Текст книги "Неутомимые следопыты"

Автор книги: Александр Соколовский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 16 страниц)

Голос у Женьки звенел, как натянутая струна; и почувствовал я, как к горлу моему подкатывает комок и словно во всем теле моем звенят и звенят, громко и грозно, натянутые крепко струны.

– «…Нас пока еще мало, – продолжал читать Женька. – Но таких, как мы, будет много, очень много. И враг останется на нашей земле не победителем, а мертвецом, смердящим трупом, который высохнет на солнце, и страшную память о нем смоют весенние дожди. Прощайте, товарищи, вы, живые! Отомстите за нас!..»

Женька умолк, и мы долго сидели вот так, молча, и я слушал, как нестерпимым грозным звуком звенят во мне певучие струны.

  Кто жив, тот не забудет  

Нам незачем было откладывать то, что мы задумали. И Женьке и мне хотелось поскорее разыскать людей, которые знали партизан из отряда Павла Вересова и, может быть, даже помогали им бить фашистов-оккупантов. Об одном из таких людей мы уже знали – это был Митин дедушка.

Мы не стали спрашивать у тети Даши, на какой улице и в каком доме живет Митя со своим дедушкой. В такое время Митю непременно можно было застать на речке. Торопливо позавтракав, мы помчались к песчаной косе.

День выдался солнечный и жаркий. Вся коса была усыпана ребятами. Кто уже плескался в воде, кто жарился на солнышке, развалясь на песке. А Тарас, как обычно, примостился поодаль с удочкой и ведерком. Я сразу же увидел Настю, Игоря, Федю. Но Мити среди ребят не было.

Размахивая полотенцами, мы сбежали вниз, и тотчас же, заметив нас, на берег из воды, поднимая фонтаны брызг, ринулся Федя.

– А Митя к вам пошел! – на бегу кричал мальчуган. – И как это в-вы с ним разминулись… Дедушка велел вас к нему привести и все, что вы нашли, с собой захватить.

– Эх, Серега! – Женька с досадой взмахнул полотенцем. – Если бы мы хоть на десять минут задержались, он бы нас застал.

– А вы подождите! – посоветовал Игорь. – Он вас дома не застанет и сюда придет.

– Нет уж, лучше мы сами пойдем к нему навстречу, – возразил Вострецов и, кивнув мне, стал карабкаться наверх. – Мы его по дороге встретим.

Митю и правда мы встретили на полпути от реки к нашему дому. Он так спешил, что раскраснелся и запыхался.

– Идемте скорее!.. – отдышавшись, сказал он. – Дедушка так разволновался, когда узнал про эту гильзу!..

Мы забежали домой, чтобы захватить наши бумаги. Женька сложил все в большую коробку от печенья. Я взял еще фотоаппарат, чтобы сфотографировать Митиного дедушку, и все втроем мы помчались к Мите.

Митя, оказалось, жил недалеко. Впрочем, в маленьком уютном Зареченске, не то, что у нас в Москве, все было близко. Небольшой деревянный домик прятался в разросшихся по всему палисаду кустах сирени. Митя пропустил нас в калитку, и мы поднялись на крыльцо по крепким чисто вымытым ступенькам.

Пройдя небольшие сени, Митя толкнул дверь и снова пропустил нас вперед. Прямо напротив входа, у окна, сидел в кресле старик с редкими волосами на голове, но зато с такой лохматой бородой, словно его седые волосы понемногу перебрались с макушки на подбородок.

– Дедушка, – произнес Митя, – я их привел. Это Женя, а это Сережа.

– Ну, давайте знакомиться, – сказал старик, поднимаясь с кресла, и тут же, болезненно сморщившись, схватился сзади за спину. – Эк ее… К непогоде, должно быть. – Потом, увидев коробку от печенья, спросил: – Там?

Женька кивнул и протянул ему коробку.

Снова устроившись в кресле у окна и надев очки, Митин дедушка долго разглядывал партийные и комсомольские билеты, раскрывал красноармейские книжки, вглядывался в стершиеся строчки партизанских писем и потом, шевеля губами и ероша бороду, читал те же самые письма, но уже переписанные Женькой. Мы стояли и глядели на него, не решаясь сесть. Наконец, бережно сложив все бумаги, старик обернулся к нам.

– Вы что же стоите? – воскликнул он. – А ты, Дмитрий, не можешь гостям стулья предложить? Садитесь, садитесь. Да рассказывайте, как и где нашли.

Вот тебе и раз! Мы сами ждали от Митиного дедушки рассказов о партизанах. Но делать было нечего, и Женька, запинаясь, принялся рассказывать. Правда, он умолчал о том, для чего нас понесло ночью в лес.

– Так-так, – проговорил он, когда Женька замолчал. – Значит, клад старинный ходили искать. – И, взглянув на наши сконфуженные физиономии, продолжал: – Да вы не смущайтесь. Про этот клад мне еще моя бабка рассказывала лет эдак шестьдесят назад. И я тоже мечтал сундук вырыть. Да кто же его знает, где разбойники свои сокровища прячут. А вот то, что этот клад на самом деле есть, так это факт.

Дедушка помолчал и осторожно взял с подоконника партийный билет Павла Вересова.

– Значит, говорите, удалось паром расклеить…

Наклонив голову, то отдаляя от глаз, то снова приближая к глазам очки, старик принялся разглядывать фотографическую карточку на билете. Фашистская пуля как раз прошла сквозь нее, оставив только небольшой кусочек – изображение части лба, правую бровь и глаз.

– Тот или не тот? – бормотал Митин дедушка. – Вроде бы тот… Лоб такой же высокий, чистый… Брови… – Он вдруг обернулся к нам и спросил: – Все принесли?

– Все, – откликнулся Женька.

– Что-то не видать здесь документа на имя Тихона, – словно разговаривая с самим собой, произнес старик.

– Какого Тихона?

– Знать бы и мне какого, – сказал Митин дедушка. – Тот партизан, которого я в погребе у себя схоронил, Тихоном назвался. Только сдается мне, имя свое он выдумал. Самый это командир и был – Вересов Павел Николаевич.

– А вы расскажите им, дедушка, – попросил Митя.

– Мы историю этого отряда хотим написать, – торопливо вставил Женька. – Как они воевали… Как погибли…

Старик внимательно слушал Вострецова, насупив седые брови. Солнце освещало его так хорошо, что я не вытерпел и, нацелив на него фотоаппарат, щелкнул затвором.

– Это что же? – осведомился старик. – И меня в историю? Так я же не партизанил, в лесах не скрывался, эшелонов фашистских под откос не пускал, листовок не расклеивал…

– Все равно, – сказал я. – Вы народным мстителям помогали. Значит, вы тоже подпольщик. – И я, изменив выдержку, снова сфотографировал его.

Старик засмеялся, помотав бородой:

– Ну, ладно. Раз для истории, тогда согласен.

Митин дедушка вдруг перестал смеяться и посмотрел на нас серьезно из-под насупленных бровей.

– Вот вы говорите – история… – Так начал свой рассказ Митин дедушка. – Правильно, конечно: история, события, герои… Обо всем этом теперь в книжках пишут, кино снимают… Ребятишки про те времена в своих учебниках целые страницы наизусть учат. Но для иных людей эта самая история есть их собственная трудная жизнь. А война… Кто жив, тот никогда ее не забудет…

Он задумался на минуту и продолжал медленно и негромко:

– И как это все произошло?.. Ведь были мы к войне готовы… Но вот, внезапно напали фашисты, как воры, в темноте… Поначалу-то мы не верили, что немец даже до Минска дойдет. Война-то еще далеко гремела, так что у большинства было мнение, что фашист сюда не доберется. А мобилизацию уже объявили. Мужчины стали в поход собираться. Некоторые добровольцами на войну двинули. А меня не берут. Нога у меня была повреждена. Инвалид третьей группы. Но в военкомат я все-таки пошел. Да врачи меня даже слушать не стали. Куда, мол, прешься. Ну и воротился я не солоно хлебавши.

Самолетов фашистских тоже первые дни мы не видели. Летали они стороной. Да и подумать: что немцам наш Зареченск? Городишко неказистый, стратегии никакой не имеет. Ни крупных заводов, ни военных частей. Веревочная фабричонка, лесопилка, маслобойка, две кустарные артели – в одной, между прочим, ваш покорный слуга работал… Однако уже на первой неделе мы узнали, каковы фашисты, какой лютый враг на нашу землю напал.

Старик снова задумался, ероша свои редкие волосы, видно, что-то припоминая.

– Ну да, – продолжал он, – в четверг это было. Стало быть, в базарный день. Базары у нас собирались по воскресеньям и по четвергам. Так вот, в четверг пошел я на базар – сала купить. Война войной, а есть-то надо.

Прихожу на рынок. Народу множество. Шум, гам, поросята визжат, гуси орут, куры кудахчут. А в том ряду, где салом торгуют, бабы меж собой расспорились, дойдет к нам немец или не дойдет. Ну, у большинства такое склонение, что не дойдет. А кое-кто говорит – пробьется. А та тетка, у которой я как раз подходящий шматок высмотрел, возьми да и скажи: «Подумаешь, немец! Не человек, что ли? И при немцах проживем!..» – «Ах ты, – говорю я ей, – карга! Как у тебя язык не отсохнет? Ты ли, толстая, при немцах проживешь? Да он тебя с твоим салом живьем сожрет и корки не оставит!..»

И вот тут как раз немец сам за себя и подтвердил.

Сперва я не понял, что это вдали загудело: то ли гул, то ли свист… И вдруг эдак низенько над рынком промелькнули три самолета. Словно три черных креста кто-то через базар перекинул. Промелькнули и исчезли.

Люди стоят, в небо смотрят, а там уж и гула не слыхать. Даже и рассмотреть не успели, какие такие это самолеты – немецкие ли, наши ли…

Однако недолго мы в сомнениях оставались. Вновь послышался гул. Только уже не такой ровный, как прежде, а с подвыванием. Это уже после мы ученые стали – разобрались, что к чему. Сперва немец примеривается, а после для стрельбы заходит на цель. А тогда еще мы ничего не знали. Встали опять, рты поразевали, в небо смотрим. И вдруг застрекотало в небе, ринулись сверху вниз черные кресты, хлестнуло пулями по рядам, по людям, по возам… Крик поднялся, столпотворение. Бросились все врассыпную. А у меня будто ноги к земле приросли. Не могу понять, что делается. Страху-то я тогда не чувствовал. Так налетели, что и испугаться не успеешь. А когда скрылись самолеты, гляжу, кто в пыли корчится, кто стонет, кто криком кричит.

Базар в один миг опустел. Так и не купил я сала. А когда домой вернулся, только там и сообразил, как близко от меня в те минуты моя смерть пролетела.

Михаил Федорович умолк и несколько минут сидел, опустив голову. Мы трое тоже не произносили ни звука.

– Да, – внезапно подняв голову, продолжал старик, – вот как все оно началось. Потом потянулись через наш городок беженцы. За беженцами вслед красноармейцы через город пошли…

Городок наш сдали без боя. Только электростанцию взорвали, отходя. Больше, пожалуй, и взрывать было нечего. Вокзал немцы сами примерно за неделю до того разбомбили.

Погрузился наш Зареченск во тьму. Ни души в ту пору на улицах не было. Даже собаки побоялись брехать… И два часа в городе стояла такая непривычная тишина. Словно насторожилось все. А потом показались мотоциклисты. И вслед за ними вошла в Зареченск первая немецкая колонна.

Новый клуб, что перед самой войною построили, фашист под комендатуру занял. По всему городу на домах, на воротах, на столбах листочки забелели. И стали солдаты народ из домов выгонять: «Шнель, шнель, рус, читайт приказ…»

Были те приказы напечатаны на двух языках: по-немецки и по-русски. Говорилось там, что в течение трех дней все жители обязаны зарегистрироваться в комендатуре и сдать любое имеющееся оружие, в том числе и охотничье со всем снаряжением. Под конец, как у них водится: «За ослушание – смертная казнь».

Солдат своих фашисты на постой по лучшим домам распределили. Ну а самые лучшие из лучших, самые чистые – для господ офицеров. И в моем доме тоже появился незваный гость – лейтенант, помощник коменданта… С денщиком. Рыжий такой денщик, на жеребца похож.

Начали враги в нашем городке хозяйничать. Нашлись, конечно, такие мерзавцы, что сразу перед врагом плясать начали. Некоторые в полицию пошли, чтобы на работу в Германию их не угнали, другие просто стали на людей доносить: кто при Советской власти отличался, на собраниях выступал, стенные газеты выпускал, агитатором был во время выборов. Вот немцы и придирались: скрыл свою верность Советской власти. По тем доносам проклятым многих арестовали.

Да, были всякие – и доносчики, и открытые предатели. Один такой особенно яро себя фашистам показывал. Хорьков Терентий. Ух и злой же был негодяй!.. Его отец – Стратон Хорьков – до революции торговлю в городе имел, бакалею. Он особенно в девятнадцатом году отличился, когда в Петрограде и в Москве голодали. Много он тогда добра наспекулировал. Ясное дело – Советская власть его сразу же за шиворот взяла, и уехал он невесть куда, в места далекие. А сын его остался. Затаил на всех злобу, а при немцах развернулся. По его доносам многих тогда похватали. Правда, недолго он лютовал. Настигла его, негодяя, партизанская кара, А случилось это как раз в тот день, к которому я и веду свой рассказ.

Много бед и зла натворили в нашем Зареченске фашисты. Молодых парней и девчат стали скопом отправлять на тяжкие работы в Германию. Кое-кто угодил и в концлагеря. А потом увидели мы, зареченцы, и первую фашистскую казнь. Не вора казнили, не бандита, а человека правильной чистоты. Главного врача нашей больницы – доктора Соловьева Николая Акимыча…

В больнице у нас Николай Акимыч работал, считайте, с двадцатого года, еще с гражданской. Замечательный был врач-хирург. Многим людям жизни спас. Все в городе его знали и считали за родного. Кроме, ясное дело, симулянтов: им Соловьев спуску не давал. Да и вообще нрава он был горячего. Видно, крепко с немцами повздорил. А дело-то, я думаю, так вышло. Стали в Зареченск прибывать первые раненые немцы. Комендант майор Гардинг приказал очистить больницу: всех больных, стало быть, вон. Ну, Николай Акимыч, видать, с ним поговорил. Не знаю, конечно, чего он там высказал немцу, только больницу все равно очистили, больных всех повыгоняли, а доктора нашего под арест. И на другой же день по городу приказ вывесили: за неподчинение германским властям Соловьева Николая Акимовича приговорить к смертной казни через повешение. На расправу-то у фашистов суд скорый.

Состоялась казнь на базарной площади. Всех, кто мог ходить, согнали немцы туда, чтобы у народа был пример, как фашистам перечить. И вот как раз на другой день появились в городе первые партизанские листовки…

Утром из дому я вышел на колодец за водой, гляжу – к воротам листочек приклеен не то тестом, не то замазкой. Написано от руки. Да вот я вам сейчас похожую покажу. Гусак-лейтенант, что в моем доме жил – мы его за важную походку и птичью голову Гусаком прозвали, – через дня три такую же с забора сорвал.

Михаил Федорович поднялся с кресла и, держась за спину, медленно разминая ноги, двинулся к комоду. Выдвинув ящик, он порылся в нем и достал пожелтевший листок.

– Ну-ка читайте.

Написано было чернильным карандашом, четкими печатными буквами. Текст совсем не стерся и не выцвел. Все можно было легко прочесть. И Вострецов стал читать вслух, а я следил по строчкам.

– «Товарищи! – читал Женька. – Вы сами можете теперь убедиться, каков новый фашистский порядок. Грабеж, виселицы, каторга. Но фашистам недолго осталось лютовать на нашей земле. Придет час расплаты. Советский народ нельзя победить. За все свои злодейства враг ответит жизнью. Смерть за смерть, кровь за кровь! Не богатства, за которыми пришли гитлеровцы, найдут они на нашей земле – найдут они здесь свою могилу. Смерть фашистским захватчикам! Смерть убийцам!..»

Не успел еще Женька дочитать листовку до конца, как раздался громкий стук в дверь. Тотчас же в дверную щель просунулась вихрастая голова Феди.

– Можно, дедушка Михаил Федорович?

– Входи, входи, – закивал старик.

Федина голова исчезла, за дверью послышалась какая-то возня, и в распахнувшуюся дверь стали входить ребята. Тут были и наши зареченские друзья, и совсем незнакомые ребята.

– Мы послушать пришли, – смущенно объяснил Федя.

– Ну, рассаживайтесь, – с улыбкой пригласил старик, – гостями будете.

Усевшись рядом со мной, толстый Тарас прошептал:

– Это Федя всех привел. Говорит: «Пойдемте тоже послушаем, как дедушка Михаил Федорович про партизан рассказывает». Ну мы и пришли.

– Так вот, – снова заговорил Митин дедушка. – Эдакие листочки стали появляться часто. Начали немцы доискиваться, кто их расклеивает, но никого найти не смогли. А через неделю, примерно, сошел с рельсов верстах в шести за станцией немецкий эшелон. Гитлеровцы станцию и пути в первую очередь починили после бомбежек, потому что дорога шла прямо на Минск. Вот один состав и ухнулся. Взрывчатки у партизан, видать, не было, так они рельс свинтили.

Тут шум по городу пошел. Из дома в дом вполголоса весть: наши, мол, близко. А фашисты озверели. Стали хватать кого попало. Приказ вышел от коменданта – на улицах после девяти не показываться, больше одного человека не собираться. Они, видать, думали, что в городе подпольщики действуют. А партизаны-то в лесах скрывались, в непролазных болотах. И одного даже вскорости люди увидели. Мне об этом сосед рассказывал, Матвей Спиридонов. Сам-то он не видел партизана, а племянник его Родион, что на лесопилке работал, даже с тем партизаном вроде бы разговаривал.

Пильщики у нас сами в лес ходили, отбирали древесину, валили и везли на лесопилку. Ну, раньше, при Советской власти, это все машинами производилось. А тут машин нет. Приходилось таскать на лошадях да на себе. Больше на себе, потому что фашисты всех оставшихся кляч реквизировали. Вот однажды и пошли заготовщики в лес. Немцев с ними не было. Те после случая на железке ходить туда опасались. Но зато посылать туда стали только тех жителей, у кого в городе семьи. Эти семьи оставались вроде заложников. Был приказ: если кто сбежит, у того всю семью начисто под пулемет. А у Родиона, Матвеева племянника, дома и мать старуха, и жена, и сынишка пяти лет, и дочка – двух годков еще нету. Он у немцев считался самым надежным – не убежит. Его старшим над командой поставили, чтобы в лес на заготовки ходить.

Вот и на этот раз пошли в лес. Начали пилить. И вдруг к ним из чащобы вышел человек. Шинель на нем военная, фуражка со звездой… Мы с Матвеем утром у колодца повстречались. Он об этом мне и сказал. С языка сорвалось. Сказал и испугался. Смотрит, глазищи пучит. В те поры все друг друга бояться стали: чуть что – и донос. А где донос, там и виселица. Я ему говорю: «Ты, Матвей, меня не один десяток лет знаешь. Разве ж я на доносчика похож?» Понял он, что я его мысли разгадал, да тут немец нас заметил: «Шнель, шнель!»

Пришлось нам разойтись. Но я думаю, что кое о чем тот незнакомец в шинели наших заготовщиков порасспросил. Ведь примерно через недели две ушел к партизанам в лес Афанасий Шкворнев. Он запросто мог им объяснить, сколько в городе немцев, кто из жителей в полицию записался. Он после мне как-то говорил, что это он привел партизан к подлецу Терентию Хорькову.

  Звезда на фуражке  

Я очень жалею сейчас, что не записал подробно и в точности все, что рассказывал нам Митин дедушка. Понадеялся на свою память. Правда, многое я запомнил слово в слово, кое-что после подсказал мне Женька…

Предателю Терентию Хорькову партизаны вынесли смертный приговор, и однажды ночью, пробравшись в город, привели его в исполнение.

Это произошло дней через двадцать, а может, через месяц после того, как заготовщики с лесопилки встретили в лесу незнакомого человека в шинели и фуражке с красной звездой. За этот месяц немало в городе произошло событий.

Уже на третий день после той встречи из конторы заготовительного пункта, куда крестьяне по приказу немцев везли зерно, мясо, молоко и овощи, пропала пишущая машинка. На столе, где она стояла, утром нашли листок бумаги, где крупно было написано: «Смерть фашистским захватчикам!» Вместе с машинкой исчезли кипа бумаги и копирка. Полицая, который ночью дежурил у дверей заготконторы, немцы повесили.

Патрулей теперь на улицах по ночам стало больше. Но и партизанских листовок тоже прибавилось. И напечатаны они были на машинке. И вот что удивительно: стали в тех листовках сообщаться сводки с фронта…

– Помню, – рассказывал Митин дедушка, – в одной листовке говорилось о боях под Смоленском, как там наши немцев громят. Потом еще – бой под Ельней… Но мы всегда в листовках искали про Москву. Если Москву гитлеровцы не взяли, значит, наши не сдаются. И про столицу в каждой листовке было. Москва стояла крепко. До сих пор не пойму, – добавил Михаил Федорович, – откуда им все это было известно? Радио, что ли, раздобыли? Но где? Для радио питание надобно, а у них, как после узнали, даже не было фонарей. Вот загадка!

В эти дни свалилось под откос еще два фашистских эшелона. Каждую ночь немцы устраивали в городе облавы. Ходили по домам с полицаями – искали подпольщиков. Терентий Хорьков тоже ходил. Ему ничего не стоило избить человека: женщину ли, малыша ли – все едино. Старика Лукьянова, у которого нашли во время облавы листовку, он застрелил на месте.

А старик-то и читать не умел. Листок, видать, сохранил на самокрутку: газет в городе не было, из чего крутить? Так он его, Хорьков-то, изрешетил всего пулями… Вот какой был зверь. Немало натерпелись от него люди. Но зато когда прихлопнули его партизаны, ровно какой праздник для всех настал…

– Так ему и надо! – не выдержав, воскликнул Федя.

И на этот раз никто на него не зашикал. Мне и самому хотелось крикнуть: «Так ему и надо, предателю!..»

– Небось и умереть-то как следует не сумел, трус поганый, – с презрением сказал Женька.

– Да ведь преступники все трусы, – кивнув, согласился Михаил Федорович. – Хоть фашист, хоть ихний какой прихвостень, хоть бандит или хулиган. Смелы, когда нападают на слабого да беззащитного. А как приходит время за свои злодейства ответ держать, тут они слизняки слизняками. Думаю, и Хорьков этот не лучше себя вел. Небось партизанам сапоги готов был лизать, когда пришли к нему. Да, смельчаки были люди эти, партизаны. Ведь незадолго до того в городок к нам особая команда прибыла. Эсэсовцы, каратели. Видно, комендант вызвал. В черных мундирах, фуражки тоже черные. На рукавах – череп с костями. Только не испугались партизаны, пришли злодея покарать.

Однажды ночью, – продолжал свой рассказ Михаил Федорович, – проснулся я от стрельбы. Ну, думаю, опять черные зверствуют… Только, слышу, необычная это стрельба. Обыкновенно, если кого на месте убивали, так дадут очередь – и все. А тут перестрелка. И научились мы в ту пору фашистские «шмайссеры» от наших ППШ отличать.

Пока я вставал да в темноте штаны нашаривал, мой Гусак со своим денщиком уже на улицу выскочили. А стрельба все ближе… Кое-как натянул я штаны и на крыльцо. Ночь уже к рассвету близится. Видно поодаль, как мечутся по улице какие-то фигуры. Голоса, крики – то по-немецки, то по-русски, – это когда полицаи перекликаются. «Здесь он где-то, – слышу. – Далеко не убежит!.. Ищи по всем домам, ребята!..» Потом голоса удаляться стали. И тут через забор перекинулся кто-то. Упал на траву и застонал.

Меня будто ветром сдуло с крыльца. Подхватил я этого человека и – откуда только силы взялись! – поволок прочь от забора. Волоку по земле, а сам приговариваю: «Ты тихо, родной, тихо… Как бы немцы не услышали. А я тебя схороню…» Приволок его к погребу – и туда. Думаю, утречком принесу одеяло и подушку, а то продрогнет. Догадался сразу, что это партизанский боец и что, видать, его – никого другого – немцы ищут.

Спустя полчаса стрельба утихла. Гусак с денщиком вернулись. А я уж успел за это время под забором пошарить и с той и с другой стороны. И правильно, что пошарил: гость тот нежданный фуражку обронил. Несу я ее домой, а пальцы на чем-то твердом лежат. Ахнул я – звезда пятиконечная… Не этого ли человека заготовщики наши в лесу видели?

Эх, ребятки, пожалел я тогда, что немецкого языка не знаю. Гусак с денщиком по-своему лопочут. Знал бы язык – понял бы я что к чему. Долго они трещали. Уже рассвело. А я опять к забору – нет ли следов. И сразу заметил кровь на траве. Потихоньку, с оглядкой я ту траву повырывал – и в нужник… И ведь как вовремя успел. Из нужника-то вышел, гляжу – у забора топчутся полицаи, а с ними черный с черепом на рукаве и переводчик.

Сердце у меня зашлось. За того, в погребе, испугался. «Что нужно? – спрашиваю. – Господин лейтенант еще почивают». А сам прислушиваюсь, не слыхать ли отсюда, как Гусак с денщиком ночное происшествие обсуждают. Переводчик что-то черному сказал. Кивнул черный, махнул рукой, и прошли полицаи дальше.

К вечеру узнал я, что фашисты весь город перерыли. Матвей у колодца мне повстречался и, оглядевшись, сказал, что ночью убили Хорькова. Домой пришли и убили. И записку оставили – приговор партизанского суда. Он-то, Матвей, мне и сказал, что одного партизана немцы ранили, и это, должно, командир партизанский или комиссар.

– А он поправился? – волнуясь, спросил Женька.

– Через пять дней на ноги встал, – ответил, кивнув, Митин дедушка. – Каждую ночь, как только Гусак уснет, я к нему в погреб спускался. Еду кое-какую приносил. Что было. Для тепла пальтишко свое старое… Немцы три дня и три ночи по всем домам рыскали. Вот я теперь и думаю, что у партизан и верно предатель был – донес гитлеровцам, что тот человек в отряд не вернулся, где-то в городе скрывается. А иначе отчего бы они облавы устраивали? Как раз в те дни… да такие облавы, каких прежде никогда не бывало.

– А он вам никаких заданий не давал? – тихо спросил Женька.

– Как же, дал одно задание! – встрепенувшись, откликнулся старик. – На другой день, вернее будет, ночью. Как я к нему спустился, он и говорит: «Вы, товарищ, Матвея Спиридонова знаете?» «Как же не знать, – отвечаю. – Вместе росли». «Тогда, – говорит, – передайте ему, как встретите, вот это». И подает мне бумажку. А на бумажке одна только буква «П». – Митин дедушка снова раскрыл партийный билет командира отряда. – Его Павлом звали. Может, он, если только это он был, первую букву своего имени поставил. Весть, значит, что жив. А я тогда решил, что «П» – это вроде пароля, первая буква слова «партизан». Или, может, «подпольщик».

– И вы ту бумажку передали? – спросил я.

– А как же можно не передать? – Старик даже брови от удивления поднял. – Это, брат ты мой, такое дело!.. Так вот, я специально высмотрел Из окна, когда Матвей мимо с ведром прошагал. Я тоже сразу ведро в руки – и к колодцу. До сих пор не могу сказать, почему тот командир именно Матвея выбрал. Не иначе, как племянник Матвеев, Родион, все же был с партизанами связан.

– А где он, этот Родион? – спросил Женька.

– Погиб на фронте, – отозвался Митин дедушка. – Когда Красная Армия наш Зареченск освободила, с ней на запад много народу пошло – немца добивать. Некоторые назад после войны возвратились, а Родион погиб… И Матвей умер. В прошлом году. Последнее время все хворал, за грудь держался. – Митин дедушка подумал и сказал погодя: – А вы вот-ка что: с Егором Прохоровым побеседуйте. Он кое-что должен вам рассказать.

– Кто это Егор Прохоров? – спросил Женька.

– Да вместе с Родионом тогда в лес ходил на заготовки, – объяснил Михаил Федорович.

Я вдруг вспомнил, как в лесу, когда мы шли к Большому дубу, Митя обмолвился, что его дедушке известно о девушке-партизанке Клаве Муравьевой, дочке лесника.

– Михаил Федорович, – торопливо обратился я к старику. – Вот Митя говорил, будто вы знали Клаву Муравьеву… Партизанку…

– А кто же ее не знал! – удивленно воскликнул дед. – И ее отца, лесника Игната, тоже все знали. – Он вдруг прищурил глаза, словно хотел к чему-то внимательно присмотреться. – Постой, погоди! Клава!.. Уж не тот ли самый предатель и ее фашистам выдал?

– Какой предатель? – разом воскликнули слушатели.

– Да тот самый! Тот, что о моем госте гитлеровцам сообщил! – Михаил Федорович крепко хлопнул себя ладонью по коленке. – Ох, голова! Да ведь так и есть!.. Каратели тогда все в лес ходили – тропы искали, да, видно, никак найти не могли. А Клаву среди дня схватили, прямо на улице. Ее одну, никого больше. Но ведь на лбу-то у нее не было написано, что она партизанка. Мало ли девушек, похожих на нее, по улицам ходило! А взяли-то ее!.. Не иначе – донос получили, что будет она в городе в тот день!

Неожиданная мысль вдруг поразила меня. А что, если в отряде не было никакого предателя? И Клаву Муравьеву схватили не потому, что ее кто-то предал. Ведь в городе ее знали многие. Узнал какой-нибудь полицай и побежал сказал гитлеровцам… И может быть… Может быть, Клава Муравьева, не выдержав страшных фашистских пыток, в бреду, нечаянно открыла эсэсовцам тайну, где найти проходы в болотах, тропы к партизанскому лагерю. Она проговорилась, и все равно немцы ее казнили – на то они и фашисты. Но о проходах среди болот знали только она и командир – Вересов. Клава погибла, и Афанасий Гаврилович решил, что только Павел Вересов мог выдать врагу тайну. Вот откуда она, эта ошибка!..

Догадка эта стучала в моем мозгу тысячью звонких молоточков. Не решаясь высказать свою мысль вслух, я был целиком занят ею, пока Женька записывал на клочке бумаги адрес Егора Алексеевича Прохорова.

– Значит, Серега, нужно шагать к Прохорову, – оживленно произнес Женька, когда мы вместе со всеми ребятами очутились на улице.

– А вы еще в Печурово пойдите, – сказал Федя.

– В какое Печурово?

– Это деревня, за болотами, – принялись наперебой объяснять ребята.

– А вот рядом еще Марьино есть, – подсказала Настя. – И туда, верно, партизаны тоже наведывались.

– Знаете что, ребята! – вдруг предложил Митя. – Давайте их проводим. Они же дороги не знают. Соберемся как-нибудь вместе и пойдем.

– Значит, у нас теперь целый отряд будет, – обрадовался Женька. – Целый отряд следопытов!..

– А что! – подтвердил Митя. – Отряд и есть.

Всю дорогу до самого дома Женька строил разные планы. Уже совсем недалеко от дома, когда мы проходили мимо ряда высоких тополей, Женька вдруг подпрыгнул и ловко поймал в кулак слетевшую с дерева бабочку – с черными крыльями, по которым будто перевязь, шла голубая полоска.

– Катокала фраксини, – сказал я почти машинально. – Голубая ленточница… И зачем ты, Женька, ее поймал? Нам теперь будет не до бабочек.

Женька ничего не ответил. Только пристально взглянул на меня. А потом достал из кармана коробку и бережно засунул в щель голубую ленточницу.

  Драгоценный подарок  

– Долго же вас продержал Михаил Федорович, – сказала тетя Даша, когда мы пришли домой. – Наверно, про всю свою жизнь успел рассказать?

– Он только про войну рассказывал, – отозвался я. – Про партизана, которого прятал в погребе.

– Знаю, – кивнув, сказала тетя Даша. – Теперь-то это уже всем известно.

Когда тетя Даша начала разливать по тарелкам суп, наверху хлопнула дверь, и ступеньки лестницы заскрипели под шаркающими шагами спускающегося к нам Ивана Кузьмича.

– Ну, историки, – весело проговорил он, усаживаясь за стол, – как успехи?

– Кое-что узнали, – сдержанно ответил Женька.

– Иногда и кое-что – это уже немало, – произнес Иван Кузьмич. Он отломил кусочек хлеба. – Ну, так о чем же вы узнали?