Текст книги "Калифорнийская славянка"

Автор книги: Александр Грязев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 18 страниц)

        На новое дело уговаривать Митяя с Петром  долго   не пришлось. Оба дали согласие, да ещё поручили ему это дело и возглавить. На семейном совете решено было купить перво-наперво у кого-нибудь хотя бы четверть действующей рассольной трубы  и тем войти с кем-то в долю, но со своей  варницей и церном – большой железной сковородой, куда выливался  поднятый водоливами соляной рассол, из которого затем выпаривалась вода, а на сковороде оставалась только соль.

       Нужны были ещё рогожные мешки, амбар для склада их и хранения, малое речное судёнышко-дощаник, дрова и множество всякого инструмента для задуманного дела.

        На всё и про всё требовалось  тысячи две рублей, а таких огромных денег ни у Ивана, ни у братьев отродясь не бывало и взять их можно было только в долг под вексель у кого-то из богатых купцов и лучше бы всего у своих по родне. Таковы были  купцы Нератовы.

       Они вели большую торговлю по сибирским городам и даже в самой Иркутской губернии пушным, шёлковым и прочим разным товаром.

       Глава семейства Алексей Петрович Нератов приходился братьям Кусковым  дядей из двоюродных со стороны их родной матушки. Два его сына Фёдор да Илья  торговали в Иркутске. Сам же Алексей Петрович давно покинул Сибирь и держал торговлю здесь, в Тотьме, на Вологде, да изредка выезжал на ярмарки в Москву, или Великий Устюг, а, бывало, что  вовсе отдыхал  от торговых дел и долгих поездок.

        К нему-то и направился Иван Кусков, когда нужда заставила, занять денег под простой вексель: дело в то время обычное. Нератов в деньгах не отказал, и братья купили у своего знакомца Гришки Усова четверть рассолоподьёмной трубы, а у соседа Данилы Кузнецова  варницу с церном-сковородой.

        Труба давала  до тысячи  бадей в сутки и четвёртой  доли рассола братьям Кусковым для начала вполне хватало. Вскоре в их амбаре лежали первые мешки с солью и в базарные воскресные дни они уже торговали ею в своей лавке на городском торгу.  А на февральской, нынешнего года, тотемской ярмарке, на которую, по обычаю съезжались торговые гости  и покупатели из разных городов, сёл и деревень соседних губерний, братья  Кусковы сумели хорошо заработать на продаже соли. Вырученные деньги они вложили снова в своё дело и даже  сумели отдать купцу Нератову часть долга по векселю.

       Так что, ежели дело  будет ладиться, размышлял Иван, то можно подумать  о своей собственной трубе, а там и прошение можно подавать в уездное казначейство о причислении  их, братьев Кусковых, к тотемскому купеческому братству…

      …Но бывает же такое!...Всё рухнуло в один  из июньских  дней нынешнего семьсот восемьдесят седьмого   года: и начатое дело, и мечты о купеческом будущем…

     …. В первый день июля начиналась в Великом Устюге знаменитая на всю Россию Прокопьевская ярмарка, и Иван решил осуществить свою давнюю задумку – выйти на этот большой торг.

      Из амбара по Варничной дороге братья Кусковы свезли рогожные мешки с солью на пристань и погрузили их на свой дощаник, купленный ещё в прошлом году  у какого-то торгового человека, приплывшего на нём из Вологды.

       Плоскодонный дощаник был с мачтой и малым парусом, да ещё  с тремя парами вёсел, за которые посадил Иван нанятых  судовых ярыжек. За главного на судне поставил он младшего брата Петра, рассчитывая, что вниз по течению, да с попутным, даст Бог, ветерком, приплывут они к Великому Устюгу ещё до начала ярмарочных торгов.

       Сам  Иван собирался добраться до Устюга с каким-нибудь купеческим обозом, а Митяя оставил  хозяйствовать на варнице, где работа не прерывалась даже ночью.

       Ранним утром дощаник поплыл вниз по Сухоне, а на другое утро примчался домой  на чьём-то взмокшем жеребце брат Петруха и, еле отдышавшись, выпалил, что их дощаник с солью затонул.

       Ошарашенный таким сообщением брата, Иван долго молчал, пока не спросил Петра:

       –  Отчего такое случилось?

       – Так налетели на подводный камень.

        – Где?

        –  На перекате у Коченги. Там ведь до самого Брусенца одни мели да перекаты.

         –  Ну и что? Разве вы первые там шли? Куда смотрели-то?

         –  Так ведь камень-то под водой сокрыт был.  Не увидали мы. Сперва на него днищем сели – осадка-то большая…  Течение там быстрое, ход узкий и поворотистый… На камне нас развернуло, дно пропороло… И  всё…Сами вплавь  еле до берега добрались,– закончил свой рассказ Петруха и добавил:– Там и до нас, говорят, тонули.

        – Эко утешил… Утешайся этим сам, мне боле ничего не говори…

        Случившееся было для всего задуманного дела явной катастрофой, похожей на большой пожар.

         –  Что же делать теперь будем?– сказал Иван больше себе, чем брату.

         –  Я не знаю,– произнёс устало тот.– Думайте вы с Митяем. Я же делом этим  больше заниматься не буду.

         – Да как не заниматься!– воскликнул Иван, – коли мы в долгах, как в шелках. Вексель-то Нератову за нас никто оплачивать не будет?

          – Вот Митяй с варницы явится, то вы с ним и решайте, что делать дальше и как быть. Как решите, так и будет. А мой сказ таков: долю трубы, варницу с церном надо продать в счёт долга  по векселю. У Алексея же Петровича Нератова в остатке долга отсрочки просить. Думаю, что не откажет: родня всё-таки…Не наше, видно, это дело – соляной промысел.

          –  Похоже, что так,– согласился Иван.– Но руки опускать не будем.

         Весь остаток дня и всю ночь Иван думал только об одном: как выйти из постигшей их с братьями беды, а утром он убедился в правоте старой народной мудрости, которая гласила, что беда не приходит одна: ночью от недогляда  сгорела  их варница и всё, что при ней было. Впрочем сгорела и у соседа  Платона Выдрина, но это лишь окончательно убедило Ивана  в безнадёжности задуманного им, вроде бы, хорошего дела.

         Свою долю в рассольной трубе  и соляной амбар с небольшим остатком соли у братьев Кусковых пообещался  опять купить Гришка Усов, но денег от продажи ожидалось мало, и Иван направился к Нератову улаживать дело с долгом.

           Держатель векселя Алексей Петрович Нератов жил недалеко от городской пристани на высоком берегу Сухоны. Дом Нератовых стоял рядом с хоромами  о двух этажах знатного тотемского купца Холодилова, известного на всю Сибирь от  Тобольска и Иркутска, до Охотска и Усть-Камчатска.

        Правда, в доме том  сейчас было тихо и малолюдно. Уже не один год Фёдор Холодилов промышлял со своей компанией где-то у Командорских и даже, говорят, у Алеутских островов. А в Иркутске среди других купцов –тотьмичей вёл торговлю его родной брат Григорий Холодилов со своими сыновьями Михайлом да Арсением.

        Иван Кусков остановился на крутом берегу Сухоны, где внизу у речной пристани, как  всегда,было многолюдно и суетливо. Мельтешило в глазах от множества разного люда: бурлаков, судовых грузчиков, возчиков с лошадьми и телегами, на которых громоздились то рогожи с солью, то короба и корзины  с каким-то товаром, А у самого судового пристанища покачивались на речных волнах дощаники, лодки-долблёнки, барки и полубарки с парусами и гребцами.

      Рядом с пристанью небольшой, но говорливый торжок с  продавцами скорым мелочным товаром и разной снедью: пирогами-рыбниками, яицами, молоком, творогом, квасом, первыми ранними овощами, чесноком и луком…

      …Алексей Петрович Нератов был дома и за конторкой в своём рабочем кабинете увлечённо что-то считал и записывал, тоже, видимо, готовился к предстояшей поездке  на ярмарку в Устюг.

      Он даже не сразу оторвался от дела, когда в  его кабинет вошёл и остановился у порога Иван Кусков, а когда повернулся, то пошёл гостю навстречу и, здороваясь, пригласил того в кресло у стола, стоящего напротив большого окна, выходящего на набережную.

      – Садись, Иван, да хвастай,– говорил без улыбки Нератов, усаживая гостя.– Хотя, прости, хвастать-то тебе  нечем… Наслышан, наслышан  про вашу беду.  И про  вчерашнюю и про сегодняшнюю… Что теперь делать намерен?

        – Долю трубы  обещал выкупить у нас опять себе Усов. Но тех денег не хватит  даже закрыть хоть малую толику долга тебе по моему векселю. Так что, Алексей Петрович, пришёл я к тебе просить отсрочки.

      – В нашем коммерческом деле,– сказал Нератов, выслушав Ивана,–  друзья,  знакомцы,  даже  родные люди  стоят как бы на втором месте. Порой их даже  нет вовсе. В коммерции, брат, прежде всего – выгода.

      – Об этом мне давно ведомо, – кивнул уныло Иван.

     – А посему долг твой я тебе простить, конечно, не могу. Тем более что он не маленький.

     – Тысяча семьсот рублей без десяти.

     – Да, да… Но мы люди православные,– немного подумав, продолжал Нератов, – и в память о твоей матери, которая  меня малого нянчила, поила-кормила, я не буду требовать с тебя уплаты долга  в какой-то срок. Сделаем вексель бессрочным, но платить будешь  каждый год, пока  не выплатишь всех денег.

      – Спасибо, Алексей Петрович. Как скажешь, так и делать будем… Но ведь я не только за этим пришёл.

     – А что ещё ты хочешь, позволь полюбопытствовать?

     – Совета твоего, Алексей Петрович. Не знаю, чем  заняться мне. Долг платить надо, а здесь таких денег не заработать.  На братьев  же надежда плоха.

     – Что  правда, то правда….Думаю, надо тебе, Иван, идти в сибирские города. Не ты первый, не ты  последний, кто там находит своё дело. К тому же по городам сибирским много купцов наших. Любой тебя к себе в приказчики возьмёт. И служить тебе надобно по коммерческой части…. А Господь милостив. Не получилось с первораза – надо попытать ещё раз.  Лучше всего, я  думаю, тебе  добраться до Иркутска. Там у меня, как ты знаешь, два сына торг ведут – Фёдор да Илейка. Я им про тебя отпишу.

      – Спаси, Господи, Алексей Петрович. Век не забуду доброту твою. Всё сделаю, чтобы долг свой тебе выплатить.  А деньги, какие, даст Бог, зарабатывать буду, то высылать тебе в Тотьму стану непременно и без обмана. А залогом братья мои будут.

     – Я тебе, Иван, и так верю. Приходи  ты ко мне сюда завтра после обедни и мы все дела обговорим, а вексель ты новый напишешь на оставшуюся сумму. Сделаем его не только бессрочным, но и  переводным: мало ли со мной что может случиться, не дай Бог, то платить будешь, кому  я сам укажу.

     – Благодарствую, Алексей Петрович, от всей души,– поднялся с кресла и поклонился  поясно Иван.

     – Отблагодаришь, когда служить начнёшь. А деньги, которые за трубу   выручишь, то поделите меж собой. Тебе  в дальней дороге  без них никак нельзя… В городовом магистрате паспорт  для отлучки в сибирские города испроси года на два, а лучше на три.   Да долго-то с отъездом не тяни. Вот скоро ярмарка в Устюге и туда из сибирских городов торговые люди обязательно приедут. С ними сговорись и отправляйся. А можешь  зимой по санному пути.

     – Нет, Алексей Петрович. Зимы ждать не буду. Пойду нынче. Собраться недолго. Как говорится, только подпоясаться. Я и так туда собирался. Тебе же ещё раз  моя благодарность.

     – Ты лучше Бога благодари…И вот тебе ещё один мой совет. Сходи в Суморин монастырь  помолись там у раки преподобного Феодосия. Он по молитвам многих исцеляет ,  все, молящиеся у мощей его, получают просимое… По себе знаю. Так что  тебе стоит сделать сие перед таким дальним твоим путём

     – Схожу непременно, Алексей Петрович. Спаси, Господи. Пока жив, буду  молиться за тебя.

      Ивaн  Кусков земно поклонился  Нератову и вышел из кабинета.

Глава  седьмая

Перебравшись на новое место, макома устроили свои шалаши у самой кромки лесных зарослей на берегу всё той же реки, но так, чтобы открытое пространство с редкими здесь холмами было видно на все стороны. В лесу же в случае опасности скрыться можно будет скорее и надёжнее.

Переселив племя индейцев в безопасное, как ей казалось, место, Алёна вновь задумалась: а что же делать дальше? Она часто ловила себя на мысли, что стала постоянно думать о судьбе этих людей, малых и больших, больных и старых, доверивших ей свою жизнь. Да к тому же в мыслях своих Алёна ежедень обращалась к родным для неё аляскинским берегам, к острову Ситхе, к Ново-Архангельску, где на маленькой улке нижней крепости стоял дом отца её Сысоя Слободчикова, известного по всему побережью американскому морехода и зверобоя. Как-то там теперь без неё отец и матушка? Как младшие брат и сестрица? А что стало с её любимым и суженым Ванечкой? Жив ли? Ждёт ли? Ищет ли её? Или уже надежду оставил? Ведь разлучились они с Ваней на самом венчании, так неожиданно прерванном набегом  аляскинских  индейцев-колошей на русскую крепость.

Но в душе своей сама Алёна надежды не теряла ни на один день и верила, что  на далёкой Аляске тоже о ней думают, ждут.  Знала она, что на всё воля Божия, на которую только и стоит положиться. Потому-то и молилась Алёна утром и вечером перед сохранившимся на груди её нательным крестиком и медным образком Божией Матери Путеводительницы.

А что делать дальше ей теперь в племени макома, Алёна и впрямь не знала, и ничего путнего на ум не приходило. Правда, думая о батюшке своём Сысое, Алёна вспоминала, как он советовал ей: ежели что-то долго не получается в деле каком-то, то нужно остаться одному, уйти в лес или на берег моря и там вдали от суеты людской побыть какое-то время наедине со своими мыслями. Тогда  решение непременно придёт. Во всяком случае, у него так случалось. А что если  ей сделать сейчас так же… И Алёна решительно вышла из своей хижины, прихватив лежащее на звериной полсти конское седло.

Манефа, сидевшая у входа, что-то крикнула индейскому мальчику, который невдалеке на лугу пас коня своего вождя. Он тотчас же подвёл его к Алёне.

– Спасибо, Вук, – с улыбкой сказала Алёна и погладила черноволосую голову маленького индейца. – Тебе нравится этот конь?

– Да, – кивнул Вук.

– И ты хочешь иметь такого же?

– Да, хочу, – вновь кивнул мальчик и глаза его загорелись.

– Хорошо, Вук, – седлая коня, сказала Алёна. – Я тоже думаю об этом, но всему свой час. Настанет он и для тебя. А пока ухаживай за моим.

Она легко вскочила в седло, крикнула Манефе:

– Я скоро… Только прокачусь…

Воронок, как прозвала своего коня Алёна, широко скакал по гладкой безлесной равнине и Алёна, ладно сидевшая в седле, была явно довольна такой скачкой. Глаза её азартно блестели, а белые волосы развевались за плечами на свежем, бьющем в лицо, ветре.

Проскакав с версту, Алёна направила Воронка к подножью одного из пологих холмов и конь, почти не напрягаясь, послушно вынес её на  вершину.

Алёна заворожённо оглядывала открывшуюся перед ней картину: по одну руку почти бескрайняя, поросшая травой равнина, по другую текущая меж низких берегов река Шаста, в честь которой  она получила от индейцев своё новое имя, и лес, если обернуться назад, с еле заметными отсюда шалашами индейцев макома.

 Было видно, что Алёне по душе  этот простор,  все его виды, и воля.

Так, наслаждаясь покоем, вновь оглянувшись на своё поселение у дальней кромки леса, Алёна вдруг подумала, что вот здесь, на вершине этого берегового холма, неплохо было бы устроить сторожевой пост, а вон там, в глубине равнины, на дальнем возвышении ещё один. А на тех постах, почти за версту от  индейских хижин, будут находиться стражи и в случае опасности для племени: приближения отряда испанцев или иных каких недругов, они зажгут огонь из сухой травы и веток красной сосны-чаги. Дым от костров сразу увидят в поселении, где тоже на самом высоком дереве она велит устроить сторожевой пост. О таком деле её отец говаривал как-то после плавания на Гавайские острова, где подружился с тамошними индейцами.

От принятого решения на душе у Алёны стало спокойнее. Она, ещё немного полюбовавшись открывшимися перед ней видами, спустилась с холма и уже спокойно направила своего коня в сторону хижин макома. Вождь Шаста теперь знала, что надо делать…

…Манефа с Вуком сидели всё так же у входа в хижину, когда к ним подъехала Алёна. Она легко спрыгнула с коня и бросила повод подскочившему к ней маленькому индейцу.

– Держи, Вук, – сказала Алёна. – Прокатись  на Воронке, потом своди его на водопой.

Вук радостно и благодарно глянул сперва на Алёну, потом на Манефу. Взяв в руки повод, он подошел к Алёне и та помогла ему забраться в седло.

– А ты, – обернулась Алёна к своей подруге и помощнице, – собери сей же час ко мне старейшин с шаманом.  Совет с ними держать буду.

И Алёна скрылась за тростниковым пологом своей хижины.

Жилище вождя самое большое во всём поселении макома. Так заведено не сегодня и не вчера, а так было всегда, ибо большая хижина – место общего сбора старейшин, когда предстояло им судить и рядить о тех делах, которые касались всех людей племени макома…

…Вот и сейчас собрались они во главе с шаманом Вываком по зову вождя Шасты, расселись, как обычно, на земле, устланной звериными шкурами и тростниковыми подстилками. Старейшины внимательно глядели на Алёну, ожидая её слов.

– Я собрала всех, чтобы вместе с вами решить, как жить дальше племени макома.

– Так, так, так, – закивали головами старейшины, когда Манефа перевела им слова вождя.

– Здесь, на новом месте, нам будет намного спокойнее… И всё же я боюсь, что у испанцев появится вновь желание напасть на нас.

– Это может быть, вождь Шаста, – согласился Вывак. – Только мы не знаем, когда они могут напасть.

– Я об этом тоже помыслила.  Думу свою  выношу на ваш суд…  Надо на одном из  холмов на берегу реки установить сторожевой пост, да на таком же возвышении на равнине со стороны испанской ещё один. И пусть на этих постах будут наши люди, двое мужчин на каждом посту. Завидя отряд испанцев, они зажгут костры из травы и веток, заранее приготовленных. А здесь, у наших шалашей, мы на дереве тоже устроим сторожевую вышку. Так что в случае опасности  все успеем уйти отсюда в лес и далее через него на новое место… Вот так я думаю. Согласны ли вы? Говорите.

– Твоё решение мудрое, вождь Шаста, – вновь заговорил Вывак. – Только где мы возьмём столько мужчин. Их у нас мало. Потому и жить сейчас трудно. Надо ловить рыбу, надо охотиться, надо защищать детей,  женщин, стариков.

– Многие мужчины нашего племени похищены испанцами и живут в их крепости, – сказал один из старейшин.

– Я знаю об этом,– кивнула Алёна.

– Они работают на полях испанцев и никогда не вернутся сюда, как бы они этого ни хотели. Они пленники испанцев, – заговорил другой старик.

– Тогда мы сами должны вернуть похищенных мужчин в наши хижины, к их детям и женам, – твёрдо сказала Алёна.

– Вернуть?! – первым удивился неожиданным словам вождя Вывак. – Но как это сделать?

– У испанцев ружья, пушки!

– У их крепости высокие стены, – заговорили старейшины.

Обо всём этом Алёна и сама знала, но видно было, что решение такого дела она уже обдумала.

– Но нам  не нужна их крепость, – вновь твёрдо и убеждённо произнесла Алёна. – Нам нужны наши мужчины. Разве испанцы не выводят их из крепости на работу?

– Выводят. Каждое утро. Потом  приводят на обед. После они опять работают до вечера. На ночь мужчин запирают в сарае до следующего утра.

– Вот по дороге с работы их у испанцев и надо однажды отбить, – предложила Алёна.

– Но их охраняют солдаты с ружьями.

– Много ли?

– Немного. Но с ними всегда ещё офицер на лошади.

– Мы нападём внезапно, неожиданно. Устроим засаду. И в этом будет наша сила против их ружей.

– Но потом они придут и отомстят нам за своих убитых товарищей.

– А мы никого из испанцев убивать не будем. Мы их свяжем, заберём у них ружья и наших мужчин.

– А как же другие? Там ведь не только наши люди.

– А другие пленники пусть идут, куда хотят. На все четыре стороны. Они будут свободны. Связанных же испанцев тоже отпустим. Пусть идут своей дорогой в крепость. Согласны ли вы со мной? – спросила Алёна, заканчивая разговор.

– Согласны, – закивали головами старейшины.

– А как думает обо всём  этом шаман Вывак. Согласен ли?

– Я поддерживаю решение вождя. Буду молиться нашему богу моря в священной пещере и просить у него помощи в задуманном деле на благо   племени макома.

– Тогда мне нужны десять воинов, – Алёна растопырила пальцы обеих рук. – Из тех, что есть у нас ныне. И мы сегодня же выйдем в путь. А сейчас позовите ко мне тех мужчин, кто работал когда-то в испанской крепости. Так?

– Так!

– Так!

– Так! – согласно сказали старейшины, вторя своему новому вождю.

Глава восьмая

Иван Кусков так и сделал, как советовал ему Алексей Петрович Нератов. На другой же день после беседы он пошёл на раннюю церковную службу в Спасо-Суморин монастырь, а там, в церкви Воскресения Господня, исповедался и причастился у отца своего духовного Галактиона.

Впрочем, он и сам бы это сделал без всякой подсказки, ибо любил ходить молиться именно сюда за монастырские стены, где в церкви Воскресенья под резной сенью стояла рака с мощами преподобного Феодосия Тотемского, мыслью, старанием и подвигом которого воздвигнута и стоит вот уже больше двух веков сия святая обитель…

…А началось всё в то далёкое время, когда монах вологодского Дмитриева Прилуцкого монастыря Феодосий, в миру бывший Феодосий Ульянов Суморин, игуменом своим Арсением был послан в Тотьму на соляные промыслы наблюдать и начальствовать над пятью или шестью монастырскими варницами. Тогда многие монашеские обители имели на тотемском промысле свои рассольные трубы: и Троице-Сергиев, что под Московой, и Железноборовский, что в соседней костромской земле.

Послушание своё монах Феодосий нёс исправно, но уж больно суетно, шумно было на промысле, и он всё чаще стал задумываться над словами одного монастырского старца, сказанные ему ещё в Вологде, перед самой поездкой сюда, в Тотьму: «Монах вне ограды монастыря, что рыба без воды».

Церковных служб в городских храмах, да и опять же среди людей, ему было мало, и Феодосий стал искать уединения в лесных чащах под городом, где ему никто не мешал творить свою молитву Господу. Так однажды он  забрёл на то место, где речка Ковда впадала в ПесьюДеньгу, а та в Сухону.  На высоком береговом мысу, поросшем густым лесом, слышно было только пенье птах, а звуки городского посада сюда не долетали, как будто его, посада, с улицами, торговой площадью, пристанью, слободами и людьми, обитающими там,  вовсе не существовало. Туда-то, на речной мыс,  стал ходить для делания уединённой молитвы монах Феодосий.

А одной зимой с соляным обозом отправился он в Вологду и  в родном ему Прилуцком монастыре, доложил игумену о трудах своих во славу Божию и монастыря, а потом пал перед настоятелем на колени и стал просить освободить его от послушания, послать в Тотьму другого монаха, а ему, Феодосию, позволить удалиться от мира и суеты  в лес под городом.

Долго игумена уговаривать не пришлось. Арсений сразу понял своего собрата и благословил его на тяжкий монашеский подвиг уединения ради молитвы Господу за всех людей грешных.

Следующей весной отправился Феодосий обратно в Тотьму. Там, освятив выбранное им для моления место и поставив крест, он перво-наперво вырыл себе полуземлянку с бревенчатым накатом, покрытым дёрном с травою, вскопал небольшой огород и в этих трудах и молитвах проводил всё время, место сие почти не покидая, а лес и речки стали для него оградой от суетного мира.

Теперь никому неведомо, долго ли Феодосий жил отшельником, но в городе, где среди посадских тотьмичей и варничного работного люда, оставил он по себе добрую славу,  как только  узнали о его уединённом житьи-бытьи, то стали приходить к нему за советом и с просьбами помолиться за своих ближних: то путешествующих, то болящих и недужных. Другие же построили для Феодосия небольшую келейку, куда он перебрался из своей полуземлянки. Иные же просили его позволения поселиться рядом для молитвенного уединения, и он никому не отказывал. Так появились первые насельники места сего. Их, братии Феодосия, было немного, но вскоре с помощью тотьмичей срубили они церковку во имя Воскресения Христова, украсили её иконами, и  в  освященном храме зазвучало для всех живущих здесь и приходящих слово Божие.

Преставился Феодосий зимой тысяча пятьсот шестьдесят восьмого года от Рождества Христова и положен был в церкви Воскресенья. С той поры и по сей день приходят люди к раке его, просят Феодосия о помощи, и получают её, избавляясь от немощей телесных и душевных… Люди чудесно прозревали после многолетней слепоты, или вставали на ноги расслабленные, и  на одре  лежащие…

…После исповеди и причастия Иван Кусков по наказу отца Галактиона тоже долго стоял на коленях перед ракою с мощами преподобного Феодосия, прося молитвенной помощи его в неведомом пути в дальнюю сибирскую сторону,  в тамошней будущей своей жизни и трудах. А потом пошёл в келью отца Галактиона для душевной беседы, как делал это не раз. Сейчас же она была ему особенно необходима. Он рассказал отцу Галактиону о всех недавних своих бедах и твёрдом решении идти в Сибирь.

– Жалею я о приключившемся несчастьи твоём, Иван, – сказал отец Галактион, – но ты не унывай. На всё воля Божья.

– На неё и уповаю, отче. Да на  добрых  людей.

– Так, так, – согласился Галактион. – Вот  Нератов, хоть и богатый человек, а поступил благородно, по-православному. Ибо радость принимающего – человеческая, а радость дающего – божественная. Стало быть, богатство его не греховно, и я радуюсь за него, за тебя,  за братьев твоих. А что порешил в сибирские города идти, то дело сие хоть и многотрудное, но не одним тобою деланное.

– Не я первый, не я и последний, – согласился Кусков.

– Да, туда давно дорога проторена нашими северными мужиками.  Каждый год, почитай, из Тотьмы, из Устюга Великого, или из иных каких недальних мест наших уходят люди разных званий в сибирские города. Бывает, что и обратно приходят, но это редко. Многие же  там  остаются навсегда, и часто безвестно.

– Сказывают старики, что в Сибирь не только мужики  шли, но и девок туда возили.

– А как же. Возили не однажды туда невест по государеву указу. «Плодидесь и размножайтесь», – говорит Господь. Вот и делали сие для умножения народа сибирского. Так что теперь почти в каждом тамошнем городе ты земляков своих тотьмичей, устюжан, лальцев да вологжан наверняка встретишь. Да и фамилии там на каждом шагу то Тотьмянин, то Устюжанин или Устюгов, то Вологдин, или Вологжанин.

– А правда ли, батюшка, что и сам Ермак, открыватель Сибири, родом тоже наш, тотемский, – спросил Иван.

– Да, такое старое предание и сейчас здесь живо. У Ермака отчество-то было Тимофеевич, а  в тридцати верстах от Тотьмы на Вожбале есть починок Тимошкино, да Слобода Тимошкинская, где, сказывают, он, Ермак, и жил. А рядом  деревня Ермаково до сего дня стоит. Поезжай туда,  любой скажет тебе, что Ермак родом из этих самых мест и жил там во времена царя Грозного Ивана, а потом ушёл в Сибирь.

Иван Кусков тоже не однажды слышал это предание старины.

– В доме нашем, – сказал Иван, продолжая разговор о Ермаке, – у отца моего, с детства помню, висел на холсте писаный портрет Ермака и с надписью сбоку: «Ермак Тимофеевич». Да тот портрет и сейчас у нас дома. Где отец его купил, на какой ярмарке – мне не ведомо.

– Я видел ту парсуну у отца твоего. Помню, что на лице Ермака усы да борода, в руке копье, но одежда не воинская, а на голове шляпа с перьями.

– Точно так, батюшка. Совсем он не похож на завоевателя Сибири, как говорят  старые люди.

– А он Сибирь  не завоёвывал, – не согласился отец Галактион.

– Как так? А зачем же пошёл туда?

– В те прошлые годы на наших соляных промыслах варили соль купцы Строгановы – родственники сольвычегодских.  Ермак варницы их и нанят был охранять. Человеком он слыл смелым, удалым и дерзким. Когда же государь Иван Васильевич Грозный дал Строгановым привилегии на сибирские земли, где они добывали пушнину и брали дань с местных народцев, то  взяли Ермака с ватагой охочих людей охранять свои владения сибирские от набегов тех инородцев. Такое было время, Иван… Теперь же туда путь торный.

– Вот и я пойду на днях сперва в Устюг на Прокопьевскую ярмарку. Туда из сибирских городов торговые люди наверняка придут. С ними и сговорюсь в ту сторону. А там как Бог даст.

– Да, брат Иван, что было, того уже никогда не будет, а то, что с нами будет завтра – знает один Господь. Сегодня же тебе надо собираться в дальнюю дорогу. Многое из вещей всяких с собой не бери. Это наживное. Бери главное – неси Бога в душе своей.

Иван внимал всем сердцем словам отца Галактиона, и  понимал, что тот наставляет его, провожая в долгий жизненный путь, на котором, возможно, они больше никогда не встретятся. Иван это чувствовал, был серьёзен и старался запомнить каждое слово своего наставника.

– Возьми с собой в дорогу Евангелие, Псалтырь, да писания святых отцов наших, – продолжал отец Галактион. – Начинай каждый свой день и заканчивай Иисусовой молитвой. Она – самое сильное оружие против умыслов врага. Ну, а в книгах сих – мудрость. Святые отцы в писаниях своих много мудрых мыслей нам оставили… Вот, говорит Иоанн Златоуст, что всё земное, что окружает человека: дома, земля вчера принадлежали одному, сегодня – другому, завтра – третьему. Всё переходит из одних рук в другие и ничто не вечно. А что же вечно? Душа. Только о ней и надо заботиться, говорит он. И в Евангелии сказано: какая польза человеку, если он приобретёт весь мир, а душе своей навредит… Так что берегись, Иван, стяжания благ, ибо жизнь человека не зависит от изобилия  его денег и всякого имения. Сокрушай чревоугодие, тщеславие, а мир душевный сохраняй неосуждением и молчанием.

Многое, о чём говорил отец Галактион, Иван давно знал, но он знал и то, что от повторения святые истины не стареют, а приближают человека к Богу и помогают в многотрудной земной жизни.

– Вера наша православная всегда стояла и стоит на любви ко всякому, кто создан по образу и подобию Божию, – по-отечески мягко проговорил   отец Галактион, взяв с полки толстую старинную книгу и раскрыв её. – Апостол Павел в Первом своём послании коринфянам так  писал: « Если я говорю языками человеческими и ангельскими, а любви не имею, то я – медь звенящая, кимвал звучащий. Если имею дар пророчества, и знаю все тайны и имею всякое познание и всю веру, так что могу и горы переставлять, а  не имею любви, то я – ничто. Любовь долготерпелива и  милосердна, любовь не завидует, любовь не превозносится, не гордится, не бесчинствует, не мыслит зла, не радуется неправде, а сорадуется истине, всё  покрывает, всему верит, всего надеется, всё переносит. Любовь никогда не перестанет, хотя и пророчества прекратятся, языки умолкнут, и знания упразднятся»…                         Ты, брат Иван, будешь жить среди разных людей. А посему помни и говори сам себе: пусть будет так, чтобы я вносил любовь туда, где ненависть, чтобы я прощал, где обижают, чтобы я воздвигал веру, где давит сомнение, чтобы я возбуждал надежду, где мучает отчаяние,  чтобы не меня любили, но чтобы я других любил. Ибо кто даёт, – тот  получает…  Следуй этим правилам святых отцов наших и душа твоя спасена будет, в ней поселится мир да благодать. Я же тебя благословляю на твой дальний путь и труды – во благо твоё и во славу Божию.