Текст книги "Маяковский"

Автор книги: Александр Михайлов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 39 страниц)

Там же, в Куоккале, жил и Репин, который, по словам Чуковского, с «огненной ненавистью» относился к художникам-футуристам. Полное неприятие тут было взаимным. И Чуковский, живший там же, в Куоккале, общаясь с Репиным и принимая у себя Маяковского, боялся их встречи, возможного столкновения этих двух хоть и слишком разных по возрасту, но одинаково неуступчивых, темпераментных людей.

Встреча, однако, произошла. И случилось это на даче у Чуковского, куда неожиданно пожаловал Репин с дочерью как раз во время чтения Маяковским отрывков из поэмы. Делать было нечего, надо было, очевидно, преодолеть неловкость ситуации, но после знакомства и обмена приветствиями маститый художник попросил Маяковского продолжать чтение.

Во время чтения присутствовал писатель Б. Лазаревский. В его дневнике есть запись о том, что он был «подавлен» попыткой Маяковского «включить в поэзию анархистские доктрины», что поэма «Мария» («Облако в штанах») – «вещь, несомненно, глубоко трагическая», но более всего Лазаревского раздражили строки из третьей части поэмы: «...а впереди на цепочке Наполеона поведу, как мопса». Почти такое же отношение Лазаревский приписывает и Репину. А для суда над Маяковским он не нашел иного авторитета, чем покойный к тому времени поэт К. Р. – великий князь К. К. Романов.

Больше, конечно, оснований довериться К. Чуковскому, так как уже одно то, что Репин после первого знакомства решил писать портрет Маяковского – подтверждает особое уважение художника к поэту. «Я хочу написать ваш портрет! Приходите ко мне в мастерскую», – сказал он после чтения Маяковским поэмы и нескольких стихотворений. «Это было самое приятное, что мог сказать Репин любому из окружавших его... эта честь выпадала немногим», – пишет Чуковский.

А во время чтения, по его же словам, Репин смотрел на Маяковского, с «возрастающей нежностью», и потом – по темпераменту – сравнил его с Мусоргским...

История с портретом весьма забавна. Но прежде чем Репин попробовал писать Маяковского, поэт сам сделал несколько моментальных набросков с художника, и тот, одобряя Маяковского, говорил:

«Какое сходство!.. И какой – не сердитесь на меня – реализм!»

Репин не хотел признавать в Маяковском футуриста. Приготовив для портрета холст, выбрав необходимые краски, он повторял Маяковскому, что хочет изобразить его «вдохновенные» волосы. И когда тот явился к нему в назначенный час позировать, Репин, увидев поэта, разочарованно воскликнул:

– Что вы наделали! О!..

«Оказалось, – продолжает воспоминания Чуковский, – что Маяковский, идя на сеанс, нарочно зашел в парикмахерскую и обрил себе голову, чтобы и следа не осталось от тех «вдохновенных» волос, которые Репин считал наиболее характерной особенностью его творческого облика.

– Я хотел изобразить вас народным трибуном, а вы...

И вместо большого холста Репин взял маленький и стал неохотно писать безволосую голову, приговаривая:

– Какая жалость! И что вас это угораздило!

Маяковский утешал его:

– Ничего, Илья Ефимович, вырастут!»

Таким необычным, но характерным для него способом Маяковский опротестовал романтическое представление о нем как о поэте.

К сожалению, репинский набросок пока нигде не обнаружен. Художник А. Комашка, бывавший у Репина, видел его этюд, на котором Маяковский изображен с обритой головой.

Как бы то ни было, встреча и взаимопонимание Репина и Маяковского заставляют еще раз задуматься о том, что творчество поэта и художника Маяковского уже не отражало или во многом не отражало теории футуризма. С футуризмом как течением он формально не порывал, наоборот, пропагандировал его идеи, вел непримиримую борьбу с символизмом.

В начале 1915 года произошло необычайное событие – вышел альманах «Стрелец», где впервые встретились под одной обложкой футуристы и символисты. Событию этому даже был посвящен специальный вечер в «Бродячей собаке», на котором присутствовал А. М. Горький, возвратившийся из эмиграции в Россию. Футуристы на этом вечере чувствовали себя как победители, демонстрируя скромное достоинство, не задирались, хотя иронически говорили о возможности (и полезности для себя) общения с символистами. По сообщению одного журнала, «Маяковский, наидерзостнейший футурист, презрительно заявил, говоря о возможном воздействии символистов на футуристов, что он не желает, чтобы ему «прививали мертвую ногу»...».

Кстати, Маяковский в декабре этого же года, тоже в присутствии Горького, выступил с докладом о футуризме на квартире художницы Любавиной. Собралось человек тридцать друзей и знакомых. Привыкший к большой аудитории, в которой всегда есть оппоненты, и, стало быть, надо с кем-то спорить, кого-то громить, на этот раз он не нашел нужного тона, «громящие» фразы оказались неуместными. Маяковский растерялся и ушел из комнаты. Именно в такие моменты, а не в большой аудитории, и проявлялась его застенчивость.

И чуть ли не первым заметил эту застенчивость Горький. Его привлекали в Маяковском творческая неординарность, темперамент, но он, не любивший всякого рода эгоцентрического кривлянья, сразу и весьма снисходительно отнесся к молодому поэту, именно потому и снисходительно, что за эпатирующей манерой держаться на людях увидел нечто иное. «Маяковский хулиган, – говорил он. – Хулиган от застенчивости... Он болезненно чуток, самолюбив и потому хочет прикрыться своими дикими выходками». Болезненную застенчивость поэта, прикрываемую резкостью, грубыми полемическими эскападами отмечали потом многие люди, близко знавшие его, долгие годы общавшиеся с ним.

«Странное впечатление» он произвел на В. Десницкого, который заметил в Маяковском «вызов кому-то и чему-то», и вместе с этим в нем, по словам Десницкого, уживалась «несомненная стеснительность, конфузливость, даже робость и юношеская милая улыбка, спешно затираемая судорожным приведением лица в боевую позицию выступления на шумном собрании». Грубость и бесцеремонность Маяковского, по выражению человека, близко знавшего его, были «защитным приспособлением, вроде противогаза» (Р. Райт).

Привыкший уже к поношениям прессы как футурист-эгоцентрик, Маяковский попытался вышибить клин клином, дав в статье «О разных Маяковских» пародийную самохарактеристику, которая уже цитировалась и которая заканчивалась совсем не шуточной просьбой прочесть «совершенно незнакомого поэта Вл. Маяковского». Может быть, она отвратила критиков и репортеров от вульгарной брани, может быть, они поняли иронию поэта по своему адресу как крик души и перестали поносить его оскорбительными словами?

Ничуть не бывало.

Маяковский сам подбрасывал поленья в костер этой перманентной дискуссии между собой и критикой.

А Горький, отвергая футуризм как литературное течение, все-таки каким-то образом выражал симпатии к поэтам-футуристам. И его фраза: «В них что-то есть!» – сказанная после выступления футуристов в кафе «Бродячая собака», стала подлинной сенсацией. Прозвучала она как раз на вечере, посвященном сборнику «Стрелец». На вечере читались стихи и шло обсуждение сборника, и вот в ходе обсуждения, уже почти в конце его, выступил Горький, который произнес короткую речь о «молодом» в жизни, о ценности этого «молодого» и значении «активности». Вот эту «молодость» и «активность» в исканиях футуристов и поддержал тогда Горький.

Историк литературы П. Щеголев, резко настроенный против футуристов, так излагал в газете «День» выступление Горького:

«Футуристы скрипки, хорошие скрипки, только жизнь еще не сыграла на них скорбных напевов. Талант у них, кажется, есть, – запоют еще хорошо». И еще Горький, как писал тот же Щеголев, сказал в похвалу футуристам следующее: они «принимают жизнь целиком, с автомобилями, аэропланами. Приятие жизни – ценнейшее качество... Не нравится жизнь, сделайте другую, но мир принимайте, как футуристы». Много лишнего, ненужного у футуристов, они кричат, ругаются, но что же им делать, если их хватают за горло. Надо же отбиваться. Конечный вывод Максима Горького: «В футуристах все-таки что-то есть!»

Некто А. Ожигов ехидно заметил (в печати), что ради посещения футуристов М. Горьким счастливые хозяева даже приоделись, и вместо кофт на них красовались смокинги, и что похвала Горького, пресловутое «в них что-то есть» восхитило футуристов.

Надо ли говорить, что поощрительное слово маститого писателя, сказанное наперекор уничижительным характеристикам почти всей прессы, было для Маяковского и его друзей большой моральной поддержкой. А для реакционной прессы это слово оказалось поводом к нападкам уже и на самого Горького: Горький-де защищает литературных хулиганов, скандалистов, «сукиных сынов», балаганных шутов...

Поскольку высказывание Горького о футуристах было опубликовано и на все лады обсуждалось, вызывая недоумение одних и злобное недовольство других, писатель ответил на вопросы редакции «Журнала журналов», где более подробно разъяснил свою позицию, в частности, твердо заявил, что русского футуризма нет, а есть несколько талантливых людей... «которые в будущем, отбросив плевелы, вырастут в определенную величину».

Горький вновь повторил, что это свежие, молодые голоса, зовущие к молодой, новой жизни. И заметил еще одно достоинство: искусство должно быть вынесено на улицу, в народ, в толпу, это они и делают, правда, очень уродливо, но это простить можно.

Наконец о Маяковском: «Он молод, ему всего 20 лет, он криклив, необуздан, но у него несомненно где-то под спудом есть дарование. Ему надо работать, надо учиться, и он будет писать хорошие, настоящие стихи. Я читал его книжку стихов. Какое-то меня остановило. Оно написано настоящими словами».

Разумеется, нападки на Горького, на Маяковского и его соратников не прекратились. Даже наоборот, Леонид Андреев, откликаясь на выступление Горького, призывал «резко отграничиться» от футуристов; критик Н. Абрамович упрекал Горького в том, что он вводит в заблуждение публику относительно нескольких футуристов; сатириконец А. Бухов запальчиво кричал, что после горьковского «благословения» над футуристами надо не только смеяться, но надо жестоко, злобно и неотступно бороться сними.

Негодование реакционной прессы доходило до личных оскорблений Горького.

Одна из главных причин столь враждебного отношения к Маяковскому и некоторым футуристам таилась в их уже определившейся к тому времени антивоенной позиции. А это не могло не импонировать Горькому. Его мнение о Маяковском совершенно определилось, когда, помимо нескольких стихотворений, Горький познакомился с поэмой «Облако в штанах». Об этом говорят строки из автобиографии поэта: «Поехал в Мустамяки. М. Горький. Читал ему части «Облака». Расчувствовавшийся Горький обплакал весь жилет. Расстроил стихами. Я чуть загордился». Ироническое добавление: «Скоро выяснилось, что Горький рыдает на каждом поэтическом жилете», – вроде бы ставит под сомнение серьезность отношения Горького к «Облаку», но автобиография писалась позднее, когда в отношениях между Горьким и Маяковским произошло охлаждение, что нельзя не принять во внимание. В это же время, в 1915 году, явно наметилось взаимное влечение.

Мария Федоровна Андреева, жена Алексея Максимовича, рассказала о первой встрече Горького с Маяковским в Мустамяках. Она произошла летом 1915 года. Маяковский приехал по приглашению Горького, приехал в то время, когда Алексей Максимович работал. Мария Федоровна попыталась занять гостя, Маяковский поначалу от смущения ерничал, спросил даже, когда она выходила из комнаты: «А вы не боитесь, что я у вас серебряные ложки украду?» Потом хозяйка позвала гостя в лес, по грибы. И уж тогда «с него слезла вся эта шелуха. Он стал рассказывать, как был он маленьким, как жил на Кавказе». Читал свои стихи.

«За обедом, – продолжает свои воспоминания Андреева, – говорил больше Алексей Максимович, а Маяковский больше слушал, и по тому, как он смотрел на Алексея Максимовича, и по тому, как Алексей Максимович на него посматривал, я твердо знала, что мое предположение о том, что они друг в друга влюбятся, правильно, – весьма ближайшее будущее показало, что это так и было. Алексей Максимович сильно увлекся Владимиром Владимировичем, а Владимир Владимирович, несомненно, чувствовал то, что большинство настоящих талантливых людей по отношению к Алексею Максимовичу – огромное уважение и благодарность».

М. Ф. Андреева рассказала, что Горький восторгался Маяковским, но его беспокоила «зычность» его поэзии. «...Как-то он ему даже сказал: «Посмотрите, – вышли вы на заре и сразу заорали что есть силы-мочи. А хватит ли вас? День-то велик, времени много?» А Горький, вспоминая о встрече в Мустамяках, писал И. Груздеву, что Маяковский читал «Облако в штанах», поэму «Флейта-позвоночник», лирические стихи, «Стихи очень понравились мне, и читал он отлично...» Горький цитировал стихи из «Облака» и говорил Тихонову, что такого разговора с богом он никогда не читал, кроме как в книге Иова, и что господу богу от Маяковского здорово влетело.

Взаимная симпатия выразилась и в том, что Горький подарил Маяковскому книгу «Детство» с надписью: «Без слов, от души. Владимиру Владимировичу Маяковскому М. Горький». Несколько позже был сделан ответный подарок на отдельном издании «Облака в штанах»: «Алексею Максимовичу с любовью»; на поэме «Флейта-позвоночник»: «Алексею Максимовичу с нежной любовью – Маяковский».

Символично, что Горький одним из первых крупных писателей увидел и оценил талант юного Маяковского, уже тогда сравнивал его с Уитменом, добавляя при этом: «Маяковский гораздо трагичнее, и, поднимая вопросы общественной совести, социальной ответственности, несет в себе ярко выраженное русское национальное начало».

С публикацией поэмы «Облако в штанах» сразу же возникли необычайные трудности. Издательства ее не брали, их отпугивал бунтарский, революционный дух произведения. Опубликованные отрывки не давали полного представления о поэме. Наконец, в сентябре 1915 года поэма была издана на средства О. М. Брика, с которым, как и его супругой, Л. Ю. Брик, Маяковский познакомился летом этого же года. Поэма вышла с большим количеством цензурных изъятий.

О том, как поэма проходила цензуру, поэт рассказал в одном из самых последних выступлений – в марте 1930 года – в Доме комсомола Красной Пресни. Поэма сначала называлась «Тринадцатый апостол». «Когда я пришел с этим названием в цензуру, то меня спросили: «Что вы, на каторгу захотели?» Я сказал, что ни в коем случае, что это никак меня не устраивает. Тогда мне вычеркнули шесть страниц, в том числе и заглавие. Это – вопрос о том, откуда взялось заглавие. Меня спросили – как я могу соединить лирику и большую грубость. Тогда я сказал: «Хорошо, я буду, если хотите, как бешеный, если хотите – буду самым нежным, не мужчина, а облако в штанах». Во вступлении к «Облаку» эти слова звучат несколько иначе, звучат как прекрасные стихи.

В 1918 году, когда поэма вышла полностью, без цензурных изъятий, Маяковский не стал восстанавливать первое название. «Свыкся», – заметил он по этому поводу. «Облако в штанах» как метафора, вошедшая в поэтический контекст произведения, настолько многомерна, что теперь уже действительно трудно представить какое-либо другое название, в том числе и «Тринадцатый апостол».

Сам Маяковский в предисловии к полному изданию назвал «Облако в штанах» «катехизисом сегодняшнего искусства», этим произведением он сразу выделился в среде футуристов как поэт огромной мощи. К Маяковскому стали ревниво приглядываться поэты из лагеря символистов и акмеистов.

Следующим крупным произведением Маяковского стала поэма «Флейта-позвоночник», написанная осенью того же года и опубликованная в альманахе «Взял» с несколькими цензурными изъятиями. Это – поэма о любви. Она как продолжение той части «Облака в штанах», которую Маяковский охарактеризовал «криком»: «долой вашу любовь». Трагический зачин: «Я сегодня буду играть на флейте. На собственном – позвоночнике», – предвещает необыкновенный накал страсти.

Во «Флейте», как справедливо отмечала критика, даже в большей степени, чем в «Облаке», нашли отражение автобиографические моменты. И хотя, естественно, нельзя отождествлять «персонажей» лирической поэмы с реальными лицами, но надо все-таки знать, что в ее сюжете заложено зерно той драмы (любви), которая наложила отпечаток на всю последующую жизнь поэта.

Маяковский познакомился с Бриками в июле 1915 года. «Радостнейшая дата», – говорит он в автобиографии. Осип Максимович Брик и его жена, Лиля Юрьевна, – выходцы из буржуазной среды, люди в то время достаточно обеспеченные, проявили сочувственное внимание к Маяковскому, угадали в нем большой поэтический талант. Но познакомила их младшая сестра Лили Юрьевны – Эльза, впоследствии французская писательница Эльза Триоле. Ведь это за ней, еще до знакомства с Бриками, начал ухаживать Маяковский, бывать у нее дома, пугая добропорядочных родителей Эльзы своим футуризмом. Когда мама, приготовившись ко сну, входила в комнату Эльзы и напоминала гостю, что время позднее, он нехотя собирался и уходил. Но на следующий день с изысканной вежливостью подразнивал хозяйку: «А я вчера только дождался, чтобы вы легли, и вернулся в окно по веревочной лестнице».

После смерти отца – в июле 1915 года – Эльза приехала в Петроград к Брикам. Маяковский навестил ее. Читал «Облако». Дальше предоставляем слово Л. Ю. Брик:

«Между двумя комнатами для экономии места была вынута дверь. Маяковский стоял, прислонившись спиной к дверной раме. Из внутреннего кармана пиджака он извлек небольшую тетрадку, заглянул в нее и сунул в тот же карман. Он задумался. Потом обвел глазами комнату, как огромную аудиторию, прочел пролог и спросил – не стихами, прозой – негромким, с тех пор незабываемым голосом:

– Вы думаете, это бредит малярия? Это было. Было в Одессе.

Мы подняли головы и до конца не спускали глаз с невиданного чуда, Маяковский ни разу не переменил позы. Ни на кого не взглянул. Он жаловался, негодовал, издевался, требовал, впадал в истерику, делал паузы между частями...»

Именно в тот вечер, как утверждает Эльза Триоле, все и случилось. Брики отнеслись к стихам восторженно, Маяковский полюбил Лилю Юрьевну – «ослепительную царицу Сиона евреева», по-женски безусловно человека незаурядного.

«Она умела быть грустной, женственной, капризной, гордой, пустой, непостоянной, влюбленной, умной и какой угодно», – писал про Л. Брик Виктор Шкловский. Несколькими годами позднее искусствовед Н. Пунин записал в дневнике: «Зрачки ее переходят в ресницы и темнеют от волнения; у нее торжественные глаза; есть наглое и сладкое в ее лице с накрашенными губами и темными веками... Муж оставил на ней сухую самоуверевность, Маяковский забитость, но эта «самая обаятельная женщина» много знает о человеческой любви и любви чувственной».

Такой в то время виделась Лиля Юрьевна современникам, близко знавшим ее.

Родилась Л. Ю. Брик в Москве, в 1891 году, в семье гориста, Урия Александровича Кагана и Елены Юльевны (урожденной Берман). Как и младшая дочь Каганов, Эльза, она дома опекалась гувернанткой француженкой, училась в частной гимназии, начинала учиться на Высших женских курсах, в архитектурном институте – на отделении живописи и лепки...

Осип Максимович Брик выходец из богатой купеческой семьи. Окончив юридический факультет, он не стал юристом, а помогал отцу в коммерческих делах, приобщая к ним и молодую жену.

В начале войны Брик с помощью знакомых устроился в автомобильную роту в Петрограде, поселился там сначала в большой квартире на улице Жуковского, 7. Родительские негоции, видимо, приносили доходы, если уотца была возможность в таких условиях содержать семью сына, отбывавшего воинскую повинность.

Квартира Бриков стала своеобразным маленьким салоном, где бывали футуристы, филологи, танцовщицы, деловые люди... Осип Брик, по словам Шкловского, «держал в доме славу Маяковского». Актом меценатства и расположения его к Маяковскому и стало издание поэмы «Облако в штанах».

На поэме, которая родилась из одной драмы любви, появилось имя (посвящение: «Тебе, Лиля») персонажа другой любовной драмы, гораздо более длительной, напряженной и испепеляющей по своему внутреннему содержанию. Этому же персонажу была посвящена – уже самым прямым образом – поэма «Флейта-позвоночник».

Страсть поэта, действительно необыкновенная, испепеляющая, безмерная, выплеснулась в поэме, потрясла воображение пылающими метафорами.

 
И небо,
в дымах забывшее, что голубо,
и тучи, ободранные беженцы точно,
вызарю в мою последнюю любовь,
яркую, как румянец у чахоточного.
 

И еще:

 
Я душу над пропастью натянул канатом,
жонглируя словами, закачался над ней.
 

Героиня поэмы опутана сетями мещанского благополучия, она их раба, ее, как Джиоконду, купили и могут украсть, перекупить, и поэт с едкой иронией советует обладателю «Джиоконды»: «Тряпок нашей ей, робкие крылья в шелках зажирели б. Смотри, не уплыла б. Камнем на шее навесь жене жемчуга ожерелий!» Женщина, героиня поэмы, – предмет сделки.

Смысл необычного, даже странно звучащего названия поэмы прекрасно уловил Горький, сказав, что «это позвоночная струна, самый смысл мировой лирики, лирики спинного мозга». Безоглядным обнажением любви в любовном романе, что и составляет вечный порыв и вечную тему мировой лирики, был более всего восхищен Горький.

Любовь романтическая, возвышенная, всепоглощающая, но отвергнутая, испепелившая сердце героя, – трагическая плата за творчество («Видите – гвоздями слов прибит к бумаге я»).

Вся поэма – от первого до последнего стиха – движется любовной страстью: ею диктуется «прощальный концерт», от ее драматических коллизий поэт и «крики в строчки выравнивал», от нее он, богохульствовавший в «Облаке», готов ухватиться за соломинку: «Если правда, что есть ты, боже...» – и призывает «Всевышнего инквизитора» вздернуть его на «виселице» Млечного Пути... Поэма Маяковского – это «крик» любви, жест любви и – продолжение любви даже в трагически безвыходной ситуации.

 
Любовь мою,
как апостол во время оно,
по тысяче тысяч разнесу дорог.
 

Маяковский носил кольцо с инициалами, подаренное Лилей Юрьевной. Он, в свою очередь, подарил ей кольцо с выгравированными на нем по внешней стороне инициалами «Л. Ю. Б.», и эта монограмма читалась как слово «люблю».

Чрезвычайно впечатлительный, легко ранимый, постоянно подвергавшийся нападкам прессы, только у матери и сестер находивший приют и ласку, Маяковский с распахнутой душой откликнулся на то сочувствие и внимание, которое проявили к нему Брики. Будучи человеком по-рыцарски благородным, он, несмотря ни на какие личные обстоятельства, до конца жизни сохранил пиетет по отношению к тем, кто когда-то обласкал и помог ему, а в предсмертном письме назвал Л. Ю. Брик в составе своей семьи.

Возможно, что именно знакомство с Маяковским подвигнуло О. М. Брика заняться литературой, так как рецензия на «Облако в штанах» была, кажется, его первым сочинением. Л. Ю. Брик признавалась, что до Маяковского у них к литературе был пассивный интерес. Но в 1915 году Брики помогли Маяковскому издать «Облако», проявили к нему сочувственное внимание, и жизнь надолго связала с ними поэта.

В Петрограде, на улице Жуковского, 7, у Бриков Маяковский бывал постоянно. Он приехал в столицу в начале войны, жил там некоторое время, возвращался в Москву и потом снова приехал в Петроград и уже остался на постоянное жительство.

Общественная и литературная жизнь столицы, в сравнении с Москвой, казалась более насыщенной событиями. Она еще более оживилась с возвращением из эмиграции Горького. Именно Горький, один из немногих русских писателей, трезвым взглядом смотрел на события мирового значения. В то время, как Л. Андреев, Сологуб, Мережковский, бывшие знаньевцы Шмелев и Чириков и другие прославляли войну, открыто и даже навязчиво выражали верноподданнические чувства, Горький пишет статью «Несвоевременное» (статья была запрещена цензурой), в которой разоблачает унизительный для культурного человека, писателя шовинизм, умножающий ненависть между народами.

«Защитник справедливости, правды, свободы, проповедник уважения к человеку, русский писатель должен был взять на себя роль силы, сдерживающей бунт унизительных и позорных чувств», – писал в этой статье Горький. И Маяковский, которому претило верноподданническое стихотворное словоблудие, потянулся душой к Горькому.

Возможно предположить, что в беседах с Маяковским он высказывал свое отношение к войне, к литературе, которая потеряла себя в «путанице событий»... Горький ищет союзников в борьбе против реакционных, шовинистических, охранительных по своей сущности идей среди демократически настроенных писателей и деятелей культуры. С этой целью он образует издательство «Парус», ежемесячный журнал «Летопись». Несмотря на то, что в «Летописи», в отделе публицистики нашли приют меньшевики и впередовцы, что часть материалов, как правило, снимала цензура, выступления самого Горького носили антивоенный характер.

В беллетристическом отделе «Летописи» наряду с другими демократически настроенными писателями появляется и имя Владимира Маяковского. Вначале здесь была напечатана рецензия Н. Венгрова на поэму «Облако в штанах», где автор пытается понять трагическую природу произведения Маяковского. Затем в «Летописи» были опубликованы отрывки из его поэмы «Война и мир». А в издательстве «Парус» вышел сборник стихов Маяковского «Простое как мычание» (1916), в составлении которого принимал участие Алексей Максимович.

Маяковский к тому времени постоянно встречался с Горьким, бывал в его квартире на Кронверкском проспекте. В дневнике Б. Юрковского, близкого к семье Алексея Максимовича человека, осталась такая запись: «...Алексей Максимович за последнее время носится с Вл. Маяковским. Он его считает талантливейшим, крупнейшим поэтом. Восхищается его стихотворением «Флейта-позвоночник». Говорит о чудовищном размахе Маяковского, о том, что у него – свое лицо. «Собственно говоря, никакого футуризма нет, а есть только Вл. Маяковский. Поэт. Большой поэт...»

И снова – нет футуризма. И уже – один Маяковский.

Вот почему – сотрудничество в «Летописи», книга – в «Парусе».

А историк литературы П. Щеголев не унимается: «Совсем было поставили крест на «творчестве» Маяковского (это после «Облака в штанах»! – А. М.), но вдруг его стихи издает издательство, девиз которого: «Сейте разумное, доброе, вечное». Издательство, возникшее при «Летописи». Большой грех на душе издателей Маяковского!».

Теперь уже Горький знал подлинную цену и подлинный масштаб таланта молодого поэта и его тем более не могли смутить такие выпады.

А после Февральской революции, когда, по предложению Горького, в «Парусе» начали делать лубки агитационного содержания, привлекая к этому делу известных художников, в том числе и Маяковского, Владимир Владимирович обнаружил недюжинные способности плакатиста. Он так впоследствии и назвал одну из своих статей «От лубка к плакату», ведя родословную ростинской деятельности от «Паруса». Маяковский отдался изготовлению лубков с большим энтузиазмом, но из-за отсутствия бумаги их издание было прекращено.

Империалистическая война была кризисным моментом и в российской истории, и в культуре России. Еще в канун более значительного мирового события – революции – интеллигенция во множестве своем поддалась ложно понятому чувству патриотизма. И встреча Маяковского с Горьким в это время оказалась необычайно важной для обоих, в особенности же – для младшего из них.

В Петрограде, до призыва на военную службу, Маяковский ищет себе работу, чтобы как-то обеспечить существование. Как он жил в это время – видно из писем родным: «Милая Люда, ты в письме спрашивала, не нужны ли мне деньги. К сожалению, сейчас нужны очень (...) пришли мне рублей 25-30. Если такую сумму тебе трудно, то сколько можешь. Извиняюсь за просьбу страшно, но ничего не поделаешь». «Дорогая мамочка, у меня к Вам большущая просьба. Выкупите и пришлите мне зимнее пальто и, если можно, одну смену теплого белья и несколько платков. Если это Вам не очень трудно, то, пожалуйста, сделайте».

Владимир Владимирович просит Чуковского познакомить его с Власом Дорошевичем, «королем фельетона», человеком «всемогущим» в печати, чтобы получить какой-то заработок. Дорошевич, видимо, под влиянием молвы о футуристах, ответил Чуковскому телеграммой: «Если приведете ко мне вашу желтую кофту, позову околоточного...»

26 февраля 1915 года Маяковский напечатал первое стихотворение в журнале «Новый сатирикон». К его редактору, Аркадию Аверченко, Владимира Владимировича привел художник А. Радаков. Аверченко не любил Маяковского, но признавал его талант, увидел в нем приманку для читателей, сказал: «Вы пишите, как хотите, это ничего, что звучит странно, у нас журнал юмористический». Он даже не взял в расчет то, что был охаян футуристами в «Пощечине общественному вкусу».

Роман Маяковского с «Новым сатириконом» возник вроде бы случайно, ведь футуристы считали этот журнал эпигонским придатком старой культуры, а Аркадий Аверченко был для них вообще персоной нежелательной в литературе.

– Как же так? – ломали голову соратники Маяковского. – «...У него не душа, а футуристический оркестр, где приводимые в ход электричеством молотки колотят в кастрюли!» (А. Крученых), – а он идет сотрудничать в еженедельник, упирающийся в корыто быта...

В. Шершеневич упрекал поэта за недостаточную «футуристичность» и высказывал надежду на ее углубление, на профессиональную завершенность футуризма, а тут Маяковский уходит в «Новый сатирикон»...

Впрочем, с объяснением он не стал медлить. Шершеневич верно подметил недостаточную футуристичность стихов Маяковского. А в «Новом сатириконе» поэт открыто заявил (в статье «Капля дегтя»), что «футуризм умер как особенная группа», что он уже не нужен.

Хорошо. Но почему именно «Новый сатирикон»? Не было ли в этом еженедельнике чего-то такого, что сблизило с ним Маяковского?

Ответ на этот вопрос не прост, тут не ограничишься иронической строкой из автобиографии, где сказано: «В рассуждении чего б покушать», стал писать в «Новом сатириконе». Двухлетнее сотрудничество поэта в журнале все же выходит за рамки этой иронической формулы, даже если прибавить к ней слова поэта, сказанные С. Спасскому: «Печататься можно везде, если заставишь редакцию считаться с собой».

Журнал «Новый сатирикон» возник в соперничестве и на руинах своего предшественника – «Сатирикона». Возник в 1913 году как еженедельник, который адресовался самой различной читательской аудитории. Это был популярнейший сатирический журнал в России, журнал, который поначалу не ограничивался критикой нравов и позволял себе элементы политической сатиры. В годы войны, однако, сатирический пафос журнала заметно увял, и он переживал период упадка. Надо было что-то предпринимать, чтобы поднять интерес к журналу. Так возникла идея приглашения к сотрудничеству Маяковского, хотя не все сатириконцы ее поддерживали.