Текст книги "Маяковский"

Автор книги: Александр Михайлов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 39 страниц)

Выступая на диспуте «Упадочное настроение среди молодежи (есенинщина)» в феврале-марте 1927 года, Маяковский, после реплики о легкости писать недурные стихи, резко ставил вопрос о содержании: «Ты скажи, сделал ли ты из своих стихов или пытался сделать оружие класса, оружие революции? И если ты даже скапутился на этом деле, то это гораздо сильнее, почетнее, чем хорошо повторять: «Душа моя полна тоски, а ночь такая лунная».

Поэт не забыл своих страстных выступлений против стихотворной серости – в защиту мастеровито сделанных стихов, в защиту высокого профессионализма, но в данном случае ему надо было со всей силой ударить по настроениям упадочничества, по душевной апатии, надо было пробудить классовое чувство читателя, и он, уже ради этого, главного, в запале полемики готов назвать поэтическое умение «пустяковой работой».

Проблема упадочных настроений, как уже было сказано, обсуждалась очень широко – в газетах, на митингах, собраниях, – достигая огромного накала. Имя и творчество Есенина при этом использовались как символ безверия. К сожалению, этому способствовала и некоторая часть критики. В «Красной нови» Есенин объявлялся жертвой города, который фатально втягивает человека в свои темные, гнилые недра... В этом же журнале, уже в стихах, эпигонски подхватывались те есенинские мотивы, от которых он решительно отошел к концу жизни. В этом была величайшая несправедливость.

А один из критиков, как бы уже от лица многих («Почему мы любим Есенина»), так определил свое отношение: «У счастливого человека нет своего места в искусстве. Его биография скучна и неинтересна для читателя... болезненные процессы... глубже, содержательнее и разнообразнее мотивов довольства и сытости... Вот почему все мы с ним, с Есениным, и не со стальными соловьями, бездушно имитирующими разные голоса эпохи...»

Тут все или доведено до крайности или не объяснено до конца. Конечно: что без страданий жизнь поэта! И кому интересно читать о сытости и довольстве! Но драматические ситуации, «болезненные процессы» могут повергать читателя в уныние, внушать ему безверие, а могут возбуждать, напрягать его силы к преодолению подобных состояний. И если бы критик объявил себя союзником того Есенина, который, особенно в последний период творчества, шел навстречу жизни, навстречу Руси Советской, то не было бы и спору с ним. Но нет – его сочувствие вызывают сами по себе «болезненные процессы» как предмет поэтизации.

«Стальной соловей» (так называлась книжка стихов Н. Асеева) был другой крайностью (впоследствии Асеев признался: «Я сам писал про соловья стального, пока не услыхал в ночи живого...»), крайностью лефовской – воспеванием по-своему, по-лефовски представляемой России индустриальной, России будущего.

В горячих дискуссиях, где приходилось выступать и Маяковскому, где выступления прерывались репликами из зала, не всякое слово было выверено и взвешено. Как полемист, Маяковский любил обострять спор до предела. Не все взвешено и из того, что сказано о Есенине. Но в отличие от некоторых весьма известных в то время критиков Маяковский все-таки не ставил знак равенства между живым, тянувшимся к новой жизни, истинно талантливым Есениным и тем социальным явлением, которое вызвало упадочное настроение среди молодежи, явлением, связанным с разлагающим влиянием нэпа.

Из полемик в стихах и выступлений напрашиваются, по крайней мере, два вывода: Маяковский занимал все более четкую идейно-классовую позицию в творчестве и отстаивал ее для литературы как средства воздействия на массы трудящихся; ставя на обсуждение вопросы профессионального мастерства, честного, добросовестного отношения к «деланию» стихов, он все дальше отходил от рационалистических концепций и связывал профессионализм с содержанием и направлением литературного творчества.

Стихи Маяковского о поэзии отражают и борьбу литературных группировок, литературные и нелитературные распри, причинявшие немалый урон общему литературному делу, отнимавшему много сил и энергии понапрасну, нужных для творческой работы.

С первых шагов в литературе, оказавшись одним из лидеров группы футуристов и скоро обнаружив в себе незаурядные способности оратора, ища известности, признания, сознавая, что известность приносит и скандальная слава, Маяковский с невероятной лихостью «свергал» авторитеты. Началось это с ребяческих нападок на классиков, а затем яростных атак на маститых живых символистов и продолжилось уже в бесконечных дискуссиях двадцатых годов, когда место в литературе отвоевывалось не только книгами, произведениями, но и декларациями, манифестами, лозунгами, дискуссионными способностями.

По укоренившейся привычке, уже и зрелый Маяковский в спорах не щадил никого и не думал о последствиях. Сколько раз «доставалось» от него наркому Луначарскому, и это при том, что Анатолий Васильевич, по-отечески журивший иногда Маяковского, в общем, относился к нему очень хорошо, высоко ценил его талант и написал о нем самые проникновенные по тем временам строки.

Маяковский задирался, бывал груб и даже не вполне справедлив с теми, с кем вступал в спор. Ведь его оппонентами были и люди честные, но не разделявшие некоторых его взглядов или не принимавшие, не понимавшие, наконец, неправильно понимавшие его поэтическое творчество.

Но это не значит, что он не искал взаимопонимания, «союзнических» отношений, что было не просто в разгар борьбы литературных группировок. Одним из таких шагов было соглашение «Лефа» с Московской ассоциацией пролетарских писателей (МАПП) в 1923 году, о котором уже говорилось. Более того, еще значительно раньше Маяковский пытался установить контакт с писателями Пролеткульта, но его попытка была высокомерно отвергнута.

В январе 1925 года, выступая на Первой Всесоюзной конференции пролетарских писателей, которая была созвана, чтобы примирить боровшихся друг с другом правления МАПП и ВАПП (Всесоюзная ассоциация пролетарских писателей), Маяковский вновь сделал шаг в сторону взаимопонимания и сотрудничества по некоторым важным идейно-организационным и творческим позициям.

При этом, конечно, надо иметь в виду, что Маяковский разделял и некоторые ошибочные позиции руководства МАППа и ВАППа, в частности, их нетерпимое отношение к «попутчикам» (по отношению к себе Маяковский справедливо отвергал этот ярлык).

Но велико было желание сотрудничать. Писатели именно этого направления, пролетарские писатели, больше других групп и направлений привлекали Маяковского, к ним, к пролетарским поэтам (уже по родовому признаку литературы), обращается Маяковский: «Мы спорим, аж глотки просят лужения...» Им предлагает: «Давайте устроим веселый обед!» «Веселый» – значит и дружный («если зуб на кого – отпилим зуб...»). И даже – какая величайшая уступка со стороны непримиримого Маяковского! – «Решим, что все по-своему правы».

За этими строками есть и конкретный смысл, и вот тут-то как раз особенно отчетливо видно, какое несвойственное для него миролюбие проявил Маяковский. А смысл этот заключается в том, что Безыменский опубликовал стихотворение «Ода скромности» с упреком Маяковскому, что тот якобы слишком много пишет «о себе». Маяковскому не раз приходилось отвечать и насчет «самого себя» и насчет «яканья» в стихах. Однажды во время выступления его упрекнули:

– Маяковский, вы считаете себя пролетарским поэтом, коллективистом, а всюду пишете: я, я, я.

– А как вы думаете, – ответил поэт, – Николай Второй был коллективистом? Он всегда писал: мы, Николай Вторый... А если вы, допустим, начнете объясняться в любви девушке, что же вы, так и скажете: «Мы вас любим?» Она же спросит: «А сколько вас?»

Спросили в записке: «Тов. Маяковский, чем объяснить, что вы в центре всего ставите свое «я»?»

– В центре как-то заметнее, – улыбнулся Маяковский. Потом серьезно: – А главное, вам надо раз навсегда запомнить, что «я» – это гражданин Советского Союза.

К Безыменскому отношение Маяковского менялось, так же, как и отношение Безыменского к нему. «...Он на меня или неистово молится, или неистово плюет на меня». Это из эпиграммы Маяковского.

«Послание пролетарским поэтам» – серьезный лирический монолог, где сказаны постоянно цитируемые слова о «единственном» желании, «чтоб больше поэтов хороших и разных». Отвечая на оскорбительный по отношению к нему, автору «Левого марша», поэмы о Ленине, многих других истинно революционных произведений, ярлык «попутчика», поэт с горечью вопрошает:

 
– Мы мол, единственные,
мы пролетарские...-
А я, по-вашему, что – валютчик?
 

Стихотворение проникнуто духом товарищества, проникнуто верой, что «по линии сердца нет раздела». Маяковский страстно желает убедить в этом товарищей-поэтов: «Если вы не за нас, а мы не с вами, то черта ль нам остается делать?» И наконец, его призыв в конце стихотворения: «Давайте, товарищи, шагать в ногу» и прямое указание, что «ругаться» есть с кем «по другую сторону красных баррикад» – дает ответ на вопрос, во имя какой цели жаждал единства и взаимопонимания, сотрудничества и товарищества Владимир Маяковский. Об этом тоже прямо сказано: чтоб «без завистей и фамилий класть в коммунову стройку слова-кирпичи».

«Послание пролетарским поэтам» было широким жестом Маяковского, приглашавшим товарищей по литературе к дружной общей работе, к сотрудничеству во имя великой цели. Несмотря на то, что именно из лагеря пролетарских писателей слышались самые непримиримые оценки Маяковского, именно оттуда – до последних дней жизни и даже после смерти – вели прицельный огонь по Маяковскому его противники.

«ЗА СОТНИ ЭСТРАД...»

Маяковский едет по городам Союза.

В январе 1927 года, отклонив «благоустроенные» маршруты, Владимир Владимирович выбрал волжские города. Устроитель вечеров, администратор П. И. Лавут предупреждает:

– Сейчас морозные дни. Придется передвигаться и в бесплацкартных вагонах. Утомительные пересадки... Лучше дождаться навигации...

Маяковский настаивает:

– Во-первых, не люблю речных черепах, а во-вторых – это не прогулка, а работа с засученными рукавами!

В Нижнем – тридцатиградусный мороз, резкий, режущий ветер. На розвальнях пересекают реку. Маяковский дрожит от холода, цедит сквозь зубы:

– Не помню таких морозищей. Жаль, интересно было бы поближе разглядеть ярмарку...

В номере гостиницы «Россия» холодно, неуютно. Человек южный, Маяковский скован. Приходят молодые поэты, зовут на собрание литературной группы «Молодая гвардия». Читают там свои стихи. Маяковский в ответ – тоже.

Один из молодых поэтов прочитал стихотворение о любви: «Ты скажи кудрявому поэту, любишь иль не любишь ты его». Маяковский, внимательно прослушав стихотворение до конца, подошел к автору и снял с него кепку. Всем открылась наголо остриженная голова.

– Ну, зачем же вы, – бас Владимира Владимировича звучит укоризненно, – зачем вы пишете о кудрявом поэте? Раньше, до вас так писали, а вы повторяете.

Вечером в театре Маяковский волнуется, спрашивает у Лавута:

– Как дела? Народ будет? Интересуются?

– Может быть, интересуются, но мороз удерживает.

В холодном трехъярусном зале театра людей оказалось мало. Все сидят в пальто. Обстановка мало способствует хорошему настроению. Маяковский выходит на сцену тоже в пальто. Но это – демонстрация. Он снимает пальто и вешает на спинку стула: мол, берите пример с меня. Некоторые из зрителей следуют его примеру. Немногие. Ситуация не сулит успеха. Длительная пауза...

– Товарищи, – наконец, обращается к залу Маяковский самым доверительным тоном, – хотя народу мало, зато каждый на вес золота!

В зале оживление.

– Кому будет в результате теплее, покажет будущее: тем, которые пришли на мой сегодняшний вечер, или тем, которые променяли его на домашний уют и камин!

Снова оживление. Кое-кто реагирует немедленно, пристроив свое пальто в пустующее кресло. И вот уже зал принял вполне сносный облик. Вечер удался в той мере, в какой это возможно при малочисленной аудитории.

Вечера и выступления Маяковского – это не всегда переполненные залы, зрители в оркестровой яме и прямо на эстраде, конная милиция, триумфальный успех. Приходилось встречать непонимание и простое равнодушие, а то и хорошо подготовленную обструкцию. Но и в этих случаях Маяковский не отступал.

Всегда хотел знать, с каким настроением публика уходит с его вечеров.

П. Лавут рассказал, как однажды в Самаре, после выступления, он вышел из партклуба и спрятался за кусты, чтобы послушать, что же, расходясь, говорят зрители. Услышал:

«– Здорово читает!

– Какой нахал!

– Ну и талантище!

– Какой остроумный!

– Подумайте, как он на записки отвечает. Кроет, очнуться не дает!

– Хвастун здоровый!

– Вот это да! Говорит без единой запинки!

– Я сам читал, ни черта не понял, и вдруг – все понятно. Просто удивительно!»

Поэт делает из этого единственный вывод:

– Значит, польза есть. А ругань не в счет.

Отвечая на записки, он действительно «очнуться не дает».

– На чьи деньги вы ездите за границу?

– На ваши.

– Часто ли вы заглядываете в Пушкина?

– Никогда не заглядываю. Пушкина я знаю наизусть.

Маяковский едет по городам Союза:

 
На сотни эстрад бросает меня,
на тысячу глаз молодежи.
Как разны земли моей племена,
и разен язык
и одежи!
 

И несмотря на все неудобства этих поездок, он получает от них огромное удовольствие. Поэт убежден: один его слушатель – это десять читателей в дальнейшем. Встречи с людьми воодушевляют.

Полно такого воодушевления стихотворение «Нашему юношеству». Все оно пронизано стремительной динамикой – с того момента, когда, «глуша прощаньем свистка, рванулся курьерский с Курского!».

Во время поездок, в теснейшем общении с людьми, с юношеством, в «груде дел», в «суматохе явлений» поэт убеждается, что русский язык объединяет народы многонациональной страны, и в том же стихотворении он призывает: «Товарищи юноши, взгляд – на Москву, на русский вострите уши!»

Вечера при полупустом зале в Нижнем Новгороде или в Таганроге, достаточно все-таки редкие, полностью компенсировались другими – боевыми, серьезными и веселыми, с огромной аудиторией.

После Нижнего была Казань, город, который любил Маяковский. Здесь билеты на оба вечера расхватали в один день. Владимир Владимирович сам едва пробился сквозь толпу в театр.

«– Я уже выступал в Казани вместе со своими соратниками по искусству Василием Каменским и Давидом Бурлюком, – начал он с воспоминаний. – Это было в те далекие времена, когда помощники присяжных поверенных говорили про нас, что этих-де молодых людей в желтых кофтах хватит не более как на две недели. Но пророчества эти, как видите, опровергнуты уже тем, что я по прошествии тринадцати лет опять стою перед казанской аудиторией...» (Из воспоминаний П. И. Лавута.)

Здесь контакт со зрительным залом устанавливается чуть ли не в самый момент появления поэта на сцене и ничем не омрачается до конца вечера.

Студенты просят его выступить в университете, и там, на следующий день, всего каких-нибудь за час-два после объявления о выступлении поэта, аудитория переполнена, как и театр накануне. Маяковский согласился на выступление в университете, внеся поправки в уже намеченные им ранее планы: во-первых, это был траурный день – 21 января 1927 года, – третья годовщина со дня смерти Владимира Ильича Ленина, а, во-вторых, это был университет, стены которого «и доныне хранят любовнейшее воспоминание о великом своем гражданине».

Маяковский читает отрывки из первой и второй части и целиком третью часть поэмы «Владимир Ильич Ленин», и – «Внимают юноши строфам про смерть, а сердцем слышат: бессмертье».

Казань, встречи с ее молодежью, с читателями остались светлым воспоминанием в душе Маяковского.

– Обязательно еще раз сюда приеду! Столпотворевское вавилонье! – взволнованно говорит он Лавуту, по привычке играя словами, перекраивая крылатое выражение. И зная, как здесь, на родине, любят великого артиста, добавил: – Только Шаляпин может сравниться со мной!

Ровно через год поэт снова побывал в Казани, снова выступал в театре и университете, снова имел триумфальный успех. На этот раз, в театре, он читал полностью поэму «Хорошо!», что дало повод газете «Красная Татария» сделать вывод: «Маяковский – поэт больших полотен».

Перед второй поездкой в Казань Маяковский чуть не опоздал на поезд, вскочил на подножку вагона буквально в тот момент, когда поезд тронулся. Маяковский был аккуратен и не любил опаздывать. Перенервничавшему Лавуту спокойно сказал:

– Вот видите, я никогда не опаздываю. «Забудем прошлое, уставим общий лад», не волнуйте меня и себя. Шофер действительно опоздал, а я – нет». Часы у меня всегда нарочно поставлены на три минуты вперед. Это меня и спасло. Стоит ли волноваться, когда мы едем в замечательную Казань! Если у меня не будет ни копейки, я обязательно поеду в Казань.

– А как же вы без копейки купите билет?

– И на билет мне вышлет моя Казань!

Любовь была взаимной. В номере старинного «Казанского подворья» у Маяковского побывали десятки студентов, журналистов, поэтов. Среди них был поэт А. Ток, который перевел на марийский язык «Левый марш». Приходил молодой Педер Хузангай. В стихотворении «Казань» (1928) Маяковский использовал «сюжет» с переводом «Левого марша» («Я – мариец. Твой «Левый» дай тебе прочту по-марийски»).

В поездках, в дороге Маяковский не переставал работать над стихами, над поэмой «Хорошо!». Рождались новые замыслы, строки, образы, пополнялся «заготовками» всегдашний спутник – блокнот.

Память впитывала в себя гигантский объем впечатлений от увиденного и услышанного, ведь страна в эти годы разворачивалась под строительную площадку, начинала создавать материальную базу социализма.

Шутка ли сказать, большевики замахнулись на то, чтобы в отсталой, с подорванной двумя войнами экономикой стране, создать машиностроительную, станкостроительную, автомобильную, тракторную, оборонную, химическую промышленность, реконструировать все народное хозяйство! На Западе не только не верили в успех этих планов – потешались над «красным правительством», считая его руководителей утопистами.

А Страна Советов бурлила! Началось строительство Днепрогэса, Турксиба, тракторного завода имени Дзержинского, других, менее крупных, но важнейших для народного хозяйства промышленных предприятий. Молодежь устремилась на стройки, в школы, на рабфаки, в институты и университеты. Энтузиазм в переустройстве жизни получил новый импульс.

Конечно, это можно было почувствовать и в Москве, но дорога всегда взбадривает человека, обостряет восприятие, и смотрите, как это все созвучно времени оказывается в стихах – «обдорская темь и сиянье Кашир», а за Волгой «кресты да тресты, да разные «центро». Сумятица торга кипит и клокочет...». В вагоне поезда два Сережи очень уж заинтересованно обсуждают налоги, «проценты», ремонт моста; на базаре «нэпачка» нахваливает свой товар, а в Казани – университет и «каждые десять на сто его повадкой щурят глаза и так же, как он, скуласты». Дорожные впечатления складываются в картину жизни страны и сходятся в ленинском образе, в воспоминании о нем («По городам Союза»).

«Отдыхать некогда!» – не раз повторял Маяковский.

– Почему вы выходите на каждой станции? – спросила у него актриса Юлия Солнцева, оказавшаяся попутчицей в дороге.

– Я должен все знать, иначе мне неинтересно, – ответил поэт.

В городах, где крупные предприятия, Маяковский непременно выступает перед рабочими, знакомится с их трудом, жизнью, бытом. Вступает в конфликты с руководством по вопросам быта, обслуживания, живет по принципу: «...увидев безобразие, не проходите мимо...»

Стихи и жизнь складывались воедино. Стихи рождались из жизни и продолжались в жизни. В автобиографии говорится: «Вторая работа – продолжаю прерванную традицию трубадуров и менестрелей. Езжу по городам и читаю». А в стихах второй половины двадцатых годов – множество наблюденных в это время событий, фактов, подробностей жизни и быта молодого Советского государства. Вся эта гигантская груда жизненных впечатлений осмысливалась под социальным углом зрения, а именно: как входит в жизнь народа новое, как преодолеваются пережитки прошлого, насколько ярко «сердце класса горит в коммунизме». Маяковский полон ощущением перемен, жаждой перемен. К этому зовет других.

 
У нас
поэт
событья берет -
опишет
вчерашний гул,
а надо
рваться
в завтра,
вперед,
чтоб брюки
трещали
в шагу.
 

Для этого надо ездить, видеть, изучать, вникать. Намечая новые маршруты поездок, собираясь в Сибирь, на Дальний Восток, в Калмыкию, куда не было еще железной дороги, в колхозы и совхозы, Маяковский говорил:

– Надо подолгу сидеть в каждом месте, по-настоящему ко всему присмотреться, иначе – зачем ездить? А ведь некоторые писатели хвастаются тем, что за один день чуть ли не три завода изучили.

Но и самому Маяковскому не удавалось «долго сидеть» в тех городах, где он бывал. Темп жизни был задан стремительный. Написанные несколькими годами позже романы и пьесы советских писателей назывались созвучно времени: «Не переводя дыхания», «Темп», «Время вперед». А график поездок Маяковского не оставлял времени для подробного «изучения» завода или стройки.

В Свердловск – промышленный центр, куда очень стремился поэт, прибыли ранним утром. Хорошев настроение создала газета «Уральский рабочий». В газете – портрет, статья о Маяковском, как одном «из наиболее ярких представителей поэзии нашей пооктябрьской, революционной эпохи».

Сначала Маяковский выступил в «Деловом клубе», потом перед комсомольским активом, перед студентами политехнического института. Провел занятие литгруппы «На смену», куда вход был «по особым билетам, разосланным по рабкоровским кружкам». Здесь, в Свердловске, написаны стихотворения «Император», «Екатеринбург – Свердловск» и «Рассказ литейщика Ивана Козырева о вселении в новую квартиру».

Поэт побывал в рабочих общежитиях Свердловска и в новых домах, куда вселялись рабочие Верхне-Исетского завода. Конечно, квартиры с ванной, о которых сказано в стихотворении, в то время были явлением почти исключительным, недаром после чтения «Ивана Козырева» какой-то парень спросил Маяковского:

– Вот вы пишете «ванны», так это ж редко, у кого ванна! Это не реально!

– Важна сама идея, – ответил поэт. – Если уж начали строить с ваннами – дальше пойдет быстрее. Так, по крайней мере, должно быть, и я уверен, что так и будет.

Маяковский торопил время и события, но его нетерпение не рождало иллюзий, он был великий мечтатель, уносившийся воображением в будущие века («Пятый Интернационал», «Про это»), но в то же время он был суровый реалист, когда дело касалось политики, повседневности, быта. Дать покупателю красивые и удобные носки сегодня и заглянуть в тридцатый век, который «обгонит стаи сердце раздиравших мелочей», – это одна, но в разных измерениях воплощавшаяся им, идея усовершенствования – употребим философскую категорию – общественного бытия.

«Надо жизнь сначала переделать...»

В переделке жизни цель и сокровенная суть поэзии Маяковского, его эстрадных выступлений. В переделке жизни и, значит, сознания. Для этого он встречался с массой людей, переносил весь дорожный дискомфорт, сохраняя при этом оптимизм и чувство юмора. Ожидая где-нибудь на холодном вокзале опаздывающий на много часов поезд, шутил: «Попробуйте-ка сами опоздать на такой поезд...»

Лавут ругается с проводником, пытающимся высадить их из двухместного купе, поскольку в пути его должны занять, а Маяковский ему укоризненно:

– Я от вас такого не ожидал. Чего разорались? Тем более все кругом спят.

– Но ведь вы сами часто кричите, – оправдывался Лавут, – а у меня прорвалось...

– Я кричу обычно на пользу литературе, а вы – во вред себе.

После этого он спокойно, без повышения голоса, уговаривает проводника. На остановках не теряет времени даром: ходит, смотрит, спрашивает, слушает.

Была еще одна причина, по которой Маяковский считал необходимым прямое общение с публикой. Он разъяснял:

– Стихи я пишу в основном для чтения вслух. И в процессе работы чувствую, как они будут звучать. Я считаю, что в наши дни стихи должны быть рассчитаны главным образом на слуховое восприятие – не для альбома тети, а для площади Революции. Это есть целевая установка.

И – требование времени. Но у него же: «Мой стих трудом громаду лет прорвет...» Это не только для голоса, для чтения вслух, это разговор с современниками и потомками с книжного листа, разговор с миллионами и с каждым человеком в отдельности.

В поэме «Хорошо!», которая связывалась с постановкой в театре, Маяковский задался целью показать закономерность победы революции, ее величие, естество и плоть коммунизма. Он понимал: «В коммунизм из книжки верят средне. Мало ли что в книжке можно намолоть!» Чтобы поверили, надо показать «естество и плоть», показать реальное, делаемое дело. Показать то, что увидено собственными глазами, что вошло в его жизнь. На вопрос, задаваемый ему с ехидцей: «Вы считаете себя хорошим поэтом?», – Маяковский однажды ответил:

– Надоело! Мне наплевать на то, что я поэт! Я прежде всего считаю себя человеком, посвятившим свое перо сегодняшнему дню, сегодняшней действительности и ее проводнику – Советскому правительству и нашей партии!

Он повторял это не один раз, но всегда – в споре, запальчиво («Надоело!»), в ответ на бесконечные колючки, выпады, едва скрытую или вовсе нескрываемую враждебность. И «всю свою звонкую силу поэта» он подчинял «сегодняшней действительности», приближению будущего.

Поэт радовался, видя, как «подымал невозможный труд улиц разрушенных труп». Радовался тому, что «фабрика по-новому железо варит». Радость свою он выразил в стихах, а затем в поэме «Хорошо!», стараясь показать «социализм живьем». Эти стихи («Автобусом по Москве», «Было – есть», «Баку», «Ленин с нами!», «Рассказ литейщика Ивана Козырева...» и другие) он читал с эстрады.

1927 год, «болдинский год» (П. Лавут) Маяковского катился на колесах, бушевал в залах, огорчал и радовал. Почти полсотни точек отмечено в этом году на карте его вечеров и выступлений, а их было свыше ста, не считая московских. На Маяковского шли, о нем слышали, его читали. В Одесском медицинском институте (это уже в 1928 году), зал, рассчитанный на четыреста человек, вместил в себя свыше тысячи. Рекорд. Каждый из сидящих держал кого-то на коленях, проходы и эстрада были забиты. Некоторые устроились даже под столом. Маяковского и Кирсанова (бывшего в то время в Одессе и приглашенного Маяковским для выступлений) прижали к трибуне. Дышать было нечем. Пот лил с них градом.

Выдержали.

Успех вечеров Маяковского теперь часто обеспечивался известностью и славой поэта и, конечно, его артистизмом, великолепным умением угадывать аудиторию, общаться с нею, понимать и подчинять ее.

Успеху способствовало и то, что поэт вторгался в самые насущные проблемы дня: социальные, нравственные, литературные. Афиши, умело составленные Маяковским, не просто говорили – они кричали об этом. Искусство составления афиш – это искусство привлечь публику. И Маяковский всегда внимательно следил за афишами в Москве и других городах.

– Когда въезжаешь в город, – говорил он, – сразу по афишам чувствуешь, чем он дышит. Я прочитываю почти все афиши. Представьте: вдруг со щитов исчезли бы все афиши – впечатление вымершего города...

Что же такое афиши Маяковского?

Вообразите себя на минуту человеком двадцатых годов, времени нэпа, человеком не причастным к литературе, но молодым, кое-что читающим, до которого доходят отзвуки литературных споров. И вот в городе появляется афиша:

22 марта, в четверг, выступит поэт

ВЛАДИМИР МАЯКОВСКИЙ

Слушай новое.

Разговор-доклад.

Темы:

Слово читаемое и слышимое.

Альбом тети или площадь революции.

Что такое Новый Леф?

Что такое старый Полонский?

Леф и Вапп. Мы.

Социальный заказ. Агония прозы.

Хроника пожаров интересней «Войны и мира».

Как и чему учиться у Пушкина?

Есенин и Есенинчики.

Понимают ли нас крестьяне и рабочие?

Дальше – отдельно:

Поэма «ХОРОШО!»

Новые стихи.

Письмо любимой Молчанова.

Чугунные штаны.

Имени Бебеля, Гарри Пилли.

Замуж за Зощенку.

Особенная любовь.

Письмо Максиму Горькому.

Ответы на записки и вопросы.

Такая афиша, умело графически выполненная, вывешенная на видном месте, почти наверняка привлечет внимание своею неординарностью и, возможно, заранее в чем-то настроит на несогласие, возбудит желание сразиться с докладчиком (как так: «Хроника пожаров интересней «Войны и мира»). И конечно же, вам захочется пойти на этот вечер, послушать необыкновенного докладчика и поэта...

Среди вопросов, поставленных в афише без всякой иронии, без загадки – «Письмо Максиму Горькому». Что за ним скрывается? Полное название стихотворения – «Письмо писателя Владимира Владимировича Маяковского писателю Алексею Максимовичу Горькому» – опубликовано в первом номере журнала «Новый Леф» за 1927 год. Поэт читал его на своих вечерах, не пускаясь ни в какие объяснения. Слушатели не знали прежних отношений двух писателей, а нынешние были выражены в стихотворении с исчерпывающей полнотой.

Объяснения же необходимы, поскольку 1927 год обнажил ситуацию. Дружеское расположение, которое установилось между Горьким и Маяковским с 1915 года, через несколько лет было нарушено. Какие злые силы способствовали этому, осталось тайной.

Тайну слегка приоткрывает Виктор Шкловский:

«И вот мы узнали, что Горькому сказали про Маяковского, что Володя обидел женщину.

Я приехал к Алексею Максимовичу с Л. Брик.

Конечно, Горькому разговор был неприятен, он стучал пальцами по столу, говорил: «Не знаю, не знаю, мне сказал очень серьезный товарищ. Я вам назову его имя, мне его передадут».

Л. Брик смотрела на Горького, яростно улыбаясь.

Фамилии товарища Алексею Максимовичу не сказали, и он на обороте письма к нему Л. Брик написал несколько слов, что он узнает, кто это говорил.

Алексей Максимович на меня не рассердился за мое вмешательство.

Значит, не в такой уж мере считал он себя правым.

В дело была пущена самая обыкновенная клевета, и потом обоих погубили отдельно».

Маяковский лишь напомнил в стихотворении, что между ними «что-то вышло вроде драки или ссоры», а Горький с 1921 года жил в Италии, куда уехал лечиться.

Напомнив о давней «ссоре», Маяковский поначалу сохраняет уважительный тон к своему адресату, хотя и высказывает сожаление, что «Горького «не видно... на стройке наших дней». Он ведет литературный разговор, доверительно и с горечью говорит о неблагополучии на литфронте из-за обилия халтуры и множества стихов, в которых – «Что горенья? Даже нет и тленья...»

Маяковский не был бы Маяковским, если бы этот литературный повод (письмо писателю) не использовал для полемики, которая в это время затрагивала и вопросы метода. Вот откуда: «И мы реалисты, но не на подножном корму...»