повсюду, кроме высоких начальственных кабинетов и, "с большим личным удовлетворением", сокращали. Кем только ей не довелось поработать! И прачкой, и грузчиком, и подсобным рабочим на стройке, и мойщицей в пароходской столовой. Денег, правда, стали платить больше. Веркин оклад впервые помножили на первый процент "северных".
Жила она, как и все иногородние, в гостинице моряка, на Ванеева 36. Платила двадцать копеек за кровать в четырехместке с одной тумбочкой на двоих. Соседки по номеру, прожженные судовые буфетчицы, долго в гостинице не задерживались. Отгуляв на югах положенный отпуск, ожидали "вызова по запросу". Каждая на свой пароход, под бочок к "своему капитану". Удивляли не только подобные термины, но и то, что деньгами они сорили, на ужинать шли в ресторан, наряжались в заграничные шмотки. С хорошеньких пухлых губ, измалеванных французской косметикой, запросто срывались знакомые по книгам названия: Антверпен, Гамбург, Валенсия, Савона. Глядя на них, Верка казалась себе серою мышью.
Своей угловатой соседки морские волчицы не стеснялись нисколько. Уж эта-то им точно не конкурент! Иногда, крепко поддав, обучали ее премудростям жизни. Их веселила ее наивность и стремление к справедливости.
– Главное, Вера, во время лечь, взять капитана "на пузо" и выйти за него замуж. Тогда у тебя все будет.
– Как это лечь?! У него же семья! – краснела она, уже понимая, что именно кроется за этим бесстыдным словом.
– На всех пароходах буфетчицы спят с капитанами. Прими это как данность и считай за основную работу. А семья не стена. Ее не трудно и отодвинуть. Знаешь сколько девчонок вышли замуж за капитанов? Нужно только все правильно рассчитать, и выждать момент.
И Верка легла. Получив назначение на ледокол, ворвалась в каюту "кэпа", бросила на стол направление и, молча, нырнула в постель. Строгий "дядька" лет сорока заглянул ей в глаза, ласково потрепал по щеке и спросил, по-местному окая:
– Бедный ребенок! Что, неужели все в твоей жизни так плохо?
С Васей она прожила пятнадцать счастливых лет. Об этом союзе знали даже в парткоме, но принимали его как факт, который осудить невозможно. Уж очень эта любовь походила на самую настоящую.
Василий Богданов был вдовцом при живой жене. Супруга его, директор магазина "Помор", страдала алкоголизмом в необратимой стадии. Сидя на колбасе, в годы тотального дефицита, спиться немудрено. Банкеты по поводу и без повода низвели работящую, умную бабу до животного уровня. Хлопнув "на ход ноги" грамм четыреста "беленькой", она ехала на работу и там отбывала номер, пока рука водила пером по бумаге. В трезвом виде это было капризное, несносное существо. В легком подпитии – блестящая светская дама. В момент перебора – мычащий кусок дерьма.
В доме, пропахшем сивухой и несвежим бельем, Василий все чаще чувствовал себя квартирантом. Как то утром, собравшись побриться, он не нашел в шкафчике свой лосьон. Пустой пузырек валялся на кухне, рядом с пустым стаканом. Он ничего не сказал. Бросил в сумку кое-что из одежды и тихо ушел из ее жизни. Так тихо, что она этого не заметила.
До суда и развода Богданов не опустился. Делить кастрюли и шмотки – это не по-мужски. Казенная каюта на ледоколе стала его постоянным домом, а Верка – хорошей и доброй женой.
Жила она там, где положено по штатному расписанию. Работу буфетчицы исполняла так, будто не было у нее особого положения. Крадучись, по ночам, пробиралась Верка к своему Васе. Так, чтоб никто не заметил, чтобы не было лишнего повода для людских пересудов.
В этом мире ничто не вечно. Особенно счастье. Богданов умер в порту Дудинка от сердечного приступа. На судно пришел другой капитан. Привез с собой молодую буфетчицу. А Верку назначил матросом-уборщиком.
Она не роптала. Только слишком резко обабилась, раздалась в корме. На внешность вообще махнула рукой – для кого?! Ходила она теперь в застиранной робе и резиновых сапогах. С ранней побудки до позднего вечера, от юта до полубака, громко гремели ее трехэтажные матюги. Когда море штормило, и судовые бабы валялись пластом, Верка управлялась за них. Подавала на стол, мыла посуду, делала уборку в каютах. Готовила иногда. Не хуже иного повара.
Внешне она сильно сдала. Только душа ее оставалась такой же наивной, как и в неполные девятнадцать.
– Мальчики, какое кино будут сегодня показывать?
– "На дне".
– А это про что?
– На морскую тематику.
– Ой, как интересно! Обязательно посмотрю!
Были, конечно, у нее мужики. Как же без этого? Вася умер, а мертвые не ревнуют. В каюте со свечкой никто не стоял, но ледокольщики верят в приметы. А они таковы: выросло у матроса уборщика заметное пузо, а после короткого отпуска, его, вдруг, не стало...
Верка, короче, обещала придти, взглянуть и на это кино. Сам виновник грядущего торжества о грядущем визите знал, но не подавал признаков радости, а молча, грустил в уголочке дивана. Обиделся. Ему не наливали. Не с прицелом на будущее, а просто прикалывались. В то, что между мужчиной и женщиной может что-то произойти после столь мимолетной встречи, мне, лично, не верилось. Не верилось и всем остальным. Да и не пьянка это была, а так, баловство. Собрались мужики в своем клубе по интересам, поболтали, на гитаре потренькали, развели стакан спирта на всю толпу. По-нашему это называлось "спилить веточку с дуба". Напиваться в Арктике неразумно по причине нехватки в тамошнем воздухе кислорода. Двадцатилетнего пацана наутро карает так, будто бы он алкаш с двадцатилетним стажем.
Мы только успели налить по второй, когда появилась Верка, источая запах шампуня и польской косметики. Оглядев свысока честную компанию, спросила, с присущей ей хрипотцой:
– Ну, где тут у вас знаменитый хахаль? Подайте его сюда!
Естественно, даму усадили на самое почетное место, а Вовку
стали пихать локтями под бок. Но он продолжал тупить. Вел себя, как капризный ребенок. Даже от налитой рюмки отказался. А на Верку, вообще, ноль внимания.
Зная его паскудный характер, Скороходов вылил в мерный стакан все, что оставалось в бутылке. Даме тоже налили. И тут произошло что-то действительно сверхъестественное. В глазах у нашего феномена вспыхнули и заиграли какие-то блятские огоньки. Он пристально глянул на Верку, и та пошла на него, как кролик в удавью пасть. Я еле успел сунуть в ладонь "грозного хахаля" ключ от своей каюты, даже не представляя, чем все это обернется.
Потом меня позвали на мостик и загрузили работой. Пришлось подниматься на палубу выше, включать "Иней-П", принимать факсимильную карту от самолета ледовой разведки. Вернувшись в радиорубку, никого из гостей уже не застал. Там, на диване, и завалился спать.
Наутро, второй штурман – мой сосед по жилой палубе – со смехом рассказывал, что возвращаясь с вахты, наблюдал у моей каюты непонятное столпотворение. Туда, будто на экскурсию, сбежались толпой все судовые девчата. Завидев его, прыснули вон.
Он подошел ближе, полюбопытствовал. Дверь была приоткрыта и защелкнута на штормовку. На койке, спиной к зрителю, восседала голая Верка и жалобно верещала. По сладострастным движениям, можно было судить, что сидела она на чьем-то твердом предмете.
Тот, кто первым сказал, что женщины с логикой не в ладах, очень глубоко заблуждался. Судовые девчата как раз, рассуждали логически. Вот Верка, а вот каюта, на которой висит табличка "Начальник радиостанции". Значит, какой можно сделать вывод?
С того самого дня, для меня началась новая жизнь. За обедом, буфетчица приносила самую большую котлету или толчковую куриную ножку. Каюта блестела от тщательных ежедневных уборок, а кровать застилалась самым новым постельным бельем.
Потом моя слава шагнула с парохода на пароход, прочно осела на берегу, докатилась до моего дома и, в конце концов, послужила одной из причин развода...
На половине деда Ивана, стрекотала моя приспособа. Сквозь открытую форточку доносились приглушенные голоса. Перед тем, как уснуть, я убрал гитару с кровати и поставил ее в угол, рядом с портфелем. Прикоснувшись к стене, она отозвалась объемным, долгим, глухим звуком. Будем дружить.