Текст книги "Неутомимые следопыты"

Автор книги: Александр Соколовский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 16 страниц)

– «…Первое условие – не падать духом! Если сломлен дух, так и знайте – пропал человек… Осталось несколько часов… Верьте, наши выручат…»

Игнатий Игоревич слушал, не размыкая век, что-то беззвучно шепча про себя. А я строку за строкой, почти в точности, как было написано, повторял ему его же собственные строчки.

– «… Что делать? Что делать? Подвести подкоп под амбар? Рассказать все капитану Астахову и вместе с ним устроить пленным побег? Успею ли я предупредить красных, если они появятся в селе сегодня ночью? Не упаду ли, сраженный первой шальной пулей?» – Я остановился и перевел дух. – А дальше в тетрадке ничего не было, – в растерянности произнес я. Затем, помолчав, спросил: – А что же было дальше, Игнатий Игоревич?

– Что было дальше? – задумчиво произнес Мещеряков и словно во сне пробормотал, будто говоря с самим собой: – Ольга… Ольга!.. Если бы ты только знал! – внезапно он подался вперед всем телом и заговорил торопливо, сбивчиво: – Ты думаешь, я ее не искал? Думаешь, не узнавал?.. Я изъездил десятки городов, в которых есть улицы с названием Овражная… Я расспрашивал, писал письма… Да разве найдешь? – Он тяжело вздохнул. – Война… Она разбросала людей по тысячам разных городов и сел… Потом голод, разруха… А я даже фамилии ее не знал. Да и теперь не знаю.

Игнатий Игоревич умолк и долго оставался мол чалив и угрюм. Потом он опомнился и медленно, часто умолкая, заговорил снова:

– В ту ночь мне так и не пришлось больше взяться за мой дневник. Вероятно, часовой у амбара что-то заподозрил и доложил о моем странном появлении там начальнику караула… Около трех часов ночи у двери раздалась какая-то странная возня. Я только поспешно спрятал тетрадь в щель между стеной и половицей. И хорошо сделал. Дверь распахнулась, и на пороге появился подполковник Белецкий. Душегуб. В руке он держал револьвер. Денщик его, ворвавшийся следом за ним, тотчас же подскочил к кровати. Там висела вся моя амуниция: портупея, кобура… Ловко расстегнув кобуру, вытащил револьвер… Я даже опомниться не успел. Душегуб же подступил ко мне, грозя револьвером, и заревел, тыча дулом в грудь: «Ты что делал у амбара, мерзавец? Отвечай, какой ты показывал пропуск?..» Кровь бросилась мне тогда в лицо. Сейчас не могу вспомнить те слова, которые я наговорил негодяю. Но кажется, высказал все, что думал о нем… Потом опомнился, да было уже поздно. Белецкий поднес к моему носу кулак к сказал медленно так, с присвистом: «Наконец-то я тебя раскусил, большевистское охвостье!» Больше ни слова. Но я уже понял – мне не уйти от его мести.

Уснуть в ту ночь я не мог. Лучше бы сразу пустить себе пулю в лоб. Но из чего? Ведь денщик Белецкого вытащил из моей кобуры револьвер. Затем, немного успокоившись, я стал рассуждать несколько трезвее. Я выглянул в окно. У крыльца заметил темную, как бы размытую в тумане фигуру часового с винтовкой… Значит, не выйти. Белецкий все-таки поймал меня в западню…

Сколько времени прошло, не знаю. Кажется, начало светать. Внезапно на улице послышался цокот многих копыт… Проскакали всадники. Затрещали выстрелы… Я выбил стекло и через окно выскочил на улицу.

Все село проснулось. Метались люди, испуганно ржали кони. Из окон, из дверей выскакивали солдаты в одном нижнем белье. Прямо перед собой я увидел оскаленную морду лошади. На ней сидел человек в фуражке. Я различил на фуражке пятиконечную звездочку. Но сказать я так ничего и не успел… Мне не удалось рассказать, где сидят пленные красноармейцы. Свистнула шашка. Страшный удар в плечо…

Игнатий Игоревич откинулся на спинку стула и опять надолго умолк. Я вновь вопросительно взглянул на Николая Игнатьевича. Он покачал головой, и я понял, что нужно уходить. Я осторожно съехал со стула, стараясь, чтобы он не скрипел. Но Игнатий Игоревич заговорил снова:

– Больше я ничего не помню… Очнулся уже в лазарете. Судили меня в военном трибунале. Я рассказал судьям о себе все без утайки. И про пленных рассказал… Наверно, судьи мои видели и понимали, что я раскаиваюсь искренне. Потому-то и сохранили мне жизнь. Больше в армию, я, конечно, не вернулся. Уехал в Екатеринбург, к матери, поступил на работу в канцелярию… Мать вскоре скончалась. И тогда я начал ездить из города в город, искать, узнавать… Потом попал в Москву…

Было видно, что Мещерякову-старшему нелегко даются его воспоминания о тех далеких годах. Понимал это и сын его Николай Игнатьевич.

– Успокойся, отец, – заговорил он, вставая и обнимая Игнатия Игоревича. – Что ворошить прошлое. Его уже не вернешь.

Мне тоже захотелось утешить старика.

– А Ольгу вашу мы с Женькой непременно отыщем. Нам уже известно, что она сражалась на баррикадах в девятьсот пятом году… Знаем и то, что ее судили… А Вострецов, он, знаете, какой упорный!..

  Лешкины фотокарточки  

Выйдя от Мещеряковых, я вошел в станцию метрополитена «Курская». «Ну и удивится Женька, – радовался я, спускаясь по эскалатору вниз. – Вот, поди, вытаращит глаза!..» Но прежде всего нужно с ним помириться. А как это сделать, я не знал.

На улице Заморенова было ветрено. Я с удовольствием чувствовал, как упрямый ветер подталкивает меня в спину. И вдруг меня словно обухом по голове хватило: да я же не спросил у Игнатия Игоревича, видел он Василия Ивановича Чапаева или нет… Затем к этому вопросу прибавилось и еще несколько. Что это за инициалы «N. R.», которой Мещеряков постоянно посвящал стихотворения? И ведь надо же – даже телефона не записал. Уж Женька бы не сплоховал… Хоть сейчас беги обратно и спрашивай.

Придя домой в расстроенных чувствах, я все-таки не забыл спросить у мамы, как себя чувствует отец. Она ответила, что недавно был врач. И отец только что уснул.

– А где это тебя так долго носило?

– Так, был у одного человека…

Не ладилось у меня что-то в этот день с уроками. Я с усилием корпел над правилами правописания частицы «не» с глаголами, но буквы расплывались перед глазами. Взялся за географию, однако вместо Тигра и Сырдарьи видел перед собою скачущих лошадей и подполковника Белецкого – Душегуба – с револьвером в руке. Наконец усталый и разбитый, махнув на все рукой, я поужинал и лег спать.

Должно быть, от волнений, которые мне пришлось пережить накануне, я наутро чуть не проспал и едва не опоздал в школу. Но, снимая в раздевалке пальто, я решил, что сообщу Женьке потрясающую новость, чуточку помучив и подразнив его.

Женька в школу уже пришел и рылся в портфеле, вынимая ручку, тетрадку и учебники. Подойдя к нему и хитро прищуриваясь, я сказал:

– А у кого я вчера был…

Женька не отозвался и еще ниже склонился над портфелем.

– Сказать, а?

– Иди ты от меня подальше! – со злостью вдруг сузив глаза, прошипел Вострецов и добавил: – Предатель!..

Будто плетью по лицу полоснуло меня это слово. А я-то несся к нему с такой радостной вестью! Я-то мечтал, как подойду и скажу ему, что разговаривал с самим, – понимает ли он? – с самим Ме-ще-ря-ко-вым!..

– Ну хорошо же, – задохнулся я, – пожалеешь еще…

И круто повернувшись, зашагал к своей парте.

Прозвенел звонок. Дежурные развесили на доске цветастые плакаты с изображением ядовито-зеленого кочана капусты, кочерыжки… Вошла, будто вплыла, дородная преподавательница ботаники Анна Ивановна. Начался урок.

Глухо и невнятно доносился до меня неуверенный, точно всегда немного испуганный, голосок Симы Соловейчик, отвечавшей у доски. Я не слушал ее. Я весь кипел от негодования. «Хорошо же, – думал я, уставившись в парту. – Пусть же ты так ничего и не узнаешь… Один, без тебя буду искать Ольгу!.. Один пойду на Овражную… Никакой Васька Русаков меня не испугает… Идущий вперед – достигнет цели!.. И не думай, что это только твоя поговорка. И я достигну!.. Обязательно, непременно!..»

Мне почудилось, будто меня сзади кто-то окликнул. Потом еще раз. Мишка Маслов, сидевший позади, больно ткнул мне в плечо кончиком ручки:

– Ты что, не слышишь? Вызывают…

Занятый своими думами, я, действительно, не расслышал, что Анна Ивановна несколько раз подряд нетерпеливо повторила мою фамилию.

– Что с тобою, Кулагин? – строго спросила она. – В каких облаках ты витаешь? Продолжи рассказ Симы.

Продолжить рассказ? Если бы я знал, на чем хоть она остановилась! Я стоял, глупо выпучив глаза, разглядывая капустный кочан, нарисованный на плакате.

– Мы ждем тебя, Кулагин.

– Это… это капуста, – шмыгнув носом, произнес я.

– Во первых, выйди к доске, чтобы тебя все в классе видели.

Пришлось выйти к столу, за которым сидела Анна Ивановна. Мимоходом я услышал, как Лешка Веревкин прошептал слово «кочерыжка».

– Так из чего же образуется капустный кочан? – продолжала расспрашивать Анна Ивановна.

– Из кочерыжки… – брякнул я.

По партам пронесся невнятный шелест. Ох, как же знаком был мне этот противный безнадежный шепоток! Словно ветер, проносился он по классу, когда отвечавший у доски путался и говорил глупости. И так же хорошо я знал, что этот ветерок всегда бывает предвестником неистовой бури.

– Понятно, Кулагин, – хмуро отозвалась преподавательница ботаники. – Капустный кочан образуется из кочерыжки, а яблоки на яблоне, по-видимому, из веток… Садись, Кулагин, и дай мне свой дневник.

Опустив голову, ни на кого не глядя, я брел к своей парте. В моем дневнике появилась первая в нынешнем году двойка. Сел не поднимая головы. Горько задумался, И почему это так бывает, что все несчастья сразу сыплются на одного человека, словно из рога изобилия? И с Женькой поссорился, и отец заболел… И вот еще на мою беду двойка…

День у меня был вконец испорчен. Возвращаясь из школы домой после пятого урока, я решил ничем не показывать маме и отцу, что получил плохую отметку. Я старался дома разговаривать как можно веселее и беспечнее. Но разве можно скрыть от мамы хоть малейшую неудачу. Я принялся было рассказывать, как вчера был у Мещерякова, но мама, пристально взглянув на меня, произнесла:

– Признавайся, Сергей, двойку сегодня получил?

– Получил, – уныло признался я и тотчас же, чтобы оправдаться, принялся рассказывать, что меня подвел Лешка Веревкин, которого мама почему-то так любит, что просто от него без ума.

– Ну а плохую отметку ты все-таки исправь, – сказала мама. – Ну-ка дай мне дневник.

– Обязательно исправлю, мам, – пообещал я, расстегивая портфель и доставая злополучный дневник.

Отец в этот день чувствовал себя гораздо лучше: то ли помогли таблетки этазола, которые ему прописал доктор, то ли так все прошло само собой, но только температура у него снизилась до нормальной, но, самое интересное, что у него внезапно появился зверский аппетит.

А в классе у нас полным ходом шла подготовка к праздничному концерту. Мне она доставила множество хлопот. Дело в том, что Комиссар решил непременно охватить подготовкой весь класс. А если нашему председателю что-нибудь втемяшится в голову, то – хочешь не хочешь – этого никакими силами из нее не выбьешь.

Перед уроком географии Лешка Веревкин подошел ко мне и шепотом сказал, что он сегодня свободен и можно пойти к нему проявлять фотопленку, ту самую, на которую он снимал наших ребят, явившихся ко мне с делегацией от класса. Мне и самому любопытно было узнать, что же получилось из его снимков.

Мы решили, что после уроков я отправлюсь к себе домой пообедать, а после с учебниками и тетрадками побегу к нему и мы совместим приятное, как выразился Веревкин, с полезным, то есть будем готовить домашние задания, а заодно проявим фотопленки.

Придя домой, я в ванной комнате вымыл руки с мылом, а через час, помахивая портфелем, стремглав мчался к дому, где жили Веревкины.

Оказалось, что Лешка давно уже меня дожидается. В ванной комнате у него все уже было приготовлено: и бачок, и бутылки с проявителем и закрепителем… Ну, вода-то, само собой, была тоже. На дощечке, где лежало мыло и мочалка, стоял красный фонарь.

Проявлять оказалось совсем нетрудно. Дома никого из взрослых не было, поэтому мы могли действовать совершенно свободно. Лешка проворно вставил в бачок фотопленку и разрешил мне поворачивать черную пластмассовую ручку. А он тем временем тут же устанавливал громадный, на тонкой ножке, с огромной головой увеличитель.

Минут через двадцать, промыв пленку прямо в бачке под струей воды, мы повесили ее сушиться, прищемив кончик специальным зажимом. Лешка просмотрел на свет несколько мокрых кадров и радостно сообщил, что снимки вышли мировые.

– Ну а мы пока, чтобы не терять времени, займемся домашними заданиями.

Мы занимались до тех пор, пока у меня не затрещала голова. Лешка будто бы и не замечал ничего. Потом он с недоумением отметил, что я сделался какой-то бледный.

– Будешь бледным, если все время домашние задания готовить, – угрюмо вымолвил я. – Лешка, может быть, наши пленки уже высохли?

– Пойдем посмотрим.

Мы зашли в ванную, и оказалось, что пленка наша успела высохнуть.

– Можно печатать! – торжественно произнес Веревкин, наливая в черные пластмассовые ванночки проявитель, закрепитель и зажигая красный фонарь. – Садись вот на эту табуретку. – Вид у него при этих словах был такой, как у фокусников в цирке перед тем, как показать какой-нибудь необычайный трюк. – Выключай свет, – командовал он, вставляя пленку в специальный паз, сделанный в увеличителе. – Дверь плотнее закрой…

После этого он включил в увеличителе лампу. Я боялся дышать, когда мой новый товарищ размеренно считал:

– P-раз… два… три… – он досчитал до шести и, громко выкрикнув: – Все!.. – выключил в увеличителе лампу.

– Ну, теперь смотри, Сергей! – торжественно промолвил Веревкин.

Я взял еще мокрую бумагу, но ничего на ней не смог разобрать. То, что возле моей кровати сидели ребята, еще можно было понять. Но отчего все они оказались за какой-то частой косой сеткой, было неясно. Потом я изумился еще больше: на голове Борьки Кобылина красовались громадные ветвистые рога.

– Лешка! – закричал я. – Гляди-ка, отчего это у Кобылина рога на голове выросли?

Веревкин тоже взглянул на снимок и вдруг побледнел.

– Вот так всегда бывает, – воскликнул он, всплеснув горестно руками. – На одну пленку два раза снял. Это, Сергей, та самая пленка, на которую мы первый раз снимали, в зоопарке.

Меня разбирал смех. Вот сидит наш Комиссар – Костя Веселовский, и не разобрать: то ли он белого медведя обнял, то ли медведь его лапами обхватил. А вот Олежка Островков! Только отчего у него две головы? Да вторая-то моя!.. А староста класса Тамара Гусева очутилась в клетке. И к ее шее будто бы пришито туловище тигра. Ну и покажет она Лешке, если увидит такую карикатуру!

Давясь от хохота, я перебирал карточки. А Веревкин рассматривал их мрачно, огорченно повторяя:

– И как я мог ошибиться? Как мог? А еще хотел отослать их дяде Боре… Показать, как снимаю!..

Мне стало жаль Лешку. Я решил его успокоить и сказал, что поснимать в зоопарке можно ведь и еще разок. А насчет делегации – тут уж Веревкину придется ждать, пока я снова заболею.

Домой в тот день я возвращался веселый, напевая какую-то песенку, размахивая портфелем. Меня потешало не только то, что Лешка провалился со своими фотографическими снимками, но еще больше то, что мы вызубрили урок по ботанике, а значит, я смогу сдержать слово, данное маме, – исправить свою злополучную двойку.

  Примирение  

На следующее утро Лешка пришел в класс мрачный.

– Испортился аппарат, – огорченно произнес он, ни на кого не глядя. – В нем счетчик сломался. Я его разбирать стал. Почти уже нашел, в чем дело… А он обратно не собирается…

Кое-кто из ребят начал внимательно к нему прислушиваться. Особенно Комиссар. Веревкин пообещал ему сделать снимки для стенной газеты.

– Нужно в починку отдавать, в мастерскую, – продолжал между тем Веревкин. – Вот ведь не везет!

– Та-а-ак! – зловеще протянул Костя. – А где же твое обещание?

Но в этот момент протрещал звонок, в класс вошла молоденькая худощавая математичка, и Комиссар отложил серьезный разговор до следующей перемены.

До концерта оставалось три дня, когда Костя Веселовский подошел ко мне перед началом занятий и сказал:

– Придумал, что ты будешь делать.

– А что?

– Вести программу. Объявлять номера.

– Номера? Да я в жизни никогда не объявлял!..

– Мало ли что, – холодно произнес Комиссар. – Я вот, например, петь и совсем не умею. А как сказала нам в лагере пионервожатая: «Веселовский запевает!» – так запел, не хуже, чем в Большом театре.

Весь день бродил я за нашим Комиссаром и уверял его, что ничего у меня не получится. Но разве ему что докажешь! Уперся – ни в какую.

– Это не только мое поручение. Это приказ Веры Федоровны, нашей старшей вожатой. Значит, должен выполнять. А вместо того чтобы отвиливать, лучше бы изучал образцы…

– Какие еще образцы?

– Ясно какие! – хитро прищурил глаза Комиссар. – Тарапуньку и Штепселя… Или Мирова и Новицкого…

Но когда же мне изучать образцы, когда до концерта времени вовсе не осталось.

– Костенька, – вкрадчиво пролепетал я. – Ведь Тарапунька и Штепсель – их же двое. Можно я Лешку Веревкина возьму в помощники? У него все равно аппарат испортился.

– Бери, конечно!

А Лешка хорош. Как услышал, что нам вдвоем надо объявлять номера, сразу начал выкручиваться. Но потом согласился. Стали мы с ним вдвоем обсуждать, как нам вести программу.

– Давай так, – сказал Веревкин, когда я вспомнил про Тарапуньку и Штепселя. – Лучше не как эти всем известные конферансье, а как Николай Озеров и Владимир Маслаченко: полконцерта ты будешь вести, а полконцерта я.

– Ну, Лешка, это, по-моему, просто скучно будет. Ведь это концерт, а не хоккейный матч.

– Мало ли что скучно. Нам ведь никто задания не давал, чтобы все с хохоту померли. Главное, объявлять нужно погромче, вот так. – Тут Веревкин подпрыгнул, выпучил глаза и заорал оглушительным голосом: – Выступает выдающийся акробат нашего класса Борис Кобылин!

– Вот здорово! – обрадовался я. – У тебя, Лешка, очень хорошо получается. Лучше, знаешь, ты один объявляй, а я тебе из-за занавеса стану подсказывать.

– Вот еще! – возразил Веревкин. – Во-первых, не ты у меня помощник, а я у тебя. И потом подсказываю я лучше. Помнишь, как я на ботанике тебе подсказывал?

– Еще бы не помнить. Ведь это из-за твоей подсказки Анна Ивановна мне двойку поставила.

– А ты бы учил получше, вот и не было бы двойки.

– Ладно уж, – миролюбиво сказал я. – Не время сейчас спорить. Знаешь что, – внезапно осенило меня, – давай вместе.

– Хором?

– Зачем хором? Просто один номер ты, другой я.

Мы с полчаса спорили, охрипли от крика, утомились и в конце концов решили: будь что будет.

Концерт подготовили длиннющий. Впрочем, возможно, это только мне так показалось, потому что мне нужно было объявлять номера. Пригласили всех школьников. Даже малышей. Комиссар сообщил по секрету, что Вера Федоровна приготовила такой сюрприз, что все ахнут.

И вот наступил день концерта. С утра меня пробирал озноб. Не то, чтобы я боялся, как бы чего-нибудь не случилось, а просто чувствовал себя не в своей тарелке. Зато Веревкин был в преотличном настроении и даже хорохорился:

– Ничего не бойся, Сережка. Все будет в полнейшем порядке. Главное, помни: объявляй погромче. Иди пока, тренируйся.

Я побрел за сцену. Там стоял шум и крик. Кто пел, кто танцевал… Борька Кобылин выжимал на коврике стойку. Второе звено в полном составе последний раз повторяло свои пирамиды. В углу Олежка Островков – он должен был показывать фокусы – ругал сумрачного Гешку Гаврилова:

– Совсем ты ослеп, Гешка! Не видишь, что ли? Сел прямо на мою волшебную коробку. Ну что я теперь без нее делать буду?

Я набрал в грудь побольше воздуха, да как гаркну что было сил:

– Выступает выдающийся ученик нашего класса!..

Борька Кобылин как стоял на руках, так и брякнулся на пол. Второе звено в полном составе вдруг все рассыпалось на отдельные части. У Слежки Островкова попадали из рук все его коробки. Весь красный от негодования Комиссар подлетел ко мне.

– Ты что тут разорался? Тебя только не хватало. Гляди – всех напугал!..

Хотел было я ему объяснить, что это репетиция, а у меня из горла какой-то писк вырывается: пропал голос.

– Иди на сцену! – кричит Костя. – Сейчас будем начинать!

Побрел я на сцену ни жив ни мертв. А навстречу мне Лешка идет, белый как сахар.

– Ой, Сережка, придется тебе одному весты концерт. У меня гляди-ка что случилось.

Поворачивается ко мне спиной, а у него на штанах здоровенная дыра.

– Ты нарочно, – засипел я, – нарочно штаны порвал. Ну и делай, что хочешь. У меня, слышишь, голос пропал совсем от твоей тренировки.

– Это ты сам нарочно потерял голос! – заорал Веревкин. – Разве я виноват, что там, за сценой, со всех сторон гвозди понатыканы! Как же я выйду на сцену такой… такой рваный?

Вдруг он уставился на меня, вытаращив глаза. Пальцы скрючил. У меня от ужаса по спине побежали мурашки. А Лешка еще как прыгнет да ка-ак зарычит… Кинулся я от него в сторону.

– Лешка, – сиплю. – Ты что это? С ума, что ли, сошел?.. А кто же объявлять будет?..

Веревкин остановился и принялся сосредоточенно скрести у себя в затылке.

– Здорово у тебя горло прихватило. Да ладно, не бойся. Это я так просто, попугать тебя хотел. Я слыхал, от испуга голос иногда возвращается.

– Балда ты, Лешка, – разозлился я. – От испуга люди только заикаться начинают. Не хватает еще, чтобы я заикаться стал.

– Что же делать? – в отчаянии произнес Веревкин.

– Знаешь что! – вдруг осенило меня. – Тебе же к публике спиной поворачиваться не нужно. Выйди себе на сцену, объяви номер, а потом вот так и попяться, и попяться…

Я показал ему, как надо пятиться, и больно ударился спиной о какой-то угол. Смотрю – это ребята стол на сцену тащат. Комиссар бежит впереди всех и размахивает красной скатертью.

– Эгей, артисты! Опять тут под ногами вертитесь! А ну, помогите лучше стол поставить. К нам гость приехал – участник Отечественной войны! Орденов – жуть сколько!.. Вы сперва его объявите, а после уже концерт начнется.

«Ну, – думаю, – пропал концерт! Если на сцене будет сидеть гость, то Лешке уж не повернуться ни в какую сторону». Я подошел к Косте и решительно засипел:

– Костя, говори, что делать! У меня, видишь, голос пропал. А Веревкин порвал штаны…

Мне показалось, что глаза у нашего Комиссара сейчас выскочат из орбит.

– Что-о-о? Да вы что это, сговорились? – Он с минуту подумал, а потом закричал: – Эй, Островков, позови Симу! Надо Веревкину штаны зашивать. Пусть иголку с нитками тащит!..

Лешка покраснел.

– Это зачем же девчонку? Я не хочу, чтобы Соловейчик… Пусть из мальчишек кто-нибудь зашивает.

– А давайте я зашью, – вызвался Островков. – У меня, знаете, какая ловкость рук! Не зря же я фокусник!

– Ладно, зашивай ты, – решил Комиссар. – А ты, Веревкин, снимай брюки. Завернись пока в скатерть. – Потом он обернулся к Кобылину. – Слушай, Борька, у тебя деньги есть?

– Есть вот полтинник.

– Сбегай к тете Наде в буфет, попроси у нее сырых яиц. Сейчас мы тебе, Кулагин, вернем твой голос.

Борька вразвалочку побежал в буфет, Островков в класс, за нитками, а Лешка, сняв брюки, закутался в скатерть, словно римский император в тогу.

Вскоре вернулся Олежка и притащил иголку, в которую была вдета длиннющая белая нитка.

– Как же белыми? – испугался Веревкин. – Брюки-то у меня черные.

– Скажи спасибо, что хоть белые нашлись, – ворчливо отозвался Островков. – Черные девчонки на «Казачок» извели.

Он устроился на краешке стола и стал ловко орудовать иголкой. Прибежал Кобылин с пакетом в руке.

– Вот. На все деньги купил. Пять штук. Только сырых нету. Одни крутые…

– Вот уж не знаю, помогут ли крутые, – с сомнением произнес Костя.

– Пускай ест, – с угрозой сказал Кобылин. – Все равно хуже не будет. И не пропадать же полтиннику.

– Да как же я их съем? – испугался я. – Ты бы, Борька, хоть соли захватил!..

– А я и захватил, – зловеще произнес Кобылин, поднося к моему носу здоровенный свой кулачище. – Вот тебе соль… А вот это хлеб. А ну ешь без разговоров!..

Никогда прежде не приходилось мне съедать сразу пять вареных яиц, да еще без соли. Первые три штуки я кое-как одолел, а четвертое стало застревать у меня в горле. Да как они полезут, если почти все участники концерта столпились вокруг и наперебой помогают:

– Еще съешь… И еще одно!.. Может быть, лучше станет.

– Ну-ка попробуй, появился голос?

Я пробовал, но из горла вместе с желтковыми крошками по-прежнему вылетало только противное сипение.

– Давай, давай, – подгонял Комиссар. – Начинать пора.

Я давился, кашлял, мотал головой и, когда одолел пятое яйцо, то не смог не только объявлять номера, но даже встать с места.

– Вот за это спасибо… Накормили.

– А у меня все в порядке, – бодро отозвался Островков. – Вот она какая, ловкость рук! На, Лешка, носи на здоровье.

Веревкин дернул к себе брюки, и тут затрещало на коленке у Олежки: он второпях пришил Лешкины брюки к своим.

А за занавесом раздавались аплодисменты. И нетерпеливые ребячьи голоса требовали начинать концерт. Мы же стояли, онемев от неожиданности. И тут то ли от страха, что концерт сорвется, то ли, действительно, от этих самых крутых яиц, но ко мне вернулся голос, и я заорал так, что у самого что-то брякнуло в ушах:

– Борька! Кобылин!.. Тебе-то для чего брюки?

– А что же я, без штанов, что ли, буду ходить?

– Да ведь ты же в трусиках выступаешь! Дай на время свои брюки Веревкину!..

– Как же он в них уместится?

Но Костя, к которому уже возвратилась его обычная находчивость, тотчас же меня поддержал:

– Верно придумал, Кулагин! Он их снизу подвернет, и все будет как в аптеке…

– А как же я? – захныкал Островков.

– Да зачем тебе брюки? Ты же фокусник! Факир! Мы тебе сейчас найдем что-нибудь вроде скатерти… Завернешься в нее, как в индийское сари… А ну все со сцены! Начинаем!..

Лешка выбежал из-за кулис и, прыгая на одной ноге, подворачивая Борькины брюки, где только можно, спросил меня недоверчиво:

– А ты, может, Сережка, соврал? Может, и не пропадал у тебя голос? Вон ты как заорал-то!..

Но я не успел ответить. Комиссар за сценой хлопнул в ладоши, кто-то дернул за веревку, занавес разъехался, и мы с Лешкой, очутившись перед залом, полным беснующихся зрителей-ребят, хором объявили, что наш концерт начинается.

Спорить, кому первому представлять героя Отечественной войны, участника битвы под Москвой, воевавшего в прославленной Панфиловской дивизии, артиллериста Павла Семеновича Скворцова, нам с Лешкой не пришлось, потому что его представил сам председатель совета дружины старшеклассник Никита.

Мы увидели, как с одного из задних рядов поднялся седой коренастый человек с множеством боевых орденов и медалей под лацканом пиджака. Пока он шел по проходу между рядами, они мерно позвякивали в такт его шагам. Этого звука не могли заглушить даже неистовые аплодисменты школьников, которые поднимались, когда Павел Семенович Скворцов проходил рядом с ними.

По ступенькам он поднялся на сцену, и зал понемногу угомонился. Я не заметил, как все участники нашего концерта вместе с самой Верой Федоровной и Никитой столпились за кулисами, чтобы лучше слышать героя битвы под Москвой.

А он вдохновенно принялся рассказывать о том, как героически сражался в частях 8-й гвардейской Панфиловской дивизии, отражая атаки фашистских танков, с тупым упорством лезущих на наши траншеи. Гитлеровцам хотелось во что бы то ни стало взять нашу прекрасную столицу и сровнять ее с землей так, будто ее и на свете-то не было…

Я думал: разве для того бились на баррикадах защитники Пресни, разве для того побеждали они в боях за революцию, для того ли они сражались с белогвардейцами в тяжкие годы гражданской войны, чтобы нашу совсем недавно освободившуюся страну победили гитлеровские орды?.. Нет, вовсе не для того бились и сражались они в жестоких боях и битвах!..

С пылающим лицом я обернулся и сразу увидел тут же на сцене Женьку Вострецова. Он смотрел на меня, и в глазах его я не увидел прежней ненависти. Я заметил совсем иное выражение его лица, похожее на дружеское чувство…

Между тем бывший артиллерист закончил свой рассказ. И вновь раздались аплодисменты, такие дружные, такие горячие, каких я в своей жизни еще ни разу не слышал.

Но тут откуда ни возьмись появился неугомонный наш Комиссар. Он заторопил нас с концертом, а героя плотным кольцом обступили девчонки-третьеклассницы, затараторили, перебивая одна другую. Я только и смог разобрать, что у них в классе есть мальчик-фотограф, и они хотят, чтобы Павел Семенович с их классом сфотографировался.

Мне так хотелось поговорить с Женей. Будто бы я с ним тысячу лет уже не разговаривал. А вместо этого пришлось объявлять номера.

Кое-как я вышел на сцену и не помню уж, что и как говорил. Больше всего мне хотелось поведать Женьке о моем свидании с Мещеряковыми. Но Женька заговорил первым.

Оказывается, после нашей злополучной драки с Васькой и его дружками он как-то созвонился с Купрейкиным – тот уже к этому времени возвратился из санатория – и отправился к нему на Кутузовский проспект.

– Ну, приехал я к нему, поднялся на лифте… Дверь мне сам он и отворил. Седенький такой старичок, в фуфайке. Он, правда, Ольгу тоже никогда не встречал, но сказал, что по соседству с ними жил хороший человек, участник первой русской революции Захар Тихонович Коростелев. Он потом уехал из Москвы в город Нижний Новгород – это теперешний Горький… Адрес его у Виталия Васильевича есть, и он, как только появится свободное время, напишет ему письмо и обо всем узнает…

Пока он рассказывал, я постепенно пришел в себя. Меня так и подмывало рассказать Женьке о том, как я повстречался с Мещеряковыми, что мы с ним ошиблись, думая, будто его зовут Иваном Ивановичем, – ведь есть и другие имена, начинающиеся с буквы «И»: Игнат, Илья, Ипат, Иона… Игорь в конце концов…

Наконец Вострецов умолк, и тогда заговорил я.

– Помнишь, Женька, я тебе прошлый раз хотел рассказать, кого повидал. Так вот! Ты даже себе представить не можешь… Самого Мещерякова!

И, насладившись Женькиным растерянным видом, продолжил:

– Того самого, ну, который дневник писал…

– Что-о? – Женька схватил меня за плечо и так его стиснул, что я едва не завопил от боли. – Ко… когда ты его видел?

Но мне хотелось так много поведать Женьке, что все слова будто бы куда-то провалились. Я не знал, с чего начать. К тому же постоянные Женькины вопросы – «где», да «когда», да «каким образом» – буквально выскребли из моей бедной, утомленной после тяжелого концерта головы все необходимые слова.

  Альбом  

В школу, как и прежде, мы шли вдвоем. В раздевалке Комиссар, увидев нас, удовлетворенно сказал:

– Наконец-то! Помирились. А я уж думал, что до конца учебного года так в ссоре и останетесь.

Только один Лешка на меня дулся. За весь вчерашний день я ни разу к нему не зашел и даже не позвонил по телефону. К тому же Женька снова пересел на свое старое место, за мою парту. Я чувствовал, что Веревкин прав, тая на меня обиду.