Текст книги "Неутомимые следопыты"

Автор книги: Александр Соколовский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 16 страниц)

– Верно, Серега. Что же Васька не человек, что ли? Не поймет, какое у нас важнейшее задание?

Мы зашагали дальше вдвоем.

– Жень, а что такое сессия?

– Это у студентов экзамены так называются. У нас сосед, Игорь, тоже в институте учится. Так у них там каждую зиму и каждое лето экзамены.

– Два раза? – не поверил я. – А сопротивление материалов что такое?

– Это я не знаю, – признался Вострецов. – Нужно будет спросить у Игоря.

  Неужели нашли?  

Что такое сопротивление материалов, я вечером узнал у отца. Он объяснил, что есть такая наука о прочности разных строительных конструкций, деталей машин, самолетов и прочего.

– Вот возьмем, например, мост, – говорил отец. – Чтобы его поставить, нужно тоже знать эту науку. Материалы изнашиваются в процессе работы. И чтобы продлить их службу, нужно как раз и изучать сопротивление материалов.

Когда я уже лег, отец неслышно подошел ко мне и доверительно спросил:

– А где это ты целыми днями гоняешь, нельзя ли узнать?

– Задание у нас с Женькой есть. От исторического кружка. Пап, а почему называется сопротивление материалов? Ведь в той науке про расчеты только.

– Не только про расчеты, Сергей. Чем больше материал испытывает нагрузки, тем больше он этой нагрузке сопротивляется, не хочет уступить и разрушиться. Конечно, каждый материал сопротивляется по-разному. Дерево, например, меньше выдержать может, чем железо. А железо меньше, чем сталь…

Снилась мне в ту ночь какая-то путаная неразбериха. То громадные мосты, по которым с грохотом и свистом мчались курьерские поезда, то самолеты, взмывающие в высокое синее небо. А утром приснилось, будто Женька стоит надо мной и говорит: «Пойдем, Серега, к подполковнику Белецкому. Я его самолично взял в плен, и он сейчас нам скажет, где у него спрятаны красноармейцы».

Потом Женька внезапно куда-то исчез, словно растворился в воздухе. А вместо него появилась высоченная стена. И я сам стою возле нее в разорванной красноармейской гимнастерке и гордо смотрю в глаза белым. А они уже подняли винтовки, целятся в меня… Но я смотрю на них так, что они отворачивают глаза от моего жгучего взгляда и отводят черные дула винтовок…

Но вот где-то за стеной дробно стучат копыта лошадей. И прямо через высоченную стену летят на головы белым горячие кони, развеваются рыжие гривы, сверкают так, что больно глазам, острые кавалерийские шашки… И на переднем коне в кожанке и курчавой кубанке мчится девчонка. Лихо врезается она в кучу бегущих белогвардейцев, улыбается мне, машет рукой… И я вижу, что она точь-в-точь похожа на Светланку. Такие же, как у нее, синие Глаза и русые волосы. Такие же – острыми уголками – брови и косая морщинка над переносицей… А рядом с ней, откуда ни возьмись, Женька. Соскочил с лошади – и ко мне. Толкает, теребит, рад, видно, что подоспел на подмогу…

Когда я открыл глаза, надо мною стояла мама, улыбаясь, будто сегодня какой-нибудь праздник. В окно светило ослепительно яркое солнце.

– Вставай, Сереженька, – ласково говорила она, – вон как крепко спишь. Даже брыкаться стал. Десятый час уже. Да и дружок твой давно под окнами свистит.

Я вскочил и босиком кинулся к окну. Женька стоял на тротуаре напротив и делал мне знаки. Я показал ему жестом, чтобы он не стоял на морозе, а шел бы в дом. Впрочем, мама заставила меня идти в ванную мыться.

Когда я вышел из ванной чистый и причесанный, Женька зашипел, как продырявленный мяч:

– Ну и соня! Договорились к девяти. Я его жду, жду, а он себе спит будто мертвый.

– Завтракать будешь, Женечка? – спросила мама.

– Нет, Анна Павловна, спасибо. Я уже поел, – проговорил мой приятель, многозначительно глядя на меня.

Наконец мы с Женькой очутились на улице. Солнце сияло в небе, как начищенный медный колокол. Когда мы спешили к троллейбусной остановке, мне казалось, что весь город до края наполнен веселым солнечным звоном.

– Жень, – вспомнил я вдруг. – А отец мне вчера рассказал, что такое сопротивление материалов. Это наука такая. Прочность изучает. Из какого материала что строить нужно, как рассчитывать.

В этот момент подошел троллейбус, и мы вошли в него.

– Так, – сказал Женька, когда мы вышли на нужной остановке. – Вчера в двенадцатый заходили. Может, сегодня до двадцатого успеем.

Мы подошли к дому, весь низ которого занимал продовольственный магазин. Меня это порадовало: хорошо, что магазин, – все-таки одним этажом меньше.

На двери первой же квартиры, куда по уговору позвонил я, висело несколько ящиков для писем и газет. Почти тотчас же за дверью послышались шаркающие шаги, а затем в дверях показалась высокая прямая старуха со строгим лицом. В одной руке она держала половник, от которого валил пар.

– Вам кого? – спросила она сурово.

Мне сделалось неловко от ее колючего взгляда.

– Вы извините, – заторопился Женька. – Мы только на минутку.

– А все-таки кого вам надо? – все так же строго настаивала старуха, загораживая дверь и не пропуская нас в квартиру.

– Вы не знаете, – прямо-таки взахлеб затрещал Вострецов, – тут у вас на Овражной женщина одна жила… Ольга ее зовут… – Он поспешно начал расстегивать пуговицы пальтишка, чтобы вытащить лист судебного дела.

– Ольга? Какая такая Ольга? – удивленно произнесла старушка, и вдруг лицо ее посветлело. – Так вам, наверное, Ольгу Александровну надо? Пономареву! Как же не знать! Ее все знают. Она у нас человек заслуженный. Депутат Моссовета…

Я не верил своим ушам. Неужели нашли!

– А где… где она живет? – запинаясь от волнения, спросил Женька.

– Да в доме двадцать один, квартира сорок шесть. Наискосок от нас… Ну как же мне не знать Ольгу Александровну!..

Кубарем скатились мы с лестницы. Перегнав меня во дворе, Вострецов крикнул на бегу:

– Не отставай, Серега!

Мы бросились через улицу, едва не угодив под колеса отчаянно загудевшей машины, и помчались по тротуару. Семнадцатый… девятнадцатый… Вот он!.. Двадцать первый!..

– Здесь, Сережка!

Женька остановился и, отдышавшись, оглядел меня придирчиво и деловито.

– Галстук поправь. Ну-ка дай я сам. И пуговица оторвана. Вот растяпа.

На пальто у меня и впрямь не хватало пуговицы. Я с огорчением покрутил торчавшие в петле ниточки. И вдруг что-то белое, круглое промелькнуло в воздухе. От сильного удара по уху у меня перед глазами запрыгали разноцветные мячики, как будто мне в лицо швырнули горсть гороха. В тот же миг с головы Вострецова слетела шапка. Схватившись за ухо, я испуганно оглянулся, и тотчас же снова крепкий снежок залепил мне правый глаз.

Я взвыл от боли. Но другой-то глаз у меня все-таки глядел. И я увидел над соседним забором двух мальчишек, взобравшихся, должно быть, на высокий сугроб. Один был длинный, с ехидным лицом; у другого же лицо зеленоватого, нездорового цвета было сонное и угрюмое. Потом рядом с этими появился еще и третий…

– А ну, Коля! – завопил долговязый. – Давай еще залп!..

Это был, конечно, Васька Русаков, предводитель хулиганской компании. А Коля, разумеется, – Колька Поскакалов… Третьего я не знал. Мне только показалось, что лицо у него какое-то невыразительное. Возможно, это был тот самый Петька Чурбаков, о котором нам рассказывала Светлана. Впрочем, мне сейчас было не до рассуждений. В нас опять полетели снежки. Одним чуть не попало мне по носу, другой угодил Женьке по щеке…

Я не стал дожидаться нового залпа и, убежденный, что Вострецов побежит за мною, пустился наутек. Я совершенно позабыл про наш с Женькой уговор все объяснить неистовому Ваське Русакову про Ольгу Александровну, до встречи с которой, возможно, оставалось несколько минут… Я не слышал, как Вострецов кричит во всю мочь:

– Куда, Серега? Стой!

В ушах моих все еще слышался свирепый свист кого-то из мальчишек и насмешливые голоса, один из которых принадлежал Ваське Русакову:

– Стой, Серега!.. Мы тебе еще влепим!..

Я мчался, не оглядываясь, а голова гудела то ли от ударов снежками, то ли от нестерпимого ужаса перед злодеями-ребятами.

Не знаю, сколько раз я упал на бегу, сколько раз вскакивал и снова пускался наутек… Опомнился я, только добежав до троллейбусной остановки. Остановился, тяжело дыша. И тут же, отдышавшись, вдруг вспомнил: Женька! Что теперь будет? Мне представилось, как Вострецов подойдет ко мне, как презрительно глянет мне в лицо, как, может быть, с негодованием плюнет на мостовую…

И вот он показался из-за угла. Выбежал, огляделся, решительно сунул руки в карманы и, наклонив голову, двинулся прямо ко мне.

– Струсил? – процедил он сквозь зубы.

– Да что ты, Женька! Я ведь думал, что ты за мной бежишь.

– Так ты, выходит, думал, что я тоже трус?..

– Ну не трус… а я просто… испугался…

Вот когда Женька с негодованием сплюнул на мостовую. Мне даже сделалось как-то легче от этого плевка. Наверное, вид у меня был очень уж виноватый и жалкий, потому что он, внезапно смягчаясь, произнес:

– Ладно уж, на первый раз прощается.

– Я, Жень, ни за что бы не побежал, – торопливо, захлебываясь, принялся убеждать его я. – Мне только показалось, что ты тоже побежал…

– Ну смотри, – пригрозил Вострецов, – если снова удерешь, я с тобой больше ни за что водиться не буду Понял?

– Понял, – невесело согласился я. – А если они все-таки нам надают?

– Тогда драться будем! – решительно объявил Женька.

Мы опять зашагали по тротуару. Признаюсь, я чувствовал себя довольно погано. Драться мне ни с кем не хотелось. Длинным, очень длинным и страшным показался мне на этот раз наш путь. Поминутно я озирался по сторонам: не крадутся ли за нами следом эти дружки. Но никого не было видно.

Мы вошли в подъезд, и мне почудилось, будто мы окунулись в теплую ванну, до того сделалось спокойно. Вот сейчас мы поднимемся в светлой кабине лифта на нужный нам этаж и увидим ее… Ту, которую давно ищем. Ради нее мы обошли столько домов. Ради нее я падал носом в сугроб и заработал сегодня здоровенный синяк под глазом…

Лифт, дернувшись, остановился. Не знаю отчего, но у меня вдруг отчаянно застучало сердце. Женька позвонил у двери. Послышались легкие молодые шаги. На пороге стояла стройная женщина со смуглым лицом и темными вьющимися волосами. Черные живые глаза оглядывали нас с внимательным любопытством.

– Вы ко мне, ребята? – спросила она.

– Нет, – отозвался Женька. – Нам учительницу надо… Ольгу Александровну…

– Пономареву, – подсказал я.

– Ага, Пономареву… Она дома?

– Дома, дома, – улыбнулась женщина. – Проходите. Ольга Александровна Пономарева это я.

  Динарий Юлия Цезаря  

Каникулы подходили к концу. В книжном магазине «Красная Пресня», что возле заставы, в канцелярском отделе с утра выстраивалась небольшая галдящая очередь из школьников за тетрадками. Маму уже два раза приглашали на какие-то родительские собрания.

Все чаще дома почему-то стали попадаться под руку учебники – то задачник по алгебре, то «Физика», то «Грамматика»… Громадная елка, которая накануне Нового года засверкала в витрине Краснопресненского универмага, почти совсем осыпалась. Сияющие на ее ветвях разноцветные золотые и серебряные шары потускнели и потеряли свой заманчивый блеск.

Да, каникулы подходили к концу. Но не видно было конца нашим с Женькой поискам. Ольга Александровна Пономарева, конечно, оказалась совсем не той Ольгой, которую мы искали. Зато она очень здорово нам помогла. Оказалось, что она, действительно, помнила наизусть всех жильцов во всех домах на Овражной. Ведь Пономарева, и верно, была депутатом, правда, не Московского Совета, а районного Совета народных депутатов. Ей часто приходилось иметь дело со своими избирателями.

– Запишите фамилии пенсионеров – коренных жителей нашей улицы, – посоветовала нам она. – Вам будет гораздо легче искать.

За три дня до воскресенья мы решили обойти первых коренных жителей Овражной улицы по списку Ольги Александровны, а в воскресенье позвонить по телефону Виталию Васильевичу Купрейкину на Кутузовский проспект, возможно, он к тому времени уже возвратится из санатория.

В пятницу мы с Женькой торопливо шагали к троллейбусной остановке. На перекрестке нас кто-то окликнул. Разом обернувшись, мы увидели Ивана Николаевича.

– Ну, искатели, как успехи? – поздоровавшись, спросил он.

– Ищем, – тяжко вздохнув, сказал Женька.

– А что же так грустно? Надоело, что ли?

– Ну что вы, Иван Николаевич!.. – голос у моего приятеля зазвучал несколько бодрее. – Нам тут учительница одна помогла. Она всех жильцов на Овражной помнит. Нам, знаете, сейчас как легко стало!..

– Какая же учительница?

– Пономарева!.. Ольга Александровна! – в один голос, словно сговорившись, гаркнули мы.

– Как же, как же, знаю такую. Превосходная женщина. Ну а доклад как? Готовитесь?

Мы оба разинули рты. С нашими поисками мы совершенно забыли о докладе.

– Ай-яй-яй, – осуждающе покачал головой Иван Николаевич. – Ведь договорились же…

– Да мы все подготовим, – торопливо принялся убеждать Женька. – И альбом еще сделаем…

– Какой альбом?

– О революционном прошлом нашего района.

– А ведь это отличная мысль, Вострецов! – воскликнул руководитель исторического кружка. – Ну, вот, и троллейбус ваш подошел. Желаю удачи во всех ваших начинаниях.

Всю дорогу до Овражной улицы мы с Женькой горячо обсуждали, каким должен быть тот альбом, который так неожиданно придумал мой неугомонный товарищ. Я настаивал, чтобы на его обложке развевалось алое знамя, символ революционных схваток у нас в районе. Женька не возражал. Но когда мы принялись обсуждать, как будет называться альбом, водитель объявил нашу остановку.

Первым у нас в списке значился какой-то Леонид Алексеевич Вольский. Против его фамилии стояла цифра «26». Это означало, что он живет в двадцать шестом доме. Ольга Александровна сказала, что не раз бывала у него дома. «Забавный старичок, – промолвила она с доброй улыбкой. – Он вам непременно должен понравиться». Но чем – не объяснила.

Вот и дом старинной постройки. Быстро отыскав дверь со множеством звонков, под одним из которых виднелась фамилия «Л. А. Вольский», Женька надавил кнопку.

– Сей-час, сей-час, – нараспев раздалось за дверью. – И-ду, и-ду…

Щелкнул замок, дверь распахнулась.

– Нам к Леониду Алексеевичу, – смело сказал Женька.

– Милости прошу, – отступив чуть в сторону и сделав приглашающий жест, объявил хозяин квартиры.

Вероятно, Вольский еще не причесывался, потому что седые пышные волосы топорщились у него во все стороны.

– Прошу располагаться, – произнес он, когда мы разделись и вошли в просторную комнату, казавшуюся тесноватой из-за обилия мебели. – И честно скажу: сгораю от любопытства узнать, чему я обязан посещением столь симпатичных юношей.

– Вы, наверно, артист, – не подумав, выпалил я.

– Увы, мой юный друг, все мы артисты в этой запутанной трагикомедии, называемой жизнью, – отозвался он, усаживаясь в старинное кресло. – Итак, осмелюсь спросить, чему обязан вашим столь ранним визитом?

Пока Женька объяснял, для чего мы пришли, я смог оглядеться получше. Все стены до самого потолка были увешаны картинами в золоченых и коричневых рамах. На них большей частью изображались ветхие лачуги и развалины. В углу, рядом с окном, стоял широкий письменный стол. На нем, распластав крылья, возвышалась большая деревянная птица на подставке. «Эге, – подумал я. – Так вот почему Ольга Александровна говорила о забавности Вольского».

Затем внимание мое привлекла груда монет. Чтобы лучше их разглядеть, я даже привстал с места, что, разумеется, не укрылось от острого взора Леонида Алексеевича.

– Что вас такое там заинтересовало, мой юный друг?

Я смутился и спросил, для чего на столе так много денег.

– Да ведь я нумизмат, – произнес Вольский. – Вот тут ваш товарищ произнес целую речь, и довольно горячую, о революционном прошлом нашей улицы. Ах вы, юные историки и исследователи времен и народов. – В его голосе я уловил нотки скрытой теплоты. – Да, и я тоже был молод. И я стремился создать свою Героическую симфонию или написать «Макбета», построить Эйфелеву башню и изобрести электрическую лампочку… Но миру неугодно было сделать меня своим избранником. Все мы лишь песчинки в космосе. Из ничего появились и в ничто уйдем.

Хотя мне было и не все понятно из того, что он говорил, но высказывался он очень красиво.

– Вещи! – поднимаясь во весь рост, воскликнул Леонид Алексеевич. – Вещи, вот что бессмертно. Что знали бы мы о египетском фараоне Хеопсе, если бы он не воздвиг свою знаменитую пирамиду? Кому был бы известен Фултон, если бы он не создал парового двигателя? Только вещи, переходя от поколения к поколению, оставляют память в людских сердцах.

Он говорил громко и торжественно, шевеля большими своими усами, насупив лохматые брови, поднимая вверх тонкий, словно школьная указка, длинный указательный палец.

– Ну-ка подойдите сюда, – подозвал он нас с Женькой. – Вы увидите, что такое настоящая историческая ценность.

Уставший от его необычайных речей, я вместе с Женькой подошел к столу. И тут, взглянув на груду мелочи, я увидел, что это не обычные пятаки или гривенники, а какие-то совсем незнакомые мне монеты.

Одни были с ноготь величиной, совсем крохотные, другие побольше. Некоторые аккуратно лежали в коробочках на красном сафьяне.

– Всю жизнь, с самого детства, я собираю монеты, – произнес Леонид Алексеевич, бережно придвигая к себе одну из коробочек. – Такой коллекции нет, пожалуй, ни у кого в Москве. И вот недавно мне удалось достать… – Он взглянул на нас так таинственно, будто собирался преподнести сюрприз. – Мне удалось достать…

Словно фокусник, он ловким движением раскрыл коробку, и я увидел на шелковой белой подушечке темный кружок величиною с двугривенный. Приглядевшись, на этом кружочке можно было рассмотреть изображение какого-то старика, сидящего на табуретке и опирающегося рукой на палку. На другой руке, вытянутой вперед, у него сидела птица.

– Знаете ли вы, что это такое? – торжественно спросил Леонид Алексеевич.

– Ясно что, – удивился Женька. – Монета.

– Да, да, – с непонятной мне грустью произнес чудаковатый хозяин. – Для вас это просто монета. А для меня – свидетельница величайших в мире событий, кровавых битв, хитроумных интриг… Она прожила на свете две тысячи триста лет! Да знаете ли вы, что это подлинная тетрадрахма Александра Македонского?

Историю Древней Греции мы учили в школе еще в прошлом году, в пятом классе.

– Смотрите, – с оживлением говорил Леонид Алексеевич, осторожно переворачивая монету пинцетом с одной стороны на другую. – Видите, здесь выбит профиль? До сих пор считалось, что это изображение головы Геракла, мифического героя Древней Греции. Но я убежден, что лицу Геракла неизвестный ювелир придал черты самого Александра!.. Ну что вы скажете? Интересное открытие?

Увлекшись, Леонид Алексеевич принялся показывать нам одну за другой монеты: динарий Юлия Цезаря, выпущенный в сорок четвертом году до нашей эры; громадную древнеримскую монету асс, такую тяжелую, что носить в кармане было, наверное, не очень-то удобно; малюсенький римский сестерций, рядом с великаном ассом казавшийся карликом, – на нем была изображена голова древнеримской богини Ромы… И о каждой монете Вольский рассказывал увлеченно, поглаживая их пальцами, сдувая с них пылинки. Наконец он притомился и, отойдя от стола, тяжело опустился в кресло.

– Вот, мои юные друзья, – устало произнес он, – какая у меня коллекция. И разве стоит тратить силы на бесполезные поиски какой-то там воительницы?.. Что значит людская суета по сравнению с молчаливым величием этих древних реликвий?

– А мы и не тратим на бесполезные поиски, – хмуро отозвался Вострецов. – Может, про ту, как вы говорите, воительницу, подробно узнать, так ее профиль тоже на монете нужно чеканить… – Он помолчал и добавил неуверенно: – Вы бы лучше вспомнили, а? Ведь она на одной улице с вами жила… Ольгой ее звали…

– Нет, друг мой, – прикрыв веки, утомленно покачал головой Леонид Алексеевич. – Не помню. Да и вообще не верю, чтобы на нашей улице мог жить хоть один человек, чье имя представляло бы хоть какой-нибудь интерес для истории.

– Как же не мог? Вы просто не знаете, а говорите. Вы, наверное, и в Историко-революционный музей «Красная Пресня» никогда не ходили!..

От возмущения Женька раскраснелся и стал махать руками, шмыгать носом. Я изо всех сил толкал его под стулом ногой. Но тут старый хозяин комнаты внезапно поднял руку.

– Постой, постой. В каком году, ты сказал, ее судили?

– В девятьсот седьмом.

– Девятьсот седьмой… девятьсот седьмой… – Вольский потер лоб пальцами, словно силясь что-то припомнить. – Мне тогда было десять лет… Я учился в третьем классе гимназии… Ба! – он вдруг хлопнул себя ладонью по лбу. – Маленькая Докторша!

– Докторша? – в недоумении переспросили мы. – Какая докторша?

– Ну, конечно! Маленькая Докторша. Так мы ее называли.

  Битва на Овражной  

Сколько прошло времени? Час, два… Может быть, больше? Мы сидели, боясь пропустить хоть слово из того, что рассказывал нам Леонид Алексеевич. Он теперь не казался мне чудаковатым. Все, что он рассказывал, было просто к понятно, как хорошая книга, от которой нельзя оторваться…

Я отлично представлял себе то время… Неспокойная была осень. Вокруг носятся тревожные слухи. Слова «бунт», «восстание», «стачка» на все лады повторяли и полицейский чиновник, который приносил Лёниному отцу – чиновнику судебной палаты – папки с делами, и бородатый, звероватого вида дворник Куприян, и кухарка Ариша. Социалисты готовили нападение на самого царя, твердили они.

Как-то дворник Куприян, злобно ворча, принес в дом лист бумаги с оторванными углами. Он снял его с ворот дома, где жили Вольские. В том листке было сказано, что рабочие с оружием в руках должны защищать свои права, на которые посягают царь и его министры. А еще в нем говорилось, что царские генералы гонят на войну с Японией тысячи рабочих и крестьянских сыновей и что гибнут они из-за глупости этих самых генералов и что богачи – хозяева заводов и фабрик – еще больше наживаются и богатеют на военных заказах…

Когда Куприян ушел, отец вслух, хотя и негромко, прочитал весь листок матери, а увидав, что Леня стоит и внимательно слушает, прогнал его из столовой.

С каждым днем, – да что там! – с каждым часом в районе становилось все неспокойнее. Говорили, будто на красильной фабрике рабочие поломали станки, но виновных не нашли… Всюду – в Брестских железнодорожных мастерских, на табачной фабрике «Дукат», на заводе Грачева – сами собой возникали митинги, забастовки… Но особенно часто вспыхивали они на самой большой в районе фабрике – Прохоровской мануфактуре…

Однажды утром Леню не пустили в гимназию, хотя день был и не воскресный, да и праздника никакого не предвиделось. Ариша, охая и суетясь, снимала со стен иконы и для чего-то выставляла их на подоконники так, чтобы было видно с улицы. Отец вернулся со службы еще до полудня, расстроенный, словно бы не в себе.

В полдень за окнами послышалось нестройное пение. Леня тайком приоткрыл занавеску и увидел толпу людей. Они пели и несли в руках иконы и портреты царя. Но вот они поравнялись с бакалейной лавкой, где, сколько Леня помнил себя, торговал маленький близорукий Самуил Шнейдер. Несколько человек из толпы бросились к дверям. Лене почему-то сделалось страшно. Сначала он подумал, что это разбойники собираются ограбить лавку старого Шнейдера. Но тотчас же заметил среди людей, толпившихся у лавки, дворника Куприяна.

Люди ревели и ломились в помещение. Леня увидел, как Куприян поднял с мостовой булыжник и швырнул его лавочнику в окно. Брызнули со звоном стекла…

Внезапно дверь распахнулась, и сам старый Шнейдер, бледный, с трясущимися губами, появился на пороге. Его сбили с ног. Он что-то кричал, путая еврейские и русские слова. Леня тоже закричал, но только от страха, и кинулся в столовую, к матери.

Неожиданно на улице загрохотали короткие револьверные выстрелы. Потом все стихло.

Вечером Ариша, убежав куда-то на полчаса, вернулась и сообщила новости. В тот памятный полдень толпа разбежалась, побросав на землю портреты его величества государя императора, потому что с мебельной фабрики Шмита спешили сюда рабочие патрули. Они заступились за Шнейдера.

С этого дня Леня стал бояться дворника Куприяна, а когда тот ругал политических и студентов-смутьянов, не верил ни одному его слову.

Вскоре, выходя из гимназии после занятий, Леня повстречал своего одноклассника Степу Кукушкина. Степы в тот день на занятиях не было, и все решили, что он заболел. Но Кукушкин объявил, что и не думал болеть, а бегал смотреть митинг на фабрике, где делают сахар.

Мальчики вдвоем побежали к Даниловскому сахарорафинадному заводу в Студеницкий переулок. Еще издали они увидели в воротах множество людей. Ворота, всегда крепко-накрепко запертые, сейчас были распахнуты настежь. Рабочие, в замызганных фартуках, в картузах, стояли молча, сосредоточенные и хмурые, обступив человека в черном пальто и широкополой шляпе.

Незнакомец что-то говорил, стоя на куче ящиков посреди двора. Чтобы лучше видеть и слышать, мальчики взобрались на забор. Человек в шляпе говорил с необычайной страстностью, что черносотенцам-погромщикам надо дать жесточайший отпор. Он сказал, что уже во многих городах рабочие организовали комитеты общественной обороны, милицию и дружины.

Потом на ящиках, являвшихся, видимо, импровизированной трибуной, появилась худенькая, совсем еще молодая девушка в синей шубке и белой меховой шапочке. Голос у нее был звонкий, и мальчишки, сидя на не очень-то удобном заборе, сплошь утыканном бутылочными осколками, хорошо все слышали.

Она говорила, что рабочие не должны терпеть, когда хозяева увольняют их, штрафуют и стараются украсть у них каждую копейку. Этому нужно положить решительный конец. Пусть администрация Прохоровской мануфактуры примет уволенных недавно рабочих, пусть увеличит поденную плату, отведет помещение для больницы…

В толпе послышались голоса, восклицавшие: «Правильно!.. Верно говорит!» А девушка рассказывала, что на многих заводах – она сама была там – хозяева пошли на уступки рабочим. Только нужно выступать всем сообща, вместе, пусть хозяева поймут, что рабочие до конца будут бороться за свои права.

Внезапно Леня услыхал разноголосые полицейские свистки. По улице к воротам фабрики бежали городовые. За ними показались конные жандармы с кисточками над круглыми шапками.

Размахивая нагайками, жандармы врезались в толпу рабочих. Ребята кубарем скатились с забора, причем Кукушкин поранил себе ногу об острую стекляшку, и задворками побежали по домам…

Однажды вечером в двери дома, где жили Вольские, раздался торопливый нервный стук. Отворив, Леня увидел Аришу, которая морщилась, видно, от боли и негромко стонала. А рядом с ней, поддерживая ее под локоть, стояла та самая девушка, что выступала перед рабочими на митинге.

Оказалось, что Ариша, возвращаясь домой от сестры, поскользнулась на улице и упала. Девушка помогла ей добраться до дома. Вместе с Аришей прошла на кухню, велела Лене принести из аптечки бинты, согрела воду… Она командовала так, словно была у себя дома. Маму она совсем загоняла. Усадила Аришу на табурет, разула и принялась растирать ей ногу. Причем делала она это так профессионально, что Леня только диву давался.

После этого девушка уложила Аришу на койку, оглядела стены и, видимо, осталась довольна тем, как живет ее пациентка. Лениной маме она сказала, что Арише необходимо недельку полежать, причем тоном, не допускающим никаких возражений.

Наступил декабрь. Но тревога не рассеялась. А в одно пасмурное утро Леня услышал за окнами странные звуки: будто бы кто-то хлопал доскою часто-часто по листу фанеры. Вскочив с постели, Леня босиком подбежал к окошку. Ему плохо было видно, но он увидел, что его родная Овражная на перекрестке перегорожена кучей каких-то бочек, ящиков, сорванных с петель дверей и железных кроватей. Надо всем этим развевался красный флаг на сером древке. Изредка среди этой груды возникало легкое белое облачко, и тогда раздавался звук, похожий на удар доской по фанере. Леня догадался, что это винтовочные выстрелы…

Вскоре он разглядел и людей, которые прятались за мешками и ящиками. Они стреляли в сторону площади, а тех, в кого они целились, не было видно.

Неожиданно среди этих притаившихся фигур Леня заметил знакомую синюю шубку и белую меховую шапочку. Он сразу же узнал Маленькую Докторшу. У нее в руке был револьвер, из которого она время от времени посылала пули туда же, куда стреляли и остальные.

Слышались выстрелы и со стороны площади. Иной раз от какого-нибудь ящика в сторону отлетала щепка. Леня понимал, что в ящик попадала пуля. Вдруг – Леня это явственно увидел – один из защитников баррикады как-то странно дернулся, выпрямился во весь рост, выронил винтовку, и ноги его будто подкосились… Тотчас же девушка в синей шубке и белой шапочке наклонилась над ним, приподняла его голову, и Леня с ужасом увидел, что по лицу его бежит тоненькая темная струйка. Потом она схватила винтовку, которую выронил этот, очевидно, смертельно раненный человек, и стала стрелять, крепко прижимая приклад к плечу.

Но больше Лене Вольскому ничего увидеть не удалось. В комнату вбежала мама с совершенно белым, словно бы сильно напудренным лицом, схватила сына за плечи и потащила в столовую, а оттуда, полуодетого, черным ходом вывела во двор…

– Два дня просидел я в подвале флигеля у соседки – прачки Нюры, старой, очень жалостливой женщины, – рассказывал Леонид Алексеевич. – Даже там, в подвале, было слышно, как стреляют на улице. А потом глухой темной вьюжной ночью меня вывели из подвала. Спросонок я даже не разобрал, кто именно меня вел. Вероятно, отец… А проснулся уже далеко от Овражной – кажется, на Пречистенке. После я узнал, что правительственные войска все-таки разогнали защитников баррикады… – Он помолчал, прикрыл глаза ладонью и проговорил нараспев, словно читал стихи: – В крови родился наш беспутный век…

– А Докторша эта? – нетерпеливо спросил Женька.

– Ее я больше не видел. Но помню, то ли полгода, то ли год спустя отец как-то, вернувшись со службы, за чаем сказал матери: «Знаешь, по делу бунтовщиков будут судить двадцать восемь человек, и среди них одна женщина, почти совсем еще девочка, курсистка… Кстати, жительница нашей улицы…» Мне тогда представилось, что он имеет в виду нашу знакомую – Маленькую Докторшу.

– Ясно, это она! – вырвалось у Женьки. – А как ее фамилия, не помните?

– Ну, откуда же? – развел руками Леонид Алексеевич. – Впрочем, она как будто бы называла свое имя…

– Да имя мы и так знаем, – разочарованно протянул Женька. – Ольга… Нам бы фамилию узнать…

– Ольга? – переспросил Вольский. – Почему Ольга? Она назвалась, по-моему, Людмилой.

– Людмила? – вскричал пораженный Женька.