Текст книги "Облака и звезды"

Автор книги: Александр Кременской

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 33 страниц) [доступный отрывок для чтения: 12 страниц]

Мурад спросил – почему дед Черкез не учит чабана. Дед сказал, что это очень умный чабан, сам все знает. Потом дед сел на землю и не слушал, что говорит Мурад, не отвечал ему, только молча смотрел вдаль, где пески были не светлые, а темные.

С каждой минутой становилось все жарче. Теперь уже почти все небо было сверкающее, слепящее, и Мурад старался не смотреть вверх. Хотелось пить, но если скажешь, дед Черкез сразу поведет обратно, в кибитку. А там мать – увидит, не позволит больше выходить: «Возьми книжку, почитай». Как будто он приехал сюда книжки читать!

Мурад проглотил слюну раз, еще раз. Слюны почти не было – надо сильно прижимать подбородок к груди и долго шевелить языком.

Придется отойти в сторону, сорвать «зеленый гвоздь» и незаметно пожевать.

Мурад взглянул на деда Черкеза. Дед по-прежнему сидел на песке и, опустив голову на грудь, тихо и тонко посвистывал носом, как закипающий чайник. Черная папаха свалилась на песок, дед сидел в одной красной тюбетейке.

Самые лучшие «зеленые гвозди» росли шагах в десяти – на крутом склоне. Мурад взбежал на бугор и остановился пораженный: бугры дальше сразу пропадали, внизу лежала узкая равнина, и по ней текла река. Мураду никогда не приходилось видеть настоящую реку. Было непонятно – как она может течь здесь, почему сразу же вся, до последней капли, не уходит в горячий, всегда сухой песок.

Река была двух цветов: широкую синюю полосу перерезала расплавленная солнечная перемычка. Там все сверкало, кипело, переливалось, больно резало глаза, а вправо и влево царил покой – темно-синяя, чуть выпуклая вода тяжело лежала у берегов. Берега реки были совсем разные. Один – крутой, высокий; голый светло-серый песок навис над самой рекой, еле держится. Тронь – сам поползет в воду. Другой берег – Мурад стоял невдалеке от него – низкий, пестрый от белых соляных пятен.

Первой мыслью Мурада было бежать к реке – напиться. Но как же дед Черкез? Он проснется, увидит – Мурада нет, станет искать, сильно разволнуется, в пустыне заблудиться – страшное дело: два дня будешь ходить и мучиться от жажды, только на третий день упадешь и умрешь.

А что, если сказать чабану?

Чабан сидел спиной к Мураду и не замечал ни его, ни деда Черкеза. Верно, думает – если у него шляпа как у геолога, то он все уже знает по своему делу и учиться ему больше нечему…

Мурад подошел к спящему деду Черкезу, стал в упор смотреть в лицо. Дома он так всегда будил мать, когда просыпался раньше.

Дед сразу же открыл глаза.

– Ата, – сказал Мурад, – вставай, я нашел реку.

– Это не река, – не подымаясь с земли, ответил дед Черкез, – это Узбой. Он не течет, стоит на месте. А река отсюда много лет как ушла. Большая река – Амударья.

Они подошли к Узбою. Мурад опустился на колени, чтобы напиться, но сейчас же выплюнул воду – она была горько-соленая.

Дед Черкез засмеялся:

– Эту воду пьют только джейраны.

Мурад вздохнул: сколько воды, и никуда не годится. На всякий случай он сказал:

– Хорошо, что я дома напился кок-чая. Совсем пить не хочется.

Дед не отозвался – присел на корточки, стал медленно мыть руки.

– Умойся и ты, – предложил он Мураду, – только не намочи глаза – плакать будешь.

Мурад снял ковбойку, окунул руку по плечо, потом с опаской помазал водой щеки и подбородок. Сразу стало не так жарко. Он посмотрел на воду – совсем мелко, и дно далеко видно. А что, если искупаться – сесть в воду возле самого берега? Но он тут же испугался своих мыслей – до сих пор его купали только в корыте. И сейчас цинковое корыто приехало сюда вместе с другими вещами. А это Узбой – почти река, хотя не течет, стоит на месте.

Мурад не отводил взгляда от воды. Желтое дно, просвеченное солнцем, было в таких же складках, как вершины бугров, где растет саксаул. Вот по дну не спеша пробежал солнечный зайчик, круглый, блестящий, похожий на новенькую копейку. Потом у самого берега, как в стакане с газировкой, начали вскакивать прозрачные пузырьки. Каждый пузырек успевал еще сверкнуть на солнце, а потом уже лопался.

– Может, хочешь искупаться?

Мурад смущенно усмехнулся: непонятно, как дед Черкез угадал его мысли…

– А если я утону? Я никогда не купался в реке.

Дед Черкез покачал головой:

– В Узбое нельзя утонуть, здесь вода добрая – сама тебя будет держать.

Мурад быстро разделся до трусов. Но дед Черкез сказал, что надо снять и трусы – соленая вода сразу же их разъест, будут дырки.

Вода была теплая, как в корыте. Мурад осмелел, сделал шаг, еще шаг, и вот он стоит уже по пояс в воде.

– Окунись, не бойся, – сказал дед Черкез.

Мурад присел и сейчас же почувствовал – вода выталкивает его, как пробку.

– В Узбое не утонешь, – повторил дед Черкез, – ложись на спину, будешь лежать, как на кошме.

Мурад попробовал лечь. Вода держала его. Он вытянул ноги, раскинул руки. И вот он лежит на воде, лежит и не тонет, хотя не двигает ни рукой, ни ногой. Мурад взвизгнул, стал бить по воде ногами. Брызги радужно сверкали и как-то все разом очень тяжело падали вниз. Мурад стал загребать руками, потом встал – было уже по грудь. И тут совсем близко – только протянуть руку – в воде замерцала прозрачная башенка. Она смутно и таинственно белела на дне Узбоя. Мурад шагнул вперед. И вот он стоит рядом с башенкой, немного похожей на Спасскую башню на картинке в туркменском букваре, только эта маленькая и сделана из соли.

Мурад дотронулся до башенки и громко вскрикнул: край был острый, как бритва. С плачем выбежал он на берег. Мокрая ладонь сразу покраснела от крови.

– Покажи руку, – спокойно сказал дед Черкез. Он даже не поднялся с земли, не подошел к Мураду. Это было очень обидно. Мать бросилась бы, обняла, высосала кровь из пальца, стала бы гладить, целовать…

Тихо всхлипывая, Мурад, голый, мокрый, стоял на берегу и сосал палец. Дед взглянул на порез, отошел к буграм, у подножия их сорвал какую-то траву.

– Вот Евшан. Крепко прижми и держи. Заживет.

Мурад хмуро молчал – дед Черкез даже не вытер ему глаза!

– Я хочу домой, – угрюмо сказал Мурад.

Но дед Черкез вдруг хлопнул себя по коленкам и залился тонким смехом.

– Смотри, смотри – ты весь белый, как чурек в муке.

Мурад взглянул на свои руки, на грудь – все покрылось сплошным тонким слоем соли.

– И лицо, и волосы – все белое, все соленое, – хохотал дед Черкез. – Вот как посолил тебя Узбой! Ничего! Это хорошо – здоровым будешь.

Мурад тоже засмеялся, стал счищать с себя соль. Палец не болел – на нем осталась только красная косая полоска – Евшан лучше йода помог.

Все дальше и дальше отходили они от Узбоя, а Черные пески не приближались. Это было совсем непонятно. Мурад тяжело вздохнул.

– Ты устал? – спросил дед Черкез.

– Нет, я могу хоть целый день ходить. У меня ноги еще не старые.

– Я тоже целый день хожу по делам, – сдержанно проговорил дед Черкез.

– А вечером у тебя сильно болят ноги?

Дед быстро взглянул на Мурада:

– Откуда ты взял?

– Ты сам сказал утром.

– Я? Я тебе так сказал? – Дед Черкез остановился, на лице его была горькая обида.

– Да. Ты сказал: мы пойдем только к овцам, а это совсем близко.

– Хорошо, – ледяным голосом произнес дед Черкез, – куда ты хотел бы пойти?

Мурад снизу вверх печально посмотрел на деда, обеими руками взял его руку, приложил к лицу.

– Не сердись, ата. Что делать, если мне очень хочется посмотреть настоящие Черные пески? Я никогда их не видел. А если ты устанешь, мы сядем под саксаулом и отдохнем.

3

Защекотало в носу. Мурад замычал, спрятал лицо в подушку. Защекотало в ухе. Он отмахнулся, но муха не улетела, поползла по щеке. Мурад глубоко вздохнул, открыл глаза. Рядом на корточках сидел дед Черкез, трогал его «зеленым гвоздем» – будил. Дед был уже одет – в халате, в красной тюбетейке. Мурад зевнул.

Еще совсем рано – в кибитке полутемно. Мать с головой завернулась в ватное одеяло, спит на своей женской половине.

Дед Черкез похлопал себя пальцем по губам, кивнул на выход. Мурад быстро оделся, оглядываясь на мать, стал пробираться вдоль стены. Наконец-то они идут к Черным пескам. Только во что бы набрать песок?

Мурад остановился в углу возле посуды, схватил спичечную коробку, сунул в задний карман. Спички можно потом выбросить и наполнить коробок песком. Интересно, какой он? Верно, вроде угля или сажи, только руки не пачкает.

Песок возле кибитки казался светлее, чем днем, и был плотный и холодный, как снег. И небо на востоке было тоже холодное, темно-красное. Оно только-только просыпалось. О пустыне и говорить нечего. Вся пустыня крепко спала, будто на земле была еще настоящая ночь. Низко опустив свои серо-зеленые веники, спали саксаулы на вершинах бугров; припав к холодному песку, спали все травы – и «зеленые гвозди», и селины, похожие на мочальную щетку, и сизый Евшан, который Мурад вчера прикладывал к порезу. Один только Борджок стоял прямо и топорщил во все стороны свои неочиненные карандаши. Серые лохмотья его были не видны – скрывались в утренней, тоже серой мгле.

Дед Черкез молча шел впереди. Мурад понял – дед спешит. Поэтому они и вышли так рано – надо успеть дойти до Черных песков, пока не взошло солнце. Но перехитрить солнце было нелегко – оно, как всегда, делало свое дело. Небо на востоке совсем проснулось, холодный багровый свет прямо на глазах сменился теплым розовым, потом горячим пурпурным, потом огненным, раскаленным, как саксауловые угли в печке. Мурад подумала если перевести все на звук, сначала это был бы звук тихий-тихий, вроде как звенит в ухе – не поймешь, вправду звенит или только так кажется. Потом было бы, как будильник тикает в темноте – то тише, то громче, а вот сейчас будильник зазвенел на весь завод: из-за горизонта высунулась солнечная макушка и сразу же выбросила вверх короткие, редкие, совсем нежаркие лучи. На них свободно можно смотреть и даже не щуриться. Но тут солнце стало подниматься очень быстро, будто его кто-то подталкивал снизу, и вот оно показалось все целиком – большое, круглое, еще желтое, низко висит над горизонтом. Смотреть на него пока можно, но только надо уже щурить глаза.

Мурад отвел взгляд в сторону, и по буграм запрыгали круглые черные пятна. Он сильно заморгал – пятен стало меньше, но кое-где они еще скакали по траве, и тут на вершине ближнего бугра показалось странное существо. Кажется, это была собака, хотя таких собак Мураду никогда еще не приходилось видеть. Собака стояла боком, она была белая и какая-то невзаправдашняя – очень плоская, будто вырезана из картона; туловище, голова, лапы – все страшно тонкое, непомерно вытянутое, словно на собаку не хватило кожи и мяса. Особенно интересной была выемка между животом и ляжкой – там было совсем пусто, хотя у обыкновенных собак там тело. Заметив, что на нее смотрят, собака виновато легла и прижалась к земле. Мурад указал на нее деду Черкезу:

– Ата, что это, дикая пустынная собака?

Дед Черкез усмехнулся:

– Дикая? Нет. Это мой пес – таазы, уже два года зайцев ловит.

– А почему он к нам не подходит? Боится?

Дед Черкез покачал головой:

– Боится? Он волка не боится. Я не позвал его, он сам пошел. Теперь стесняется подходить. Сакар! – крикнул дед.

Пес громадными прыжками кинулся с бугра. Казалось, он летит по воздуху. Подбежав к хозяину, таазы сразу лег, положил длинную, острую, как у щуки, морду на вытянутые лапы, стал снизу вверх смотреть на хозяина.

– Ладно, ладно, – сказал дед Черкез, – вставай, пойдем с нами.

Пес медленно поднялся, опустив грязно-белый хвост, вихляясь поплелся за дедом. Мурада он не замечал, будто того совсем не было.

С каждой минутой становилось все теплее, но песок был еще по-ночному плотный, следы отпечатывались резко, как на влажной земле. Было видно, как цепочка их сбегает с лысой вершины, теряется на травянистом склоне, потом снова проступает на голой вершине соседнего бугра.

Еще виднелась вдали острая черная верхушка кибитки, когда дед Черкез, внимательно оглядев вершину ближнего бугра, быстро взошел наверх, присел на корточки.

– Смотри, Мурад!

Ровные складки были смяты – три неглубокие треугольные ямки вдавлены в песок.

– Джейраны ночью прошли.

– Они тут остановились и смотрели на нашу кибитку, – догадался Мурад.

– Нет, только пробежали – спешили к Узбою; она ночью пьют, а ночь короткая.

– Но ты же не видел их, ата, – удивился Мурад, – откуда ты знаешь?

Дед Черкез постучал пальцем по лбу Мурада:

– Думать надо! На песке все написано: следы длинные, косые, их мало – три всего. А когда джейраны стоят, следов много: джейраны в одиночку не бегают – одному скучно по пескам бегать…

– А ты вот по своим делам все один ходишь, – заметил Мурад.

Дед Черкез ничего не сказал, только посмотрел на Мурада, потом вправил ему под тюбетейку выбившуюся на лоб блестящую черную челку.

– Почему голову не побрил? Жарко…

– Я второклассник, – с достоинством пояснил Мурад, – нам директор позволил оставить чубчик.

Он хотел уже спуститься с бугра, но дед Черкез удержал его за руку:

– Погоди! Ты не все увидел. Надо сейчас смотреть: ветер подымается – все вершины станут одинаковые.

Кроме джейраньих ямочек на песке оказалось много других следов, будто со всей пустыни собрались сюда и целую ночь напролет скакали, бегали, ползали разные обитатели песков.

Через всю вершину тянулась толстая песчаная кишка, Словно кто положил шланг для подсоса бензина и сверху присыпал песком.

– Песчаный удав – кум-илян прополз, – сказал дед Черкез.

– Змея?

– Да, только он не ядовитый.

– А почему кум-илян не ползет поверху?

– Нельзя: ящерица заметит – убежит. Что ему тогда кушать? А тут ящерица не убежала…

И правда: на самом краю вершины песчаная кишка вдруг оборвалась. Мурад увидел: невдалеке от кишки протянулась еле заметная извилистая дорожка: песчинки чуть-чуть вмяты маленькими лапками. Резко оборвалась вздутая кишка, исчезли и следы лапок – больше не бегать им по буграм.

Мурад внимательно смотрел на голую вершину. Вся она, как классная доска в большую перемену, исписана вдоль и поперек разными знаками – были здесь ровные стежки, как бы простроченные на швейной машинке, были извилистые следы в мелкую елочку, тянулись чуть заметные дорожки – они то появлялись, то пропадали – еле касался песка какой-то совсем маленький жучок. На самой кромке вершины – уже рядом с травой – виднелись новые, не похожие ни на что, непонятные знаки – точно кто писал на песке: вот вывел дужку, вот кривую линию, вот просто черкнул – раз, два, три… Так ребята пробуют новое перо.

– Кто это писал? – спросил Мурад.

– Он рядом с тобой сидит.

Мурад испуганно оглянулся – никого! А дед Черкез наклонил с краю «зеленый гвоздь», острым концом черкнул по песку – получился новый знак.

– Ветер писать учился…

Мурад тоже наклонил «зеленый гвоздь», вывел буквы «М. А.» – «Мурад Аширов».

– Хорошо?

Дед улыбнулся:

– Лучше, чем у ветра: он неученый…

– А я второклассник – Мураду было приятно это вспомнить. Он сорвал «зеленый гвоздь», которым писал, смял в пальцах, кинул через плечо.

Дед Черкез внимательно посмотрел на него:

– Знаешь эту траву?

– Конечно. Она тут везде растет.

Дед Черкез молча обеими руками стал осторожно выкапывать из песка кустик, с которого Мурад сорвал лист. Кустик легко выходил наружу. Нижняя часть была плотно обернута прозрачными, как папиросная бумага, пленками, потом показались тонкие светло-коричневые корешки в коротких усиках. Дед запустил руку чуть не по локоть и вытащил крепкое, толстое, почти черное корневище. От него рос не только кустик, оборванный Мурадом, – как просмоленная водопроводная труба, залегшая в Глубине земли, корневище поило много других «зеленых гвоздей». От корневища отходили бурые, спутанные старые корни, похожие на войлок. И этот войлок все тянулся и тянулся из-под песка, – видно, его собралось там очень много за долгие годы.

– Где же его конец? – изумился Мурад.

– Где конец? Нет конца. Вон туда ушел, – дед Черкез кивнул на темнеющие вдали бугры, – вся пустыня на корнях лежит. Корни в песке жары не боятся, день и ночь сосут воду. Илак пьет сколько хочет, потому круглый год живет. Придет зима, снег. Овцам что есть? Илак – всегда под ногами, только разрой снег копытом.

Мурад оторвал кусок корневища – осенью показать ребятам: «Что это?» Кто в песках не был, ни за что не скажет.

Поднялся ветер, пока не жаркий – с Узбоя. Дед Черкез двинулся дальше. Шаг у него был короткий, быстрый. Чтобы не отставать, Мурад, спускаясь с бугров, бежал вперед, но дед Черкез вскоре нагонял его. Они взошли на бугор и увидели три черные кибитки. Кибитки стояли поодаль друг от друга – каждая в неглубокой котловине, зеленой от илака. За кибитками – серая голая глинистая земля, изрытая овечьими копытами, – тырло, место для водопоя. Посредине тырла – колодец. Рядом – темная от старости деревянная колода. Дед Черкез, не оборачиваясь, кивнул на колодец:

– Дас-Кую.

Возле кибиток не было никого, но, когда показались дед Черкез с Мурадом, из черного проема средней кибитки сразу выставилось много голов, как на фото, где снят весь первый класс «А». Женщины – и старые, и молодые – были в длинных красных платьях. Возле женщин стояли дети – все маленькие, дошкольники, и Мурад сразу же решил не обращать на них внимания. Он хотел уже пройти прямо к колодцу, но вдруг сзади женщин увидел мать. Она тут же скрылась. Это непонятно: когда она успела прийти, чего прячется? Мурад взглянул на деда Черкеза, но дед молча шагал к колодцу, не смотрел на кибитки. Колодец Дас-Кую был выше, чем казалось издали. Серое большое – в полроста Мурада – бетонное кольцо возвышалось над землей.

Мурад заглянул в колодец, но увидел только темноту. В глубине она сгущалась, нельзя рассмотреть даже стенки. Из колодца веяло погребным холодом, и Мураду опять захотелось пить. Но как достать воды? В колоде лежало кожаное ведро на веревке, привязанной к вороту. Опустить его в колодец? А если не сможешь вытащить?

На дне колоды стояла вода – овцы не всю выпили. Мурад попробовал зачерпнуть в ладони; нет, воды слишком мало. Тогда он наклонился над колодой, стал пить по-овечьи. Губы коснулись деревянного скользкого дна, вода была теплая, но он все пил и пил и боялся одного, что воды не хватит. Но воды оказалось не так мало. Мурад оторвался от колоды, когда услышал, как забурчало в животе.

Дед Черкез стоял невдалеке на склоне бугра; складным ножом он срезал ветку с невысокого куста и счищал с нее кору. Мурад хотел подойти, спросить деда, зачем ему эта ветка, но в это время со стороны кибитки послышался приглушенный говор, потом веселые крики, смех. Побежать взглянуть? А если чужие женщины из кишлака увидят его, скажут: «Чего надо? Уходи!» Мурад решил посоветоваться с дедом Черкезом, но дед Черкез ничего не слышал и все стругал свою ветку. Мурад подошел к нему:

– Ата, я сейчас видел мать. Она вон в той кибитке. Можно к ней пойти? Я быстро вернусь.

Дед Черкез не ответил. Он отрезал от толстого конца ветки короткую палочку, стал заострять ее с одного конца.

– Я только на минутку сбегаю, – робко повторил Мурад, – можно, ата?

– Как хочешь, – равнодушным голосом сказал дед Черкез, – я не знаю, кто там есть в кибитке.

– Там мать. Разве ты не видел, ата?

– Нет… Хочешь – иди…

Мурад понесся к кибиткам. Возле входа не было никого. Он заглянул вовнутрь. Женщины в длинных платьях сидели на кошмах. В середине их красного круга стояла мать. У ног ее лежал раскрытый чемодан из желтой кожи. На матери было уже не красное койнеке, а серый шерстяной джемпер с длинными рукавами. Мурад видел его впервые. Зимой мать носила другой джемпер. И тут Мурад заметил белый картонный ярлык, пришитый к джемперу. Мать небрежно держала ярлык в руках и показывала его женщинам. Мураду бросилось в глаза, что круг посредине кибитки был не сплошь красный: женщины из кишлака рассматривали разные материнские наряды, кто набросил на грудь сиреневое вязаное платье, кто смотрел на свет черный, в розовых цветах шелковый платок. Платков было много – штук пять, а то и больше. Мурад не мог понять, откуда они у матери и зачем ей столько…

Осмелев, Мурад вошел в кибитку.

Его никто не заметил. Все внимательно слушали мать.

– Живем очень хорошо, – говорила мать, – прекрасно живем, жаловаться нечего – мой Ораз каждый месяц меньше двух тысяч не приносит. Правда, работа не легкая – все время с экспедицией, все время в поле.

– Ты, апа, сказала «две тысячи», – хриплым басом проговорила седая красноглазая старуха, – это старыми или новыми деньгами?

– Старыми, конечно, – сдержанно сказала мать.

– И давно Ораз в экспедицию устроился?

– Давно, – коротко отозвалась мать.

– А нам Черкез-ата на днях говорил, что его Ораз в сберегательной кассе работает, – простодушно сказала старуха, – каждый день сдает в банк две, а то и три тысячи новыми деньгами. В кожаном мешке их носит, и охранник с ним идет – чтобы никто не напал.

– Это раньше он там работал, – сказала мать. – Теперь он в экспедиции работает.

Старуха зацокала языком:

– Бедный Черкез-ата! Не знает таких хороших новостей. Верно, Ораз редко пишет отцу?

В кибитке раздался приглушенный смех.

Мурад не верил своим ушам – что это говорит мать? Разве отец работает в экспедиции? Он только собирается туда поступать.

Мурад хотел было потихоньку выйти из кибитки, но увидел: красноглазая старуха поднялась, подошла к матери и положила ей на плечи сморщенные, тонкие коричневые руки:

– Эх, кыз, пускай и дальше твой Ораз носит каждый день две тысячи новых денег в банк. Это хорошие, честные деньги.

Мураду стало страшно стыдно за мать: ее, большую, взрослую, при всех сейчас назвали девочкой! Больше всего он боялся, что мать увидит его и догадается, что он все слышал.

Низко пригнувшись, Мурад стал незаметно выбираться из кибитки. Но тут сидевший у входа совсем маленький мальчик в короткой – до пупка – рубашке схватил его одной ручкой за штаны, другой стал бить по ноге, приговаривая:

– Ба-ба, ба-ба…

– Пусти, пусти! – зашипел Мурад, стараясь освободиться, но все уже повернули к нему головы.

– Сын? – спросила красноглазая старуха.

– Сын. – Мать с досадой посмотрела на Мурада: – Иди домой, я сейчас приду.

– Вот он, верно, будет работать в экспедиции, – усмехнулась старуха.

Мурад вышел из кибитки.

Деда Черкеза возле колодца не было. Что делать? Мурад растерянно оглядывался, когда из-за крайней кибитки выскочил мальчишка ростом с Мурада или немного повыше, без тюбетейки, в синих дырявых трусах, в синей, тоже дырявой майке, – видно, все на нем прохудилось от узбойской воды. Мальчишка влетел в среднюю кибитку, крикнул:

– Скорей! Пошли скорей! Черкез-ата будет колоть нос Шайтану.

Из кибитки вышла молодая женщина, обернулась на ходу:

– Момыш, пойдем смотреть.

Другая, постарше, с маленьким рябым лицом, не спеша пошла за ней.

Увидев, что мать уходит, мальчик в короткой рубашке заорал. Рябая подхватила его и быстро пошла за подругой. Мурад тоже собирался пойти, но тут над его ухом раздалось:

– Ты кто такой? – Паренек в дырявой майке оглядывал его с ног до головы.

– Я? Я Мурад Аширов. А что?

– Ага! Из Казанджика! Пошли, твой дед сейчас повалит Шайтана.

– Какого Шайтана?

– Давай, давай! – на ходу уже крикнул парень и скрылся за буграми.

Мурад перевалил через одну гряду, через другую и вышел, к колхозному стану.

На вытолоченной до желтых плешин траве лежала старая верблюдица. Возле нее, широко расставив длинные, толстые в коленях ноги, стояли два верблюда. На боках, на спине у них висели бурые клочья зимней шерсти. Кожа, где шерсть уже слезла, была коричневая, и по ней ползали зеленые мухи. Высоко подняв маленькие головы на длинных, сильно выгнутых вперед шеях, верблюды большими блестящими черными глазами с густыми ресницами смотрели поверх людей и медленно двигали узкими челюстями. А люди – три колхозника-чабана в одинаковых синих спецовках из чертовой кожи – боролись с молодым голенастым верблюдом. Видно, это и был Шайтан. Он зло лягался задними ногами и все норовил укусить чабанов. Когда его наконец повалили на землю, Шайтан заревел от бессильной ярости, потом стал глухо стонать.

Молодые женщины смотрели на Шайтана и громко смеялись, и на груди их чуть слышно позвякивали серебряные ожерелья. Мальчишка в дырявой майке как бес крутился возле чабанов, потом бросился к поверженному Шайтану, сел ему на шею, крикнул:

– Давай, Черкез-ата, мы держим его, держим!

И тут к Шайтану подошел дед Черкез – без халата, без папахи, в голубой трикотажной рубашке с засученными рукавами. В руках его была белая свежеоструганная палочка с острым концом. Дед Черкез оттолкнул мальчишку – тот мешал. Мальчишка соскочил с Шайтана, запрыгал вокруг него, ища себе дела, и вдруг навалился всем телом на задние ноги верблюда, хотя верблюд и так лежал неподвижно под тяжестью трех чабанов. Дед Черкез сел на Шайтана, острой палочкой стал прокалывать ему нос. Шайтан захрипел, задергался, но его держали очень крепко. Белая палочка медленно вошла с одной стороны носа и вышла с другой – уже не белая, а красная. Шайтан сразу обмяк и только прерывисто вздыхал, будто всхлипывал. Вдруг один из чабанов взвизгнул, стал с хохотом вытирать мокрую руку о шерсть Шайтана. Мурад увидел: из-под верблюда течет по траве пенистый желтый ручеек.

Дед Черкез слез с Шайтана.

– Вставай, вставай, – сказал он верблюду, – попробуй теперь кусаться, попробуй не работать.

Чабаны отпустили Шайтана. Он поднялся; шатаясь, с минуту стоял на слабых, дрожащих ногах; палочка в носу была уже красной с двух сторон. Шайтан медленно побрел к взрослым верблюдам. И Мурад подумал, что, верно, Шайтан хочет попросить у старых верблюдов прощения за то, что очень плохо вел себя и позорил все стадо. Но старые верблюды, не замечая Шайтана, все так же жевали жвачку и смотрели вдаль своими большими немигающими глазами.

Мурад подошел к деду Черкезу. Тот даже не взглянул на него, продолжал разговаривать с колхозниками – давал им советы, как дальше быть с Шайтаном: через неделю, когда ранка заживет, палочку надо вынуть и зануздать Шайтана. Впрочем, дед сам все сделает – пусть только ему напомнят, а то забыть легко: занят с утра до вечера, некогда даже совершить намаз[1]1
  У мусульман – название каждой из пяти ежедневных молитв.


[Закрыть].

– Спасибо, спасибо, Черкез-ата, – заговорили чабаны, – через неделю другое имя надо дать Шайтану: начнет работать – какой он Шайтан!

– И имя придумаю, – сказал дед Черкез, – только напомните мне, хорошее имя придумаю.

Чабаны заговорили с дедом Черкезом о разных колхозных делах. Сначала они говорили стоя, потом все четверо сели на песок. Один чабан сломал ветку саксаула, стал чертить на песке план какого-то отгонного пастбища, а дед Черкез качал головой – не соглашался. Но чабан стоял на своем – еще и еще раз обводил план веткой. Тогда дед Черкез вскочил, быстро затоптал нарисованное, выхватил у чабана ветку, начал чертить новый план.

Мурад не понимал, о чем они говорят, ему было скучно и сильно хотелось есть. Он уже собирался подойти к деду Черкезу и сказать ему об этом, но вдруг увидел: мальчишка в дырявой майке не ушел – стоит на бугре и делает знаки – зовет.

Мурад подошел.

– Чего тебе?

– Хочешь увидеть одну штуку?

– Какую штуку?

– Нет, ты скажи – хочешь или нет?

– Ну, хочу.

– Тогда пошли, – и мальчишка легко побежал с бугра в котловину, поднялся на новый бугор, опять спустился. Видно было, что в песках он свой человек.

4

Мурад побежал за ним. Они несколько раз спускались и подымались, пока мальчишка не остановился.

– Слушай!

Мурад услышал глухой железный лязг, будто за бугром стукнули буфера вагонов. Откуда взяться поезду в пустыне? Здесь на десятки километров пески.

Они снова взбежали на бугор. То, что увидел Мурад, поразило его куда сильнее, чем Узбой. К западу – насколько хватал глаз – уходила в пески узкая длинная траншея: на одной стороне ее лежали очень толстые черные просмоленные трубы; они лежали близко одна к другой – черная полоса перемежалась узкими желтыми промежутками песка. Дальше светлых промежутков уже не было видно, к горизонту уходила одна сплошная, бесконечная черная труба. Но самое главное было не это. Совсем близко – чуть левее бугра, где стояли мальчики, – синее небо косо пересекала стальная стрела экскаватора с натянутыми на ней тросами, с маленьким флажком наверху – уже не красным, а бледно-розовым от солнца. Экскаватор только что высыпал песок возле траншеи. Огромный ковш с отвисшей нижней челюстью на секунду замер вверху, и четыре острых, белых, отполированных песком клыка сверкали на солнце. Но тут раздался железный лязг, пасть ковша захлопнулась, оставшийся песок полился вниз редким, сухим золотистым дождиком. А ковш, хищно попятившись, стал делать новый заход, нацеливаясь своими белыми клыками на податливую рыхлую стенку траншеи.

– Порода плохая, слабая, – сказал мальчишка в дырявой майке и сквозь зубы сплюнул на песок. – С такой породой намучаешься – течет, как вода сквозь пальцы.

– А что они тут роют? – спросил Мурад. Мальчишка усмехнулся:

– Не знаешь? А еще в Казанджике живешь.

Мурад смущенно молчал.

В это время экскаваторщик увидел их из кабины, на полпути остановил густо истекающий песком ковш, крикнул по-туркменски:

– Эй, Курбан, скоро будете колоть нос верблюду?

– Уже прокололи, – отозвался мальчишка.

Ковш быстро описал дугу, высыпал песок и замер вверху. Экскаваторщик в синем комбинезоне, в пилотке из газеты «Туркменская искра» выскочил из кабины, взлетел на бугор.

– Как прокололи? Ты ж обещал, что прибежишь сказать?

– Не мог я, Петро, – огорченно проговорил Курбан. – Понимаешь, никак не мог – не успел: Черкез-ата утром пришел и сразу начал колоть. Идти сюда уже некогда – помогать надо.

– Эх ты, друг, – жалобно сказал экскаваторщик, – вот так и понадейся…

Лицо его было совсем молодое; длинный серый от пыли чуб выбился из-под бумажной пилотки и лез на глаза. И по лицу и по имени это был русский, но говорил он по-туркменски совсем чисто: Мурад никогда не встречал такого. Старый инженер-геолог в Казанджике умел говорить по-туркменски, но так коверкал слова, что ребята отворачивались и зажимали нос, чтобы не рассмеяться и не обидеть инженера.

– Такой редкий случай пропустил, – жалобным голосом сам себе уже по-русски сказал экскаваторщик, – никогда в жизни не видел, так интересно было посмотреть… – Он повернулся спиной к Курбану, медленно побрел к своей машине.

Курбан был огорчен не меньше, чем экскаваторщик. Сначала он смущенно плевал сквозь зубы, потом сломал ветку саксаула, стал обрывать побеги и кидать через плечо.

Мальчики сошли с бугра, остановились возле экскаватора, стали смотреть на его работу.

– Не стой под стрелой! Правил не знаешь? – сердито по-русски крикнул экскаваторщик, хотя Курбан стоял совсем не под стрелой.

Курбан и Мурад покорно отошли в сторону.