Текст книги "Хрен знат"

Автор книги: Александр Борисов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 23 страниц)

– Иду!

Я бережно зачерпнул горсть горячей земли, смял ее на ладони и пропустил сквозь пальцы. Странно, но чернозем не превращается в пыль.

Вдоль гребня горы кони выбрались на дорогу, понуро затопали по наезженной колее. Те же тополя вдоль обочин, поля да посадки. А в бездонном омуте неба далекое облачко, как белое перышко, что обронила случайная птица. Солнце еще не лютовало, но уже начало припекать.

– Что молчишь, – спросила бабушка Катя, – не взопрел еще?

– Нет, – предательски пискнул я.

Голос еще не начал ломаться, но дело к тому шло.

– Ты про то, что я тебе утром насочиняла, наплюй и забудь, – озабоченно сказала она. – Поверишь еще...

Э-э, нет, – подумалось мне. – Это повторное упоминание уже неспроста. По-моему, тут скрывается какая-то тайна. Как же, блин, Пимовну расколоть?

– А вот мои дедушка с бабушкой с деревьями разговаривают, – бросил я нейтральную фразу.

– Ишь, ты, какой хитренький! – вдруг, засмеялась она.

Этого еще не хватало! Мне почему-то приблазнилось, что все мои мысли Пимовна читает насквозь. Аж потом прошибло! А ну как, моя сага о Любке для нее уже не секрет? Я замкнулся в себе

и замолчал, нет-нет, да бросая косые взгляды в ее непроницаемое лицо.

И этот демарш не остался для нее незамеченным:

– Что не так? Почему ваша светлость надувшись, как мышь на крупу?

– Будто не знаете! – обиженно буркнул я.

– Если расскажешь, узнаю.

И я задал вопрос, который не давал мне покоя с тех времен, когда бабушка Катя лечила меня, тогда еще, пятидесятилетнего мужика, от белокровия, или, как она недавно проговорилась, от наведенной порчи. Так, мол, и так, скажите, но только честно, откуда вы знаете то, о чем я сейчас думаю?

К моему удивлению, Пимовна хрюкнула и залилась искренним, долгоиграющим смехом.

– Ты хочешь сказать, что я твои мысли читаю?! – спросила она, вытирая платочком глаза. – Ну, уморил! Ой, бабоньки, не могу!

Я ежился, злился, недоумевал.

– Нет, Сашка, – наконец, произнесла бабушка Катя, – мысли читать – этого не может никто. А вот то, что написано на твоем лбу... – она опять тоненько захихикала. – Вот скажи, какого ляда ты набрехал, что Степан Александрович и Елена Акимовна с деревьями разговаривают?

– Зачем мне брехать? – сам видел.

– Ну, раз видел, тогда расскажи. Как дело то было?

– Да как? – настроение было подпорчено, рассказ получился скомканным и сухим. – Груша у нас в огороде растет. Ну до того поганючая! Цветет, вроде, богато и пчелы над ней вьются. А потом завязи осыпаются. Останется с десяток плодов – и те она до осени и не доносит. Роняет зелеными. Ну, дед, ближе к зиме, взял топор, постоял возле нее, и у бабушки спрашивает: "Срубить ее, что ли, чтобы зря солнце не загораживала?" А та отвечает: "Да нехай еще год постоит. За ум не возьмется – срубим".

– Так это ж они промеж себя разговаривали!

– Ну и что? Дерево-то услышало! Наварили тазик повидла, и так еще... ели от пуза.

– Конечно! – возмутилась бабушка Катя. – К тебе тоже с топором подойди, так к утру весь учебник выучишь! А нет бы с ласковым словом...

– А как это "с ласковым"? – Я снова ударил в ту же самую точку, хоть в душе сомневался, что Пимовна поведется на этот дешевый трюк.

– Вот пристал! Как, все одно, банный лист, – устало сказала она. – И надо оно тебе? Люди этому делу всю жизнь посвящают, а ему вынь, да положь! Все равно ведь, не поймешь ничего. По наследству это передается. Ну, кто у тебя в роду исподволь травы знал?

– Дедушка Коля знал. Он, хоть и фельдшером был, лечил народными средствами. Люди звали его "лысым доктором" и ехали на прием только к нему. Он умер давно, и только один рецепт через мамку мою успел передать. И книжки "Опыт советской медицины в Великой Отечественной войне", все тридцать пять томов.

– Что там хоть, за рецепт? – заинтересовалась бабушка Катя.

– От зубов. Чтобы они никогда не болели, нужно каждое утро вставать с левой ноги.

– Почему именно с левой?

– Не знаю, – признался я. – Сам размышлял об этом. Есть поговорка "Не с той ноги встал", в армии старшина команду дает "Левой!" Может быть, есть какая-то связь?

– Может и есть. А я по старинке все к березке лечиться хожу.

Она у меня как доченька младшая, всегда помогает. За веточку подержусь, за листок, тайное слово скажу. Этот твой дед не из наших, наверное, мест?

– С Алтая он. Село Усть-Козлуха.

– У-у-у! – первый раз за сегодняшний день, бабушка Катя посмотрела на меня с нескрываемым уважением. – Так вот откуда твои сны! Там сильные ведуны. И трава не чета нашенской. Ладно, Сашка, присмотрюсь я к тебе. Может, что-нибудь и покажу...

Не доезжая до стана второй бригады, кони повернули направо.

Телега перевалила через дорожный кювет и послушно затарахтела по бездорожью, вдоль посадки, по самому краю пшеничного поля, к тутовой балке.

– Посмотрим, – подтвердила мои наблюдения Екатерина Пимовна, – может, флягу шелковицы наберем? А оттуда по полям, напрямки. Все солнце так не будет слепить...

Она назвала тутовник по старому, по-казачьи, как Любка когда-то. Когда-то мы с ней добирались сюда на велосипедах. Пока докрутишь педали, весь изойдешь потом. Тутовник здесь разного цвета и сладости. Мы брали на самогон исключительно белый, чтобы сахар не добавлять.

Сколько ей, интересно, сейчас? В школу, наверное, скоро пойдет. А в моей прошлой жизни, Любка года четыре, как умерла. Рак доканал. Сестра ее младшая приходила, рассказывала, как она таяла, губы кусала от боли, да все меня перед глазами видела.

Я, понятное дело, вздыхал. Делал вид, что безутешно скорблю, хоть было мне, по большому счету, глубоко фиолетово. Даже не спросил, в какой части кладбища, и на каком участке ее закопали.

– Любила она тебя, – сказала на прощание Танька, и тут же поправилась, чтобы ударить больней. – И больше никого, за всю свою жизнь, не любила.

Женщины. Кто их поймет? Вот мне, до сих пор обидно и, в то же время, такое чувство, будто бы это я во всем виноват.

– По отцу, говоришь, дед Николай? – переспросила, вдруг, Пимовна. – Это хорошо. По материнской линии ты вообще ничего бы не получил. Но и он, если силу какую в наследство и передал, то разве что наполовину. А с другой стороны, книжки тебе оставил. Значит, что-то такое увидел, и слово нужное знал. Я ж говорю, там ведуны не чета нашим.

В понятие "слово" бабушка Катя вкладывала иной, известный только ей, смысл. Я примерно уже догадывался, какой. "Отче наш" в ее исполнении, отличался от общепризнанного, не одним только хлебом "надсущным". Это был набор сложных ритмических фраз, наполненных светом, и какой-то пронзительной силой. Даже я, человек с музыкальным слухом, не раз и не два повторивший следом за ней эту молитву (жить-то, падла, охота!), и не просто так повторивший, а слово в слово, интонация в интонацию, может быть

и добился какого-то результата (онкологии как ни бывало), но не постиг сути. Когда бабушка Катя произносила последнюю фразу, в воздухе повисал, и долго еще раздавался едва различимый, вибрирующий звук. Настолько тонкий, что даже ноту не назовешь.

Тутовник еще не поспел. Если что-то с деревьев и падало на попону, то не больше пригоршни зрелых ягод. За неполные полчаса мы с Пимовной наковыряли где-то с четверть молочной фляги, а их было в телеге не меньше пяти. Только она все равно радовалась:

– Ничего, Сашка, на обратном пути доберем!

Я уже сомневался, что он когда-нибудь будет, этот обратный путь. Время подбиралось к обеду, а мы еще не проехали и половину пути.

Наверное, эта мысль тоже, каким-то образом, отпечаталась на моем лбу. Бабушка Катя легко прочитала ее. Хотела, наверное, успокоить, но только нагнала тоски.

– Если к вечеру в Ерёминскую попадем, будет самое то. Успокойся, там есть, где заночевать. А как ты хотел? – предвосхитила она все последующие вопросы. – Большие проблемы с наскока, да с кондачка, не решаются.

От балки дорога пошла в гору, по некошеному лугу, наискосок. Судя по линии ЛЭП, которая обрывалась здесь, и небольшой "кэтэпушке" на конечной опоре, это летние выпаса одного из ближайших колхозов. Скотину еще не выгнали, но вот-вот.

Несмотря на палево с неба, пот, комаров и прочие неудобства, я успокоился. Впервые за этот день, Пимовна намекнула, что клубника, за которой мы едем, черт его знает куда, только лишь повод. А на самом деле... нет, лучше промолчать. Слова... они ведь, бывают не только нужными, но и лишними. Как и все мои сверстники, я тоже в детстве не верил в заговоры, наведенные порчи и прочие родовые проклятия. Не верил, пока не столкнулся со всем этим во взрослой жизни. Против вялотекущей шизофрении, официальная медицина бессильна, ибо, как говорил Булгаков устами Воланда, "подобное излечивается подобным". Черное слово можно победить только словом, вложив в него силу, направленную на добро. Найдется ли оно у нашей соседки? Нужно верить, а что еще остается? Эх, если бы знать, сколько еще дней мне отпущено в этом времени. Упал бы на четыре кости, да попросился бы к ней в ученики. Глядишь, дедовы гены и не пропали бы зря...

– Ты глянь, какая красавица! – воскликнула бабушка Катя, торопливо осаживая коней. – Ну-ка пошли!

Не люблю это слово, а как скажешь иначе, если она и правда воскликнула? А потом спрыгнула наземь с телеги и зашагала по этому зеленому морю, увлекая меня за собой. Она ведь, ростом махонькая была. Вот только в общении с ней, я всегда почему-то робел, и чувствовал себя несмышленышем.

– И как же тебя угораздило вырасти здесь? Ведь стадо пройдет – затопчут!

Я даже сначала не понял, что Пимовна беседует с деревцем, неизвестно каким образом, выросшим у края наезженной колеи. Это была березка, очень большая редкость в здешних краях. На нашей окраинной улице, их было всего две, и обе на пустыре, чуть дальше двора Раздабариных. Не знаю, у которой из них лечила она зубы, но там всегда многолюдно, из-за мостика через речку.

– Я себе думаю, с чего бы это кроты делянку вскопали около островка? А это они тебя ждут! – сказала бабушка Катя, присев на одно колено. – Так что, милая, будешь у меня жить?

И, черт бы меня подрал, если хоть капелюшечку вру, деревце дрогнуло и зашелестело листвой. Ну, точно, как наша груша после того, как я досыта напоил ее теплой водичкой из шланга.

Глава 17. О чем молчали волхвы

Ерёминскую по старинке называют станицей, хоть она меньше иного поселка. До революции здесь проживало под три тысячи душ обоего пола. Сейчас, от силы человек пятьдесят. Место мрачное, непричесанное. Особенно, если смотреть со склона горы. То там, то сям, между кронами высоких глючин, покажется, промелькнет крытая дранью крыша, закудрявятся заброшенные сады у синей полоски реки Чамлык. Ни площади нет, ни околицы, ни своего колхоза. Пруды – и те заросли.

– Ну вот, Сашка, здесь я и родилась, – сказала бабушка Катя.

Она умела так оборвать любой разговор, что какую фразу после нее ни скажи, все будет невпопад. Пришлось замолчать и мне. Взрослый все-таки человек, хоть и пацан. Понимаю.

А все-таки жаль. Ведь мы говорили о времени и кресте. Тема возникла сама по себе, когда наша телега проезжала мимо кургана, которые в наших краях принято называть "скифскими". Он был настолько крут, что трактористы даже не рисковали взобраться на него с плугом и бороной, и тупо опахивали по кругу.

От края до горизонта, поле было расчерчено всходами молодой кукурузы. На этом веселом фоне вершина холма казалась мрачным пятном: кривые приземистые деревья с редкими листьями, да ползучий кустарник.

Я, честно говоря, на этот курган не сразу и посмотрел. Только после того как Пимовна заострила на нем внимание, высказавшись в том плане, что "могилку разграбили, потревожили душу, а потом удивляются, откуда берутся пыльные бури".

Неровности и ухабы так настучали по моей многострадальной заднице, что она онемела. Пришлось соскочить с телеги и немного размяться пешком. Поэтому я сразу и не догнал, о какой могилке идет речь. Решил уточнить:

– Вы это о чем?

– Да вот же! – Пимовна очертила левой рукой контур холма и, для верности, ткнула в центр кнутовищем.

Нет, эти травники, экстрасенсы и прочие ведуны – народ с прибабахом. Вспомнилось, как еще одна бабка Екатерина, которую я встречу лет через сорок в том самом хуторе, где буду сажать веники, на голубом глазу утверждала, что плотные белые облака в небе нужны для того, чтобы в них прятались летающие тарелки. И вроде бы женщина с медицинским образованием, парня "афганца", от которого отказались врачи, за месяц поставила на ноги, а сказала – хоть стой, хоть падай! Эта тоже. Ну, какая может быть связь между скифским курганом и пыльными бурями?! И потом, почему именно с этим? У нас их на каждом поле по три, по четыре штуки. Некоторые так приглажены тракторами, что сразу и не поймешь,

курган это, или просто пригорок с симметричными сторонами.

Я бы, наверное, промолчал, если б Пимовна не сморозила очередную глупость:

– Надо будет хоть простенький крестик под стволом закопать. Глядишь, упокоится.

Ухмыляясь в душе, я задал вопрос на засыпку:

– Бабушка Катя, вы хоть знаете, сколько этим курганам лет?

– Понятия не имею. А сколько?

– Не меньше пяти тысяч!

– Надо же...

Пимовна поудивлялась, поохала, потом до нее дошло:

– Так ты, Сашка, хочешь сказать, что люди в то время не знали креста? Напрасно ты так подумал. А ну, посмотри на солнце!

Я послушно смежил ресницы и повернулся в нужную сторону.

– Что-нибудь видишь?

– Солнце как солнце...

– Экий ты бестолковый! Внимательно присмотрись!

– Так слепит оно...

– У-у-у, Сашка! Ведун из тебя, чувствую, как из говна пуля. Не на солнце нужно смотреть, а на то, как оно отражается.

Я злился, поскольку не понимал, что конкретно хотят от меня. Приоткроешь ресницы – слепит, в носу свербит, чих накрывает. Захлопнешь – красные пятна. От моей вопиющей тупоголовости,

Пимовну тоже потихоньку начало накрывать:

– Ну, – с нескрываемым раздражением, переспросила она, – что-нибудь видишь?

– Свет, – отозвался я, и три раза чихнул.

– Какой свет?

– Яркий. Какой же еще?

– Чтоб тебе повылазило! – с чувством сказала бабушка Катя. – Все! Ничего не надо! Вертайся назад!

Некоторое время она шевелила губами. Матюкалась, наверное, по себя, чтобы я не услышал. Но не сдалась. Потому, что сказала:

– Хочешь, Сашка, я расскажу, что ты видел на самом деле? Ты видел небесный крест. Первый луч опускается сверху вниз, второй – слева направо. А между ними сияние, играющий ореол.

– Нет, – возразил я, – лучи были сильно смещены вправо, и больше похожи на букву "Х". Поэтому я сразу не разобрал, что это такое.

– Ничего удивительного, – хмыкнула бабушка Катя, – сейчас ведь, не двенадцать часов, а уже, слава Богу, без четверти пять! Крест, потихоньку смещается, как стрелки на циферблате. И главное, какой ты свет ни возьми – от звезд, от луны, от электрической лампочки – он всегда месте стоит. Только у солнышка движется. Живое оно. Я, Сашка, порой думаю, что это и есть Бог. Прости, господи, меня неразумную, если обидела словом. Прости, сохрани и помилуй...

Пимовна зашептала свои молитвы, а я смежил ресницы и еще раз взглянул на пышущий зноем, огненный шар, изумляясь в душе. За кажущейся простотой скрываются такие глубины! И как я не знал этого раньше?!

За третьей горой, дорога пошла на долгий пологий спуск. Кони сорвались на рысь, веселей застучали копытами.

– Слава Богу! – сказала бабушка Катя и, обернувшись, перекрестилась в сторону уходящей вершины.

И что ее так насторожило? Никакой отрицательной энергетики вокруг нее я не почувствовал. Наоборот, саженцы кукурузы в районе кургана были крепче и выше своих собратьев, и отличалась по цвету в темно-зеленую сторону.

– А как вы определили, что это место особенное? – спросил я, посунувшись в сторону, чтоб не мешать широкому, от души, крестному знамению.

– Ой, Сашка, не хочу! – Пимовна, вдруг, подпрыгнула на седушке. – Поганое это дело...

Нет, странная она все-таки женщина! Сама ведь открыла тему, а, вроде как, я ее обломал.

Главной станичной улице позавидовала бы иная столица. Она широка, как душа пьяного казака. Саманные хаты ютятся по ней, как шашки на черно-белой доске в самом конце партии: то через клетку, то через две-три. Только в одном месте соседские плетни стоят параллельно друг другу, и это вносит в пейзаж маленький диссонанс.

Почувствовав близость жилья, кони пошли веселей, обогнули глубокую лужу, белую от гусей. Здесь никто им не мазал шеи разноцветною краской, чтобы отличить своих от чужих. Да, скорее всего, и не пересчитывал никогда.

Возле одного из дворов, бабушка Катя хотела остановиться. Я это прочел по ее глазам. От самого склона они у нее были как, все равно, у мраморной статуи. В том смысле, что смотрели в какую-то одну, отстраненную точку. А тут, типа сконцентрировались. С минуту поразмышляв, она, на манер цыган, всосала губами воздух, породив прерывистый звук, заменяющий им общеизвестное "но!" и всплеснула вожжами над спинами лошадей. Копыта послушно зачавкали по раскисшему чернозему в сторону магазина сельпо.

Это был пятистенок из точеного кирпича, переоборудованный для общественных нужд. Крыльцо в четыре ступени выходило на улицу, и было красиво обрамлено старинной кованой вязью.

Разгружали хлеб из местной пекарни. Шофер-экспедитор доставал из оцинкованной будки тяжелые поддоны с буханками и, краснея лицом, таскал их в раскрытую дверь, подпертую шваброй.

Был он в широком белом переднике, обернутом вокруг голого торса и черных бухгалтерских нарукавниках. Жарко. Промасленная спецовка в темных разводах пота, была аккуратно разложена на капоте, и исходила паром. Особенно убивало полное отсутствие очереди. Здесь что, не едят свежего хлеба?

Из местных аборигенов, я приметил только бабусю в больших роговых очках. Она восседала на низкий скамейке и продавала тыквачные семечки. Большой стакан десять копеек, маленький пять. Я знаю. У нас такие бабуси на каждом углу.

Пимовна с ней поздоровалась, притулилась рядом на корточки. Пару минут они пообщались, потом обнялись и заплакали.

Я отвернулся, еще раз, с прищуром, глянул на солнце. Оно уже

потеряло былую силу и зависло над высоким частоколом хребта, будто бы размышляя, за какую вершину сподручнее сегодня упасть. Раскаленная за день земля, выжимала из себя последнюю влагу, и легкое марево играло у горизонта. Только небесный крест не терялся на зыбком фоне, не преломлялся в заснеженных склонах. Он был по-прежнему геометрически точен и строг. С точки зрения земного будильника, на вселенских канцелярских часах было без двадцати шесть...

– Гыля, городской!

Я сбросил глаза долу. На грешной земле тоже произошли какие-то перемены. Рядом с очкастой бабушкой, неизвестно откуда нарисовался чумазый пацан с выцветшей добела нечесаной шевелюрой. Что касается Пимовны, то ее уже не было. Наверное, зашла в магазин.

Если мне что-то сейчас и хотелось, то драться меньше всего. А придется. Сегодня без этого никуда.

– Городская кры-са родила Бори-са, – кривляясь, загнусавил пацан. – Положила на кровать, стала жопу целовать!

Вот говно из-под желтой курицы! Я ни разу не был Борисом, но типа того, что булыжник в мой огород. Заедается, падла! Придется давать в бубен, а для начала восстановить словесное статус-кво.

– Ты не Лермонтов, не Пушкин, а простой поэт Звездюшкин! – выпалил я, слезая с телеги.

Нет, я сказал именно "Звездюшкин", а не то, что вы сейчас подумали. Сориентировался. В последний момент переложил язык с поправкой на Пимовну. Она ведь, из местных. В это станице ей все на раз донесут. А узнает она – значит, узнает дед. Мне оно надо?

В годы моего детства, рифмованная дразнилка ударяла в три раза больнее обычной. Собственно говоря, так я и напрактиковался писать стихи. Но этот экспромт про Пушкина был рожден другой головой. Так отозвался о моем хулиганском творчестве, третий штурман ледокола-гидрографа "Петр Пахтусов", Валерка Унанов.

Тем не менее, сейчас его опус прозвучал в тему и оставил станичному забияке только один аргумент – кулаки.

Я выдал ему по соплям, как говорится, в два клика. Обозначил прямой справа, но "гостинец" попридержал, не донес, оставил на полпути. Когда обе его руки вскинулись в суматошной защите и оголили пузо, последовал еще один финт. С утробным выдохом "н-на!", я наклонился влево и дернул плечо вперед. Пацанчик повелся и снял часовых. Верней, перебросил на опасный участок фронта. Естественно, получите дозвон.

В нос не попал, но губы подраспушил. А больше ничего не успел. Не дали. Хозяйка тыквачных семечек оказалась на редкость проворной. Я и момента не уловил, как она подскочила со своей табуретки и вклинилась в побоище с тылу. Это было так неожиданно! Особенно для меня.

– Кади ж ты, падла, угомониссе?! Када ж я, на старости лет, спокою дождусь?! – орала она неожиданно низким голосом, охаживая потерпевшую сторону, невесть откуда взявшейся палкой из ствола конопли.

Очки у нее были будто приклеены к носу. Даже не вздрагивали.

– Ба! Ну, перестань! Он первый начал! – притворно захныкал пацан, уворачиваясь от гулких ударов. Палка была полой, и больше гремела, чем причиняла боль.

– Ты из меня дуру не строй!..

Я потихоньку залез в родную телегу и затаился на передке, подальше от семейных разборок. Белобрысый сказал "ба", а чужих так не называют. Моя очередь подоспеет потом, когда возвратится Пимовна. Это тоже одна из взрослых традиций того времени: каждый успокаивает своего. Так что, будет и мне сегодня Звездюшкин.

И подвернулся же под руку этот кашкарский петух! – я с ненавистью взглянул на невзрачного пацана и почему-то подумал, что валить его надо было не встречным, а боковым. Ведь точка опоры была у него, в тот момент, на самых носочках.

– Чего это они тут не поделили?! – спросила бабушка Катя.

Так искренне удивилась, как будто мальчишечьи драки это такая же редкость, как заезжий "Зверинец", который заглядывает к нам в захолустье не чаще раза в году.

Она возвращалась к телеге с только что купленной сеткой – авоськой, наполненной пакетами и кульками из плотной желтой бумаги. В правой руке, на излете, держала за горлышки две бутылки "казенки" с пробками, запечатанными темно-коричневым сургучом.

Наверное, из старых запасов. В удаленных магазинах "Сельпо" можно было свободно купить любой дефицит. Вплоть до японских туфлей. Импорт в то время распространялся по торговым сетям централизованно, равномерно и более-менее справедливо. То, что в Москве отрывалось с руками, в сельской глубинке часто считалось неходовым, залежалым товаром.

"Ох, сладки гусиные лапки!", – когда приходилось к слову, повторял дед. – "А ты едал?" – "Нет, я не едал, но мой прадед видал, как барин едал!"

Так вот, эта эксклюзивная водка, которую бабушка Катя несла в правой руке, была для меня теми самыми "гусиными лапками". Не пробовал никогда, и видел единственный раз, на новогоднем столе нашей камчатской квартиры.

– Чего это они тут не поделили?!

– Да вот, – подтвердила наблюдения Пимовны старушка в очках, – глазом не успела моргнуть, а они уже поскублись!

– Сашка! – в глазах бабушки Кати промелькнули серые тени. – Не тебе ли Степан Александрович давеча говорил: "Веди себя хорошо, чтобы мне перед людями не было стыдно"? Это ты так сполняешь его наказ?!

Я сгорбился, потупился и засопел, своим сокрушенным видом, демонстрируя чистосердечность раскаяния. Руки бабушки Кати, в отличие от ее слов, двигались размеренно и спокойно. Сетку она аккуратно поставила в уголок, бутылки переложила рукавами моей фуфайки.

Нет, такой замечательной водки, я обязательно сегодня лизну. Хоть капельку, но лизну. – Думал я, старательно заставляя себя заплакать. – Хрен с ней, с хворостиной! Упущу такую оказию, мужики меня не поймут!

Какие мужики мне, сдуру, на ум пришли? Те, с которыми в морях бедовал, давно за чертой, забросившей мое прошлое в далекое будущее. Да и сам я здесь на птичьих правах. Дождусь вот,

когда Пимовна выговорится, заткну подходящую паузу словами "я больше не буду" и посчитаю, сколько конкретно мне еще остается до полных сорока дней.

Только не было ее, той паузы.

– Васька! – повысила голос бабушка Катя. – Ты что там притих? Знает кот, чью сметану сдул? А ну-ка иди сюды!

Звездюшкин не торопился. Пока его "ба", причитая, и охая, складывала товар и пожитки в небольшую тележку, переделанную из детской коляски, он ковырял коричневой пяткой кротовью нору.

– Я кому говорю?!

Вместе с именем, прозвучавшим на всю станицу, Васька в моих глазах, сразу обрел статус, чуть ли ни своего человека. Хрен его знает, вдруг родственник? Вон как Пимовна и ба обнимались! Я даже стал смотреть на Звездюшкина без прежнего негатива.

Он подгребал бочком, приставными шагами, настороженно глядя из-под излома белесых бровей. По вывернутой нижней губе сочилась сукровица, что придавало его лицу, характер обиженный и плаксивый. И правда, чего психанул? Смалился, старый дурак...

– Так что вы там с Сашкой не поделили? – еще раз спросила бабушка Катя.

Пацанчик подумал, наморщил лоб и выдохнул традиционное "та-а-а..."

– Миритесь. Сейчас же миритесь!

Я с готовностью спрыгнул с телеги. Ноги, обутые в кеды, мягко пружинили на придорожной пыли. Васька посмотрел на меня пристальным, запоминающим взглядом, чтобы не ошибиться, если поймает в следующий раз и протянул правый кулак с оттопыренным

грязным мизинцем. Ну, блин, отстой! Это типа того, что и я должен

сцепиться с его пальцем такою же точно клешней, и махать ею в воздухе, повторяя, как заклинание:

Мирись, мирись, мирись

И больше не дерись.

А если будешь драться,

То я буду кусаться!

В нашем маленьком городишке эта традиция отмерла, когда я был еще дошколенком. А здесь, в сельской глубинке до сих пор так?! Я представил себя со стороны, и покраснел от стыда.

Бабушка Катя ждала. Но и ради нее, я не смог заставить себя пройти сквозь такие моральные муки.

– Давай по взрослому, – сказал я Звездюшкину, шагая к нему с раскрытой ладонью. – Ты молодец. Если бы я не ходил в секцию бокса, еще неизвестно, чья бы взяла.

– Лады! – улыбнулся Васька, делая вид, что ему пофигу мои комплименты, но мордой порозовел. – Ты тоже законный пацан. Будем дружить.

Я тоже расцвел, но по другой причине. Слово "законный" упало на душу с такой сладкою болью! Было оно когда-то наиболее часто употребляемым в уличном лексиконе. Вместо "хорошо" мы говорили "законно". В моей старческой памяти это почему-то не удержалось. Спасибо, Васька напомнил.

– Ну что, помирились? Сидайте теперь. Ехать пора.

Пимовна была при вожжах. Ба разместилась на моем месте. Сидя спиной к лошадям, заботливо поддерживала за высокую ручку коляску с добром. Помимо тыквачных семечек, там была молодая картошка, петрушка, укроп и банки с солениями.

Мы с Васькой молодецки запрыгнули на задок и устроились там, среди громыхающих фляг.

– У колдуна будете ночевать, – просветил меня новый друг, – или у нас. Ты только на рожу его не смотри. Страшно. Мне один раз ночью приснилась, так я на перину нассал. Ох, и ругалась бабка Глафира...

Я не знал, кого слушать. И там интересно, и там.

– Как тебе отчий дом? – голос Васькиной ба, вальяжно переливался на низких тонах.

Бабушка Катя что-то прошептала в ответ и засмеялась. Грустно засмеялась, и через силу:

– А комнатки ма-ахонькие! Не развернуться. Все товаром заставлено. Я считай, только трещину в потолке и узнала.

– Ну, так, сколько тебе было, когда Пим Алексеевич подался на Зеленчук? Годочков пять, шесть?

– Седьмой пошел, я же январская...

Если б не гулкий голос бабки Глафиры, я бы вообще ничего не понял из этой беседы. Гремели пустые фляги, Васька балабенил под ухом. Только и разобрал, что в доме, где сейчас магазин, когда-то родилась Пимовна. Что в 1918-м, отец ее ушел в горы вместе с семьей и верными казаками и принял участие в восстании, после которого в станице Ереминской не стало кому жить.

Услышь нечто такое в прошлой своей жизни, я бы спрыгнул с телеги и подался до дома пешком. Плевать, что бабушка Катя наша соседка. Нечего делать советскому пионеру в обществе недобитых буржуев. Как поется в нашей отрядной песне?

Славен Павлик Морозов,

Жив он в наших сердцах,

Презирая угрозы,

Он за правду стоял до конца.

Вот так! За правду пацан стоял. Потому, что правда одна. А все остальное – ложь!

Теперь же... впрочем, Васька не дал сформулировать то, о чем я думал теперь. Со словами "скажи, а?", он толкнул меня локтем в бок. Нужно что-нибудь отвечать, неудобно, еще обидится.

– Почему ты решил, что мы к колдуну приехали? – задал я один из вопросов, который вертелся на языке.

– К кому же еще?! – удивился мой новый друг. – У нас ведь, в станице, если появится кто-то из иногородних, все только его и спрашивают. Лечит он. Бабке Глафире голос вернул. У меня на правой руке было три бородавки. В школе писать не мог. Так он только ладонью провел, к вечеру они и отпали...

Васька с удовольствием зацепился за новую тему. Я же смотрел на грустный пейзаж, подернутый облаком пыли и препарировал прошлое.

Мать Пимовны отпечаталась в моей памяти стоящей в конце проулка, с поднятой палкой в правой руке. Скандальная была женщина, с раздвоенным языком. Ну, чисто бабушка Катя, когда крепко поддаст. Меня, правда, привечала, но только я ее все равно почему-то боялся. Помню еще, что она принципиально не ходила голосовать. В дальний конец улицы, всыпать кому-то чертей, это она бегом, с дорогой душой. А вот, на избирательный участок, до которого два квартала, ноги не шли. Только на дому. Ежегодно, во "всесоюзный праздник" перед ее двором останавливалась бортовая машина с огромным бордовым ящиком в кузове.

Опять же, словечко "иногородний", сорвавшееся с Васькиных уст. Оно ведь, даже в станицах звучало пренебрежительно. В том смысле, что человек не из какого-то там города, а из-за ограды. Будучи дошколенком, я часто ловил его мордой, вслед за ударом под дых. Дед, без базара, казак, но я-то приехал с Камчатки, значит, иногородний. Так до революции звалось на Кубани все неказачье население. Будь ты хоть миллионер, а общинной земли тебе в собственность ни аршина. Плати и бери в аренду. На сходе, соборе и станичном кругу ты тоже никто. Хорошо если пустят в сторонке постоять, поглазеть. Типа того, что "Кубань, конечно, Рассея, но мы этот чернозем у турки из глотки выдрали, поэтому она наша!"

Как я и предполагал, телега остановилась возле двора, где глаза

Бабушки Кати вышли из комы.

– Приехали! – сказала она.

– Ворота открой, внучок, – пряча в футляр очки, ласково пробасила бабка Глафира, – а ты, хлопчик ему помоги.

– Саша его зовут, – напомнила Пимовна.

– Ну да... Саша... хороший мальчик...

Без Васьки я бы ворот не нашел. Бюджетный вариант: две секции плетня, прибитые по краям толстой резиной, раскрывались как створки окна, если, конечно, их приподнять. Взрослые занялись лошадьми. Развернули их мордами к передку брички, задали сенца. Судя по приготовлениям к долгой стоянке, колдун жил где-то недалеко.