Текст книги "Облака и звезды"

Автор книги: Александр Кременской

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 33 страниц) [доступный отрывок для чтения: 12 страниц]

III

Геодезический ход, отмеченный саксауловыми ветками, то взбирался на гребень, то сбегал в низины. Кое-где из-за желтых барханных цепей выглядывали серебристые верхушки сюзенов. Маленькие форпосты жизни были разбросаны по всему массиву подвижных песков. Но вот острые гребни вершин стали сглаживаться, холмы словно осели, сделались ниже, приземистее. Вытянутые овальные понижения между цепями округлились, стали похожими на замкнутые котловины.

Мы вышли на стык барханного скопления Капланли с громадным массивом бугристых песков.

Ландшафт и растительность менялись прямо на глазах. К высоким буграм примыкали глубокие котловины. Их склоны покрывал зеленый ковер песчаной осоки – илака. На его изумрудном фоне тусклой сероватой зеленью выделялись знаменитые «древа пустыни» – белые саксаулы. После желтых барханов неожиданное обилие зелени радовало глаз, казалось необычным в летней пустыне.

Спускаясь в котловину, я волновался: сейчас увижу новые растения, знакомые только по книгам, по гербарию. Придется описывать не маленькую, бедную ложбинку с тройкой сюзенов и пятком селинов, а котловину со склонами. Растительность там куда богаче.

– Танцуйте от печки, – сказал Калугин, – с котловины начинайте. Потом лезьте на склоны. Посмотрим, удержитесь или нет.

Опять шпилька… Но я решил пока не обращать внимания.

Итак, надо выбрать площадку.

Я обошел котловину. На сплошном зеленом фоне илака кое-где серели засохшие кусты кандымов. Илак задушил пробравшиеся сюда кустарники. Зеленые стебельки его росли почти вплотную.

Я уложил в гербарную папку илак, занялся склонами.

На голой, песчаной вершине бугра стояли три искривленных белых саксаула. Казалось, кто-то пытался завязать их узлом, но потом раздумал, бросил. Похожие на метлы, жесткие серо-зеленые побеги тяжело свисали вниз. Пропитанные горько-соленым соком, членистые веточки были грузны и не трепетали на ветру, как листья наших северных деревьев. «Древа пустыни» отбрасывали жидкую прозрачную тень. Во всем облике их было что-то очень древнее, суровое.

Я пересек котловину, стал описывать склоны. Здесь было мало илака, но много селинов, кандымов, эфедр.

Все увиденное занес в дневник, потом построил кривую убывания илака на отдельных склонах. Это было уже сверх программы.

Я увлекся, не заметил, как из-за бугра вышел Калугин.

– Готово? Поздравляю!

Он взял мою тетрадку.

– Сейчас сравним с моими записями, проверим, много ли напутали.

Я не выдержал:

– Обязательно должен напутать?

– А как же! На то вы и неофит, делаете первые шаги.

Я пристально смотрел на Калугина и с радостью видел, как насмешливая улыбка медленно сползает с лица, заменяется новым выражением. Мой учитель был явно смущен.

– Постойте! А что это за кривая? Какая-то проекция… Не понятно…

«Ага! Вот она, сладкая минута реванша!» Я подчеркнуто спокойно сказал:

– Я подсчитал количество илака на склонах, расположил по кривой, начертил проекцию. Это запрещено?

Он пожал плечами:

– Нет, почему же… Только для меня это новость… Никогда не обращал внимания на закономерности в распространении илака. Растет – и хорошо. А вы вот заметили… да еще установили сходство и различие в растительности склонов. Что ж, первое маленькое открытие.

– Значит, неофит на сей раз не напутал?

– Еще успеете. У вас все впереди.

Последнее слово опять осталось за Калугиным, ненужное обидное слово…

Длинный летний день шел на убыль. Тени от саксаулов сгустились, упали на склоны бугров. В серо-сизой «листве» саксаульные сойки уже пробовали голоса. Жара спала, можно петь.

Мы вышли на геодезический ход и вдруг в стороне, в котловине заметили темный верх кибитки.

Невдалеке от входа горел костер. Возле огня сидел древний старик в темно-красном халате, в вышитой тюбетейке. Редкая седая борода росла от подбородка. Волосы на щеках, вокруг рта были по старинной моде тщательно выщипаны.

Старик обернулся на шорох шагов.

– Салам! – сказал Калугин.

– Здравствуй, товарищ! – по-русски ответил старик.

Из кибитки выглянуло несколько голов. Старухи, женщины, дети с любопытством разглядывали нас.

С большой вязанкой саксауловых веток подошел высокий крепкий мужчина. В черных усах пробивалась редкая седина. Это был шестидесятилетний Кара Черкезов, сын сидевшего у костра главы семьи Черкеза Ниязова. Кара неплохо говорил по-русски. Мы узнали, что его отцу уже девяносто пять лет. Только в прошлом году Черкез-ата ушел на покой и поселился у старшего сына – колхозного бригадира. Семилетним мальчиком Черкез стал пастухом, пас в песках овец и верблюдов. Больше полувека работал он на баев – вырос, женился, стал отцом – и все оставался тем же, кем был в семь лет, – байским батраком.

Услыхав свое имя, старик оживился, указывая на нас сыну, заговорил по-туркменски. Кара стал переводить: его отец знал лишь несколько русских слов.

Старик говорил, что за полвека у него было три хозяина: Непес-хан, потом его сын, потом внук. Когда Черкез впервые выгнал в пески овец, Непес-хан был уже стар и вскоре умер. Его сын, Рухи, умножил отцовские стада, но недолго радовался своему богатству – умер. А вот внуку Мамеду пришлось, бросив богатство, бежать за Копет-Даг: в Туркмению пришла советская власть.

Старик обернулся, что-то коротко приказал домашним. К костру подошла пожилая женщина в красном платье до пят, набрала сковородку углей – поставить самовар.

Кара заговорил о своей семье. Он сам давно уже дед. Старший сын, Берды Караев, – председатель колхоза. А внук, Наур Бердыев, – студент, учится в Ашхабаде. Недавно приехал погостить к деду и прадеду. Наур изучает травы. Скоро вернется.

Солнце зашло. Громадное багровое зарево взметнулось было до самого зенита, но стало быстро гаснуть. Показались звезды. В пустыне зори коротки. На западе низко-низко над горизонтом проступил узкий, молодой месяц. Своей выпуклой стороной он был по-южному обращен вниз и напоминал не серп, а серебристую крутобокую ладью, плывущую в небе.

Из-за бугра ударил яркий свет фар. Подошел экспедиционный грузовик. Басар заглушил мотор, подсел к костру, по-туркменски заговорил с хозяевами.

Закипел самовар. Женщины разостлали перед костром небольшую белую скатерть, расставили пиалы. Появился фаянсовый чайник, мелко наколотый рафинад, поджаренные на углях лепешки.

Началось неторопливое пустынное чаепитие. Крепкий коричнево-красный чай наливали до половины пиалы, пили вприкуску, очень медленно, потом доливали опять.

Послышался смех, голоса. Костя со своими помощниками подошел к костру. Вместе с ними был высокий, похожий на деда двадцатилетний Наур Бердыев. Он с радостным удивлением взглянул на гербарные папки.

– Ботаники? Откуда?

Калугин рассказал о задании, спросил, не попадались ли развеваемые пески.

– В радиусе пяти километров пески надежно закреплены илаком, кустарниками, – сказал Наур, – а дальше я еще не успел побывать.

Правнук старого Черкеза учился на четвертом курсе Туркменского университета, приехал в пески повидаться с родными, собрать гербарный материал для дипломной работы о размножении илака.

Наур вынес из кибитки ботанические сетки с засушенными растениями. В гербарных листах лежали этикетки с названиями вида, датой, обозначением места сбора.

При свете костра стали рассматривать растения. Черкез придвинулся ближе. Правнук передавал ему гербарные листы. Легкие сухие пальцы старика слегка прикасались к листьям, стеблям, и Черкез по-туркменски называл растение.

Я отошел от костра, лег на остывший песок. Звезды сияли с неведомой на севере, пронзительной яркостью. Казалось, если присмотреться, увидишь слабые «звездные» тени от саксаулов на голых, тускло белеющих вершинах бугров.

Угли костра уже подернулись пеплом, еле мерцали в темноте. Хозяева ушли спать.

– Пора и нам ложиться, – сказал Калугин.

Из грузовика достали спальные мешки, похожие на огромные коконы, залезли в полотняные чехлы – решили спать на воле. Костя и его рабочие уже давно уснули в машине.

Итак, впервые в жизни я проведу ночь в песках. Подумалось: не посетят ли нас незваные гости, выползающие ночью, – фаланги, скорпионы, змеи?

Я поделился своими опасениями с Калугиным. Он вздохнул.

– А кто их знает… В песках, вообще в природе, зверье в отношении человека придерживается правила: «Не трогай меня, я тебя не трону». Скорпион, если его не придавить, никогда вас не укусит.

– А зачем же мне его давить?

– Это вы сейчас так говорите, а если уснете и он забредет к вам в мешок?

Я молчал. Может, пока не поздно, устроиться спать в кибитке или, на худой конец, в машине?

– И со змеями всяко бывает, – уже сонным голосом продолжал Калугин, – хорошо, если «стрелка» заползет, ок-илян. Это безобидная тварь. Укусит – ранка с полчаса пощемит, ну, потошнит вас слегка, голова закружится, вот и все. Чепуха. Вполне можно перенести.

– Лучше бы не переносить, – сказал я.

– Великая мысль… Но в песках водятся не только ок-иляны. Если ночью услышите свистящий шорох, вскакивайте, будите меня – я крепко сплю.

– Что за шорох?

– Его издает ползущая эфа: жесткие чешуйки тела трутся друг о дружку. Эфа – ночная змея, и очень злая: кусает всех и каждого ни за что ни про что. Если сразу не принять мер – конец, умрете в адских муках.

Калугин громко зевнул.

– А я, как на грех, даже марганцовку забыл. Видно, старость приближается, память сдает… – Он забормотал что-то невнятное уже сквозь сон.

Я понял: мне здесь не уснуть.

– Сергей Петрович, не перейти ли нам в кузов?

В ответ раздался храп – да какой! – многоголосый, с присвистом, с хрипом, с каким-то горловым бульканьем.

Я потрогал песок – он совсем остыл. Воздух тоже стал прохладным. Вставать не хотелось.

Над пустыней, над ее бескрайними песками от горизонта до горизонта сверкало, переливалось удивительное каракумское небо. Я нашел Медведицу, без труда различил знакомого еще со школы маленького Алькора – «Всадника». Он находился над яркой Мицар – средней звездой в хвосте Медведицы. По Алькору арабы в древности проверяли остроту зрения.

Звездные часы вселенной свершали свой медленный извечный ход. А эфа? Бог с ней! Неужели в такую ночь способна она укусить? Авось и у нее есть совесть!

Я проснулся на рассвете – стала зябнуть непокрытая голова, хотел натянуть простыню, но увидел: Калугин не спит.

– Подъем! Двинемся, пока не жарко. Может, успеем пораньше закончить.

Хозяева уже встали. Мы простились с ними, разбудили геодезистов, наскоро позавтракали консервами и вышли в пески.

Восток быстро светлел. Только что в синем полумраке слабо проступали темные силуэты саксаулов, и вот уже облака порозовели. Над горизонтом показалось солнце.

Костя с помощниками зашагали на восток.

Пикет – струганый колышек с номером, возле которого остановились вчера, – белел на склоне бугра. Мы сделали отметки в полевых журналах, двинулись дальше.

На восток по-прежнему тянулся массив бугристых песков, покрытых травянисто-кустарниковой растительностью. Надо было уловить его контакт с участком развеваемых песков.

Я подымался на очередной бугор, когда заметил, что Калугин отстал.

– Что там?

– Идите сюда.

Калугин стоял посередине склона, покрытого илаком и редкими кустами селина. От одного из кустов тянулся недлинный песчаный шлейф. Резко выделяясь на зеленом фоне, он врезался в заросли илака.

Калугин поднял с земли несколько сухих овечьих «орешков». Я увидел: в песке «орешков» много, они редким слоем покрывали почти весь склон.

– Вот вам главная беда. Пастухи почему-то облюбовали этот участок. Овцы изо дня в день разбивали копытцами песок, уничтожали дернину илака. Потом включился ветер. Видите – почти все язвы выдувания возникли на северном склоне. Летом здесь преобладают северные ветры. Они и обрушились на ослабленный выпасом склон. Развеваемый песок откладывается пока невдалеке, возле ближайшего препятствия – куста селина. Песчаный шлейф растет, надвигается на илак, на кустарники.

Кое-где шлейфы сомкнулись с голыми вершинами, образуя сплошной желтый фон сыпучего песка. Захватив склоны, песок хлынул в котловину. Узкими длинными потоками он спускался вниз, заживо погребая на своем пути зеленую поросль илака.

Мы перебрались через перемычку западного склона, и нас вдруг окружило «мертвое царство». В соседней котловине растений уже не было. Только на вершинах стояли старые саксаулы. Это были «последние могикане». Саксаулы еще долго продержатся, но поросли не оставят – ее заметет песком.

Спустились в котловину. Я стал рыть шурф, чтобы узнать глубину наметенного слоя. Вдруг лопата зацепилась. Я с силой поддал вверх и выбросил наружу коричневое корневище. Илак был погребен на глубине семидесяти сантиметров. Мы осмотрели корневище. Оно было мертвым, но еще не разложилось – катастрофа произошла недавно.

Теперь надо было точно установить площадь развевания, сфотографировать обарханенные склоны. Но тут у края желтой котловины я увидел зеленое пятно. Оно буквально «кричало» на унылом фоне.

Подошел ближе. Что это? Откуда? На краю котловины буйно цвела жизнь. Казалось, огромный зеленый куст с густо, впритирку растущими ветками смеется над ветрами, над сыпучими песками. На ветках зеленели мелкие листья, похожие на маленькие лопаточки, Я хотел сломать ветку, но она не далась – была крепкой, колючей.

– Что там еще? – нетерпеливо окликнул меня Калугин.

– Какой-то куст, очень густой, зеленый…

– Ну и бог с ним! Это селитрянка – никчемное растение, торчит, где попало. Бросьте ее, давайте займемся делом, пока не жарко.

Пораженный участок оказался невелик – через пятьсот метров началась переходная полоса с пестрыми от песчаных шлейфов склонами. Все повторилось. С запада «заболевшие» пески от барханного массива Капланли отделяли считанные километры. Опасность, грозящая пастбищам, была явной.

Мы сели под саксаулом подвести итоги обследования. Калугин считал положение серьезным. Пески, по его мнению, были сильно «больны». Им надо дать полный покой: в пораженной зоне выпас должен быть категорически воспрещен. Но этого мало: пескам нужно «лечение». Это фитомелиорация. На буграх, в котловинах необходимо посадить растения-пескоукрепители: кумарчик, кандым, черкез. Первым взойдет однолетний кумарчик. Кустики его закрепят подвижный песок, создадут условия для слабых, неокрепших, медленно развивающихся юных кандымов и черкезов.

Пройдет время, и кусты свяжут, успокоят разбушевавшиеся сыпучие пески. А илак? С ним дело сложнее. В местах, где покров совсем исчез, возобновить его удастся не скоро. Илак осваивает голые пески медленно, трудно – за год войлок корневища продвигается всего на двадцать – тридцать сантиметров.

Калугин кивнул на обнаженные бугры.

– Разбить пески удалось за один сезон, а для полного восстановления потребуются годы.

IV

В Казанджик мы вернулись после обеда. Начальник отряда Курбатов – худощавый, невысокий, дочерна загорелый – получал на складе продукты.

– Минутку, – сказал он, когда я подошел знакомиться, – сорок две, сорок три, – Курбатов считал консервные банки. – Извините, руки грязные – банки в масле. – Он вытер рукавом потное лицо. – Запарились мы тут вдвоем, Почти все специалисты в песках, а приказ начальства – в два дня собраться. Вы очень устали?

– Совсем не устал.

– Чудесно. Сейчас уставать некогда, начинается страдная пора. Материалы по Капланли сдали?

– Калугин понес в штаб.

– Тогда включайтесь в работу – идите получать производственный инвентарь. Список в сейфе. – Он взглянул на часы. – Ну вот, теперь Инны нет, а ключи от сейфа у нее. С такой дисциплинкой мы и в неделю не соберемся.

Курбатов снова принялся за банки.

Запыхавшись, подбежала похожая в комбинезоне на мальчика Инна Васильевна – почвовед и жена Курбатова. Не глядя на нее, начальник сухо сказал:

– Перед обедом я приказал всем специалистам ровно в три быть здесь, на складе. Сейчас полчетвертого.

– Перед обедом в отряде находился всего один специалист, – сказала Инна Васильевна. – Он не смог явиться вовремя.

– Почему?

– Стирал спецовку начальника.

Курбатовы недавно поженились. При посторонних они называли друг друга по имени-отчеству, но официальное «вы» у них никак не получалось, супруги его тщательно избегали.

– Прошу ключ от сейфа, – сказал Курбатов.

– Пожалуйста, – кротко отозвалась Инна Васильевна. – Может, нужна моя помощь?

– Нет. Надо заняться упаковкой почвенных мешочков и реактивов.

– Тогда я пойду в отряд.

Курбатов вытащил коробку «Беломора» – она оказалась пустой.

– Инна Васильевна! – крикнул он вдогонку. – Прошу захватить «Беломор», он в моем столе. Погибаю без курева.

Она обернулась.

– Это вторая пачка сегодня? Не принесу!

– Но у меня подготовка к выезду, нервная работа. В песках я вообще брошу курить – пусть легкие отдохнут.

– Ладно! Там посмотрим, – Инна Васильевна скрылась за углом.

Курбатовой было двадцать три года, но она казалась гораздо моложе. На улице старики туркмены окликали ее «кыз» – девочка.

Сборы длились допоздна. На рассвете отрядный грузовик и штабная полуторка, приданная отряду для переезда, груженные инструментами, рюкзаками, чемоданами, спальными мешками, стояли наготове. Курбатов запер на замок дверь штаба, в последний раз оглядел машины.

– Все на местах?

– Все! – хором ответили мы.

Начальник сел в кабину грузовика.

– Трогай, Басар.

Отряд номер два двинулся в путь.

Сидя в кузове, я думал о первых днях работы. Кажется, с начальством получилось не так уж плохо. Впрочем, окончательные выводы, пожалуй, делать преждевременно. Но пока чета Курбатовых вела себя вполне корректно: не выделяют среди других, не тычут в нос «неофита», как Калугин. Правда, он гораздо старше. Пожалуй, эта колючесть уже от возраста. А Курбатовым, может, просто пока случай не подвернулся. В конце концов они увидят и поймут, что новый геоботаник, первогодок, неофит и так далее все же несколько способнее их обоих. Больше ему отпущено природой. И никуда от этого не денешься. А придет это понимание – кто знает, какие чувства пробудит оно в душе начальника и его супруги? Всегда неприятно сознавать, что некто умнее, одареннее тебя, в особенности если сей некто – твой подчиненный. Ведь по идее начальник должен быть выше подчиненного. А тут вдруг выходит наоборот… Нет, нет, надо подождать с выводами. А пока будем настороже. Это никогда не помешает – сдержанность, корректность, скрытность. С какой стороны ни подойди – придраться не к чему.

Через заднее оконце в кабине я увидел, как Басар, переключая скорости, нетерпеливо поглядывает на спидометр.

– Такыров дожидается, – усмехнулся сидевший рядом со мной в кузове Костя. – Вам не приходилось по ним ездить? Сейчас прокатитесь.

Ухабистая дорога оборвалась совершенно неожиданно – она «влилась» в такыр и исчезла. Мы выехали на огромную плоскую глинистую равнину, уходящую вдаль.

– Живем, Басар? – перегнувшись к кабине, крикнул Костя.

Грузовик с места набрал скорость. Колеса его не оставляли следа. Мы ехали словно по асфальту. Совершенно голый такыр тянулся на километры.

Он так же сразу окончился, как и возник, – машины сбавили ход, переваливаясь пошли по песку. Вокруг снова был уже знакомый ландшафт – бугристо-котловинные пески, простиравшиеся до самого горизонта. Среди этой унылой природы нам предстояло жить и работать.

Мы остановились в большой котловине, невдалеке от колодца Дехча. Здесь еще весной был разбит лагерь, теперь после июльской жары отряд вернулся на старое, обжитое место. Нашей задачей было обследование района, составление специальных геоботанических, почвенных и мелиоративных карт, выявление массивов подвижного песка среди пастбищ.

Начались пустынные будни.

…Первым в отряде просыпается повар Илюша Чараев. Накануне он завел будильник. Третий час утра. Скоро рассвет, а пока восток темен и мглист. Ветер утих с полуночи. Поспать бы… Но время не ждет. Илюша разжигает плиту, чистит картошку.

Через час завтрак готов. На востоке слабо проступает светлая полоса. Она становится зеленоватой, розовой, малиновой. Чараев подходит к обломку рельса, висящему возле кухни, ударяет по нему топориком:

– Подъем!

Лагерь оживает. Из палаток, потягиваясь, выходят люди. Начинается умывание возле челеков.

Через полчаса завтрак окончен. Оборудование со вчерашнего дня лежит в кузове.

– Басар, готов? – Курбатов надевает через плечо полевую сумку. – По коням!

Мы садимся в машину. Трубит сигнал, прощально машет кепкой повар – он на весь день остается один в лагере.

– Илюша, гороховый суп свари! – кричит из кузова Костя.

Все светлое время мы проводим в песках. Дорог каждый погожий день – осень не за горами. С ней придут циклоны, задуют сильные ветры. Поэтому решено «жать на всю железку» – работать без выходных. Выходной день – ветреный день, но пока что в песках тихо, солнечно, жарко.

Дни неотличимо похожи – они совпадают в часах, кажется, даже в минутах. Ровно в шесть мы с Калугиным подходим к пикету геодезического хода, где зашабашили накануне, когда зашло солнце и стало невозможно отличить эфедру от кандыма.

Я раскрываю, дневник на чистой странице, проставляю номер очередного описания, указываю виды кустарников первого и второго яруса, затем идут травянистые растения. Сообщество, рост, стадия биологического развития – все то же, что вчера, позавчера, третьего дня…

Гербарий однообразен – я беру почти одни и те же растения. Только чтобы подтвердить, описания в дневнике. Редко-редко, попадается что-нибудь неизвестное. Эти растения вечером определяются по «флоре».

Нет, не таким, совсем не таким представлял я себе изыскания в пустыне! Где поиски, находки, новые открытия? Для них нет ни места, ни времени. Прошла всего неделя, а мне показалось, что у колодца Дехча мы живем добрый месяц.

Вечером, Курбатов на пятиминутке вычисляет вчерашнюю выработку: выполнено или нет дневное задание. Площадь определена наперед, словно мы каждый день в песках и всегда светит солнце, всегда дует только несильный, приятный освежающий ветер.

Я спросил начальника:

– А если разразится буря или землетрясение поглотит бугристо-котловинные пески? Туркмения – район землетрясений. Как же мы тогда выполним задание?

Курбатов, улыбнулся.

– В песках землетрясения не страшны. Здесь не город. Да и в городе, если заблаговременно выйти из дома, тоже не страшно. Это только в священном писании земля поглощает грешные города. А нас за что поглощать? Скромные честные труженики.

Он засмеялся. Крупные зубы на дочерна загорелом лице белеют резко, как у негра.

Мы ничего не читаем, редко слушаем радио – многочасовая работа в песках, камералка после поля забирают все силы, все время. Вернувшись в лагерь, мы разбредаемся по своим палаткам. Илюша Чараев разносит «обедо-ужин». Едим, лежа на раскладушках, – от усталости трудно подняться. Отдохнув с полчаса, зажигаем «летучие мыши» и принимаемся за обработку материалов. Я раскладываю по гербарным сеткам собранные растения, Инна Васильевна возится с почвенными образцами, Калугин переносит на планшет закартированные участки. Курбатов с Костей чертят на завтра геодезические ходы и боковые ответвления от них – визиры.

Проходит час, другой, в палатках гаснут огни, лагерь погружается в сон.

Однообразие пустынного быта сильно угнетало меня. Этак вернешься из Каракумов с пустыми руками, не наберется материала даже для краткой заметки. Зачем было сюда ехать? Останься я в Москве – мог бы кое-что обработать из старых казахстанских или белорусских наблюдений. Где же выход? Если моих товарищей вполне устраивают тусклые «труды и дни» – что же, дело хозяйское. Но я способен на большее.

Я решил работать в двух планах – вести обычные стандартные изыскания и пытливо, как натуралист, исследовать пустыню, искать в ней новое, неизвестное.

С Калугиным мы теперь разговаривали мало. Запас его знаний о пустыне, кажется, был исчерпан. Раз или два он пытался, как в первые дни, просвещать «неофита», объяснял что-то о пустынном рельефе, но я, не дослушав, переводил разговор на другую тему.

Менялись отработанные планшеты, а ландшафт оставался тот же, изредка среди здоровых спокойных песков попадались цепочки невысоких барханов. Они лежали вдали от колодцев и были неопасны. Ложбинки с сюзенами, встречавшиеся здесь, напоминали ту, самую первую ложбинку, у колодца Капланли. Эти ложбинки особенно привлекали меня, – жизнь в них подвергалась постоянным изменениям. Там не было покоя, неколебимой устойчивости. Там всегда шла борьба, всегда ветер и песок подстерегали сюзены и селины, всегда стремились напасть на них, засыпать, заглушить, убить. Но сюзены и селины не думали об опасности, – они зеленели, цвели, плодоносили, давали жизнь потомству; если случалась беда – встречали ее смело, лицом к лицу, боролись, гибли, иногда побеждали.

Каждая встреча с растениями-пионерами была для меня маленьким праздником. Я подолгу задерживался около них, пересчитывал деревья и кустарники, фотографировал. Калугин терпеливо ждал меня, лежа в тени бархана. Я заканчивал обследование, он подымался, и мы шли дальше.

…Это произошло в конце второй недели нашей работы возле колодца Дехча. Накануне начали новый планшет. Как всегда, мы с Калугиным через лупу изучали его сантиметр за сантиметром. Планшет не предвещал ничего особенного. От рамки до рамки тянулись те же «соты» песчаных бугров, они перемежались затемнениями – «кратерами». Так на фотографии всегда выходят округлые котловины между цепями бугров. Впереди – знакомое однообразие.

В шесть утра мы выехали в пески, вышли на геодезический ход. На третьем пикете я, опередив Калугина, собирался перейти в соседнюю котловину. Описывать ее было незачем: новый участок, конечно, повторит предыдущий. По северному склону я сошел на дно котловины и остановился пораженный. Передо мной лежала ни на что не похожая котловина, необычная котловина, странная котловина! Здесь были представлены разные типы песчаного рельефа, разные образцы растительности. Сбоку косо вклинивался высокий серо-желтый бархан, голый, мертвый, без куста, без травинки. Бархан был молодой, наметенный недавно. И здесь же – на другой стороне котловины – располагался бархан старый. Он уже осел, стал ниже, как бы смирнее, покладистее. Острые грани почти сгладились.

С одной стороны бархана было углубление. В нем приютились сюзен и два селина, ярко-зеленые, крепкие, сильные. Было ясно: их теперь уже не замести пескам – не дадутся! Середина котловины была обычной – с илаком, с кандымом, с саксаулами на вершине склона.

Природа решила поозоровать, отклониться от стандарта, и вот на маленькой площади столкнулись противоположные силы: разрушительная сила ветра и подвижных песков противостояла хрупкой, молодой, воинственной силе жизни пионеров, и силе спокойной, уверенной в себе, силе, хранящей незыблемость своих форм – многолетних, крепких, устойчивых бугристых песков.

Прошли первые минуты радостного удивления. Надо было действовать. Увиденное являло собой частный случай, ложбинка никак не ложилась в масштаб, я не мог ее отметить на планшете даже точкой, но и не мог пройти мимо: на площадке в несколько десятков квадратных метров были соединены впритык, вплотную различные формы рельефа и растительного покрова. Кажется, природе тоже надоело однообразие, размеренная монотонность, она восставала против ею же установленных закономерностей, и я с радостью наблюдал этот бунт. Из-за бугра послышался голос Калугина:

– Вы скоро закруглитесь?

– Нет, не скоро, – отчетливо и громко ответил я.

Работы было много – все описать, все изобразить на схеме, все сфотографировать. Объект сразу же не захотел уложиться в рамки дневника, сломал их. Я перевернул страничку, стал писать поперек, перечеркивая строгие графы стандартного обследования. Я забыл о Калугине, о почвоведах, о грузовике, который должен ждать нас в определенное время. Я с жадностью набросился на необычное и не хотел расставаться с ним.

Вернул меня к повседневной действительности негромкий разговор за буграми. Были ясно различимы голос Инны Васильевны, глуховатый басок Калугина, быстрая туркменская речь рабочих. Неужели их нагнали почвоведы? Сколько же времени я занимаюсь котловиной? Взглянул ка часы. Начало первого. Я здесь около двух часов! Надо идти…

Калугин, Инна Васильевна, рабочие сидели на солнцепеке, о чем-то разговаривали. Увидев меня, Калугин спокойно сказал:

– А вот и наш геоботаник. – Он поднялся, за ним встали почвоведы.

– Что-нибудь интересное нашли? – спросила Инна Васильевна.

– Ничего особенного, – сухо сказал я, – так, любопытная котловинка. Впрочем, для изысканий интереса не представляет – очень мала, в масштаб не ляжет.

Инна Васильевна смущенно молчала.

– Можно идти дальше? – вежливо осведомился Калугин.

– Да, – коротко сказал я.

Хорошо, что обошлось без трений. Видно, мои товарищи поняли – я задержался отнюдь не по пустякам.

Мы с Калугиным продолжали работу. Я искоса поглядывал на мелиоратора, не хмурится ли, – ведь дневной график безнадежно сломан, завтра придется наверстывать упущенное. Может, рассказать ему о котловинке? А если в ответ услышу: «Вон как? Н-да, любопытно»? И мое великолепное настроение будет безнадежно испорчено. Нет, лучше помолчать. Мысленно я уже писал очерк о своем открытии. Надо так и назвать «Чудесная котловинка». Звучит отлично!

* * *

После захода солнца Курбатов подъехал к условленному месту, где мы должны были его ждать, не нашел нас и с зажженными фарами двинулся навстречу. Из кабины послышался его раздраженный голос:

– Почему задержались?

– У меня живот разболелся, – сказала Инна Васильевна, – лежала, ждала, пока пройдет.

Начальник вскипел:

– Брось валять дурака, я серьезно спрашиваю.

– А я серьезно отвечаю.

Сели в кузов, Инна Васильевна устроилась в кабине. Я усмехнулся. Все ясно: сейчас она расскажет мужу о вынужденной задержке, не хотела говорить при рабочих. Значит, надо ждать начальнической взбучки. Ничего! За словом в карман не полезу, сразу поставлю на свое место. В отряде не обязательно все должны быть роботами.