Текст книги "Облака и звезды"

Автор книги: Александр Кременской

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 33 страниц) [доступный отрывок для чтения: 12 страниц]

Совсем близко, из-за соседнего бугра, выскочил Сакар, в три прыжка оказался рядом с дедом Черкезом, пошел чуть поодаль, терпеливо ожидая заслуженного.

Дед Черкез остановил Мурада; не снимая с его плеча зайца, ножом отсек задние лапы, бросил Сакару. Пес жадно схватил, почти не жуя, проглотил с шерстью, с когтями – Сакар был голоден всегда: за всю свою жизнь он ни разу не поел досыта: дед Черкез только перед самой охотой кидал ему баранью кость, кусок чурека. Да еще, как вот сейчас, давал заячьи лапы в награду за старание. В остальное время Сакар питался чем попало: ел сусликов, тушканчиков, ящериц, даже змей. Было непонятно, как он еще живет на земле. Но Сакар не унывал, сразу являлся на свист, усердно служил своему строгому хозяину, не признавая, кроме него, никого.

Сейчас Сакар исчез. Насколько хватал глаз, его нигде не было видно.

– Он не заблудится? – беспокойно спросил Мурад.

– Кто? Таазы?

Дед Черкез усмехнулся:

– В мешке на машине завези – все равно домой придет. Таких собак, как наши таазы, нигде нет. Только в Туркменистане есть. Лучший на свете каракуль – сур, лучший на свете конь – ахалтекин, лучшая на свете собака – таазы. Где все живут? У нас, в Туркменистане! – Дед Черкез гордо взглянул на Мурада, правой рукой поправил черную папаху и, казалось, стал еще выше.

7

Становилось все жарче. Желтые, лысые вершины накалились, над ними дрожал горячий воздух. Если долго смотреть вдаль, то саксаулы на вершинах тоже начинали дрожать и слегка извиваться, как змеи. Кстати, змей встречалось довольно много, это были светлые «стрелки» – ок-иляны. Они неподвижно свисали с веток Кандыма, Борджока – грелись на солнце. Даже когда дед Черкез с Мурадом подходили близко, ок-иляны все так же продолжали висеть на ветке – они редко видели человека, а может, никогда не видели его и поэтому не боялись, как птицы в Арктике, о которых рассказывала в школе учительница.

Сакара все не было. Мураду стало скучно. Раз зайца нет, надо охотиться хотя бы на ок-илянов.

Он взял у деда Черкеза нож, вырезал и очистил от веток длинную саксаулину с вилкой на конце – прижимать ок-иляна к земле, стал смотреть вокруг – не висит ли поблизости ок-илян. И тут издали послышался приближающийся лай Сакара.

– Нашел! Гонит! – Мурад сразу забыл о змеях, с дедом Черкезом они снова взбежали на бугор. На этот раз Сакар, кажется, напал на старого, матерого зайца. Заяц не летел как угорелый, нет, он ловко петлял между буграми, перебегая от одного кандымника к другому. Скрывшись в зарослях, заяц сидел там несколько секунд, потом выскакивал в неожиданном месте, летел до другого кустарника.

Ительги, услышав лай, встрепенулся, не дожидаясь команды, стал горбиться, подаваться вперед – давал знак «хочу лететь!». Но дед Черкез, беспокойно переступая с ноги на ногу, все следил за зайцем и не спешил спускать сокола: ительги не любит неудач – если зайца сразу не поймает, рассердится, во второй раз полетит неохотно, а может и совсем не полететь. Дед Черкез выжидал, пока заяц выберется на чистое место, без кустов. Но заяц, казалось, разгадал замысел охотника: он все дольше и дольше задерживался в редеющих кандымниках – сидя там, высматривал, выбирал для нового броска мало-мальски подходящее укрытие.

Приближалось самое трудное, смертельно рискованное для зайца: кандымник становился совсем редким, исчезал. Дальше шла почти голая лощина – на дне ее далеко друг от друга уныло торчали три чахлых куста. Зато сразу же за ними, совсем близко, в трех, от силы в пяти, заячьих прыжках, снова начинался чудесный, непролазно густой кандымник. Отсюда, с вершины он казался темно-серым и уходил за бугры.

Мурад быстро взглянул на деда Черкеза. Дед упорно смотрел на голую лощину.

Показался Сакар, он молча несся к зарослям, укрывшим зайца. До кандымника ему оставалось с десяток прыжков, когда заяц вылетел из зарослей, кинулся в лощину к среднему, жидкому, но близкому кусту.

Не отводя взгляда от зайца, дед Черкез сорвал колпачок, с силой подбросил ительги вверх. Он даже не свистнул – ительги и без того очень волновался.

– Хайт-хайт!

Мурад вскинул голову, перестал дышать. Увидит или не увидит ительги зайца? Сокол распустил крылья, ветер от них ударил в лицо Мурада.

Прижав уши к спине, заяц несся к среднему кусту. Ительги кинулся за ним на бреющем полете. Заяц услышал за собой нарастающий страшный, смертный шелест. Подавшись вперед, ительги весь напрягся, выставил вперед когти, готовый к удару, но тут заяц нырнул под куст. Ительги пронесся над ним, взмыл вверх, сделал круг – он не мог броситься на куст. И тогда Мурад увидел: дед Черкез сорвал свою черную папаху, с размаху ударил ею оземь и сразу сел на песок, опустив маленькую голову в гладкой красной тюбетейке.

Никто не заметил, как хитрый, умный заяц выскочил из-под куста и скрылся в густом кандымнике.

Дед Черкез встал на ноги, поднял руку в кожаной рукавице. Ительги сделал плавный разворот, тяжело опустился на рукавицу. Дед Черкез быстро надвинул ему колпачок на глаза. Ительги сидел понурый, сгорбленный, кажется, больше всех переживал неудачу. Подошел Сакар, остановился в нескольких шагах, будто он один был виноват в потере зайца.

Дед Черкез взглянул на Мурада, пожал плечами:

– Что поделаешь, очень умный заяц – всех перехитрил.

Мураду немножко надоела эта охота; оказывается, зайца не так легко взять, да и охотятся-то по-настоящему только двое – Сакар и ительги. Дед Черкез просто несет сокола, потом отпускает его, кричит «хайт-хайт!». А Мураду и совсем нечего делать. Он посмотрел на свою саксаулину с рогулькой на конце. Эх, если бы дед Черкез позволил поохотиться на ок-илянов – сбить с кустов несколько штук. Ок-иляны злые – ловят маленьких ящериц, глотают птичьи яйца, поедают птенцов в гнездах. Пользы от них никакой, только вред. Но как скажешь деду Черкезу? Он очень не любит, когда Мурад бросает его одного…

Они повернули обратно. Заячья кровь на рубашке давно высохла, но нести зайца становилось все тяжелее, рубашка взмокла от пота.

Дед Черкез, как всегда молча, шел впереди. Но вот он, не оборачиваясь, остановился, поджидая Мура да.

– Отдохни, я понесу зайца, – и, не ожидая, что скажет Мурад, перебросил себе через плечо заячью тушку. Потревоженный резким движением, ительги недовольно распустил крылья, будто грозя улететь, но сразу же успокоился, погрузился в дремоту.

Мурад вдруг набрался смелости:

– Ата, можно мне пойти вперед? Я хочу поймать ок-иляна.

– Иди, – согласился дед Черкез, – только ты их не поймаешь, ок-иляны очень хитрые.

– Ничего! Поймаю! – С саксаулиной наперевес Мурад побежал между буграми.

И правда – змея подпускала Мурада совсем близко, но, когда он примеривался, чтобы сбить ее саксаулиной, ок-илян, не спускаясь с ветки, падала вниз и сразу же пропадала, точно проваливалась в песок. Мурад тщательно осматривал место, куда упала змея, – песок как песок, нигде ни норки, ни ямки, а ок-илян исчезла неизвестно куда.

Мурад спугнул уже трех змей. Неужели ему так и не удастся ни одной прижать к земле? Нет, надо действовать хитрее, подкрасться сзади и сразу ударить. Только как же узнаешь, где у змеи перед, где зад? Она висит вниз головой, и ей кругом все хорошо видно.

А что, если зайти со стороны солнца? Ок-илян тоже не может на него смотреть. Вот тут ее и пришибить!

Мурад оглянулся – далеко ли отошел от деда Черкеза? Нет, вон он идет… Надо не терять его из глаз, все бугры кругом одинаковые – потеряться очень легко, тогда хоть плачь, хоть кричи – никто тебя не услышит, не увидит; среди бугров человека трудно найти – бугры заслоняют его, глушат голос. Деду Черкезу придется идти в кишлак, оттуда звонить по телефону в Казанджик, чтобы выслали «ПО-2» – тот быстро найдет: отец говорил – были уже такие случаи. Но пока поговорят по телефону, пока вылетит самолет, наступит вечер, темнота. Придется одному ночевать в пустыне.

При мысли об этом Мурад быстро взглянул назад. Дед Черкез спускался с бугра, высокая черная папаха мелькала среди редких веток саксаула. Мурад спокойно пошел дальше. Солнце больше не поднималось вверх, остановилось на месте – маленький исходящий белым светом кружок – и жгло, палило все вокруг: лысые вершины, замерзшие на них серо-зеленые саксаулы, желтовато-зеленый борджок, зеленую траву – илак.

Держа наготове саксаулину, Мурад пошел через бугры с подсолнечной стороны. Как назло, ок-иляны не попадались. Он миновал одну лощину, другую. Ничего, пусто! Как будто по своему радио передают друг другу – «берегись».

Надо дойти еще вон до того бугра, потом догнать деда Черкеза – он сказал правду: ок-иляна не проведешь – очень хитрая змея.

До бугра оставалось шагов десять, когда Мурад заметил наконец ок-иляна. Это была прекрасная, очень длинная, верно уже пожилая, змея, даже издали было видно, как сильно согнулась красная веточка Кандыма, на которой она повисла. Ок-илян удобно устроилась в развилке, висела неподвижно и была очень похожа на белый ремень, которым отец Мурада подпоясывает в выходной день чесучовые брюки. Мурад согнулся, не сводя взгляда со змеи, стал подкрадываться. Сначала он ставил каблук, потом опускал всю подошву – так ходят все охотники, выслеживающие хитрого и опасного зверя. Ок-илян висела неподвижно. Верно, она повернулась к солнцу спиной и поэтому не замечала Мурада, подходившего со стороны солнца. Держа саксаулину наизготове, пригибаясь почти до земли, Мурад все крался и крался к бугру. Шагах в трех надо кинуться, оглушить змею, потом прижать к земле и добить.

Кусты совсем близко – можно даже различить темные полосы вдоль светло-серого тела. Круглая головка, похожая на костяную пряжку брючного ремня, выделяется на конце бессильно повисшего тела. Змея крепко уснула на солнце, не чует, что пришел ее последний час.

Мурад остановился, вытянул вперед саксаулину, одним прыжком ринулся на змею. Удар! Еще удар! Змея замертво лежала на песке. Мурад сделал шаг к ней и вдруг по щиколотку провалился в сусличью нору, Он хотел вытащить ногу, но ее будто пружиной подбросило вверх – из песка, раздвигая его, поднималась желтая, как песок, толстая змея. Она росла прямо на глазах; ввинчиваясь в воздух, кольца ее тела вращались со свистящим шорохом. И все выше и выше подымалась плоская голова с широким белым крестом на темени.

– Эфа! – Мурад замер на месте, он смотрел в круглые сонные глаза змеи и не мог двинуться, словно глаза эти приказывали: «Стой!»

Прошла секунда, еще секунда. Эфа зашипела, выбросила жало, готовясь к прыжку, всем телом откинулась назад. И тут справа из кустов на змею бросился Сакар. Послышалось клацанье зубов, длинное тело змеи вытянулось, сжалось, сильный хвост бил Сакара по лапам, по спине, по голове, но пес мертвой хваткой держал эфу за шею, не давая ей ужалить. Шатаясь от ударов, Сакар старался удержаться, не упасть. Но эфа все била и била своим длинным, мускулистым, очень сильным телом. Мурад закричал, заплакал, схватившись за голову. Над кустами показалась черная папаха деда Черкеза. Дед быстро ссадил на землю ительги, кинулся вперед. Ударом ножа отсек голову эфе, вырвал из зубов Сакара труп змеи. Сакар лег, он тяжело дышал, уронив голову на вытянутые лапы.

Совсем близко Мурад увидел очень черные глаза деда на очень белом лице.

– Ужалила? Она тебя ужалила? – дед Черкез хватал Мурада за голову, за плечи, руки его дрожали, будто ему было очень холодно. Мурад испугался еще больше, он не мог уже плакать и только икал со страха. – Где, где? – задыхаясь, повторял дед Черкез, его легкие, сухие руки метались по телу Мурада, искали укус.

– Ни-нигде, – заикаясь проговорил Мурад, – ее Сакар схватил…

– Правда, это правда? – Дед Черкез вдруг тихо, робко засмеялся, все сомневаясь, еще не веря. И Мурад увидел, что лицо деда Черкеза уже не такое белое, а глаза стали блестящими и из одного глаза выкатилась совсем маленькая слезинка. Дед Черкез быстро смахнул ее кулаком. – Ты очень сильно напугал меня…

Он подошел к безглавой эфе, ударом чарыка отбросил ее далеко в кусты.

– От укуса эфы погибают даже верблюды.

Дед Черкез поглядел на лежавшего Сакара, кивнул одобрительно:

– Молодец, хороший пес!

Сакар радостно и робко завизжал, на животе подполз к деду, он очень ценил скупую ласку хозяина, но дед Черкез уже отвернулся, бережно поднял с земли ительги, посадил на руку. Сокол сидел понуро, он не видел, что произошло здесь, и не знал, каким героем оказался его товарищ по охоте Сакар.

Идти до дома было еще далеко, теперь дед Черкез не отпускал от себя Мурада, шел рядом и время от времени правой рукой трогал его за плечо, будто хотел проверить, здесь ли он. Сакар тоже держался близко – трусил сзади, чуть не тычась носом в ноги, – хотел оправдать похвалу хозяина. Мурад благодарно посматривал на Сакара, но не решался погладить – неизвестно, понравится ли это Сакару.

Мурад подумал, что дед Черкез теперь, когда прошла опасность, должен очень сильно на него сердиться: если бы не Сакар, Мурад был бы сейчас уже мертвецом. Он робко посмотрел на деда Черкеза:

– Ата, ты больше никогда не возьмешь меня на охоту с ительги?

– Почему? – сказал дед Черкез. – Мы с тобой еще будем охотиться.

– Когда?

– Когда? Осенью. Тогда и мех у зайцев будет густой, не такой, как сейчас, – видишь, линяет, – и дед Черкез рукой стал счищать заячью шерсть со спины Мурада. Он счищал очень долго, пока не осталось даже волоска, как будто деду Черкезу было приятно просто так водить рукой по спине Мурада. Мурад чувствовал на себе эту легкую, быструю руку, и ему хотелось, чтобы на спине было побольше шерсти и дед Черкез все счищал и счищал ее…

– Ата, – тихо сказал он, – ты не сердишься на меня, ата?

– За что? – так же тихо спросил дед Черкез.

– За эфу, за то, что она меня чуть не укусила.

– Нет, не сержусь. Я сам виноват – не надо было отпускать тебя одного: мы в песках. – Дед Черкез задержал руку на плече Мурада. – Ты очень сильно испугался?

– Очень, – тихо сказал Мурад, – я никогда, никогда больше не буду уходить от тебя, ата. – Он взял руку деда Черкеза и стал тереться о нее лицом.

8

Возле кибитки не было никого, внутри тихо. Значит, мать опять ушла, не сидится ей дома…

Дед Черкез остался с ительги – надо было посадить его в шалашик, накормить, а утром отнести к хозяину.

Мурад вошел в кибитку. Бросились в глаза аккуратно сложенные в углу вещи – чемодан из желтой кожи тускло посверкивал своими замками, под чемоданом постель в ремнях, корзина с посудой и продуктами. К ним прислонено цинковое корыто.

Мурад обомлел: как? Они уезжают? Но почему? Что случилось?

Из угла на женской половине раздался жалобный стон. Мать лежала на кошме, обернувшись лицом к стене. Она сняла красное койнеке, была в серой жакетке, в серой юбке.

Мурад испуганно наклонился над нею:

– Мама, что с тобой? Тебе плохо?

– Плохо, – чуть слышно сказала мать, – в животе сильно болит, с правой стороны. Верно, опять приступ аппендицита. Надо скорее ехать домой. – Снизу вверх она внимательно посмотрела на сына.

Мурад молчал: он был ошеломлен, подавлен двумя словами, только двумя словами: «ехать домой».

Ехать домой – это возвратиться в душный, пыльный Казанджик, где сейчас почти нет ребят, и с утра до вечера сидеть дома, читать по приказу матери учебники или слоняться по голому двору.

Ехать домой – это проститься с дедом Черкезом и не видеть больше его высокую черную папаху, не слышать его тихого смеха, и его громкого свиста, и его крика «хайт-хайт!».

Ехать домой – это не взбегать на бугры и не сбегать с бугров, не ходить на охоту с Сакаром и ительги и не слышать чудесного звонкого лязга, когда берешь на себя рычаг. Это – не видеть розового флажка, и не сидеть на твердой железной скамеечке, и не делать самому полного цикла, не смотреть с раскаленной крыши кабины на далекую Каракум-реку.

Одним словом, ехать домой – это самое большое несчастье, самая большая беда…

Мурад, опустив голову, смотрел на кошму, по щекам его катились слезы и орошали «пустынную ковбойку» с длинными рукавами.

– Слушай, сынок, – слабым голосом сказала мать, – слушай: пойди попроси ата сходить в колхоз за полуторкой – нам надо пораньше выехать.

Мать села на кошме, одернула юбку, чтобы не очень измялась.

Мурад вышел из кибитки. Дед Черкез стоял возле шалашика и кормил ительги – давал ему из рук кусочки сырой баранины. Он увидел заплаканное лицо Мурада, понял все…

– Ата, – сказал Мурад, – у матери в животе приступ аппендицита. Она говорит – нам надо ехать в Казанджик.

– Хорошо, – сказал дед Черкез, – я сейчас пойду за машиной. – Он подал Мураду красные кусочки мяса: – Хочешь покормить ительги?

– Да, – сказал Мурад, – давай кормить вместе.

Они молча стали давать ительги мясо: кусочек – Мурад, кусочек – дед Черкез. Но мяса было немного, ительги ел быстро, и скоро у деда Черкеза и Мурада ничего не осталось. Они долго вытирали руки пучками травы и смотрели, как сытый ительги тяжело сидит на насесте, опустив голову с колпачком на глазах.

Не глядя на деда Черкеза, Мурад тихо спросил:

– Ты уже идешь?

– Да, надо идти.

– А когда вернешься?

– Через час. Приеду на полуторке.

Мурад хотел попросить деда Черкеза взять его с собой, чтобы они в последний раз вместе прошли, а потом в последний раз вместе проехали по пескам, но вспомнил: мать сказала, что она больна. Значит, ее одну нельзя оставлять в кибитке.

– Я буду ждать тебя, ата, – сказал Мурад.

– Хорошо, – ответил дед Черкез, – я пошел. Я скоро вернусь.

Но он не уходил, а стоял и смотрел на Мурада и на дремлющего ительги. Потом резко повернулся и сразу исчез за буграми.

Мурад заглянул в кибитку. Кажется, матери стало легче: она уже не лежала на кошме, а сидела возле вещей – раскрыла чемодан из желтой кожи и копалась в нем.

На секунду у Мурада мелькнула надежда, что они останутся. Пусть ненадолго – на неделю, даже на пять, на три дня.

Можно сейчас разжечь костер, нагреть песку; мать положит его на живот. Сразу станет легче.

Он решил немедленно поделиться с матерью своими мыслями.

Она увидела Мурада, хлопнула крышкой, с тяжелым вздохом схватилась за живот.

– Ата пошел за машиной?

– Пошел, – убитым голосом ответил Мурад.

Мать легла на кошму, повернулась на правый бок – лицом к войлочной стенке.

Все пропало! Мурад вышел из кибитки. Ительги по-прежнему дремал в своем шалашике. Тень от шалашика удлинилась, потемнела – скоро вечер. Мурад присел на корточки, мизинцем осторожно погладил темно-серые когти ительги, каменно-твердые, с загнутым острием, потом провел рукой по бурым перьям с рыжей каемкой. Сокол дернулся всем телом, будто хотел сбросить с себя чужую руку, – ительги был суров, не любил ласки.

Мурад сидел на песке и думал – как хорошо, если бы в колхозе все полуторки оказались на приколе из-за резины, или из-за горючего, или, на худой конец, в разгоне – еще не пришли из рейса. Тогда они с дедом Черкезом еще раз поджарили бы себе баранины на костре и напились крепкого кок-чая, а завтра… Да мало ли что может случиться до завтра…

Потом он стал думать, что если сейчас приедет машина, то надо объяснить матери, как опасно ехать в пески под вечер: в темноте очень легко потерять дорогу, будешь ездить по пустыне до утра, сожжешь весь бензин – что тогда делать? Загорать? Машины в песках ночью ходят очень редко. Да, да! Это самое лучшее – если уж ехать, то только завтра. Водитель переночует в кибитке, вместе с ними поужинает и, кстати, расскажет про взаимодействие частей мотора. Может, даже откроет капот и запустит мотор.

Полуторка подошла незаметно – без сигнала. Мурад увидел, как беспокойно заходил на насесте ительги. Он первый услышал негромкий шум мотора.

Из кабины вышел дед Черкез, за ним выскочил водитель – молодой парень в пилотке из газеты «Совет туркменистаны», в матросской тельняшке, недовольно взглянул на солнце.

– Ну, кто едет? Давайте скорее!

Нет, такой не останется ночевать и не будет рассказывать о взаимодействии частей…

Все произошло очень быстро: водитель подхватил сразу две корзины – с посудой и с продуктами. Он хотел еще взять под мышку постель, но мать потащила ее сама. Потом она подала в кузов водителю чемодан из желтой кожи.

Дед Черкез стоял возле кибитки и не помогал матери, а смотрел вдаль, где пески перед вечером, как всегда, становились совсем черными – настоящими Каракумами. Мурад стоит рядом с дедом Черкезом, он уже взял из-под кошмы Борджок и коричневый войлок Илака. А ветку Саксаула, похожую на змею, ему так и не удалось найти.

– Все? – водитель ухватился за борт, чтобы выскочить из кузова.

– Нет, нет! – крикнула мать и побежала в кибитку за цинковым корытом. – Вот на, последнее! – она подала водителю корыто, обернулась к Мураду: – Поехали, сынок, прощайся с ата. До свиданья, ата!

Она очень спешила – надо ехать, пока светло.

Водитель залез в кабину, включил мотор. Мать одернула юбку, села рядом.

– Скорей прощайся с ата, Мурад!

Водитель дал сигнал, начал разворачивать полуторку.

Ительги испугался, распустил крылья, сильно взмахнул ими, теплый ветер ударил в лицо Мурада.

– А где Сакар? – спросил Мурад.

Дед Черкез свистнул. Из-за кибитки выскочил Сакар, подбежал к хозяину, сел чуть поодаль. Он мельком взглянул на полуторку, на Мурада, потом перевел глаза на хозяина и смотрел уже только на него.

Водитель дал очень длинный сигнал – он сердился на проволочку.

– Ата, слушай, ата, – голос Мурада стал хриплый, как при ангине, – ты еще приедешь к нам, в Казанджик?

– Приеду, – сказал дед Черкез, – обязательно приеду. – Он подошел к Мураду и, как тогда, в песках, вправил под тюбетейку упавшую на лоб черную прядку. – Дома побрей голову, лето длинное – жарко.

– Завтра побрею, – сказал Мурад. – А ты когда приедешь? На Большой Байрам?

– Нет, на Большой Байрам не смогу – в колхозе дел много. На Октябрьскую революцию приеду. – Дед Черкез кивнул Мураду: – Садись в кабину. На будущий год опять приезжай в пески. С отцом приезжай.

– Я приеду, – сказал Мурад, – и мы пойдем смотреть настоящие Черные пески? Да?

– Конечно, пойдем. Везде будем ходить.

Мать держала дверцу кабины, пока Мурад садился, потом хлопнула ею.

– Не так! – крикнул водитель. – Ударь со злостью! – Он протянул руку и больно задел Мурада по носу. Дверца открылась, сильно и звонко хлопнула. Полуторка дала задний ход, кусты Борджока зацарапали борт. Водитель включил газ. Машина рванулась с места, пошла покачиваясь на буграх. В открытом окошке показался дед Черкез. Он поднял руку, машет вслед Мураду. Рядом сидит Сакар, беспокойно смотрит на полуторку. Ительги не видно – скрылся в своем шалашике.

Полуторка вышла на дорогу, и через ветровое стекло Мурад сразу же увидел Черные пески. Не приближаясь, они темнели далеко впереди, будто убегали от машины, и казалось, над ними лежит и не рассеивается густой паровозный дым.