Текст книги "Облака и звезды"

Автор книги: Александр Кременской

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 33 страниц) [доступный отрывок для чтения: 12 страниц]

V

В лагерь вернулись поздно вечером. Я ждал, что после ужина Курбатов вызовет меня для объяснений. Окончив малую камералку, лег на раскладушку, стал мысленно готовиться к встрече. Прошло полчаса, час. Я вышел из палатки. Везде уже погасли огни. Кажется, взбучка не состоится. Можно идти спать.

Ночью сквозь сон я слышал, как хлопает брезент палатки, – поднялся сильный ветер. Утром мы проснулись, как всегда, на заре и увидели: вершины ближних бугров курятся, дальние вообще не видны. Циклон! На севере это – дождь, в пустыне – только ветер. Два-три дня, а то и целую неделю желто-серая мгла будет висеть в воздухе.

Все спрятались в палатках.

По палатке не переставая, как мелкий дождь, стучит сухой песок, проникает внутрь. На брезентовом полу уже намело тонкий серый слой. Я взял «Флору Туркмении». На обложке сразу же отпечатались следы пальцев. Вскоре песок был уже везде – в гербарии, в супе, в карманах, на простыне.

Весь день я писал о вчерашней котловине. К вечеру очерк был готов. Я прочел его вслух. Получилось совсем неплохо. Графически-точный, суховатый рисунок пустыни – палящее солнце, оцепенелые от зноя саксаулы на вершинах бугров. Пейзаж вышел просто здорово. Затем шло описание барханов, бугристых песков и обитающих на них растений с латинскими названиями в скобках. И наконец, красочное изображение «кавардака» – разные формы рельефа и разные растительные группировки перемешаны на крошечной, в несколько десятков квадратных метров площадке. Очерк чем-то напоминал работы писателей-натуралистов – Обручева, Ферсмана.

За весь день ко мне дважды наведывался Илюша – принес завтрак, потом обед. От ужина я отказался, выпил только чаю. Творческая работа всегда сильно выматывает. Об этом превосходно сказал Маяковский: чувствуешь себя словно выдоенным. Очерк, конечно, не стихи, но и не ведомственная записка о мерах по укреплению подвижных песков. Жанры эти несколько отличаются…

Я зажег «летучую мышь», хотелось еще раз внимательно прочесть «Чудесную котловинку». И тут о брезент палатки кто-то поскреб ногтем:

– Можно?

Курбатов! Ясно: неприятный разговор отложен на сегодня. Что ж, побеседуем… Начальник протиснулся между полуотстегнутыми полостями, сел на раскладушку. Я поднялся.

– Лежите, лежите.

– Не положено: во-первых, вы мой гость, во-вторых, начальник.

Он засмеялся. Я выжидающе смотрел на него, готовый к отпору. Курбатов потупился.

– Тут вот какое дело, не совсем обычное…

«Господи, и чего петлять? Говорил бы сразу – ведь формально он прав, а я виноват».

– Слушаю, товарищ начальник.

Смущенно посмеиваясь, Курбатов сказал, что Костя, принимая местное радио, поймал объявление: завтра, в воскресенье, в Казанджике устраиваются верблюжьи скачки; рабочие говорят: это старинная туркменская забава, посмотреть на нее очень любопытно. Калугин, Инна Васильевна, Костя, все рабочие умоляют – давайте съездим. Чем в лагере без дела сидеть, посмотрим редкое зрелище, конечно, если ветер немного утихнет. После скачек – сразу же обратно, в пески.

– Что поделаешь? Всем миром просят. Пришлось согласиться, – глас народа… Вы как на это смотрите?

Предложение было неожиданным: уезжать с изысканий на скачки…

– А если узнают в штабе?

Курбатов беззаботно усмехнулся.

– Откуда? Начальства там наверняка не будет. Кто из полевиков увидит – не скажет: свой брат, зачем кляузничать?

– Не возражаю.

Курбатов встал с раскладушки, но задержался у выхода. Я понял: хочет сказать о вчерашнем – и не решается. Наконец набрался смелости.

– Еще два слова. Правда, циклон смял график, но – на будущее. Если вам зачем-нибудь надо остановиться во время изысканий, что-то более основательно в научном плане обследовать, скажите, пожалуйста, Калугину, – он две-три площадки сам опишет. Весной он работал как геоботаник, неплохо получалось. А вы потом посмотрите записи, внесете коррективы.

Мне стало жаль Курбатова, но распускаться нельзя – он сам устанавливает форму наших отношений. И форма эта меня вполне устраивает. Надо ее закрепить. Я сказал подчеркнуто официально:

– Слушаю, товарищ начальник. На будущее обязательно учту ваше указание.

Курбатов искоса взглянул на меня, не обиделся ли. Я ответил вежливой улыбкой.

– Спокойной ночи, Юрий Иванович.

– Всего доброго, товарищ начальник!

VI

На другой день побудка звучала долго, звонко, – Илюша бил в рельсу по-особенному. Все быстрее обычного позавтракали, сели в грузовик.

Циклон шел на убыль, ветер немного утих, даль прояснялась, но работать в песках было нельзя.

В последнюю минуту Калугин вдруг отказался ехать.

– Рука на погоду болит. Самое лучшее сейчас полежать. Я отдохну и лагерь покараулю, а Илюша пусть едет.

Илья от радости растерялся – стоял на месте, хлопал глазами. Еще бы! Он в одиночку вел унылое оседлое существование в песках – был поваром и сторожем лагеря.

– Счастливо! – Калугин скрылся в палатке.

– Илья, чего стоишь? – крикнул из кузова Костя. – Тебя все ждут.

Повар сорвал с себя халат, бросил на челек, полез в кузов.

– Все сели? – раздалось из кабины. В голосе Курбатова послышалось явное смущение.

– Все! – весело ответил кузов.

– Трогай, Басар!

В Казанджике, не заезжая в штаб отряда, мы направились прямо на место скачек. Мурад, стоя у кабины, показывал дорогу.

На выгоне собралась порядочная толпа. Зрители окружили «скакунов». Верблюды, подогнув колени, лежали на голой твердой земле. Не верилось, что эти неуклюжие животные будут скакать.

Но вот распорядитель с красным шарфом через плечо дал знак. Верблюды тяжело поднялись, гуськом пошли к стартовой площадке, отмеченной мелом. По условиям соревнования надо было сделать большой круг в два километра.

Я стал рассматривать наездников. На двух верблюдах сидели седобородые старики аксакалы в огромных мохнатых папахах. Молчаливые, невозмутимо спокойные, они высились над пестрой, веселой толпой, то и дело отпускавшей острые шутки по адресу горбатых «скакунов». На третьем верблюде, молодом, густо поросшем светло-коричневой шерстью, сидел парень лет двадцати. Вероятно, он приехал из глухого кишлака; по старинному обычаю племени иомудов с головы парня свисали длинные, тонкие пряди волос, похожие на «оселедцы» репинских запорожцев. Пряди начинались от макушки и обвивали уши. В руках парень держал дорогую ковровую тюбетейку, то надевал ее, то снимал – волновался.

Видно было, что аксакалы не сомневались в успехе. Мурад сказал нам, что каждый год один из почетных наездников берет приз. Обычно выигрывают по очереди.

Аксакалы, казалось, не замечали парня в тюбетейке и его верблюда, словно там, где он находился, было пустое место.

– Откуда этот парень? – спросил я Мурада.

– Из какого-то колхоза возле развалин Куртыш-баба. Совсем глухое место. Первый раз скачет.

В толпе произошло движение. Распорядитель приказал выстроиться в одну линию. Старые верблюды стали рядом, но молодой заартачился. Шумная толпа волновала его, он беспокойно вертел маленькой головой и не слушался ездока, не хотел спокойно стоять на месте.

Распорядитель несколько раз возвращал всех на исходный рубеж. Наконец по сигналу все три «скакуна» одновременно неуклюжей рысью пустились по кругу. Мерно покачиваясь, аксакалы уверенно сидели на своих огромных верблюдах. Опытные гонщики были уверены в победе, а возможно, между собой уже и решили, кому она достанется.

Они по-прежнему не замечали новичка, сразу же отставшего на три корпуса. Толпа напряженно следила за скачками. То здесь, то там болельщики выбегали на середину поля, слышались одобрительные крики, свист, смех.

Верблюды аксакалов шли крупным размашистым наметом. В этом мерном движении был сейчас тот же ритм, та же неутомимость, что и в медленном верблюжьем шаге.

До финиша оставалась половина круга. Стало ясно: победит темный, почти черный верблюд, со всадником в белой папахе. Второй наездник явно не спешил. Верблюд его размеренно скакал по полю.

– Он в прошлом году победил, – усмехнулся Мурад, – нельзя выигрывать каждый год! Надо совесть иметь.

Мне стало скучно. В толпе я увидел Костю, Курбатова, Инну Васильевну, рабочих. Курбатов размахивал руками, что-то взволнованно говорил Косте. Голоса их относило ветром. Должно быть, они поставили на разных верблюдов. Рабочие тоже горячо спорили. Я не всех знал по именам, да и не старался узнать, – различал по внешним приметам: низкий, высокий, широкоплечий. Называл каждого «товарищ» и на «вы». Исключением были только близнецы, работавшие с нами в первый день.

Вдруг в толпе произошло какое-то замешательство. Все смотрели вправо. Там всеми забытый, не признанный с самого начала, бешеным галопом скакал молодой верблюд. Он мчался, высоко вскинув голову, в строгом ритме – это был тяжелый верблюжий галоп, когда животное скачет, почти не сгибая ног в коленях. Расстояние между ним и двумя старыми верблюдами уменьшалось на глазах. Беспокойно оглянулся назад один аксакал, потом другой. Словно по команде, оба стали нахлестывать своих скакунов. Поздно! Молодой верблюд уже поравнялся с ними, вот он опередил их на корпус, на два, на три.

Раздались шумные рукоплескания: молодой наездник достиг финиша. Спешившись, он шел к судейской трибуне. На поводу за ним, еле передвигая ноги, плелся молодой верблюд.

Дальше следовало второе отделение – конные скачки. Но нам надо было возвращаться в лагерь. Я пошел к грузовику. Здесь, окруженные плотным кольцом любопытных, Курбатов и Костя боролись, схватив друг друга за пояса. Судьей был Мурад. Он преподавал им урок туркменской национальной борьбы. Курбатов и Костя уже вошли в раж, лица их покраснели, тяжело переступая ногами, они ходили по кругу – каждый ждал удобного момента, ошибки соперника. Вот Костя споткнулся о комок глины. Этим сразу воспользовался Курбатов. В воздухе мелькнули длинные Костины ноги. Секунда – и он лежит на земле. Хохочет победитель, хохочет побежденный, хохочут зрители.

– Теперь со мной, товарищ начальник!

– Нет, сначала со мной!

Рабочие обступили Курбатова, каждый хотел с ним бороться. Курбатов, тяжело дыша, со смехом отбивался.

– Еще чего выдумали! Усталого легко положить. В лагере поборемся.

Он стряхнул пыль со спецовки.

– Пора ехать.

Я спрятался за кузов грузовика – было стыдно за Курбатова, за его мальчишеское поведение. И это начальник отряда! Нет, видно, придется просить главного инженера перевести меня в другой отряд, где работают более серьезные, более деловые люди.

Обратная дорога оказалась очень трудной. Сокращая путь, Басар где-то свернул, и мы попали на песчаную целину. Неизвестно, когда здесь проходили машины. Мотор работал с натужным ревом. Рев этот временами переходил почти в стон. Казалось, машина живая, она жалуется, просит о помощи. Задние колеса буксовали, крутились на холостом ходу.

– Аврал! На выход! – крикнул из кабины Курбатов. Все выскочили из кузова.

– Шалманы к бою! – снова крикнул начальник.

Рабочие вытащили из-под машины лежавшие на осях два запасных бревна, бросили их под скаты. Почуяв опору, грузовик с довольным рокотом пошел вперед. Курбатов и Мурад выхватывали из-под вращающихся колес шалманы, снова бросали их под колеса. Машина медленно катилась по движущемуся настилу.

Преодолев барханы, грузовик остановился. Басар поднял капот. В радиаторе кипела вода.

– Пускай отдохнет, – сказал шофер.

– «Отдохнет»! – передразнил Курбатов. – Хотел проехать покороче, вон куда завез! Водитель ошибся, а машина отдувайся. До лагеря хватит горючего?

– Должно хватить, – неуверенно сказал Басар. – Вообще мало горючего. Надо было заправиться в Казанджике…

– Ага! – подхватил Курбатов. – Это значит, приехать в штаб экспедиции: «Здравствуйте, товарищи начальники, мы на верблюжьих скачках малость горючего пережгли. Выручайте!» Так, что ли?

Басар виновато молчал.

* * *

На третий день циклон несколько ослаб, но небо было хмурое, ветер дул порывами. Я ожидал, что после завтрака мы с Курбатовым выедем в поле. Получилось иначе – горючее на исходе. Басар в свое время не доложил начальнику, а выезд на скачки истощил запасы окончательно.

Курбатов был сильно расстроен: придется занимать бензин, христарадничать.

– А у кого занимать? – спросил я.

– У кого же, у богатого соседа, свет Баскакова, патриарха нашей экспедиции. Он в десяти километрах от нас разбил свой стан. Только неизвестно, даст ли? Дядя с норовом.

– Тебе не даст, – сказала Инна Васильевна, – мол, рад бы, да сами сидим на мели.

– Да, меня он не любит, – согласился Курбатов, – считает, что я рано получил отряд. К тому же весной мы имели наглость вызвать баскаковцев на соревнование.

– И Сергею Петровичу, и Косте не даст, они – курбатовцы, – сказала Инна Васильевна.

Курбатов задумался.

– Как же быть?

Я понял: ехать за бензином может только один человек – новичок в отряде. Это я. Но Курбатов не решается использовать меня для хозяйственного задания. Пришлось ему помочь.

– Давайте я попробую. Баскаков меня не знает.

– Да, вы не курбатовец, – сказал начальник и тут же смешался: в словах был двойной смысл… И все же от «чужака», от «не курбатовца» зависела сейчас репутация отряда. Не удастся добыть горючее, придется по радио давать SOS в штаб экспедиции. Такое в практике изыскателей бывает не часто и считается верхом неорганизованности, неумения руководить работой. А тут еще «внеплановая» поездка на скачки осложняет дело…

Час спустя мы с Басаром выехали к «знатному соседу».

VII

Отряд Баскакова расположился в рощице тамарисков, у колодца Дас-Кую. Я ожидал увидеть выстроенные в ряд палатки, грузовик с кузовом-домиком, синий дымок над печкой, вырытой в песке, – картину, знакомую по нашему отряду. Все оказалось иным, совсем не похожим, необычным.

Под сенью двух старых корявых тамарисков высилась огромная палатка, палатка-исполин, похожая на шатер арабского шейха. Рядом приютилась палатка-одиночка, казавшаяся почти крошечной. В приличном отдалении стояла просторная общая палатка, видимо для рабочих, и совсем уж на отшибе одиноко серела маленькая палатка – то ли повара, то ли некоего специалиста-отшельника.

Грузовик остановился. Басар заглушил мотор.

– Надо узнать, может, он отдыхает.

Я удивился: «Отдыхает среди рабочего дня?»

– У них свои порядки.

Но хозяин бодрствовал. Из палатки вышел высокий пожилой мужчина с седой курчавой головой. Большое, гладко выбритое, еще очень красивое лицо, словно у прирожденного «кумли», было покрыто густым ровным загаром. Такой загар бывает только у многолетних обитателей пустыни. Из-под разглаженной синей спецовки виднелся крахмальный воротничок кремовой рубашки. На ногах домашние ковровые туфли.

Баскаков сделал два шага навстречу. Я назвал себя, подал письмо. Он бегло прочел, сунул в карман.

– Это успеется, а сейчас зайдем ко мне, познакомимся, вы у нас – новый человек.

Я вошел в палатку и остановился, пораженный. Баскаков смотрел на меня с молчаливой улыбкой, – видно, давно привык к удивлению гостей. Это была не палатка, а целый дом: прихожая, дальше кабинет, столовая, за полузадернутой гардиной – спальня: виднелся край диван-кровати. Комнаты отделены фанерными перегородками, оклеенными обоями.

Мы вошли в небольшой кабинет. Ломберный письменный стол завален рукописями, ватманами. На тумбочке старинная керосиновая лампа под абажуром. У стены открытый стеллаж с книгами. На полу текинский ковер.

– Прошу, – хозяин кивнул на плетеную качалку с вышитой подушечкой на сиденье, сам сел за стол. – Удивлены, недоумеваете? Это обычная реакция всех моих гостей. А дело объясняется просто. Я не сибарит, я – старый полевик, тридцать лет в пустыне, из них считанные месяцы провел в городе. Мой дом – вот он, палатка. В Ашхабаде, на Кушкинской – только коммунальная квартира. Там мы с женой зимуем, здесь – живем. Так почему, скажите, мне надо обязательно жить в холоде, в сырости, есть невкусную пищу пополам с песком и вдобавок еще кичиться этим спартанским образом жизни: мы, мол, не думаем о себе, для нас существует только работа, план, борьба с барханами? Спору нет, все это важно, но ей-богу же и выполнять, и бороться вы будете куда успешнее, ежели создадите хотя бы сносные условия для жизни, именно для жизни, а не для существования.

Я сказал, что создать в пустыне даже минимальные удобства – дело не простое.

– Неверно! – живо возразил Баскаков. – Вся беда в том, что с этим предвзятым убеждением мы приходим в пустыню, в тундру, в тайгу. Мы заранее готовим себя к бытовым неурядицам, мало того, считаем их обязательными спутниками нашей жизни, непременным условием романтики покорения природы. Отсюда – неизбежные последствия. Правда, в молодости о них не думают. Они приходят позже.

– Какие последствия?

– Мало ли – всякие ревматизмы, радикулиты, все это появляется неожиданно и выводит нашего брата из строя надолго, иногда насовсем. Ну, да вам это пока не грозит. Вы ведь первогодок в пустыне?

Я сказал, что в Каракумах не был, но вообще не впервые участвую в изысканиях. Приходилось работать в довольно трудных условиях…

Баскаков с интересом слушал, расспрашивал о районах изысканий. Оказалось, что небольшую мою заметку в «Природе» о приморских солелюбах Казахстана он читал. Мы заговорили о физиологии солянок – они меня давно интересовали. Потом перешли к книге Коровина, – я все еще находился под ее впечатлением. Коровин открыл мне Каракумы.

– Ввел вас сюда, как Вергилий! – засмеялся Баскаков.

– Разве Каракумы – ад?

– Многие так считают. А вообще в песках, как везде, есть и хорошее, есть и плохое. Но то и другое – очень интересно. По-моему, это главное.

Хозяин заговорил о себе. В песках он уже четвертый десяток – приехал сразу же после института, поработал сезон и уже не смог расстаться с Каракумами, привязался на всю жизнь.

– Говорят, Дальний Север привораживает людей. Дальний Юг тоже обладает этим свойством. Пустыня только внешне бедна, на самом деле – это край огромных возможностей, великих богатств. Но не каждому они открыты.

Он оживился.

– Помните у Гёте, в «Фаусте»: «При свете дня полна таинственными снами не даст тебе природа покров с себя сорвать. Что в откровенье разуму сама не сможет передать, не выпытать тебе у ней ни рычагами, ни тисками».

Хозяин встал, сделал несколько шагов по палаточному кабинету.

– На русский Холодковский не очень точно перевел, кстати он тоже был натуралистом, зоологом. В подлиннике это звучит куда сильнее.

И Баскаков по-немецки наизусть прочел цитату из «Фауста».

Из соседнего отсека выглянула маленькая сухощавая женщина, приветливо кивнув мне, сказала:

– Лев Леонидович, ты вот «Фауста» декламируешь, а забыл, что нашего гостя по древнему обычаю кумли надо угостить кок-чаем.

– Это уж забота хозяйки, – отозвался Баскаков.

Я познакомился с Агнессой Андреевной Баскаковой. Мы перешли в столовую. Здесь тоже поверх брезентового пола лежал туркменский ковер. Съемные стены из фанеры оклеены обоями иного, чем в кабинете, рисунка. Над портативным столом традиционный натюрморт – дичь, фрукты.

Кок-чай мы пили из маленьких туркменских пиал, на блюдечке – мелко наколотый рафинад, на старинном, из кованой меди, туркменском блюде – чуреки. Местный колорит строго выдержан.

Я спросил, не тяжело ли Агнессе Андреевне безвыездно жить в песках. За нее ответил Лев Леонидович:

– Тяжело не тяжело, а супруга пустынника всегда следует за ним. Агнесса Андреевна в прошлом врач, но, как древле говаривали святые отцы из Фиваиды, прекрасная мати-пустыня соблазнила ее. Сейчас она – почвовед, кроме того секретарь-машинистка, чертежница, бухгалтер, завхоз, отличный кулинар. И это не все. По пальцам специальности ее не перечтете – пальцев не хватит.

Агнесса Андреевна замахала руками:

– Ну-ну, не конфузь меня перед нашим гостем, чего доброго, он подумает – вот она, новоявленная Мария Волконская из Каракумов.

– А разве это не правда?

Баскаков ласково погладил руку жены. Да, это была по-настоящему любящая пара.

Я спросил, давно ли отряд в простое.

Баскаков удивился:

– В простое? Почему?

– Как почему? Циклон. Мы третий день не работаем.

– Нет, – сказал Лев Леонидович, – такой роскоши я позволить себе не могу. Мы – старики, темпы у нас не те, что прежде. Работаем без простоев.

– А когда метет сверху и снизу?

– Ну что ж, на то пустыня. Наш геодезист с теодолитом заранее проложил главные ходы. А мелиоратор, геоботаник, почвовед работают в очках.

Я удивленно взглянул на хозяев. Мелиоратор и почвовед – они были в лагере. Баскаков усмехнулся.

– Отряд в песках, а мы дома? Сейчас объясню. Сталевар высокого класса сам не варит сталь. Он руководит плавкой, ведет ее. Равно архитектор не кладет стену, строитель корабля не работает с топором на верфи. Разве не правильно? Я мелиораторствую треть века, Агнесса Андреевна описывает шурфы немного меньше – двадцать лет. Посему каждый из нас знает свое дело настолько, чтобы только проверять выполненную работу, делать выводы, обобщать. Материалы для этого готовят специалисты, пока что менее, чем мы, умудренные опытом. Такая расстановка сил полезна и для них, и для дела.

Он поинтересовался, как организована работа в нашем отряде. Я сказал, что у нас в поле выезжают все специалисты.

– Что ж, в молодежном коллективе это и целесообразно, – одобрил Лев Леонидович. – Раньше говорили: чтобы узнать человека, надобно пуд соли с ним съесть; пустыня посложнее – пудом проглоченного песка не ограничитесь. Надо ходить и ходить по ней, смотреть и смотреть на нее, и не просто смотреть, а научиться видеть Каракумы, для этого нужно жить с пустыней одной жизнью, сродниться с нею, стать кумли – «человеком песков». Иначе «не даст тебе природа покров с себя сорвать».

– Мы тоже стараемся войти в жизнь Каракумов, – сказал я.

– Прилежно заполняя графы утвержденных в Москве дневников? – Баскаков чуть улыбнулся, но сейчас же посерьезнел. – Не обижайтесь: только освоив азбуку, можно научиться читать книгу пустыни.

Снаружи раздался нетерпеливый голос автомобильного сигнала.

Я вскочил.

– Засиделся у вас, совсем забыл о бензине, о шофере. Вот он напоминает о себе.

– Это не он, – сказал Баскаков. По лицу его прошла легкая тень неудовольствия. – Это маленькое чепе – наши пустыннопроходцы досрочно вернулись с поля. Сейчас узнаем, в чем дело.

Мы вышли из палатки. У грузовика, только что въехавшего в лагерь, стояли трое: очень некрасивая долговязая длиннолицая девушка в синем комбинезоне, рядом с ней невзрачного вида юноша в брезентовом плаще и маленький старичок с безбородым сморщенным, как у лилипута, лицом.

Изыскатели долго отряхивались от песка. Потом юноша и старичок сняли защитные очки, подошли к Баскакову. Девушка резко повернулась к нам спиной, широко зашагала к одинокой, стоявшей на отшибе палатке.

– Вернулись, Лев Леонидович, – виновато сказал старичок. – Трудно дышать – песок в рот, в нос набивается.

Баскаков грустно улыбнулся.

– Что ж, вернулись так вернулись, Аполлон Фомич, С Олега и Ларисы спрос невелик – они первогодки в Каракумах. А вот как ты, старый пустынный волк, убоялся ветра – это мне, признаюсь, мало понятно. Ты ведь только визиры прокладывал?

– Да, – тихо отозвался старичок.

– Значит, теодолит был не нужен, с буссолью работал. И не выдержал, изнемог?

Аполлон Фомич подавленно молчал.

– Видно, года сказываются, – задумчиво произнес Баскаков. – Ладно, отдыхайте сегодня. Только дай команду Романцеву, чтобы отпустил товарищу бочку бензина.

Старичок насторожился.

– А кому бензин?

– Нашим соперникам – отряду Курбатова. Вот скоро с ними встретимся на проверке. Победят они нас: молодежь!

Геодезист неодобрительно покосился на меня. Баскаков, переглянувшись с женой, ласково посмотрел на старичка.

– Ну что стал, Аполлон Фомич? Отрядный патриотизм в душе играет? Умерь пыл, дорогой, выполняй команду.

Басар из кабины бросал на меня яростные взгляды: я непростительно задерживался. Старичок, насупясь, махнул Басару следовать за ним к складу горючего.