Текст книги "Хрен знат"

Автор книги: Александр Борисов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 23 страниц)

– Это вы про бабушку Машу? – уточнил я, имея в виду нашу соседку, мать Толика Корытько.

– А то ж про кого? Оттуда она, с тех краев, из казачьего рода Квашиных-Кононенко. Аукнулся ей на всю жисть той Буденный, хоть и не было у нее с ним ничего. Мужик до сих пор попрекает, девятерых детей настрогал, а в двадцатом годе, когда о белых уже и думать забыли, награнул на Каладжу партизанский отряд генерала Хвостина. Тот вообще приказал, было, выпороть Машку прилюдно, но глянул на нее и отпустил.

– Лютовал?

– Хвостин то? Для кого-то, может, и лютовал, а по мне, так воздавал по заслугам...

Несмотря на обидчивость и ранимость, бабушка Катя была женщиной с тонким, глубинным юмором. Многие ее перлы, такие как, "что жил, что под тыном высрался", "с одной жопой на три торга не поспеешь", запомнились мне на всю жизнь. Рассказывала она ярко и красочно, так, что не передать.

По ее словам, "комиссарили" в Каладже два проходимца – Клименко и Шуткин. Первый запомнился тем, что заочно развелся с законной женой в станичном "народном суде", назначенном им же, специально для этой цели. А потом, под угрозой расстрела, заставил местного батюшку соединить его церковными узами с иногородней девицей. Другой до революции босяковал, частенько валялся пьяным по кушерям да навозным кучам. Возглавив Ревком, стал завоевывать авторитет. Обзавелся роговыми очками, снятыми с казненного им, казака. Пил редко, исключительно перед тем, как привести приговор в исполнение. От первого стакана дурел, терял человеческий облик. Того же Николу Кретова, связанного по рукам и ногам, тащил за телегой волоком, от края до края станицы, и орал, погоняя коней: "Сторонись, голытьба, казак скачет! Дай казаку дорогу!"

Поддержваших восстание казаков, в количестве тридцати человек, казнили за станичной околицей, у края оврага. Выводили поодиночке. Командовали: "Раздевайся, разувайся, нагнись!", и двумя-тремя ударами шашки, рубили склоненные головы. Трупы присыпали навозом. Только Николу Кретова убили в центре станицы, у церковной ограды. Были к нему у комиссара Шуткина давнишние счеты. Он лично разжал ему зубы кончиком шашки, просунул ее в горло, и сказал, ворочая ею из стороны в сторону: "Вот тебе, сука, казачество!"

Отплатили ему той же монетой. По приказанию Хвостина, две недели его содержали в подвале правления. Истязали нагайками, шомполами. Отрубили все пальцы на правой руке, отрезали уши и нос. В таком неузнаваемом виде, Шуткина провели по станице на длинной веревке, а потом расстреляли.

Всем остальным ревкомовцам, просто срубили головы. Не в два-три удара, а играючи, с полузамаха. Как справедливо заметила Пимовна, "если б нашего Фролку казнил не солдат, а казак, он бы не выжил".

Такие вот, страсти. А мы пацанами рубились в "красных и белых", даже не понимая всей подоплеки этой игры.

Северный – самый крайний в «Союзе шестнадцати хуторов», разбросанных вдоль границы Кавказских гор. Вместе с собратьями он укрупнялся, разукрупнялся, обретал новое имя, переходил из района в район, но закрепился в народной памяти под таким общим названием. С 1959-го года здесь запретили постройку жилых домов, с постепенным переселением хуторян на территорию центральной усадьбы.

Обживали эти места государственные крестьяне из-под Харькова и Воронежа. Махнули не глядя, свое крепостное прошлое на вольный статус линейного казака. Жили большими семьями. Одна фамилия – один хутор. Шесть с половиной тысяч гектаров на всех. Было и здесь кого расказачивать.

Колодец с дырявым ведром, накрепко прикованным к ржавой цепи, венчал хуторскую окраину. Тропинка к нему зарастала не первый год. Если он и пользовался популярностью, то, разве что, у проезжих.

Вода в нем казалась безвкусной и слишком уж, теплой. Что пьешь, что дышишь. Приталенный временем ворот, сделанный из цельной дубовой колоды, не скрипел, а как будто бы вскрикивал.

Пили долго. Как будто в последний раз. Пимовна снова повеселела, опять замурлыкала свою бесконечную песню, где первый куплет начинался сразу же после последнего.

– Кто такой волоцюга? – спросил я, когда она прервалась, чтобы хлебнуть водички.

– Тот, кто волочится, бегает за хозяином как собачка. Это, Сашка, песня про молодого, еще необъезженного коня. Кто-то ее написал от великой радости. Жеребенок – это не только прибыток в кубанской семье, обретение верного друга и боевого товарища.

Когда конь и казак сызмальства вместе, они как иголка с ниткой.

Им на войне уцелеть проще. Помолчи, не мешай... ой того-то я коняку поважати буду...

Теперь она пела во весь голос. Бережно лелеяла каждое слово. Со слезой, с душевным надрывом. Я глядел на ее анфас и с горечью вспоминал, с каким воодушевлением Пимовна восприняла закон о реабилитации репрессированных народов.

– Все, Сашка! Наше время вернулось, – торжествовала она, пряча за божницу свой ваучер. – Казачество возрождается! Завтра же еду е Ереминскую. Нехай отдають хату и мельницу!

Никто никуда, ествественно, не поехал. Деньги, что копились на книжке, водночасье превратились в копейки, а знакомый юрист, к которому бабушка Катя обратилась за помощью и советом, так прямо и сказал: "Можно, конечно, попробовать. Только вашему Лешке при должности уже не работать".

О казаках того времени вспоминать не хочется. Дня не минуло, как они поделились на красных и белых. До драки не доходило, но враждовали. Все вместе и каждый в отдельности, люто ненавидели Анатолия Долгополова, которого сами же выбрали сначала своим "батькой", а потом депутатом Государственной Думы. За недолгие месяцы существования районного казачьего общества, там до того успели смениться пять или шесть атаманов. Каждый из них считал, что если бы не интриги завистников, именно он выступал бы сейчас с трибуны здания на Охотном ряду, имел квартиру в Москве, и в составе многочисленных делегаций, выезжал за рубеж.

Как представитель прессы, я несколько раз бывал на казачьем кругу. Видел все изнутри. Сразу же после молитвы, начинались разборки "бывших". Они приходили на круг в окружении собственной свиты, сотрясали над головами свежим номером "Совершенно секретно" с материалом А. Боровика. Там говорилось о личной трусости, нечистого на руку командира 44-го отдельного батальона аэродромно-технического обслуживания подполковника Анатолия Долгополова, который весной 1992 года передал грузинским властям в городе Гудаута 6 БМП с полным боекомплектом, 6 пулемётов, 367 гранат Ф-1 и около 50 тысяч патронов.

По всему выходило, что по сравнению с проворовавшимся батькой, коммунист Пашуто именно тот человек, который достоин представлять казаков в высшем законодательном органе нашей страны. У него, де, еще со времен КПСС, есть давние личные связи с Николаем Егоровым – бывшим паторгом нашего Семсовхоза, а ныне, главой администрации президента Ельцина. Таким властным тандемом, земляки сделают все, чтобы местные казаки "панували", с утра до вечера поплевывали в потолок и пили от пуза на доходы от "Казачьего рынка".

О том, что упомянутый рынок появился у казаков стараниями депутата Госдумы, все почему-то умалчивали. На восьмидесяти гектарах земли, выбитых для общества тем же Долгополовым, тоже работать никто не хотел.

Буквально на несколько дней, записались в казачество и братья Григорьевы. В составе сурового патруля, прошлись пару раз по местам, где лица кавказской национальности торгуют жратвой. Одна папаха на всех, чтоб узнавали. Проверяли прописку. Домой приносили кое-какую добычу, обменивали на самогон. Потом что-то не поделили. Дело дошло до драки. Престарелая мать не стала обращаться в милицию. Позвонила в примемную атамана.

Приехавшие по вызову казаки не стали ломать голову: кто прав из братьев, а кто виноват. Обоим было выписано по десять плетей. Так махали нагайками, что вырвали из потолка электрическую лампочку вместе с двумя метрами провода...

– Ты вот, Сашка сказал, что страну мы построили, – прервала мои размышления бабушка Катя. – А знаешь, сколько строителей не досчиталась страна? В гражданскую было как: мало убить врага, нужно еще спалить его хату и разорить хозяйство. Кинулись потом: а инвентаря-то и нет! Коней с мужиками выбили на войне. Власть призывала к тракторизации. А на какие шиши тот трактор купить? "Запорожец" и "Карлик" продавали от полутора тысяч рублей. За "Большевик" просили все восемь. Были еще "Фордзоны", но я их ни разу не видела. Говорят, они за границей стоили по восемьсот шестьдесят долларов штука. Мать с теткой Полиной на коровах да на волах пахали. Они к тому времени вступили в товарищество по совместной обработке земли. Тут засуха, неурожай. С самой весны не выпало ни одного дождя. На Кубани еще хоть что-то собрали, а в Поволжье и центральной части России на корню сгорели посевы.

Самим нечего жрать, а люди на эшелоны – и к нам, за куском хлеба. Почти восемьдесят тысяч. Больше чем населения во всем нашем районе. Женщины, дети, куда их? Зерно для голодающих забирали не только у кулаков и середняков, но даже у коммунаров. Только не этим людям его раздавали – они уже на земле, сами себе найдут пропитание, а отправляли в Москву. В начале июня организовали субботник под лозунгом "Хлеб голодному центру". От хуторов и станиц, в Лабинскую потянулись 50 парнокопытных подвод. Мы с мамкой приехали на волах. А с нами солдат с ружьем, чтобы по дороге не обокрали ни мы, ни нас. Собрались у ревкома. Это там, где сейчас райотдел милиции. А оттуда уже, по ссыпным пунктам, и на железнодорожную станцию. Зерно в мешках. Как его украдешь? Хорошо хоть, потом покормили. В общем, Сашка, к новому урожаю, население Кубани и Черноморья сократилось на тридцать две тысячи человек. Приезжих никто не считал. Детей, правда, уберегли. Их принудительно распределяли по людям. Даже лозунг придумали: "Десять сытых кормят одного голодного". У нас говорили: "Своему не додай, а чужого обязательно накорми". Кто там был сытый?! Чтобы хватило на всех, мамка добавляла в муку и отруби, и опилки, и толченую грушу дичку. Ой, Сашка, что-то мне жрать захотелось. Ну его к бесам, заедем на той пригорок, еще раз подтормозим...

Над землей басовито гудели шмели. Припадали к головкам душистого клевера. Вершина холма сочилась насыщенной зеленью, как половинка яйца, покрашенного к Пасхе зеленкой. За тоненькой ниткой реки Грязнухи, раскачивались саженцы тополей, виднелась околица далекого хутора.

Мы с Пимовной ели станичный хлеб, запивая его теплой водой из колодца. Кони грызли пресные мундштуки, перебирали ногами, отбивались волосяными хвостами от приставучих оводов.

Под безмятежным небом лежала страна, где десять голодных, живущих по правде, всегда накормят одиннадцатого, у которого правда своя. Человек слаб, но всегда найдет оправдание своим слабостям. Это тоже одна из правд. Я как никто понимал и бабушку Катю, и атамана Пима. Теряя страну, они, как и я, теряли себя. Это нетрудно, принять новую власть. Но как это сделать, если новая власть не принимает тебя?

Ни облачка в окоеме, ни знака тревоги...

Глава 19. Все не так

Домой мы добрались к вечеру. Бабушка как будто бы ждала за калиткой. Выскочила, а в глазах слезы. И дед от порога:

– А вот и наш Сашка приехал!

Они всегда радовались моему появлению. Даже, когда я просто возвращался из школы. Если и есть на свете восьмое чувство, то это любовь. С уходом моих стариков, она умерла. Во всяком случае, я больше ее не видел.

Дед ушел помогать Екатерине Пимовне, управляться с телегой и лошадьми. Дождавшись его, Елена Акимовна тащит меня к столу:

– Проголодался, унучок?

– А то!

Сегодня на ужин фаршированный перец. И где они его только добыли в начале июня?

– Анька вчера из Натырбова привезла, – поясняет хозяйка, нарезая скибками хлеб, – из колхозной теплицы.

– Как она?

– Дык как? – бабушка застывает руками, удивленно глядит на меня. Такие вопросы я, на ее памяти, не задавал. – Анька как Анька, – она снова берется за нож. – Умотала с утра на первый ахтобус. Сон ей дурной приснился. Как будто она в церкве стоит, босиком и простоволосая, в ей ни единой иконы, а вместо купола звезды. Не случилось бы что.

– Тако-ое, – отзывается дед.

– Вот тебе и "такое", старый дурак! – ни с того ни с сего, вспыхивает Елена Акимовна. – Пашка сказала, что все не к добру. Разрушенный храм это к бедности, страданиям и болезни.

– Тю на тебя!

Я поперхнулся, закашлялся. Уж больно дурной сон бабушки Ани перекликался с событиями минувшего утра. Неужели дошло? Взрослые прекратили словесную пикировку и принялись в две руки, колотить меня ладонями по спине.

Некоторое время, все ели молча. Начинка постная: капуста, лук, помидоры и, собственно, сам перец. Подлива насыщенная, густая. Бабушка еще не привыкла, что я теперь ем все подряд. А может быть, просто захотела побаловать. Специально для меня, четыре перчины набиты рисом, сдобреным мясным фаршем. Ну, еще бы, добытчик! В закрытой веранде одуряющее пахнет клубникой. На мой маломощный пай, Пимовна выделила полный эмалированный тазик:

– Куда мне? С позапрошлого года варенье стоить. Лешка не жгрёть. Я свое шелковицей выберу. Вы ж все равно не гоните...

Отсыпала, правда, и нам с половину ведра. На завтрашний день бабушка уже запланировала вареники. Так что, с утра как проснусь, нужно будет идти за сахаром.

За чаем пошли расспросы: что ел, где спал, как себя вел?

– Да вот, подраться пришлось...

Рассказываю в подробностях про Ваську, про бабку Глафиру. Типа того, что ели у них и спали. Там же, собирали клубнику. О колдуне, как договаривались, молчок.

– Рубин приезжал на своем дрындулете, – бабушка сладко зевает, хлопает ладошкой по рту. – Переживал, что тебя не застал. Обещался заглянуть завтра. – Это она о Рубене, будущем моем куме.

Украдкой, гляжу на численник. Ну да, послезавтра у него день рождения. И как я забыл? Хотел, наверное, пригласить. Настроение падает до нуля.

– О-хо-хо! – снова зевает бабушка. – Умаялась нонче. Легла бы, да солнышко не велит. Схожу ка я, дед, до Катьки. Поесть что-нибудь отнесу, да помогу по хозяйству. Заодно расспрошу, к чему этот Анькин сон. А вы ж не забудьте сажок да ставни закрыть!

Это моя обязанность. Поэтому киваю, угукаю и ухожу в свою комнату. У деда свои заботы, и они не кончаются никогда. Если честно, мне тоже хочется спать. Поднялся ни свет, ни заря, в дороге подрастрясло. Начхал бы на то солнце, сыграл ранний отбой, да только домашние новости не выходят из головы. Нет, нужно дождаться бабушку. Хочу собственными ушами услышать все, что по поводу "в церкве и босиком", поведает ей Екатерина Пимовна. Ну, это ладно. А вот, днюха у кума Рубена, она мне, как будто серпом по одному месту. Примерно в это же время, плюс минус один год, ходил я на его именины. Что гостил – что говна поел. Вернулся в слезах. До сих пор вспоминать тошно.

В прошлой жизни Рубен не приехал к нам на турчке, а встретил меня в городе. Я выходил из кинотеатра, а он, в сопровождении тети Шуры и какой-то взрослой девчонки, шел к зубному врачу. Не помню уже, что за фильм я тогда смотрел. То ли "Неуловимых", то ли "Кавказскую пленницу".

Девчонка мне сразу же не понравилась: во-первых, стара уже для меня, а во-вторых, на кума похожа. А как может понравиться особь противоположного пола, если она похожа на пацана? Только Рубен рыжий и нос в веснушках, а у нее лицо чистое, волосы густые и непослушные. Кудрявятся на концах, спадают на плечи густым черным воротником. Видно, что сестра, но не родная. Была бы родная, я б ее знал.

Короче, пригласил меня будущий кум. Как обычно, в детское время, под самый обед. Не знаю, почему пригласил? Не настолько дружны мы были тогда. Может, остановился, чтоб потянуть время, хоть с кем-то поговорить, а день рождения к слову пришелся? По глазам было видно, что страсть как не хочется ему идти к зубному врачу. И я его понимал. Бормашины были тогда с приводом, как у бабушкиной швейной машинки. Сидит стоматолог, правой ногой наяривает, а бор все равно в дупле застревает.

Я б, наверное, к Рубену и не пошел, если б не Сонька. Он долго рассказывал, кто из нашего класса будет присутствовать за столом. Назвал и ее имя. Поэтому в назначенный час, я был уже десять минут как счастлив: целый квартал прошагал рядом с предметом своих воздыханий. Ждал за углом, когда она выйдет из дома.

Мамочка ты моя! Как искренне, как беззаветно, любили мы Соньку – наше верховное божество! Я в нее врюхался с первого взгляда, еще даже не зная, что это отличница. Единственный раз отразился в шоколадного цвета глазищах, и остался там навсегда.

– Новенький, – сказала она, – и как же его зовут?

– Сашей его зовут, – ответила бабушка, державшая меня за руку. – Ну, пошла я. Дорогу назад найдешь? Если что, Витя Григорьев проводит. Он по соседству живет.

И я остался один. Далеко от дома. В окружении чужих пацанов. Они окружили меня, тащили в разные стороны, кричали наперебой: "Новенький, новенький!" А тут еще эти глазищи. Ну, как в них не утонуть? От переизбытка чувств, мне оставалось только заплакать.

С тех пор я смотрел на Соньку, как на икону: издали, исподволь и чтобы никто не заметил. А то ведь, можно и в лоб получить:

– Ты куда это вылупился?! Ну-ка пошли, выйдем! (это вызов один на один).

За почетное право не давать на Соньку смотреть, дрались до первой крови. Оно у нас было как переходящее красное знамя. Да что там смотреть! Попробуй ее распятнать, когда ты в ее команде бежишь за красных. Или встать на пути того, кто заслужил это кровью, когда за белых. Итог будет один: придешь домой с набитою мордой. А уж если, не приведи господь, она возьмет тебя за руку и выберет парой во время игры в ручеёк, тут уж никто не заступится.

Я, кстати, первым придумал набивать землю под ногти, когда подходила Сонькина очередь быть санитаркой. Тогда и приходило оно, тихое счастье. Ты оставался с богиней один на один. Сидел рядом с ней на скамейке, вдыхал запах ее волос. А она, положив твою руку себе на колени, пальчик за пальчиком, приводила ее в порядок.

Что оставалось Напрею? – только скрипеть зубами. Не будет же бить пацан пацана только за то, что он ковырялся в земле?

Случалось, что во время урока, нашей Екатерине Антоновне нужно было куда-нибудь отлучиться. За свой учительский стол, она сажала, конечно же, Соньку. И в классе стояла мертвая тишина. Без всяких усилий и окриков с ее стороны.

И так продолжалось вплоть до десятого класса. Мы росли, гены играли. Каждый из нас обзаводился персональной симпатией, право смотреть на которую, мог отстоять кулаками. Только что такое они, все, вместе взятые? – пыль у ее ног.

Так вот, и жил наш класс, под недосягаемым солнцем, которое светило для всех. Мы даже не знали, что Сонька – азербайджанка, Рубен по отцу ассириец, с большой долей армянской крови, а Генка Пеньковский – еврей. А если б и знали, то что бы это меняло?

В общем, вы понимаете, почему я в то утро был счастлив. Шел проглотив язык, и усиленно думал, что бы такое вытворить, чтоб заслужить с Сонькиной стороны, хоть какой-нибудь знак внимания. Думал, думал и не успел. На углу нас догнал Босяра. Потом Плут и Мекезя, другие пацаны с этой улицы, с которыми я был не знаком.

Дом у Рубена как у меня. Две хаты под одной крышей. Только фундамент высокий. В другой половине живет его "дяхан Пашка".

Это младший брат тети Шуры, будущий депутат, делегат, почетный гражданин нашего города, а по совместительству – директор Горэлектросетей. Тот самый Павел Петрович, который когда-то примет меня на работу. Но это будет потом, в смысле, давно. А пока он полгода, как отгулял свою свадьбу и еще учится в своем институте.

Именинник ждал у калитки. Мы вломились во двор шумной оравой. Кто незнаком – знакомились, вручали Рубену подарки, а взрослые готовились к торжеству. Сонька, как принято у девчонок, напросилась им помогать, а мы стояли и ждали, когда позовут.

Еще во дворе я почувствовал себя неуютно. Пацаны тесной стайкой столпились у входа в сарай, где у Рубена была мастерская. Он демонстрировал разобранные движки от турчков, рассказывал, что из чего состоит, какие детали чаще всего ломаются. Мне это было неинтересно. Я стоял чуть в стороне и, время от времени, ловил на себе чей-то тяжелый, давящий взгляд. Несколько раз оборачивался, но ничего подозрительного на веранде не замечал. Тетя Шура с с родственницей-соседкой украшали трехцветный пирог, а Сонька с девчонкой, которую я вчера видел в городе рядом с Рубеном, были у них на подхвате.

Стоял я под этими взглядами, как голый на людной площади, и в душе закипала обида. Показалось, что кто-то меня попрекает еще не съеденным. Спросил я у кума, где у него сортир, закрылся в нем изнутри и стоял до тех пор, пока все не ушли в дом. Понятное дело, имениннику было не до меня. Не подошел, не разрулил непонятки. Это задело еще сильней: значит, ни хрен гость: подумаешь, книжку какую то подарил! Выбрался я из укрытия, скользнул, пригибаясь, под окнами, махнул через низкий штакетник – и Митькой меня звать. На обратном пути, шел по тропинке по-над дворами. Прятал лицо за ветвями деревьев, чтобы никто не увидел моих слез. Дома сказал, что плохо себя чувствую, одетым, завалился в постель, а на следующий день, и действительно, заболел.

Будущий кум прикатил тем же вечером на турчке. Я не хотел к нему выходить, да бабушка настояла. Он, типа того, что тоже обиделся, наезжал: «Почему ушел?!»

Хотел я соврать что-нибудь, да не думала голова. Честно все рассказал. Думал, Рубен не поверит, будет смеяться. Нет, выслушал очень серьезно и мрачно сказал:

– Вот сучка, просил же ее! – и опять на меня наезд, – А ты почему молчал? Мы бы с мамкой ее приструнили.

– Да ты это про кого?

– Про Женьку. Это моя троюродная сестра. Она с детства у нас какая-то ненормальная. Не понравится кто-нибудь, смотрит бычком. В селе, где она живет, ее за глаза ведьмой зовут... на вот, мамка передала...

Кум спешился и стал доставать из хозяйственной сумки судки, баночки и пакеты, с гордостью перечисляя названия экзотических блюд. Одно из них я запомнил – "долма д-тарпы" – потому, что звучало как д-Артанян.

Богатый у Рубена был стол. Одна только бутылка "Крем-соды" стоила двадцать девять копеек, не считая шоколадных конфет. Попробовал, кстати, я ту "долму д-тарпу". Обыкновенные голубцы. Только с виноградными листьями. И чеснока много.

К семи вечера бабушка еще не вернулась. В комнату заглянул дед, включил радио, расклинился между притолок дверного проема и, тем самым, прервал мои размышления.

Вечерние новости начинались на трагической ноте:

"В Москве скончался советский военачальник, маршал авиации Жаворонков".

Диктор коротко пересказал биографию, заслуги покойного перед Отечеством.

После короткой, но емкой паузы, очень напоминающей полноценную минуту молчания, последовал переход к другим новостям. Он был таким плавным, что я мысленно зааплодировал

выпускающему редактору. Умели же, падлы, работать!

"В Кремле вручена медаль "За отвагу" гражданину Чехословакии Александру Галлеру". И краткое пояснение: "за личное мужество и героизм в годы Великой Отечественной войны".

После буфера последовал суконный официоз:

"Вступило в силу Постановление Совета Министров СССР "О состоянии и мерах по дальнейшему улучшению книжной торговли в РСФСР". А следом еще один перл:

"Берн. Подписано соглашение между Правительством СССР и Федеральным Советом Швейцарии, регламентирующее воздушное сообщение между двумя странами".

Насколько я понял, это опять был буфер, плавный переход к обзору мировых новостей. Начались они с неожиданности:

"Президент Египта Гамаль Абдель Насер заявил о своей отставке и передаче власти своему первому заместителю Закарии Мохиэддину".

А уж потом, как кувалдой по голове:

"В ходе американо-израильского военного инцидента, над Средиземным морем сбито два самолета "Мистэр" армии обороны Израиля. Еще пять уничтожены на земле. Потоплено четыре торпедных катера. Потери американской стороны остаются прежними: 34 человека убито, 171 ранен".

"Совет безопасности ООН призывает все стороны конфликта на Ближнем Востоке к переговорам".

"Израиль принес официальные извинения правительству США за ошибочную атаку американского корабля".

"Советский эскадренный миноносец "Настойчивый" продолжает сопровождение аварийного судна радиоэлектронной разведки ВМС США "Либерти" в направлении Гибралтарского пролива".

"Герцогиня Виндзорская, супруга отрекшегося короля Эдуарда восьмого..."

Дед, косолапя, осторожно прошлепал в комнату, опустился на стул.

– Что там хоть было? – спросил я не менее осторожно.

– Оно тебе надо? – усмехнувшись, ответил он. – Нехай они там чертуются, это не страшно. А вот, поднимется китаЕц, тогда и свиту конец. Пойдем, подсобишь.

И зашоркал, не оборачиваясь. Ну да, я же у него маленький.

Солнце еще не утратило силу, но перекрой-месяц тоже нашел себе нишу в дальнем углу небосвода, кокетливо обозначив свой узенький серп над крышею элеватора.

Подсобление требовалось минимальное: щелкнуть два раза по краям черновой доски натянутою веревкой, густо надраевнной куском природного мела. Я фиксировал край в указанных точках, дед со своей стороны корректировал: "Левее... еще чутка... вот так, а теперь держи..." – плямк, плямк! – и свободен. А какой с меня толк, будь я даже в своем натуральном возрасте? Ни станка под рукой, ни электролобзика. Работать плотницким топором – та еще наука и мука. В наше время этого уже никто не умел. Любить по всамделешнему – до слез, до бессонницы – и то разучились.

– Сбрехала Пашка! – бабушкин голос, раздавшийся в проеме калитки, приближался и нарастал. – Пимовна говорит, такой сон к добру. Звезды над порушенным храмом – перемены в семейной жизни. Зря Анька расстроилась. Все у нее наладится. Может, замуж пойдет? Пойдемте-ка в хату, тёмно уже.

Дома она не завалилась в кровать, а принялась жарить семечки в большой сковородке, напевая под нос любимую мамкину песню "Подари мне платок". Я ждал, ждал, да и уснул за столом...

Рубена я встретил напротив школы, когда возвращался из магазина с десятью килограммами сахара. Ноша была не то чтобы тяжела – неудобна. Опустишь руку – волочится по земле, а долго держать на весу – пальцы немеют. Для переноски сыпучих грузов, которые не помещались в магазинный бумажный кулек, у бабушки был специальный мешок из плотной льняной ткани. Не наволочка, а что-то типа основы для пуховой подушки, с тесемочками для завязки.

Пер я, короче, свой груз с перекурами, разминал пальцы, благо, лавочки стояли тогда у каждой калитки, а кум гарцевал мимо на новеньком фабричном турчке, напоминавшем маленький мотоцикл. Заметил меня, подкатил, ногой о скамейку облокотился:

– Садись, Санек, подвезу!

Видок у него гордый-прегордый. Еще бы! Сто восемьдесят рэ под сракой. А это четыре с гаком дедовых пенсии. Названия за коленом не вижу, и так знаю, что "Рига-3". Все блестит, двигатель под левой ногой лоснится заводской смазкой. По периметру топливного бачка окантовка в виде квадратиков, нарезанных из голубой изоленты. А в центре, где крышка, переводная картинка – фиремнный знак ГДР – солнечная блондинка скалит в улыбке свои лошадиные зубы.

Вот тебе и еще одна альтернатива! Забогател кум. Надо же, – думаю, – как все удачно сложилось: мне не топать пешком и у Рубена обнова. Может, не вспомнит на радостях, что хотел меня пригласить?

Куда там!

– Ты ж не забыл?

– Забудешь с тобой! Мне как сказали, что ты вчера вечером приезжал, так я и вспомнил про днюху.

– Какую еще Нюху? – не догнал будущий кум, и радостно газанул. – Завтра мой день рождения, к двенадцати приходи.

– Из наших кто-нибудь будет? – осторожно прозондировал я.

– Из нашего класса? – переспросил Рубен и заглушил двигатель. – Если ты не взбрыкнешь, как в прошлом году, то будет нас за столом всего трое: ты, я и Славка Босых. Хотел пригласить Соньку, да нет ее в городе, и будет нескоро. В пионерский лагерь уехала. На первые два потока. А пацанов с нашей улицы звать не хочу. Пошли они...

Ну да, – подумалось мне, – это было уже в прошлом. И не со мной, а черт его знает с кем. Когда за плечами жизнь, время уже не является точной физической величиной. Плюс-минус один год – незначительная погрешность для моей старческой памяти. Значит Женьку Саркисову, ставшую впоследствии Джуной, я никогда не увижу. Отключить бы еще в душе детскую обиду и антипатию к этой загадочной женщине.

– Не понял, ты че, оглох? – возвысил голос Рубен.

– А? – всполошился я.

– Садись, говорю, поехали! А то накататься, как следует, не успеем. Мне к вечеру нужно турчок хозяину отвезти.

– Так это не твой?

– Поехали, говорю! Давай-ка сюда мешок, я его на руль положу...

Вот блин! За всю свою жизнь, никогда не ездил ни на турчке, ни на мотоцикле. Первое впечатление – состояние постоянной тревоги по причине отсутствия за спиной надежной опоры. А если по-честному, я натурально приссыкивал опрокинуться навзничь на какой-нибудь кочке. За рулем легковой машины скорость так остро не ощущается. Поэтому я сидел, сомкнув побелевшие пальцы на животе у кума, а он, падла такая, мало того, что газовал, но время от времени, поворачивал ко мне коротко стриженый чуб, стараясь переорать свистящий в ушах воздух:

– Это Женьке Таскаеву... что без троек закончил. Хвастаться приезжал... Я ему жиклёр на карбюраторе подкрутил... На руках привел ремонтировать...

Нет, зря все-таки кум газовал. Упасть, мы не упали, но когда проезжали по нашей улице, крепко засрали турчок пятнышками расплавленного гудрона. Обода и задок – все в мелких веснушках, как нос у Рубена. Пришлось нам, вместо катания, наливать керосин в пустую консервную банку, да просить у бабушки поганую тряпку, чтобы смыть следы преступления. Долбошились до обеда, сами все изгвозадались, а успели привести в божеский вид только переднее колесо. Заодно и Елене Акимовне работу нашли. Отставила она в сторону медный тазик для варки варения, нагрела горячей воды, достала из шкапчика плошку с растительным маслом и чистила нас по очереди, приговаривая: "Видно, что наша Манька пекла пироги. И ворота в тесте!"

По-моему, кум не врубился, что это она про нас.

Обедали мы с Рубеном в большой комнате, за круглым столом. Он, хоть и ассириец, с удовольствием уплетал и борщ, и вареники с "творухом", и "какаву" с воздушною пенкой от еще недоваренного варенья. Бабушка поспевала повсюду: и к печке, и к гостю, и, как потом оказалось, оставленному нами турчку. Деда не было. Он еще спозаранку умотал на дежурство.

Время от времени, будущий кум оборачивался и бросал на мою гитару завистливый взгляд. Не выдержал, наконец:

– Твоя?

– А то! – гордо сказал я.

– Бацаешь?

– Не, не умею. (К чему дополнительные вопросы?)