Текст книги "Неутомимые следопыты"

Автор книги: Александр Соколовский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 16 страниц)

– Ну, конечно. Мама еще спросила, как ее величать. И она сказала: «Людмилой». – Леонид Алексеевич опять закрыл глаза и наклонил голову. Мне почудилось, что он до крайности утомлен.

– Надо было нам его монеты смотреть! – сердито ворчал Женька, когда мы снова очутились на улице. – Рассказывал бы сразу про баррикады, и дело с концом. Подумаешь, коллекция у него, да еще самая большая в Москве.

– Хвастает, наверно, – поддакнул я.

– Может, и не хвастает. Только нам с тобой не сестерции нужны и не драхмы разные.

– Тетрадрахмы, – поправил я.

– Ну все равно, пускай будут тетрадрахмы. Сдал бы их лучше в музей. Все бы тогда посмотрели. А то сидит, трясется над ними, как паук какой-нибудь.

– Женька, – произнес я, – а что такое ну-миз-мат?

– Не знаю. Вроде монахи такие были в средние века. Пытали всех и убивали.

– Какие монахи? Ты перепутал. То иезуиты!

– Верно, иезуиты. Ладно, Серега! – повеселев, вдруг сказал Женька. – Дальше искать надо. Не все же тут нумизматы. Может, и нормальные люди есть. Ну-ка кто следующий?

Он развернул бумагу – список пенсионеров. Мы оба наклонились, разбирая мои каракули. Внезапно чья-то тень упала на листок. Я поднял голову и обомлел: прямо перед собой я увидел ядовито ухмыляющуюся физиономию Васьки Русакова. Дернувшись назад, чтобы дать стрекача, я на кого-то наткнулся. Там, позади, стоял, засунув руки в карманы короткой курточки, Колька Поскакалов. Рядом с ним я увидел скалящего зубы Петьку Чурбакова.

– Ну-ка давайте бумагу, мы тоже почитаем, – подмигнув ему, сказал Коля, и вырвал ее из Женькиных рук. – Люблю про шпиёнов.

– Это не про шпионов, – принялся объяснять Женька. – Это список пенсионеров…

– Але, плохо слышу! – издевался, приложив ладонь к уху, Поскакалов. – Про пионеров?..

– Нам задание дали в кружке… – запинаясь, пояснил я. – Мы героиню одну ищем… На баррикадах она здесь сражалась в девятьсот пятом году…

– Фью, героиню! – присвистнул Васька. – А мы что же, за героев разве не сойдем?

– Да будет с ними разговаривать, – нетерпеливо перебил Русакова Петька Чурбаков. – Дадим им, чтобы по нашей улице больше не ходили.

– Вы лучше не деритесь! – попятившись, вдруг закричал Женька. – Вы… послушайте лучше!..

Но тут я почувствовал оглушающий удар по затылку. Кто-то подставил мне ножку, кто-то толкнул так, что я полетел на мостовую. Рывком за шиворот меня снова поставили на ноги, и я опять упал от крепкого удара в грудь. На Женьку наседало сразу двое – сам Васька и Колька Поскакалов. Я слышал, как он, отбиваясь, отчаянно кричал:

– Двое на одного, да?.. Двое на одного?.. Нумизматы проклятые!..

– А, ты еще обзываться? – завизжал Поскакалов.

Наверно, изловчившись, Женька здорово стукнул Ваську Русакова, потому что он охнул и заорал.

Очутившись на свободе, я очень быстро на четвереньках пополз к тротуару, всхлипывая от боли и обиды, подхватил свою шапку, которая свалилась у меня с головы еще в начале драки, вскочил на ноги и бросился бежать не оглядываясь.

– Сережка, сюда!.. – донесся до меня отчаянный Женькин вопль.

Но я мчался во всю прыть, налетая на прохожих, ничего не видя перед собой, забыв обо всем на свете.

  Неужели дружбе конец?  

Мать отворила мне дверь и в ужасе отшатнулась. Я покорно приготовился к взбучке. Но мама молча схватила меня за руку и потащила в ванную. Там она принялась умывать меня. Затем она подняла мою голову так, чтобы я мог увидеть себя в зеркале.

– Хорош?

Что я мог ей ответить? Из зеркала на меня глядел мальчишка, несчастный и жалкий, с расцарапанной щекой. Под глазом красовался громадный синяк с фиолетовым отливом – я даже не помнил, когда и кто мне его посадил. Но хуже всего было то, что я покинул Женьку, и как раз в тот момент, когда он звал меня на помощь.

Мама что-то еще говорила, но я не слышал ее голоса. Тупо я глядел перед собою и с тоской представлял, что теперь будет. В том, что Женька на этот раз не простит моей трусости, я не сомневался.

Мама вскоре отошла от гнева. Она ласково обняла меня за плечи, поцеловала в макушку. Ни словом не напоминая мне о случившемся, позвала за стол обедать…

Медленно тянулось время. А мысли, одна другой страшнее, одна другой невыносимее, одолевали меня ежесекундно. Стемнело. И с сумерками стало еще тоскливее. Я включил телевизор. Передавали какой-то концерт. Мощный бас выводил:

Ты-ы взойди, моя-a заря,

по-оследняя-а заря-а!

Наста-ало вре-емя мое-о-о!..

Это была ария из оперы «Иван Сусанин». «Иван Сусанин!.. И он, зная, что идет на верную смерть, не струсил, не предал своих людей, свою родину. А завел врагов в дремучий лес, откуда они не могли уже выбраться. А я? Испугался какого-то Васьки и позорно удрал. И Женька остался один…» Я с силой выключил телевизор.

Совсем стемнело. За окнами закачался фонарь. Наконец в прихожей хлопнула дверь. Это вернулся с работы отец. Обычно я встречал его, помогал снять пальто. Но сегодня мне не хотелось, чтобы он меня видел с заплаканными глазами.

Он вошел и, увидав на моем лице синяки и царапины, спросил:

– Знаки препирания? А ну рассказывай, что случилось?

Но я не смог ничего рассказать. От его ласкового голоса, от мучительных раздумий целого дня вся горечь и весь стыд, что накопились у меня в сердце, вдруг подступили к глазам неудержимыми слезами, защипали в носу, сдавили горло…

– Ну что ты, что ты? – поглаживая меня по голове, успокаивая и утешая, говорил отец. – Зачем же реветь? Ведь уже совсем не больно… А если компресс из свинцовой примочки, то и вовсе пройдет.

Нет, он не понимал, мой умный, мой смелый отец, что я плачу совсем не от боли и что не помогут мне никакие компрессы и примочки.

Мать все-таки настояла на своем: всю субботу и все воскресенье я просидел дома, уткнувшись в телевизор и глядя подряд все передачи – от «В мире животных» до «Спокойной ночи, малыши». Я вздрагивал от каждого звонка и мчался к дверям – открывать. Но оказывалось, что это пришел вовсе не Женька, а то почтальон приносил газету, то точильщик спрашивал, не нужно ли поточить ножи-ножницы…

Утром в понедельник я проснулся очень рано. Наверно, меня разбудила все та же смутная тревога, которая не покидала все предыдущие дни: как-то мы сегодня встретимся с Женькой?

Возле школы нагнал меня Олежка Островков.

– Какая приятная встреча! Сам Кулагин! Салют-привет!..

Я очень обрадовался, увидев его, – мне не хотелось входить в класс одному.

Хотя было еще рано и до первого звонка оставалось минут пятнадцать, вся школа уже гудела от голосов, громкого топота и суетни. В коридоре около нашего класса толпились ребята. Тамара Гусева, староста, за что-то распекала Гешку Гаврилова. Он уныло шмыгал носом, уставясь глазами в пол. Он, пожалуй, один был сегодня такой невеселый. У остальных ребят лица раскраснелись, как после бани.

– Кулагин пришел! Здорово, Кулагин!

– И Островков здесь!..

– Ты, Сережка, что такой кислый? – хлопнул меня по плечу здоровяк Борька Кобылин. – Небось все каникулы проспал. Что-то тебя на катке не было видно?

Костя Веселовский, председатель совета нашего отряда, деловито подошел, помахивая какой-то бумажкой. За страсть вечно командовать мы в классе прозвали его Комиссаром.

– В хоккейную команду запишешься? Гаврилов уже записался, и Кобылин тоже. Мне Никита поручил команду собрать.

Я рассеянно кивнул. Женьки среди ребят не было.

Я сел за свою парту, третью от учительского стола. Мое место было с краю, а Женька сидел у стены. Но почему же его так долго нет? Что с ним случилось? Не заболел ли после драки с Васькиными ребятами? Может быть, его так поколотили, что он лежит теперь дома и не в силах подняться?..

Едва только я подумал об этом, как в дверях показался Женька. Его встретили звонкими возгласами. Совсем не так, как встречали Островкова или меня. Но я не кричал. Только сердце забилось вдруг часто-часто, как будто меня должны вызвать к доске, а я не приготовил урока.

Вот сейчас, думал я, он подойдет и скажет, как говорил обычно: «Ну-ка пропусти меня на мое место, расселся, как три толстяка». Но Вострецов окинул взглядом ребят, причем взор его промелькнул поверх моей головы, и у меня сразу же упало сердце. А он подошел к Гешке Гаврилову и произнес:

– С тобой никто не сидит?

– Никто, никто, – обрадованно закивал Гешка, поспешно отодвигаясь на край скамейки.

– Тогда я с тобой сяду.

Признаюсь, в эти минуты я просто ненавидел Гешку. Эта ненависть перемешалась в душе моей с горечью обиды, с болью и удивлением. Женька! Мой лучший друг!.. Неужели так вот и кончилась наша дружба?.. Но в то же время вместе с ненавистью и обидой закипала во мне упрямая гордость. «Пусть, – со злостью думал я. – Пусть не хочет сидеть со мной… Пускай не хочет дружить… И не надо. Обойдусь как-нибудь и без него». Но в то же время я сознавал, что никогда мне не оправдаться перед Женькой и что дружбе нашей пришел конец.

  Сопротивление материалов  

Прошла неделя. Женька ни разу за это время ко мне не подошел и не сказал ни словечка. Меня будто бы и в классе не было. А если нам случалось на перемене столкнуться нечаянно в коридоре, он просто обходил меня, словно я не человек, а какой-нибудь неодушевленный столб. Однажды я все-таки не вытерпел и окликнул его, сделав вид, будто мне до зарезу нужен красный карандаш. Но в ответ мой бывший друг даже на меня не взглянул. Он только процедил сквозь зубы:

– С трусами и предателями не разговариваю.

После этого случая я твердо решил ни за что больше и ни по какому поводу или без повода к нему не обращаться. Не хочет дружить – напрашиваться не стану.

К концу первой недели у меня в школе дел накопилось столько, что я не знал, как с ними справиться. Домашние задания, дежурства, подготовка к сбору, посвященному Юрию Гагарину… В хоккейную команду я записался еще в первый день после каникул, и мы частенько тренировались за школой на маленьком катке.

В воскресенье мама послала меня в магазин за подсолнечным маслом. Я быстро оделся, захватил сетку с бутылкой, выскочил на улицу и возле самого дома столкнулся с Лешкой Веревкиным. Пальто у него, как и в прошлый раз, было нараспашку, и из-под него виднелся фотоаппарат.

– Иду в зоопарк, – деловито сообщил он. – Хочешь со мной?

– Леш, а Леш! – упрашивал я. – Ты подожди немножечко. Я только сбегаю, масло куплю… А там вместе с тобою – куда хочешь!

– И я с тобой в магазин пойду.

Очередь в магазине была небольшая. Да если бы и была громадная, я все равно бы купил масло.

До зоопарка от нашего дома было идти всего ничего. Мы купили детские входные билеты и, миновав замерзший прудик, где летом плавают утки и лебеди, прошли прямиком к тем клеткам, где содержатся бизоны и яки.

– Давай, Сережка, я для начала сфотографирую тебя, – с важностью произнес Лешка, расстегивая футляр, – на фоне оленя… – И он принялся командовать: – Встань вон туда… Там будет хорошее освещение…

Я послушно отошел левее и встал, как приказывал Веревкин, щурясь от солнечных лучей.

– Правее… Встань правее!

Я отошел на шаг вправо.

– Не видно оленя.

– Так я же не виноват, что он все время переходит с места на место.

– Ну и ты переходи.

– Так снимка же не получится!

Наконец Веревкин щелкнул «Сменой» и удовлетворенно перевел пленку на следующий кадр.

Потом мы сняли яка, бизона, лошадь Пржевальского, а затем перешли к хищникам. Из помещения, где они находились, на меня пахнуло вонью, хоть беги, зажав нос пятерней. Хорошо еще, что у хищников мы оставались недолго.

Слоновник был закрыт. Обезьянник тоже. В птичник мы решили не ходить.

– Давай лучше снимать медведя.

Мы перешли на новую территорию.

Медведи, особенно белые, чувствовали себя, как у себя дома, на Северном полюсе. Их нисколько не смущал мороз, холод… Они, видно, радовались, что их не мучает неслыханная жара, к которой они совсем не привыкли. Бурые медведи казались более понурыми. Возможно, оттого, что зимою они привыкли впадать в спячку…

– Жаль, тигра нет, – вздохнул Веревкин. – Был бы мировой кадр. А если бы тебя еще к нему в клетку посадить… – Лешка даже головой покрутил от удовольствия, видно, представив себе этот самый мировой кадр. – Прямо хоть в стенгазету.

– Конечно, – поежившись, возразил я. – А сверху надпись: «Шестой класс «А» с прискорбием извещает о безвременной кончине ученика Кулагина Сергея…» И вокруг черная каемка.

– Ты ничего не понимаешь. Бывают же и комбинированные съемки. Можно снять так, будто бы ты вообще взорвался. Или с крыши упал… А на самом деле ты жив и здоров, ничего с тобой не случилось. Так в кино снимают…

С этого воскресенья стали мы с Лешкой Веревкиным друзьями не друзьями, а так, приятелями. Конечно, с Женькой Веревкина даже и сравнивать было нельзя. Женька никогда ничем не хвастался. А Веревкин любил приврать. Но зато у Вострецова не было фотоаппарата, а у Лешки он был. Правда, в среду утром, встретив меня возле школы, Веревкин признался с огорчением, что из его снимков в зоопарке ничего не вышло, потому что пленка оказалась засвеченной. Но тут же он уверил меня, что в следующий раз непременно все получится.

Мы часто стали встречаться с Веревкиным. То он заходил ко мне, то я к нему.

Как-то раз, когда мы с Лешкой собирали из конструктора у него дома модель шагающего экскаватора, почтальон принес заказное письмо.

– Это от дяди Бори! – обрадованно воскликнул Веревкин, совершенно забыв об экскаваторе. – Из Хабаровска. У меня дядя, мамин брат, профессиональный военный, – оживленно рассказывал Лешка, вертя в руках конверт, глядя сквозь него на свет и даже нюхая. – Вот хорошо, если бы он приехал… Он веселый, все время шутит.

Потом Лешка стал рассказывать, что его дядя Боря в Отечественную войну командовал полком.

– Он и в гражданскую еще воевал. Партизаном был на Дальнем Востоке. Помнишь, песня такая есть:

И останутся, как в сказке,

Как манящие огни,

Штурмовые ночи Спасска,

Волочаевские дни.

Конечно, я знал и помнил наизусть эту хорошую песню.

– Вот дядя Боря станцию эту, Волочаевку, брал в гражданскую войну.

Хабаровск… Хабаровск… Мне показалось, что я совсем недавно где-то слышал об этом городе. Кто-то в нем жил из моих знакомых. Но когда и где – никак не мог вспомнить.

Когда я вечером возвращался домой, то почувствовал, как кто-то взял меня за рукав. Вздрогнув, я обернулся. Я думал, это кто-нибудь из Васькиной ватаги. Но увидел улыбающегося Володю, Светланиного брата.

– Что, не узнал? – весело спросил он. – Ну как, зажили боевые раны?

Я не совсем понял, о каких ранах он спрашивает: о тех, которые я получил от Васькиных приятелей или о каких-нибудь еще. А Володя продолжал расспрашивать:

– Ну как, нашли вашу героиню? А к Купрейкину ездили? Я, между прочим, ребятам в институте рассказал про ваши поиски. У нас там тоже любители истории нашлись…

Не знаю почему, но мне вдруг стало как-то неловко признаваться, что мы с Женькой поссорились и если он ищет эту неведомую нам героиню, то уже один, без меня. И я пробормотал что-то не слишком понятное и вразумительное.

– Смотрите, не отказывайтесь от этого дела, – не заметив моего замешательства, продолжал Володя. – Я почему-то убежден, что вы найдете.

«Да, – с унынием подумал я. – Женька, может быть, и найдет, а я… Наверное, ее портрет появится скоро в Историко-революционном музее «Красная Пресня». Вспомнит ли тогда мой бывший друг, что поиски мы начинали вместе. Наверное, вспомнит, но уж, конечно, никому не скажет, что первые дома на Овражной улице мы обходили с ним вдвоем, что вместе мерзли на заснеженной скамеечке, вместе целый день провозились дома у бабушки Ксении, прибирая квартиру за каких-то неведомых нам тимуровцев…»

Стоп! Ксения Феоктистовна! Бабушка Ксения!.. Это она говорила, что приехала в Москву из далекого Хабаровска! Так вот почему мне вспомнилось название этого города!

– Не забудьте свое обещание, – говорил между тем Володя. – Когда отыщете вашу героиню или хоть какие-нибудь известия о ней появятся, непременно зайдите оба и расскажите.

– Зайдем, – кивнул я невесело. – Может, Женя один зайдет, без меня.

– А лучше бы вместе. Дружба теперь у вас еще крепче станет. Уж ты мне поверь. Если вместе делаешь с кем-нибудь хорошее дело, то дружба с этим человеком становится крепче стали.

Он простился со мной и широко зашагал к троллейбусной остановке. Я посмотрел ему вслед и грустно побрел своей дорогой. Невесело и тяжело стало вдруг у меня на душе. «Крепче стали»!.. Нет, что-то не стала она крепче, наша с Женькой дружба. От одного случая вот так враз взяла и рассыпалась.

  Удивительная встреча  

Видно, Лешка, бегая все время в расстегнутом пальто, успел здорово закалиться. Он не кашлял и не чихал. А вот я, хоть застегивался на все пуговицы, заболел. Я лежал дома, глотал какие-то горькие таблетки, запивая их шипящим нарзаном, смотрел телевизор и даже со скуки пытался рисовать.

Пока я болел, ко мне раза два забегал Лешка. В четверг он примчался, запыхавшись, и объявил, что завтра, в пятницу, навестить меня явится целая делегация от нашего класса, поскольку я уже выздоравливаю и меня можно навещать.

– Это я придумал проведать тебя, – не удержался все-таки, чтобы не похвастать, Веревкин. – Цени, какой я тебе друг!

– А Женька Вострецов? – вырвалось у меня.

– Что Вострецов? A-а, нет, не придет. Ему Комиссар сказал, чтобы он со всеми пошел, а он только головой замотал. А в самом деле, Сережка, из-за чего вы поругались? Такие были друзья и вдруг…

– Так, поссорились и все, – сказал я, сделав вид, будто меня вдруг одолел кашель.

Лешка не соврал. Делегация действительно явилась ко мне часа в четыре. Пришли и Костя Веселовский, и Тамара Гусева, и Борис Кобылин, и весельчак Олежка Островков. Примчался и Лешка Веревкин со своим фотоаппаратом.

– Надо запечатлеть трогательную сцену у постели тяжелобольного, – объявил он. Потом деловито огляделся вокруг и сказал, что кровать нужно передвинуть подальше от стены. Он вытащил из кармана какую-то удивительную лампу, длинную, с медной шапочкой на цоколе. – Придется ввернуть. При естественном освещении ничего не получится. Добавим пятьсот ватт для яркости.

– У тебя что при свете, что без него все равно ничего не получится, – поддразнил Лешку Олежка Островков.

– А вот увидишь! Вот увидишь! – яростно завопил Лешка.

Они заспорили. А я слушал их и все ждал: вдруг сейчас откроется дверь и войдет Женька. Войдет и скажет запросто: «И я к тебе, Серега. Хорошо поступил?» Мне даже почудилось, что войди он сейчас, я от счастья даже выпрыгнул бы из постели и заскакал по комнате от счастья.

Лешка трясущимися пальцами ввернул в патрон свою необычайную лампу, и она вспыхнула таким ослепительным светом, что у меня да и у мамы, которая в ту минуту появилась в дверях, закрылись глаза.

Веревкин очень обрадовался, увидев ее. Он усадил маму возле моей постели, ребят заставил сесть вокруг и сделать вид, будто бы мы оживленно разговариваем. Только ни в коем случае не разговаривать, чтобы лица не получились уродливыми. Он пересаживал ребят и так и эдак и наконец защелкал своим фотоаппаратом.

От его манипуляций мама совсем позабыла, для чего пришла. И только несколько минут спустя вспомнила, что вошла в мою комнату, чтобы пригласить всех пить чай.

Я остался у себя один. И снова горькие мысли о Женьке не давали мне покоя.

Ребята вернулись минут через двадцать. Они просидели у меня часа два, не переставая рассказывать о новостях у нас в классе. Впрочем, говорил один наш председатель совета отряда Комиссар. Совет отряда запланировал на 20 февраля большой концерт самодеятельности в честь Дня Советской Армии; состоялась хоккейная встреча с учениками соседней школы, и мы выиграли со счетом 7:5; Нина Васильевна, наш классный руководитель, преподающая у нас русский язык и литературу, предложила организовать в классе уголок самообслуживания, чтобы, если у кого оторвется пуговица или окажутся нечищенными ботинки, можно было бы пришить и почистить.

Когда часы пробили шесть и возвратился с работы мой отец, все почему-то заторопились уходить. Будто бы ребятам стало неловко перед папой.

– Ты поскорее поправляйся, – сказал на прощание Комиссар. – А то после, знаешь, как догонять трудно.

В постели я провалялся еще дня три, и в школу помчался с таким чувством, будто бы не был там целый год. Я давно уже заметил, что болеть приятно только первые два-три дня. Лежишь себе в постели, почитываешь книжки и думаешь: «А наши-то там сейчас корпят над диктантами, трясутся, что их к доске вызовут…» Но проходит день-другой, и так захочется в школу, что хоть вскакивай прямо с температурой и беги на занятия.

Встретили меня в классе так, словно я был самым долгожданным гостем. Каждому хотелось со мной поздороваться. Каждому? Нет, Женька даже и не взглянул на меня. Зато Лешка Веревкин вертелся вокруг волчком. Он сказал, что специально не стал проявлять ту пленку, на которой фотографировал ребят и маму возле моей постели, потому что хочет проявить ее вместе со мной.

Комиссар сообщил, что составляет список участников концерта самодеятельности, и спросил, какой номер оставить для меня. Но я с огорчением сказал, что совершенно ничего не умею.

– Вот так так, – озабоченно произнес Костя, – а записываются все. Ну ладно, – решил он. – Я тебя тоже включу. А там хоть пианино будешь передвигать.

Олежка Островков оглядел меня со всех сторон придирчивым взглядом, и тотчас же лицо его осветилось: он заметил, что у меня не начищены башмаки. Уголок бытового самообслуживания уже начал функционировать, а Олежка в тот день был дежурным по классу. Пришлось брать в небольшом настенном шкафчике сапожную щетку и надраивать до блеска башмаки.

И все-таки, несмотря ни на что, я чувствовал себя в этот день именинником. Даже учителя, выслушав рапорт Олежки Островкова и узнав о том, что я в классе, оживленно кивали мне головами:

– А, Кулагин. Выздоровел? С возвращением.

Но прошел день, миновал другой, и все пошло по-прежнему. Никто уже не обращал на меня внимания, и опять я стал таким же обыкновенным учеником, как и все другие.

Дня через три после моего возвращения в класс, в четверг, прямо с хоккейной тренировки, разгоряченный и веселый, возвращался я домой. Вприпрыжку взбежал, не дожидаясь лифта, к себе на этаж, и едва отпер дверь, как из комнаты отца вышла мне навстречу мама.

– Пожалуйста, не шуми. Отец плохо себя чувствует.

Все веселье разом улетучилось.

– Когда он заболел?

– Днем. Прямо с работы пришел. Сказал, что ему не по себе. А сейчас уже температура тридцать восемь и две.

На цыпочках вошел я в комнату отца. Он лежал на диване, устало прикрыв глаза.

– Сергей? – негромко позвал он. – Видишь, вот схватила меня нелегкая…

– Ты бы много не разговаривал, – негромко произнесла мама. – А то еще больше температура подскочит.

– Да ей уже, пожалуй, больше некуда подскакивать, – по привычке пошутил отец, но я видел и понимал, что ему совсем не до шуток.

Мама куда-то вышла. Должно быть, на кухню. Отец подождал, когда за нею закроется дверь, и, приподнявшись на локте, произнес с досадой:

– Болеть-то мне, Сереженька, сейчас совсем ни к чему. Мы теперь новые ванны для электролитов конструируем. Между прочим, вот тут-то и пригодится нам наука о сопротивлении материалов. – Он помолчал немного, снова устало прикрыв веки, а потом опять приподнялся. – Слушай, Сергей. У меня тут в столе остались важные схемы и расчеты. Чтобы не задерживать дело, съездил бы ты на завод, отвез их в конструкторское бюро…

– Конечно, – с готовностью вскочив, воскликнул я. – Давай отвезу. Я знаю, где это. От проходной налево, в управлении.

– Правильно. Только сперва пообедай. Спросишь в управлении инженера Чижова. Да я тебе записку дам…

До станции «Электрозаводская» я доехал хоть и с пересадкой, но быстро. В проходной завода меня остановил усатый вахтер.

– К кому надо? Пропуск есть?

– Я к инженеру Чижову… Отец вот меня просил… передать для него чертежи.

– Эге, – прищурился вахтер, он был в форменной фуражке. – Да ты не инженера ли Кулагина сынок?

Я кивнул.

– Оно и видно. Точь-в-точь вылитый отец. Ну проходи.

В конструкторском бюро было светло и тихо. Сквозь огромные окна пробивались ранние февральские сумерки. А здесь лампы дневного света заливали огромную комнатищу, тесно уставленную чертежными досками, над которыми трудились люди.

– Тебе, мальчик, кого нужно? – поинтересовалась девушка в сиреневой косынке.

– Мне инженера Чижова.

– Чижова? Пройди вон туда, в конец. Он у окна сидит.

В конце комнаты, возле окна, за столом сидел и что-то подсчитывал на маленькой счетной машинке человек лет сорока.

– У меня записка… Вот, от моего отца… – Я положил перед ним чертежи и повернулся, чтобы уйти восвояси.

Он взглянул и покачал головой.

– Это нужно к Чижову.

– А… я думал, это вы Чижов.

– Подожди немного. Он сейчас придет.

Он кивнул на свободный стул. Я присел на него, стал ждать и смотреть, как работник конструкторского бюро крутит ручку счетной машинки, сверяясь с записями в большой книге.

В соседней комнате пронзительно затрещал телефон, так, что я вздрогнул. Скрипнула дверь, и женский голос позвал:

– Товарищ Мещеряков, вас отец просит.

В первую минуту мне показалось, что я просто ослышался. Но тот, кто крутил ручку счетной машинки, резво сорвался с места и рванулся в соседнюю комнату.

Я сидел, остолбенев от неожиданности, с вытаращенными глазами и разинутым ртом. Мещеряков?.. Неужели тот самый? Да нет, быть того не может… Наверно, однофамилец. Такой молодой! И вдруг в голове промелькнуло: «Отец!.. У него же может быть отец!..» Вмиг перед глазами промелькнули пожелтевшие странички дневника, седые волосы Ивана Николаевича… Загадочные буквы «N. R.»…

Я совершенно забыл об инженере Чижове. А он как раз вернулся, долговязый, с редкими волосами, зачесанными с затылка на макушку. Он молча пробежал глазами записку отца и кивнул мне головой, разрешая идти своим путем. Однако я остался, дожидаясь Мещерякова. Мне почему-то казалось, что его отец или родственник имеет какое-то отношение к дневнику белогвардейского офицера.

Возвратился Мещеряков. Он уселся за стол, подвинув стул так, чтобы удобнее было сидеть. А я все еще не мог прийти в себя. Больше того, я не решался начать такой нужный для меня и Женьки разговор. В конце концов я решил подождать Мещерякова на улице.

Я выскользнул из конструкторского бюро и, не считая ступенек, помчался вниз. Было холодно. Но я не ощущал мороза. Даже если бы сейчас было градусов пятьдесят ниже нуля, я все равно не заметил бы этого. Я в нетерпении мерял шагами тротуар перед проходной завода да изредка поглядывал на часы, висевшие у входа. Я знал, что работа заканчивается в четыре, и я ждал, когда покажется так сейчас необходимый мне человек…

И вот первые служащие показались из узкой двери. Я весь напрягся, сосредоточился. Передо мною чередой проходили люди, словно показывая себя. Однако Мещерякова не было видно. И я вздохнул свободней, когда он наконец появился в проходной.

Я крался за ним, как какой-нибудь сыщик. Я видел, как он вошел в продовольственный магазин… Я терпеливо дожидался, когда он выйдет, и снова двинулся за ним. Потом он вошел в двери станции метрополитена, и я последовал за ним. Если бы мне нужно было проехать всю Москву до самого Бибирева или Борисова, я все равно не сдался бы.

К счастью, ехать пришлось недолго: до станции «Курская». Там Мещеряков вышел, поднялся по эскалатору наверх, нырнул в пешеходный тоннель и вышел на улице Чкалова. Видимо, он торопился. «Пора!..» – решил я и прибавил шагу.

– Скажите, вашего отца зовут не Иваном Ивановичем?

Он даже отшатнулся от неожиданности.

– Что такое?.. Вовсе нет, Игнатий Игоревич… – Потом, опомнившись, спросил: – А для чего тебе это нужно?

– Вы понимаете, – зачастил я. – Мы с Женькой… Это мой товарищ… Нашли дневник бывшего офицера… И вот я подумал, что подпоручик И. И. Мещеряков имеет к вам какое-то отношение. Если нет, то вы уж извините… – Мне вдруг сделалось мучительно стыдно. «Ну, вот… И почему мне втемяшилось в голову, что это как раз тот Мещеряков и есть…» Захотелось тут же бежать прочь. Но Мещеряков остановил меня, тронув за плечо.

– Постой, погоди… Ты говоришь, дневник белого офицера. Да, мой отец воевал в гражданскую войну в белых частях. Он этого и не скрывает.

– А в армии Колчака он когда-нибудь служил? – с дрожью в голосе, еще не веря в свою удачу, спросил я.

Вместо ответа Мещеряков втолкнул меня в подъезд огромного дома. Потом в дверь лифта, нажал дрожащим пальцем кнопку, и мы медленно стали подниматься вверх. «Вот сейчас, еще несколько секунд, и я увижу того, кто последним видел нашу героиню, участницу баррикадных боев на Пресне…»

Мещеряков повернул в замке ключ, дверь распахнулась, и мы очутились в узком коридоре. Навстречу нам вышел седой согбенный старичок в теплой фуфайке и тапочках. Он с удивлением, прищурясь, смотрел на меня. Потом спросил сына:

– Кого это ты привел к нам, Николай?

– Папа, – взволнованно сказал Мещеряков-младший. – Этот мальчик нашел твой дневник…

Первый раз я видел, каким серым, даже зеленоватым вдруг стало лицо старого человека.

– Мой дневник? – шепотом, с хрипотцой произнес Игнатий Игоревич.

Старший Мещеряков пригласил нас в небольшую уютную комнатку, и все мы расселись на широких стульях с высокими спинками.

В голове моей внезапно возникли строчки из стихотворения, которое в юности писал подпоручик:

Луна плывет в сиреневом тумане,

Качается, как лодка на волне,

И снова я с сердечной раной

В разлуке вспомнил о тебе…

Я как-то невольно прочитал эти стихи вслух и вдруг увидел на глазах у Игнатия Игоревича слезы.

– Боже мой!.. Боже мой! – шептал старик, еле шевеля губами. – Мой дневник… мой старый дневник… – Затем он будто бы пришел в себя, и на его лицо вновь возвратился румянец. – Так где же ты, голубчик, обнаружил мой дневник?

Смешно было бы начинать весь рассказ сначала об историческом кружке в Доме пионеров, о том, что я с моим товарищем, правда, теперь бывшим, занимался поисками отважной революционерки… Мне припомнилось, как Вострецов смело разговаривал с жильцами на улице Овражной. Может быть, и мне попробовать действовать так же? И я принялся объяснять Игнатию Игоревичу, поминутно обращая свой взгляд к его сыну, Николаю Игнатьевичу, обо всех наших с Женькой делах.

Мещеряков слушал, не отрывая от меня взгляда своих маленьких, в сеточке старческих морщинок глаз. Несколько раз его веки устало опускались, и я, думая, будто бы он до крайности утомился, прерывал свое повествование и умолкал, вопросительно оглядываясь на Николая. Но тот кивком показывал мне, что я могу продолжать, и я снова принимался рассказывать.

Листочки из дневника стояли перед моими глазами, словно бы я читал их только вчера. И неожиданно для самого себя я стал повторять наизусть целые куски: